-- Что дают?--спросил я по-русски у полицей
      ского, который следил за идеальным порядком.
      Он кивнул головой и указал в голову хвоста. Обойдя огромный передвижной храм на деревянных колесах с глазами, который таскают за веревки на праздник Мачхендранатха--бога-хранителя Катманду--по улицам, сшибая фонари и срывая электрические провода, я оказался во дворе целого архитектурного памятника. Очередь тянулась к столику, где раздавались избирательные бюллетени.
      Граждане и гражданки гималайского королевства активно выбирали местные органы власти. Вокруг очереди бегали дети и кричали:
      -- Фото--рупи.
      В японский мегафон агитатор к чему-то призывал очередь. Все были исполнены серьезности...
      Мое движение по городу было лишено какой бы то ни было системы. Безразлично было, куда идти. Всюду, куда ни кинь взгляд, необыкновенной красоты храмы и дома с окнами, где в рамах, являвшихся произведением искусства, то и дело появлялись живые живописные портреты. Повернув влево, я забрел во дворик метров семь на семь, где, окруженный со всех сторон домами, стоял храм, украшенный рельефными изображениями Будд.
      -- Тут две тысячи Будд,--сказал человек, вы
      глянувший из окна.--Иди!--он показал наверх.
      Я вошел в дом и стал подниматься по лестнице. На втором этаже дверь в комнату была открыта. На полу на циновке сидел сгорбленный человек и чеканил латунную скульптурку. Вся комната была заполнена небольшими чрезвычайно тонкими отливками, изображавшими жену Шивы--Тару. Она сидела в позе лотоса, правую руку протянув к колену, а левую держа у груди. Ладонь была повернута в мою сторону. "Спокойно! -- воспринял я ее жест.-- Не суетись! Жизнь прекрасна".
      На улице в проеме калитки сидела маленькая круглоголовая стриженая девочка с подведенными черной краской глазами.
      Я стал ее снимать. Собралась толпа.
      Почему снимаешь?--спросил парень.
      Красивая,--объяснил я.
      Он пошел во двор и привел маму девочки. Ее звали Раджешвери, и была она столь же прекрасна, как и дочь. Я глядел на нее и не мог оторвать глаз. Зрители заметили это и добродушно подтрунивали надо мной. Когда по другой стороне улицы--метрах в трех от нас--проходила какая-нибудь девушка, они дергали меня за рубаху и весело приказывали-- снимай, снимай, но я пленка за пленкой фотографировал Раджешвери, и она спокойно и достойно смотрела в объектив...
      Близился вечер--время культурных развлечений. Тут я вспомнил стихотворение Давида Самойлова, где поэт спрашивает у гражданина, как пройти до бани, а тот отвечает, что баня "сегодня выходная,
      85
      зато на Глеб Успенского--пивная, там тоже время можно провести". И все-таки я, помня с детства, что лучшее место для культурного отдыха (ноги гудели) парк культуры, отправился на его поиски.
      Возле тира--толпа пацанов. На стойке лежали ружья. Игрушечные. И стрелять предлагалось пробками. Момент кровожадности был сведен до минимума. Непальское правительство борется за сохранение удивительного животного мира со слонами, тиграми, носорогами, черными антилопами, бамбуковыми пандами и другими обитателями Красной книги, и тир--развлечение, где надо было из условного оружия причинять зверью условный вред,--учитывал это.
      Звери в тире были большими, но попадать надо было в столбики, укрепленные на головах. Если ты пробкой сбивал столбик, получал копеечный приз, но зверь осуждающе качал головой. Получалось: что меткий--хорошо, а что в тигра стреляешь-- плохо. Пальнув безуспешно пробочным ружьем по столбику на голове носорога, я под одобрительными взглядами картонных зверей вышел из тира. Солнце садилось за горы. Пора было торопиться в Дом советско-непальской дружбы на очередную встречу альпинистов с общественностью, но тут вдруг я услышал веселую музыку, несущуюся со стороны шапито с шатром, почти полностью состоящим из одних дыр. Мгновенно вспомнив Буратино и его дилемму (в школу или в балаган?) и мучаясь выбором не дольше деревянного человечка, я решил, что в балагане всегда есть чему поучиться, и, зажав в кулаке пять рупий, двинулся к бродячему цирку.
      Вокруг шапито стоял забор. За забором играла музыка, паслась лошадь и жеребенок скакал по траве... Хотя в парк люди идут с черноглазыми и спокойными детьми, в цирке ни одного ребенка. Сквозь веревочный скелет купола просвечивает густеющей синевы небо. Зрители на дощатом амфитеатре сидят редко, хорошо, если их человек пятьдесят. Я сажусь наверх и аплодирую один. Прямо на траве выгорожена перед зрителями тридцатиметровая земляная арена, огражденная красно-белым барьером. Над входом на арену оркестр из цимбал и барабана. Занавес раздвигается--выходит клоун в традиционном гриме и костюме, напоминающем пижаму из магазина уцененных товаров на Тишинском рынке, за ним цирковые взрослые и дети.
      Представление начинается. Клоун двигает платком, привязанным у кадыка. Выбегает крохотный мальчик и увлекшегося своим платком клоуна бьет расщепленной бамбуковой палкой по смешному месту. Грохот, клоун падает и умирает, мальчик делает ему искусственное дыхание, клоун оживает, кланяется, и в этот момент коварный мальчик опять его бьет. Бурные аплодисменты. Меня уже поддерживают.
      Появляется девочка в красном с блестками платье, она деловито, без комплиментов забирается на табурет и гнется--каучук. Ассистенты в синих халатах, напоминающие грузчиков из продовольственного магазина на Беговой устанавливают табурет на стоящую на столе пустую посуду. Девочка
      86
      поднимается и гнется опять. Еще ряд бутылок. Зрители аплодируют. Клоун, отыскав меня глазами и почему-то выделив, приглашает в первый ряд. Дальше, увидев во мне доброжелательного зрителя, выступает, поглядывая на ближайшую к арене скамейку, подмигивает и вообще дружит.
      Достоверное искусство балагана в достоверном городе. В цирке царила атмосфера доверия и нежно-' сти, атмосфера детской игры, только обязательной и тщательной. Это был высокий и наивный цирк, демонстрирующий не только результат--трюк, но и процесс--путь к этому трюку. Уж если девочка начала гнуться, то она показывает все, что умеет. Долго. Потреблять этот цирк можно от любви. Цирк--искусство общительное, а здесь решительно хотелось выйти на арену и в благодарность тоже что-нибудь показать... Как жаль, что Сергей Юрский не сидел рядом со мной на скамейке у арены. Он был бы очень уместен не только в качестве зрителя. Своими добрыми шутливыми фокусами он доставил бы огромное удовольствие артистам. Я вспомнил Юрского и потому, что люблю его, и потому, что он, быть может, один из немногих драматических артистов чувствует и понимает естественность условностей цирка.
      Стемнело. Зажгли лампочки. Они осветили арену и небо.
      Униформа--в разномастной, впрочем, одежде-
      потянула проволоку, и через несколько минут зрите
      ли увидели трюк мирового класса. По проволоке
      ходила... коза. Обычная домашняя коза шла по
      проволоке. Иногда она останавливалась и стояла,
      не шелохнувшись, словно изваяние, словно привя
      занная к куполу лонжей. Это было удивительное
      зрелище: человек, когда идет по канату, балансиру
      ет руками или балансиром, птица, теряющая равно-;
      весне сидя на проводе, взмахивает крыльями. Коза
      на проволоке--совершенно без баланса. Ей нечем :
      взмахивать. Она ступает словно неживая. Медлен-:
      но, вперед-назад, а потом и вовсе развернувшись на I
      месте... ?
      Пора возвращаться в "Блю стар". Я стал укла- ]
      дывать аппаратуру в сумку. Клоун глазами .показал, ;
      чтобы я прошел за кулисы. Мы познакомились--и"
      попрощались, я покинул шапито, покоящееся .на
      двух гигантских бамбуковых стволах, и отправился в '
      "Блю стар". ;
      Там было оживленно. Ребят возили утром на1 экскурсию в деревню Тхами, где живут мастера,; делающие лучшие в Непале маски из папье-маше и дерева, и теперь все они разбирали покупки, рас- j кладывая их по кучкам, и словно заклинание повто- { ряли имена и фамилии многочисленных друзей и \ сослуживцев, которым эти маски предназначались в -| подарок.
      Я рассказал всем о цирке и о ночлеге. Цирк bull;
      обещали посетить, а сообщение о ночи, проведенной :
      рядом с Хануманом, восприняли как жалобу, и тут
      же мне было предложено устраиваться на ночлег в
      любой из комнат, где жили ребята. Благо карематов,
      и спальников сколько угодно. ;
      Вернулись из трекинга мои друзья Левина и Мещанинов с группой, но я до отъезда решил;
      оставаться в "Блю стар". Приехал из Дели Александр Тер-Григорьян. Он тут же объяснил, что необходимо посмотреть и куда съездить.
      А съездить было куда.
      Вместе с Сашей и альпинистами мы побывали в Патане--втором городе долины Катманду, практически слившемся теперь в одно целое со столицей. И в средневековом Бхактапуре--третьем городе долины, основанном более тысячи лет назад. Центральная площадь--великолепна,-на ней стоит дворец пятидесяти пяти окон, каждое из которых оправлено в оригинальную раму поразительной красоты резьбы. Рядом с дворцом--золотые ворота, а напротив на высоком столбе под зонтиком сидит золоченый правитель Бхактапура Бхупатиндра и смотрит на своих рук дело.
      Площадь, хоть и богата, не задерживает долго туристов, которые, минуя площадь, идут к самой высокой в долине пятиярусной пагоде Ньятопола, которую украшает каменная лестница с установленными по бокам великанами слонами, львами, грифонами и божествами. Храм был построен при жизни правителя, сидящего теперь на колонне, в начале восемнадцатого века. А дальше за площадью с храмом начинаются жилые дома, где и по сей день воду выливают на улицу, и она по желобу в центре мостовой или тротуара (тут нет различия) в узком каньоне домов стекает с холма. На улице женщины моют голову, купаются в тазиках дети... Тут, продвигаясь вдоль домов, ощущаешь себя внутри них--так видна жизнь, так открыт быт. Здесь человек родится на виду, на виду живет и умирает и на виду у всех превращается в прах.
      Я видел такие похороны в индуистской святыне Пашупатинатх. Этот храм, точнее, комплекс храмов--один из наиболее чтимых у индуистов. Говорят, что он и красивее других (комплекс действительно красив) и необыкновенно богат. Неиндуистам входить в него запрещено. Хотя Пашупатинатх существует уже около полутора тысяч лет, состояние его (во всяком случае на первый взгляд) весьма пристойное. Храм ухожен, хотя ежедневно сюда приходят, чтобы поклониться святыням и совершить омовение в священной реке Багмати, несущей свои воды в великий Ганг, ежедневно тысячи верующих. Сюда же многие приходят умирать. Вдоль реки под навесом--каменные площадки. Покойного, завернутого в белую материю и окропленного красным соком из лепестков или ягод, на бамбуковых носилках приносят к реке, и он лежит на гранитных ступенях, пока живые складывают поленья костром. Затем ушедшего в иной мир сжигают и останки опускают в Багмати. Река в засушливый период мелка и маловодна, и потому до сезона дождей многие так и не попадают в Ганг... В начале мрачной набережной в каменной нише сидит йог. У ног его лежит собака. Каждого ушедшего проносят мимо них, но это их не пугает. Йог знает, что все перемены необходимы, собака видит, что живой человек спокоен, и тоже спокойна. Я попросил у старца разрешения сфотографировать его. Он закрыл глаза и открыл их ясными.
      Неподалеку от индуистского святилища, минутах
      в десяти-пятнадцати езды, высится гигантская буддийская ступа Боднатх. Ее белая полусфера увенчана кубом с всевидящими глазами Будды и тринадцатиярусным шпилем, символизирующим тринадцать буддийских небес, золоченые зонтики на вершине шпиля расцвечены гирляндами флажков. По периметру ступы установлены молельные цилиндры. Достаточно пройти по часовой стрелке вокруг монолитного храма, вращая правой рукой барабаны, чтобы молитвы унеслись к богам... Ступа поражает своей мощью, аскетизмом и спокойствием. Сам Будда Шакья-Муни родился в Непале (много южнее, правда, Катманду), и естественно, что непальцы воздвигли в его честь такие небывалые красоты. В непосредственной близости от святых мест, как это водится в Непале, расположились торговцы тибетскими сувенирами. Лавки расположены по внешнему периметру площади, на которой стоит Боднатх.
      Кумари--живой непальской богине--в этом смысле повезло меньше. На пороге трехэтажного дома в Катманду, где она живет, вовсю торгуют всякой всячиной, и торгуют громко, не волнуясь, что нарушают покой божества. Богиня, правда, молода и здорова, и относятся к ней с почтением, но вера верой, а жизнь идет. В Кумари избирают девочку лет трех-пяти, красивую и, главное, без повреждений кожи или других физических изъянов. Богиней она будет до той поры, пока по искусственной или естественной причине не потеряет хоть одну каплю крови. Тогда она становится просто девушкой, для которой найти жениха--проблема, потому что, по поверию, избранники бывшей богини рано умирают.
      Непальцы хотят помочь Кумари найти семейное счастье и даже сняли фильм о ее счастливой жизни, но легенда и суеверие живут дружно. Об этом мне рассказывал Саша Тер-Григорьян, пока мы ехали в другое главное буддийское святилище-- Сваямбунатх. В бесчисленных пробках, составленных из машин, воловьих упряжек, моторикш, велосипедистов и пешеходов с грузом, он вел себя довольно уравновешенно, но когда идиотизм ситуации достигал апогея, когда трехколесная коляска, терпеливо пережидая зеленый свет, как сумасшедшая срывалась на красный, он, высунувшись в окно, кричал вслед окутанному чадом экипажу что-то справедливое по-венгерски. Как добрый человек, Тер-Григорьян никого не хотел обидеть, но излить гнев должен был для облегчения души. Полагая, не без оснований, что изученный им по время работы в Венгрии язык не является самым распространенным в Катманду, он использовал его постоянно.
      Мы въехали на холм, почти к основанию ступы Сваямбунатха, а если бы шли пешком, то преодолели бы триста шестьдесят пять ступеней (по числу дней в году). Прибежала девочка и сказала, что будет сторожить машину.
      -- Никто не украдет,--сказал Саша,--но пусть сторожит. Три рупии заработает.
      Мы бродили вокруг ступы, крутили барабаны, распугивали обезьян, любовались на Катманду с высоты птичьего полета, заглядывали в маленькие, словно игрушечные, храмики. Тер-Григорьян затеял длинный разговор с молодым монахом, и тот пошел
      87
      показывать нам алтарь, а потом долго влюбленными глазами провожал беспокойного Александра Лево-новича, который быстро семенил вниз по спуску, успевая на ходу обмениваться репликами с английскими туристами, нищими, святыми и детьми на понятных им языках.
      А потом мы поехали в гостиницу "Блю стар" и там с альпинистами вбросили прощальную "шайбу". Я пообещал написать о них то, что узнал. Они не возражали.
      Поздно вечером мы с Тер-Григорьяном вышли из гостиницы попрощаться с Катманду. Володя Балы-бердин отозвал меня в сторону и протянул общую тетрадь в коленкоровой обложке. Свой дневник.
      -- Ты завтра летишь в Москву? Посмотри. Мы
      прилетим через неделю. Отдашь.
      Я вернулся в гостиницу и положил тетрадь в сумку с аппаратурой и отснятой пленкой, а потом мы ходили с Сашей по Катманду, и он мне рассказывал о Непале, об Индии, об истории и культуре. Он прекрасно знает и любит эти страны и заражает своей любовью окружающих, которых еще не захватила любовь.
      Мы сидели в крохотном тибетском ресторанчике, ели обжигающий рот суп, в кармане у меня каталась "шайба", предусмотрительно сунутая Бершовым, но мы ее не открывали.
      Саша заказал "Кхукри-джин" (страшный напиток) и сказал:
      -- Мы сидим на непальской земле, едим еду
      непальцев и пьем их джин. На их Гору взошли наши
      ребята. Давай поднимем эти рюмки за то, что они
      достойно прожили три месяца в этой стране. Давай
      выпьем за всех них и за каждого...--Тут Тер
      Григорьян задумался и добавил:--...одним тостом.
      Мы выпили и вышли на улицу. Там было тепло, там был май в Катманду.
      -- Хочется что-то подарить тебе на память.
      Он подошел к своей "Волге" и открутил с мясом медный с грушей клаксон.
      -- У него победный звук. Звук трудной победы...
      с хрипотцой...
      Вечером следующего дня "Боинг" непальской авиакомпании ждал нас в порту. Темное небо распахивали леденящие душу молнии. Ливень пригибал к голове поля фирменных фуражек летчиков. Черные, лиловые и бордовые тучи кружились над горами...
      Пришел муссон. Наши альпинисты успели вовремя. Они пережили подъем и спуск. Теперь им предстояло пережить встречу на родной земле.
      <&
      Утро в Москве
      Аэропорт Шереметьево-2 был заполнен людьми и цветами. Огромный зал прилета не вместил всех, кто хотел встретить первых советских альпинистов, взошедших на высочайшую точку планеты. Журналисты, фотографы, кинематограсристы толпились у входа в депутатский зал. Я пробрался через толпу и увидел возле лестницы Алю Левину и Диму Мещанинова. Аля в "Комсомолке" опубликовала материал, опередив и меня и Диму, а Мещанинов под рубрикой
      "Гость 13-й страницы" напечатал интервью с Балы-бердиными и Мысловским. Мысловского он расспрашивал уже в Москве. Я увидел Эдика в депутатском зале. Он сидел, улыбаясь, с перевязанными руками. Четыре фаланги на двух руках пришлось удалить.
      Теперь он не будет ходить в горы...--сказал я
      Виталию Михайловичу Абалакову, которого называю
      здесь без званий и эпитетов, чтобы сэкономить
      страницу текста.
      Будет!--сказал патриарх высоким голосом.-
      Я же ходил,--и он протянул мне крепкую ладонь, на
      которой было тоже не много уцелевших пальцев -
      Юра,--изменил тему Абалаков, глядя на море лю
      дей и цветов,--ты представляешь, что они сделали?
      Сколько поколений советских альпинистов мечтали
      об этом! Они подняли на вершину Эвереста флаг
      нашего альпинизма. Молодцы, ребята, очень боль
      шие молодцы.
      Без вас они не смогли бы сделать, без школы,
      без истории. Они сегодня--вершина, но Гору подня
      ли тысячи людей.
      Правда, но главное, что они сделали много
      для популяризации альпинизма. Посмотри, когда это
      было, чтобы и радио, и кино, и газеты, и телевиде
      ние. И ведь интерес не искусственный... И погово
      рить есть о чем. О мужестве, о мастерстве, о единой
      цели, которая их объединяла, о патриотизме, о
      решительности, о риске, о трудностях и преодоле
      нии их... Ну как, все перечислил?--засмеялся Аба
      лаков.
      Я подумал, что он прав и в восхождении было живьем все то, о чем легендарный альпинист сказал словами...
      Я хотел спросить его, какое место в истории альпинизма займет наше восхождение, но меня опередила Анна Дмитриева, спортивный телекомментатор.
      Абалаков говорил о выдающемся успехе, о сложном маршруте, о силе наших ребят. Он сказал, что после этого штурма наш альпинизм занял в мировой табели о рангах место необыкновенно высокое и получил наконец признание, которое заслуживал...
      В это время диктор, отступив от строгих правил, объявил:
      -- Произвел посадку самолет "ИЛ-62", выпол
      нявший рейс "Аэрофлота" по маршруту Дели-
      Москва. На борту самолета находятся советские
      альпинисты, совершившие восхождение на Эверест.
      Конец фразы потонул в аплодисментах.
      Они вышли из самолета красивые, счастливые, в форменных пиджаках с гербами Советского Союза на груди. Их моментально стали обнимать, целовать. Там же, в депутатской комнате, были взяты быстрые и радостные интервью, и скоро они вышли на балкон зала прилета, где их ждали...
      Это был великий праздник, великая награда любовью и признательностью за хорошо сделанное, опасное и красивое дело. И все они заслужили эту награду. Они шли вниз по лестнице навстречу ей, они шли навстречу другим наградам и радостям, навстречу дому, друзьям, родным.
      И навстречу расставанию они шли тоже...
      88
      Эверестовцы рассказывают
      В гостинице "Блю стар" (Катманду, Непал) мне пришлось выслушать все, что они о нас думают.
      Они--это, разумеется, участники нашей эверестской экспедиции. О нас--это, собственно, не совсем о нас, книгоиздателях, а о журналистах. Я молчал и слушал. Слушал все, в чем не виноват ни словом, ни делом. Слушал, потому что им надо было высказаться, а мне надо было с ними договориться, чтобы они, не смотря ни на что, писали для книги. Для этой самой книги, которую вы держите в руках. Атака была бурной, а потому и сумбурной. Говорили все враз, перебивая и поддерживая друг друга, мнение было единогласным: с журналистами лучше дела не иметь, потому что пишут они не то, как было на самом деле, а так, чтобы покрасивше выглядело на бумаге. И в результате восхождение на высочайшую гору мира в публикациях выглядит как этакая приятная прогулка: в панамке и с зонтиком. Помню точно, кто-то сказал--в панамке и с зонтиком. Не помню только кто.
      Чувствовал я себя неуютно, весь горел (не от жары, в гостинице -кондиционеры), а за свою журналистскую братию. Валя Иванов сидел чуть в стороне, сочувственно улыбался и в нападении не участвовал, но и от нападения не защищал.
      Потом кто-то сжалился: вы. не обижайтесь на нас, мы привыкли говорить друг другу правду в глаза; в альпинизме иначе нельзя; нельзя, чтобы в горы идти в одной связке и камень держать за пазухой. Ухватившись за эту присказку, нача
      ли каламбурить (атака пошла на спад): и так тяжело, а если еще камень... да и вокруг одни камни, а если еще и за пазухой... Я им сказал:
      Я не корреспондент, не журналист, не
      репортер, а книгоиздатель. А авторы на
      ши--вы. Вот и пишите.
      Ну да, а вы потом все вычеркнете и
      оставите только--ура! ура! топ-топ--и
      на вершине.
      Да уж нет,--пообещал им я.-- Такого
      не будет.
      Свое обещание сдерживаю. Честно говоря, не ожидал, что эвере-стовцы так хорошо напишут. Старался не переписывать за них, оставить их стиль, их лицо, иногда не очень, может, ловкие, но выразительные и своеобразные фразы и словечки. Сокращал повторы; но в том случае, когда один и тот же эпизод рассказывается по-разному,--оставлял. Пусть будет разное восприятие, разные точки зрения.
      Иногда в воспоминаниях об одном и том же эпизоде расходятся временные показатели--ну что же, люди были в разных ситуациях и для них по-разному текло время.
      Очень трудно привести к одному написанию имена-фамилии шерпов. У них нет фамилий в нашем понимании; неясно, какое слово из двух составляющих имя. К тому же наши ребята чаще всего называли их на русский лад: Саней называли Сонама, Борей -- Видендру. Поэтому в воспоминаниях имена шерпов оставлены такими, как их запомнили альпинисты. А теперь о слове "шерпа", которое поначалу режет слух. Именно шерпа -- таково название этой национальности, а не шерп, как писали раньше, считая порой, что это профессия (гид или носильщик), а не национальность. Трудно привыкнуть к
      258
      косвенным падежам этого слова -- шерпы, шерпой, шерпе, но это не противоречит нормам русского языка -- склонение идет по типу слова "чукча". В альпинистской литературе о Непале название поселка Тхъянгбоче передается как Тьянгбоче, что противоречит и произношению и местному написанию. На эту ошибку указала нам консультант нашей рукописи, сотрудница Института востоковедения Академии наук СССР Наталья Марковна Карпович, которая несколько лет жила в Непале. То же самое касается вершины Ама-Дабланг (а не Ама-Даблан или Ама-Даблам, как пишут и в наших и в зарубежных книгах). В заключение хочу от всей души поблагодарить наших альпинистов за участие в книге и поздравить с еще одним восхождением-- теперь уже на литературном поприще.
      Э.К.
      Евгений Та/и/и
      Шесть дней в мае
      К вечеру ветер стих настолько, что Эверест перестал гудеть. Сразу исчезло ощущение, будто бы над головой летают самолеты. Взлохмаченные облака то и дело закрывают луну, и окружающие горы то надвигаются темными громадами на лагерь, то отступают, и тогда их четкие силуэты дополняются таинственным блеском ледовых склонов.
      Почти час слоняюсь между палатками доктора-- "Кхумбулаторией" --и ленинградцев -- "Жилищем детей лейтенанта Шмидта". Это единственная приличная "улица" в лагере, который стоит на засыпанной камнями сравнительно спокойной части ледника. Но и здесь, среди палаток, немало трещин --надо быть внимательным. Это хоть немного отвлекает от мыслей о событиях, развивающихся сейчас наверху. Маленькая рация, висящая на плече, издает легкое настораживающее шипение.
      Для нас весь мир теперь сжался до размеров ледника Кхумбу. Не хочется думать ни о чем постороннем. Даже регулярные переговоры с "большой землей" кажутся лишними, отвлекающими от того, что происходит здесь.
      Сегодня 4 мая. Утром в 6.15 из лагеря V с высоты 8500 на штурм вершины вышла ударная двойка--Эдик Мыслов-ский и Володя Балыбердин. Мы узнали об этом в 8 часов, во время утренней связи. С тех пор в базовом лагере и в группах на маршруте рации оперативной связи включены на прием. В 14.15, когда все были в кают-компании на обеде, наконец-то послышался усталый и немного растерянный голос Володи. В отличие от других групп в этой двойке на связь всегда выходит он, а не руководитель. Я не пытался докапываться до причин, но думаю, у него сохранилось больше сил и ему, как более инициативному наверху, Эдик перепоручил связь с базой. Мы уже привыкли к его спокойной и четкой информации.
      На этот раз все было необычно.
      -- Евгений Игоревич, идем и идем вверх, каждый
      пупырь принимаем за вершину, а за ним открывается новый.
      Когда же, наконец, все кончится?
      Я пытался сказать что-то ободряющее, выражал уверенность, что скоро уже и вершина. Просил регулярно выходить на связь.
      Минут через 20 Володя вновь вызвал базу.
      -- Впечатление такое, что дальше все идет вниз. Как
      вы думаете, это вершина?
      Такого вопроса я не ожидал. Стало ясно, что ребята первыми осуществили мечту наших альпинистов, что кусок жизни, заполненный неимоверно тяжелой, нервной работой, кажется, будет оправдан. Точнее, все это стало ясно чуть позже, а тогда огромное напряжение последних лет нашло наконец лазейку, и я с трудом сдерживался, чтобы не дать
      волю эмоциям. Проглатывая комок, застрявший в горле, поздравил Володю и спросил, где Эдик. Он ответил, что Эдик уже подошел или подходит--точно не помню. Поздравил обоих, просил устно описать и отснять все, что они видят кругом, и быть осторожными при спуске. Напомнил, что мы все время на прослушивании и ждем регулярной информации. С трудом закончил связь и бросился из палатки -- не хотелось показывать слабость. По дороге кто-то поздравлял, обнимал, похлопывал по плечу, но я уже плохо различал окружающих.
      В дневнике Балыбердина описание этого момента, запечатлевшегося в его памяти под влиянием еще больших эмоций, чем мои, выглядит примерно так: "Тамм бесстрастным, сухим голосом, даже не поздравив нас с победой, потребовал точно описать, что мы видим вокруг".
      Я-то хорошо помню, что поздравил и не единожды за короткую передачу ставших мне еще дороже и ближе ребят. А что касается бесстрастного голоса--что же, даже он давался мне почему-то с трудом.
      Этот первый наш сеанс связи с вершиной состоялся в 14 часов 35 минут. Перед спуском связались еще раз. Конец этого сеанса успел записать Кононов. Из-за страшного холода на вершине аккумулятор в рации у ребят подсел, слышимость ухудшилась и не все можно было разобрать.
      Балыбердин: ...Нет, работает (имеется в виду рация), просто надо было подойти пять метров к ней (имеется в виду тренога, установленная на вершине; далее неразборчиво.)
      Тамм: ...Прием, прием, Эдик!
      Мысловский или Балыбердин (голос неразборчив): ...Этой треноги китайской нету, снег поднялся над гребнем метра на два с половиной, наверное, ...и торчит... кончик.
      Тамм: ...Года четыре назад торчала она по описанию на двадцать сантиметров, так что вы можете ее и не найти... Действуйте из общих соображений и, главное, снимите панораму, панораму снимите. Ну, поздравляем вас, поздравляем. Эдя, Эдя! Не задерживайтесь, спускайтесь вниз скорее, спускайтесь. Потому что поздно будет, поздно. Дороги, боюсь, не найдете, не найдете дороги. Как понял?
      Балыбердин: ...Все ясно, все ясно. Сейчас немного затягивает туманом, панораму затягивает. Крупа снизу. Оставляем баллон... кислородный баллон двести восемьдесят... сто тридцать семь... к треноге... верхушке треноги...
      Двойка начала спускаться с вершины в 15 часов 15 минут. С этого момента в базовом лагере радость соседствовала с напряженным ожиданием. Спуск, даже на обычных маршрутах, бывает сложнее подъема. А ребята тратили уже последние физические и нервные силы. Прежде чем сегодня утром выйти из V лагеря, они 7 дней работали наверху. Перед ними стояла чрезвычайно сложная задача-обработка верхнего участка далась очень тяжело, особенно Эдику. Не избежали они и ЧП. Работали ежедневно, начиная с 29 апреля, до позднего вечера, кончая в полной темноте.
      259
      Вот запись, сделанная утром 1 мая: "Пока это был самый страшный день (точнее, ночь) во всей экспедиции. Мысловский -- Балыбердин в 18.00 перенесли связь на 20.00, так как еще работали на маршруте. Но ни в 20.00, ни в 21.00, ни... до 8.30 утра на связь не вышли. Я всю ночь пролежал с рацией. Что тут было! Но виду, кажется, не подал. Все то же: "Сукины дети эти двое!"
      Последнее замечание вызвано тем, что в предыдущие дни они неоднократно, по 2--3 раза, переносили последний сеанс связи, и он проводился не ранее 21--22 часов. Для нас это было связано с дополнительной нервной нагрузкой, а для них это было к тому же неимоверно изнурительно. Но каждый раз такой ценой эти двое выжимали дневное задание до конца, закладывая будущий успех экспедиции и свой успех. Володя -- кремень. Он должен все выдержать. А Эдик? Почему такой вопрос? Откуда он? Разве есть сомнения? Нет. А все же. И тут выплывает откуда-то мысль о запрете. Как же это должно мешать спокойно работать ему, Эдику!