Эверест-82; Восхождение советских альпинистов на высочайшую вершину мира

      Выбор пал на Шопина и Черного. Тренеры, объяснили его тем, что Шопин и Черный были не ^ вполне акклиматизированы из-за своих недомоганий-, и перед штурмовой попыткой им нужен был еще,
      один выход... В наших, "домашних", экспедициях практики "отрезания хвостов" никогда раньше не было, и Овчинников с Таммом, давшие обещание двойке выпустить их в конце концов к вершине, были искренни, но, думаю, Шопин с Черным понимали, сколь призрачны их шансы, учитывая все неожиданности, которые могла преподнести погода и сам ход восхождений.
      Мужество, с которым они приносили свои цели в жертву команде, заслуживает самой высокой оценки. И даже если бы материальная помощь их была не столь существенна, сам поступок был прекрасным вкладом в успех.
      Что касается Шопина и Черного--тут все ясно. Они оделись и пошли из Тхъянгбоче. А вот почему Мысловский, отстаивая свою команду, не заставил руководство поискать иное решение? (Впрочем, прав Тамм, написавший при знакомстве с моей рукописью на полях в этом месте: "Что за ерунда! Если бы Мысловский отстаивал, Иванов отказывался, Ильинский не слушался, это была бы не экспедиция, а обреченный на гибель сброд". Но правда и то, что Иванов и Хомутов отстаивали и отказывались.)
      Можно предположить, что Мысловский тоже думал о необходимости акклиматизации для Шопина и Черного. Может быть, не хотел привлекать дополнительное внимание к себе, учитывая, что Москва бесконечно пеняла Тамму за то, что он выпустил его на высоту. Возможны и другие мотивы, среди которых не самым последним может быть тот, что Мысловский вообще не любит вступать в борьбу и активно принимать чью-то сторону. Зачем портить отношения с Женей Таммом и Толей Овчинниковым? Зачем, .чтобы ему, как Иванову, насмерть стоявшему за свою команду, бесконечно выговаривали и трепали нервы?..
      (И вновь я обращаюсь к пометкам на полях: "Он стоял насмерть потому, что все они (Иванов, Ефимов, Бершов, Туркевич) не имели сил работать в полную нагрузку",--пишет Тамм. "Политика в группе Иванова определялась не начальником и не Ефимовым, а связкой Бершов--Туркевич, причем главным идеологом был Туркевич,--замечает на полях Балыбердин.-- Политика эта совпадала с личными интересами Валентина, потому он так рьяно ее проводил. Мудрый Иванов понимал, что, останься он без группы, шансы его попасть на вершину упадут до нуля".
      "Я не думаю так,--отвечает Овчинников.-- Иванов всегда приносил свой рюкзак, куда требовалось, вряд ли в данном случае он проводил какую-то иную политику. Я думаю, весь сыр-бор разгорелся из-за неправильного выбора времени для разбора. Что касается Бершова, то он никогда не выступал с какими-либо негативными мнениями".)
      Читавшие рукопись комментировали выражение "насмерть стоявшему за свою команду", но никто не вычеркнул его. И потому оно остается в силе.
      Шопин, Черный, Хергиани и шерпы ушли на заброску. (Черный с шерпами вынесут кислород на 7500 и оставят его на веревке, а Хута поднимет его
      на 7800; потом Хергиани с шерпами еще раз поднимет кислород на половину веревок до лагеря III, а Шопин с высотными носильщиками донесет грузы до 7800, спустится и еще раз поднимется с грузом, а потом пойдет "Вовик" Шопин вниз с затаенной надеждой ждать часа, когда ему и такому же, как он, молчаливому трудяге Коле Черному скажут: "Одевайтесь и идите на вершину".)
      Но вернемся в базовый лагерь, где страсти разгораются все сильней.
      Предлагая Иванову выйти с ребятами на установку пятого лагеря, Тамм объяснил, что от первой команды остались Мысловский с Балыбердиным, что у Валиева пока тройка, которая при таком сложном выходе менее эффективна, чем четверка. Кроме того, алмаатинцы проработали на день больше четверки Иванова, следовательно, и отдыхать должны больше.
      Этот последний аргумент вызвал нервную реакцию всей ивановской четверки. Она считала его по меньшей мере формальным. Иванов отказался выходить через пять дней...
      В описании этих событий возможны некоторые сдвиги по времени, но они не принципиальны. Суть и характер разговоров не отвергает никто из рецензентов.
      "Впечатление такое, что решили загнать группу,--говорил Ефимов.--Ребята приходили с восемь двести на рогах. Валились с ног. Выжили. И опять наверх? Без полноценного отдыха?"
      Раньше Туркевич сказал Евгению Игоревичу, что он хочет, чтобы "по нашим костям Мысловский зашел на вершину". Теперь Иванов упрекнул Тамма в том, что он нарушает очередность и хочет выпустить их четверку впереди двух по очереди групп, чтобы прикрыть Мысловского.
      Тамм сурово ответил, что установка лагеря V работа не для двоих, а для полноценной группы и что он ничего не хотел и не хочет...
      Тогда Ефимов сказал, что едва ли можно назвать полноценной группой вернувшуюся с 8250 четверку, которой предлагают выйти на высоту 8500 через пять дней после возвращения.
      -- Это существенное замечание,--сказал Тамм.--Завтра соберется тренерский совет и решит, учтя замечание.
      Но и на следующий день ничего не решилось. Овчинников предложил выпустить двойку Мысловский--Балыбердин для обработки маршрута, но Тамм отверг этот вариант. Вновь возник вариант четверки Иванова--теперь им предлагалось выйти на установку лагеря V с попыткой последующего выхода на вершину. И Тамм и Овчинников считали, что это возможно... Все возможно, но после отдыха, считал Иванов...
      С"Но я никогда не упрекну Иванова,--пишет на полях Овчинников,--в том, что он не хочет что-то сделать, поскольку знаю, что делает он всегда больше... А до вершины было еще далеко".)
      25 апреля спустится в базовый лагерь Хомутов с командой, и на Горе никого не будет. Колесо, которое было с такими усилиями раскручено, грозило остановиться.
      43
      В это время к вернувшемуся из Тхъянгбоче после отдыха Мысловскому подошел Овчинников и предложил подумать о варианте выхода двойки на установку лагеря V и, возможно, на вершину с поддержкой группы Иванова или Валиева. Как рассказывал Овчинников, он рассчитывал на желание быть первым и одновременно на покладистость Эдика, на Володю, который еще на спуске с пика Коммунизма показал старшему тренеру, что для него невыполнимых задач нет... Эта тема возникала в разговорах Мысловского и Балыбердина еще до спуска на отдых. Вариант экономил много времени (не надо было дожидаться установки одной из отдохнувших четверок предвершинного лагеря), но таил в себе немало риска. "Эдик не хотел идти к Тамму, хотя я очень его просил,--пишет Балыбер-дин.--Помог Овчинников, и они вместе пошли к Евгению Игоревичу с вариантом передовой двойки".
      Это был трудный момент для начальника экспедиции. Начатое столь давно дело, потребовавшее невероятных усилий сотен людей, дело, которое на два года стало содержанием жизни всех участников экспедиции, находилось в прямой зависимости от одного его слова.
      Он прекрасно понимал, сколь опасен, нежелателен выход одной двойки. Во-первых, им предстояло начиная с высоты 8250 выполнять работу четверки; во-вторых, Тамм прекрасно понимал: пусть опыт Мысловского бесспорен, пусть Эдик необыкновенно волевой человек и знает в высотном альпинизме больше многих, но Мысловский старше всех, и (при всем его, Тамма, недоверии к рекомендации медиков) Эдику определен потолок--высота 6000. Правда, Мысловский в последних выходах опроверг эти рекомендации, но кто знает, ценой каких усилий? И каких усилий потребует от него еще большая высота?..
      Хотя Овчинников предложил, Романов не возражал, Тамм больше других брал ответственность за судьбу Мысловского, за судьбу всей экспедиции и за репутацию советского альпинизма.
      Была ли необходимость рисковать столь многим? Ведь существовали другие двойки, четверки... (Заметки на полях: "В этот момент их не было, а ждать слишком рискованно для всего дела",--Тамм. "Существовали, но больше никто не сделал из строя шаг вперед",--Балыбердин. "К сожалению, да!"-- Овчинников.)
      Наверное, была, но было и что-то большее, что не позволяет упрекнуть Тамма и Овчинникова в их решении: может быть, уверенность, что Мысловский с его упорством дойдет даже на пределе своих возможностей (ведь Мысловский--ученик Овчинникова, его альпинистское "альтер-эго")...
      А может, это была все та же нереализованная мечта об Эвересте восходителей старшего поколения, и Мысловский представлял в Гималаях поколение альпинистов Тамма и Овчинникова? Они шли его ногами, цеплялись за скалы Эвереста его руками... И в связке с ним шел Балыбердин--самый готовый физически и, я бы сказал, невероятно самостоятельный альпинист, привыкший все делать сам, работоспособный и упорный. Смысл был не в
      том, чтобы помогать Мысловскому, а в том, чтобы Мысловскому не надо было помогать напарнику. С собой Эдик справится сам, а Володя и подавно. Может быть, так думали тренеры...
      Иначе я не могу объяснить, почему образовалась эта двойка--связка людей, непохожих по темпераменту, по психологии, но обладающих одним необходимым качеством для общего дела--терпимостью. Поэтому, когда Мысловский с Балыбердиным решили идти устанавливать пятый лагерь на высоте 8500, Тамм предложил, если останутся силы, идти к вершине. Овчинников же настаивал: вершина без всяких "если"! Это было небеспристрастное решение. Это было решение, продиктованное страстью.
      Страстью были проникнуты действия самого Мысловского, лучше других знавшего свои возможности, и действия Балыбердина, единственного из наших вышедшего на вершину без кислорода... Страстным было лунное восхождение Бершова и Туркевича, и решение Иванова и Ефимова ночевать без кислорода, чтоб сберечь его на штурм, две попытки Ввлиева и Хрищатого и отчаяние Ильинского с Чепчевым, вынужденных вернуться вниз из-под самой вершины, и бросок через четвертый лагерь сразу в пятый группы Хомутова, и страдания Шопина и Черного--все было исполнено высокой страсти. Слава ей!
      В этот момент, когда, проникнутый благородной патетикой, я, забежав вперед нашего рассказа, крикнул: "Слава ей!"--надо мной громко и с некоторой иронией каркнула знаменитая тхъянгбочская умная ворона. Тогда я еще не разговаривал с альпинистами и не знал, что она ежедневно будила их карканьем, вычислив, что украсть у альпинистов кусок сыра можно тогда, когда они едят, а едят они после того, как встают. Все четыре группы охотились на умную ворону, поскольку силки, которыми пытались поймать фазанов и уларов, она спокойно и без хлопот оставляла без приманки, и главное, иногда она прилетала с подругой. Привлеченный каким-то осмысленным карканьем, я пошел к дереву, на котором она сидела, и тут же с другого дерева слетела ее подруга и моментально вытащила из сумки патрончик с обратимой пленкой. Увидев, что дело сделано, умная ворона моментально прекратила каркать и тут же улетела--по-видимому, проявлять.
      Я сидел лицом к Эвересту и смотрел на маленькую уютную долинку ниже отрога, где стоит монастырь. Отсюда, отдохнув и понервничав, одна за другой поднимались группы в базовый лагерь мимо хранилища скальпа йети в Пангбоче, мимо хижин Лобуче и Пхериче...
      Как развивалась финальная часть этого грандиозного драматического действия, мы пока не знаем. Затянувшаяся преамбула собственно восхождения, быть может, изобилует большим количеством имен, фамилий, обозначений лагерей и цифр, но ты прости меня, читатель. Я пытаюсь восстановить события по документам и воспоминаниям участников уже спустя полгода после события. За это время почти все альпинисты записали коротко или длинно свои впечатления. И оказалось, что взгляды на одни и те
      44
      же события не сходятся. Не сходятся даты и высоты иногда (поскольку они определялись без инструментов). И многие из поступков толкуются по-разному. Поэтому я хотел в части, предшествующей описанию четвертого выхода, воссоздать пусть неполную, но относительно точную картину подготовки к решительному штурму.
      Что касается событий, начавшихся после отдыха в Тхъянгбоче, то они мне пока неизвестны. Сидя на пригорке и глядя на пару ворон, уносящих мою отснятую пленку, я решаю вопрос, как утром мне отправиться вдогонку за альпинистами, не обидев Алю Левину и Диму Мещанинова. Я иду к монастырю, вхожу во дворик, ограниченный стеклянной галереей, прохожу к хранилищу и выхожу в боковую дверь к молельным барабанам, иду, правой рукой раскручивая каждый из них, и думаю: "Какая же я свинья! Почему нам не пойти втроем? Все равно-- каждый напишет свое. Меня интересуют те самые "отчего?" и "почему?", о которых я писал в связи с приездом в Непал, подробности восхождения; Дима хочет сделать беседы, Аля--репортажи... Да и вообще, шли вместе, надо и дальше".
      Придя к палаткам, разбитым совсем рядом с монастырем, я застал там нашего врача Таню Кузнецову со своим медицинским ящиком, с которым она, кстати, в качестве врача лыжной женской команды "Метелица" ходила по Ледовитому океану. Рядом с ней сидела покрытая каким-то индейским загаром Алевтина и спрашивала мазь от ожогов. Она готовилась к достижению высоты 5400 и от похода по тропе за альпинистами отказалась.
      -- Давай попрощаемся,--сказала Аля,--а то я
      влезала в барокамеру и мне дали допустимую
      высоту девять тысяч метров, но только на самолете,
      так что чем кончится мой поход--неведомо.
      : Мы обнялись. Дима решил подумать до утра, поэтому мы с ним не обнимаемся, а, забрав Алю, идем, надев все теплое, потому что вдруг заморосил снег, в шерпский кабачок, расположившийся у самого входа в храм. Там мы вместе с шерпами пили их национальный напиток и угощали их своим национальным напитком. Скоро весь кабачок уже не сомневался, что наша мужественная подруга собирается восходить на Эверест, поскольку мы показывали вверх в сторону Горы. Шерпы подходили к Але, с уважением рассматривали, а потом все вместе (только мы с Димой без слов) пели в честь Алевтины какую-то важную с притопыванием песню.
      Атмосфера в кабачке была столь торжественно деловая, что у меня возникло желание пожертвовать монастырю, как это делают все экспедиции на Эверест. И только отсутствие в Димином лексиконе шерпских и тибетских слов и нетвердое выговарива-ние родных русских (вследствие усталости, конечно) остановило наш благой порыв.
      Утром Дима, пожаловавшись на головную боль (по-видимому, влияние высоты), сказал, что он, конечно же, готов разделить со мной путь, но желание увидеть скальп йети вынуждает расстаться.
      -- Скальп я увижу в Пангбоче, альпинистов в
      Катманду, а с тобой... давай попрощаемся,--сказал
      Мещанинов.
      Мы с тоской посмотрели на место у самого входа в храм, где, как и у нас, открывали только в одиннадцать, и обнялись. Попрощавшись с ребятами и захватив у мистера Бикрима билет на самолет, немного чая и сухарей (есть я все равно ничего не мог), я с шерпой Тхумбу вышел из Тхъянгбоче. На пороге храма стоял монах в красных одеждах. Ветер трепал привязанные к шесту красные и желтые ленты. Они тянулись в сторону Лхоцзе. Як все так же щипал ярко-зеленую траву на фоне сизой Сагар-матхи, по поляне бежал крохотный мальчишка в красной курточке и совершенно без штанов, у каменной стены сидел старик и смотрел на горы.
      Я постарался запомнить и монастырь, и ленты, и снежный флаг за вершиной, и бегущего мальчонку, и яка, и старика. Здесь очень мало стариков. Многие умирают молодыми.
      Тхумбу взял мой рюкзак, я--сумку с фотоаппаратами, и мы пошли. Мы шли быстро, только один раз я остановился у зарослей рододендронов. И тут из-за деревьев по тропе вышли ко мне мои добрые знакомые София и Дэвид. Мы сбросили поклажу и, положив на плечи руки, стали плясать, радуясь встрече. Тхумбу, увидев, что праздник, снял рюкзак и присоединился к нам. Так мы и плясали-- мексиканка, русский, американец и шерпа--в центре Гималаев под ясным синим небом, среди цветущих рододендров, и было нам хорошо и все понятно.
      -- Мы все должны жить,--закричала София в
      горы,--весь мир! All the world round!
      Шерпа не понял. Тогда она поставила нас в круг и стала касаться груди каждого и приговаривать:
      -- Живи, живи, живи...
      Трое молодых парней, проходивших по тропе, с удивлением смотрели на нас. Дэвид спросил, откуда они.
      -- Из Австралии.
      София быстро поставила их в круг:
      -- Теперь весь мир, все континенты...
      Я как мог сообщил, что есть еще Африка.
      Я был в Кении,--сказал один австралиец.
      О'кей,--сказала София,--значит--все...
      И она снова весело повторила свое заклинание, и мы разошлись.
      Вечер в Лукле
      После Намче-Базара дорога шла только вниз, и через шесть часов ходьбы я увидел на берегу Дудх Коси, за рекой, желтые с зеленым "кемпинговые" палатки нашей экспедиции.
      Возле палатки с надписью "Тренерский тупик (мозговой центр)" я встретил Тамма. Он был в своей синей куртке и штанах гольф. Едва успел представиться, как стал свидетелем международного инцидента между Балыбердиным и шерпани средних лет.
      Пока альпинисты, сидя в палатках или греясь на заходящем солнце, лениво переговаривались или играли в преферанс, Балыбердин тащил дерево. Довольно большое дерево он волок один, потом также один стал рубить его и разжигать костер, но
      45
      тут пришла невысокая тоненькая женщина, разбросала костер и стала шуметь, что это ее земля и повалившееся дерево тоже ее. Она запросила за него, как водится, втрое, но, получив двадцать рупий, успокоилась. Овчинников, надвинув поглубже свою киргизскую шапку, порассуждал, что это вряд ли ее земля и ее дерево и что нужно бы спросить у нее бумаги, но мы с Таммом его убедили, что дать двадцать рупий проще, к тому же женщина, несомненно, безграмотна и никаких бумаг у нее, по всей вероятности, нет.
      Балыбердин, увидев, что конфликт исчерпан, вновь взялся за дерево с прежним упорством. Тамм отвел меня к палатке с надписью "Площадь Дзержинского" (в которой, вероятно, жили в базовом лагере офицеры связи) и сказал ребятам, чтобы они меня приютили. Слух об отбившемся от стада корреспонденте, по-видимому, прошел по лагерю. Во всяком случае, мои появления не вызывали вопросов, да и сам я их пока не задавал.
      Я вообще, появляясь в новых местах или общаясь с новыми людьми, стараюсь не бросаться в пучину работы или общения, а адаптируюсь. Я должен сперва как бы занять место в пространстве и чувствовать в этом месте себя относительно защищенным. Например, приезжая в город, или деревню, или страну, первое, что я делаю,-- начинаю кружить. Мне нужно узнать все улицы и дворы, окружающие мое жилище, и в какую сторону центр, в какую вокзал и где мне предстоит работать. Только пошатавшись по окрестностям и запомнив мелкие приметы, проходные дворы и закоулки, я начинаю знакомиться с людьми. Знание географии придает мне уверенности, словно я резервирую себе пути к отступлению...
      Точно так же без всякого расчета, по одному лишь чувству я стремлюсь занять естественное место в разговоре с человеком, о котором предстоит написать. Мне неважно, о чем беседа, потому что я не работаю во время нее, а действительно беседую, стараясь быть интересным и, главное, полностью открытым для собеседника. Если буду хитрить, ловчить и "выводить на тему", я обречен: только доверие рождает доверие... С другой стороны, мне известно, что расслабленный разговор тоже нехорош, хотя может иметь вид товарищеский, потому что, как в жизни человек половину всей информации об окружающем его мире получает, говорят, в течение первых пяти прожитых лет, так и при встрече с человеком главное (возможно, больше половины) узнаешь в первые часы общения. И торопить нельзя события, и прозевать нельзя.
      Мне очень повезло с беседами о восхождении, потому что я был первым посторонним человеком, готовым выслушать, а альпинистам было что вспомнить. Быть может, они и забыли какие-то события, но те, о которых говорили, были им важны.
      Весь остаток дня я бродил среди палаток, ведя в основном разговоры о Москве, о футболе, о новом и пока еще недостаточно оцененном явлении миру футбольных сранатов-подростков, о том, что я знаю из газет про восхождение. Я обещал им огромный успех (а Балыбердину--увиденную им в газете мою
      46
      фотографию "Фея лета"), бесконечное количество встреч с восторженными почитателями и трудности, которым они подвергнутся, если станут делить награды, лавры. Они слушали, иногда иронически улыбались, присматриваясь ко мне.
      "Обедоужин" накрыли на траве, расстелив клеенку. Повара напекли свежих лепешек вместо хлеба. На скатерти разместилось большое количество разных консервных банок и баночек--остатки экспедиционных запасов Воскобойникова. "Мини-сосиски", кусочки языка, ветчина... Ели неторопливо, но с аппетитом, который с каждым днем набирал силу.
      Туркевич предложил "вбросить шайбу". Я спросил, что это такое, и все засмеялись--узнаешь еще. Евгений Игоревич отрицательно покачал головой. Потом кто-то поднялся, сказав:
      -- Садись поближе, а то останешься голод
      ным,--и скоро вернулся с консервной банкой типа
      шпротной, на ней скотчем была прикреплена бумаж
      ка с надписью: "Вишнево-виноградный напиток".
      Спирт для экспедиционных нужд был закатан в
      консервные банки, которые кто-то назвал шайбой.
      Отказав во вбрасывании, Тамм пошел к своей
      палатке. Балыбердин встал посмотреть, горит ли
      костер. Все потянулись к огню.
      Затеялся тихий разговор о будущей гималайской экспедиции, о возможности и необходимости ее как естественного продолжения Эвереста-82.
      А куда?
      Да куда-нибудь, где интересно. Может быть,
      Лхоцзе--Южная стена. Ее никто не мог пока прой
      ти... Если югославы не пройдут, то можно Лхоцзе...
      Или на Канченджанге есть стенной маршрут, кото
      рый и до половины не пройден...
      Меня так и подмывало в этот момент спросить их, расслабленных теплой ночью, что же их все-таки гонит на вершину. Это было время знакомства, время, когда глупый вопрос еще не становится бестактным. Впрочем, почему такой уж глупый? Для большинства людей, не связанных с альпинизмом, он вполне понятен, потому что мы, эти люди, в одну минуту хотим понять то, что "дети гор" постигают всю свою жизнь. И часто мы задаем вопрос "зачем?" не для того, чтобы понять, почему они лезут к вершине, а для того, чтобы объяснить, почему мы туда не идем. И, может быть, оправдать свое нехождение.
      Все это я понимал и все же, если бы не урок Германа Буля --первовосходителя на Нанга-Парбат (8126), который на вопрос "зачем?" на устроенном в его честь в Вене приеме ответил: "Чтобы хоть там не слышать этого вопроса", возможно, не удержался бы от соблазна. А может, удержался бы. Ведь не задавал же я его раньше ни спелеологу Геннадию Пантюхину, когда он спускался в черное мокрое чрево километровой глубины пещеры, ни океанологу Александру Подражанскому, "нырнувшему" в аппарате, приспособленном для морской воды, на дно пресноводного Байкала. Теперь я не задал его восходителям на Эверест.
      -- Раз есть вершина--конец пути или дно
      конец пути, значит надо найти этот путь и пройти по
      нему,--отвечаю я за них, хотя никто не пристает ко мне с вопросами после достижения мною в Гималаях высоты едва не четырех тысяч метров без рюкзака.--И еще: поднимаясь в гору, спускаясь в глубину, они открывают нам новые вершины и глубины. Разве не стал после восхождения нам ближе Непал, понятнее Эверест?
      Да-а,-- говорит доктор Свет Петрович, сидя у
      костра,--тем не менее, не оказалось на Горе ни
      одного журналиста. Опаздывает ваш брат. Вот
      когда ходоков на полюсе встречали, там были
      представители организаций, частные лица, даже
      поэт был и торт. А ведь трудностей, судя по неплохо
      организованным сообщениям в печати, тоже было
      немало. То полыньи, то торосы, то очередной мешок
      с продуктами не туда попал...
      Как ты считаешь, если сравнить, интерес у
      людей был больше к экспедиции лыжников к Север
      ному полюсу или к нашей?
      Голодов все время либо улыбается, либо как бы улыбается. Он из Алма-Аты и раньше входил в команду Ильинского, но потом отпочковался. Здесь чаще я его видел рядом с Юрием Кононовым, переводчиком и радистом экспедиции, который жил в базовом лагере в палатке с надписью: "Сала та кивбасы на продажу нэ мае". Об особенности Голодова постоянно как бы улыбаться я не знал и решил, что вопрос об экспедиции Шпаро либо таил в себе подвох, либо был решен и мне предлагался тест.
      Больше того, я услышал два вопроса: первый -- мое мнение об экспедиции Шпаро, и второй, ревнивый,--о ком больше'пишут?
      На второй вопрос ответить было просто, потому что одной из многочисленных задач Шпаро было именно то, что на английском ("инглиш") называют "паблисити".
      Газета организовала экспедицию. Ее рекламировали везде, и это было одно из тех событий, которое, собственно, и рождено было для прессы. Никто не станет оспаривать сложности туристского похода и опасности--действительно, можно нырнуть в полынью, но едва ли его реальные сложности соответствовали описываемым.
      Заслуга Шпаро в том, что он нашел "спонсора" (так называют фирму или частное лицо, которое, субсидируя теннисный, или лыжный, или автомобильный турнир, использует спортивное действие для рекламы). Спортивное значение похода мне представляется не слишком большим. Во-первых, шли они по льду с дополнительными забросками. Чего не хватает--закажи и получишь. Во-вторых, дойдя до условной цели, они были сняты самолетами, а не вернулись назад. Это, правда, я уже отвечал на первую половину вопроса Голодова.
      В отличие от восхождения на Эверест или любой иной восьмитысячник, где с каждым шагом путь становится труднее (все меньше кислорода, все ниже температура, все сильнее ветры), при восхождении на полюс условия в начале и в конце пути примерно равные. Это ведь на глобусе полюса имеют крайние точки--самая верхняя и самая нижняя, а в жизни--это бескрайнее плоское поле.
      С полыньями, с торосами или без них. И что вдоль берега, что в глубь океана--сложность приблизительно одна. Долго идти--тяжело.
      Есть и другие различия. Лыжный маршрут от произвольной точки к условной нельзя назвать "логичным". И еще. Вершины Эвереста невозможно достичь никаким иным способом, кроме как влезть самому. И никаким иным способом ее не покинуть, кроме как сойти самому (в нашем маршруте) или на руках товарищей (разве что теоретически). Никакой прогресс не может заменить человека на Горе. Ни вертолет, ни самолет не смог бы спустить Онищенко с высоты 7300 (а ведь до вершины еще полтора километра по высоте), а снять со льдины больного или уставшего можно в любом месте пути.
      Так я отвечал Голодову, тем самым признавая, что альпинисты в период их работы на Горе из-за отсутствия информации уступали высокоширотным туристам в популярности у журналистов, а следовательно, и читателей. Но теперь, по достижении результата, люди, сопоставив события, должны воздать альпинистам должное.
      -- Та то--цацки,--сказал Туркевич.
      А Сережа Ефимов взял гитару, на которой расписались все участники гималайской экспедиции: "...Ах оставьте ненужные споры..."
      Я пошел искать Евгения Игоревича.
      Может быть, я не прав, может быть, у Димы Шпаро есть высокая идея, а реклама и ощущение себя героем ("Твой полюс")--это вещи, неизбежно сопутствующие делу неординарному. Неужели и эти, которые сидят сейчас и считают "та то--цацки", или хотя бы кто-то из них, поднимут себя над другими, найдя удачного спонсора?
      Тамм сидел в палатке и при свете фонаря перелистывал бумаги. Близилась пора всяческих отчетов и ответов.
      В Катманду кто-то в посольстве мне сказал: "Тамму еще предстоит объясниться за свои решения". Тогда вечером в зеленом лагере я спросил, за какие решения ему предстоит объясняться. Он улыбнулся, отчего вся его суровость моментально улетучилась, и сказал:
      -- Видимо, за Мысловского.
      Мы помним, что по плану после третьего выхода все группы должны были спуститься на отдых. Решено было, что отдыхать альпинистам полагается не менее десяти дней с посещением Тхъянгбоче. Природа вблизи монастыря живая--птицы, цветы, зеленая трава. После неприветливых камней, льда и снега это был подарок. Но этот подарок мог достаться не всем. Увидев, что план в связи с болезнями, скверной погодой и недоработкой выполнен быть не может, Тамм предложил Иванову с товарищами выйти на обработку дороги до пятого лагеря с возможным выходом на вершину. Думаю, Тамм понимал, что после пятидневного в базовом лагере отдыха группа Иванова, только что вернувшаяся с обработки маршрута до 8250, в лучшем случае установит лагерь V на 8500. На вершину им выйти едва ли хватит сил, но начальник экспедиции
      47
      настаивал, забывая, что то, что понятно ему, понятно и Иванову. О том, чтобы вытащить из ивановской колоды пару тузов, показавших себя виртуозами на отвесных подступах к лагерю 8250, не было даже мысли. Иванов не даст рушить четверку, да и Туркевич с Бершовым зададут вопрос: если двойка, то почему не Мысловский с Балыбердиным? И сами (Туркевич здесь скажет за двоих] ответят на этот вопрос--за ними не зержавеет.
      Группа Валиева, как и Иванова, тоже устала и тоже отказалась идти ставить пятый лагерь. Кроме того, они хотели подождать Ильинского, отдохнуть и всем вместе штурмовать вершину.
      Оставался Мысловский с Балыбердиным. Мы уже говорили, как возникла идея идти устанавливать лагерь V вдвоем. Теперь эту идею предстояло осуществить. Тем более, что это был единственный выход из создавшейся ситуации. Овчинников предложил обдумать вариант работы двойкой Мыслов-скому, который был уже подготовлен Балыбердиным к принятию решения.
      Может быть, мое построение несколько искусственно, но весь ход событий наталкивает на мысль, что это был тот самый момент, когда Эдуард мог и должен был помочь Евгению Игоревичу, равно как и Анатолию Георгиевичу и всем остальным. За хлопоты и выговоры, связанные с отменой залретов выходить Мысловскому на высоту, надо было расплачиваться.