Шпионы XX века

Поднялся многоголосый шум негодования. Директор ЦРУ адмирал Роско Хилленкоттер всего лишь за год до этого направил президенту меморандум, в котором писал, что «существует чрезвычайно слабая вероятность того, что русские создадут свою первую атомную бомбу самое раннее к середине 1950 года, но наиболее вероятная дата, по нашему мнению, – середина 1953 года»(29). Хилленкоттер взял вину на себя и в конечном итоге был смещен со своего поста. Директором ЦРУ стал генерал Уолтер Беделл-Смит. Но для того чтобы удовлетворить критиков ЦРУ, одной головы было недостаточно. Р. Е. Лэпп, консультант американской комиссии по атомной энергии, заявил, что создание Советским Союзом бомбы показало наличие крупнейших недостатков в разведке США. Бернард Браун, американский представитель в комиссии ООН по атомной энергии, жаловался в Госдепартамент на низкое качество оценки разведывательных данных, а президент Ассоциации резервистов требовал укрепления американских спецслужб, чтобы «мы могли эффективно прорывать «железный занавес» и получать предупреждение о враждебных действиях»(30).

Критика разведки, сколь бы жестокой она ни была, при правильном к ней отношении может быть обращена на пользу разведывательным службам. Наилучший способ, проверенный годами, заключается в том, чтобы заявить: провал явился результатом невероятного искусства вражеской разведки, шпионы которой проникли за стены замка и похитили секреты. Чтобы противостоять чудовищным усилиям врага в укреплении его разведки, надо отвечать тем же. Агент против агента, доллар против доллара. Именно такую тактику и избрало ЦРУ.

Неспособность ЦРУ обнаружить то, что Советский Союз может создать атомную бомбу за столь короткое время, объяснили следующим образом. Предположение, что русским потребуется 10 – 20 лет для создания бомбы, было правильным. Однако оно было обесценено действиями советских шпионских групп, которые «похитили и передали Советскому Союзу самые важные тайны, которыми когда-либо обладало человечество». Не было никаких фактов, подтверждавших существование групп, похитивших атомные секреты, однако это не помешало конгрессмену Ричарду Никсону начать на них охоту. В своей статье в «Джорнэл америкен» он потребовал от президента Трумэна, чтобы тот «обнародовал факты о шпионской группе, ответственной за передачу информации об атомной бомбе агентам русского правительства»(31). Гувер приказал ФБР найти шпионов, которые дали возможность русским так быстро создать эту бомбу. Вскоре США захлестнула волна шпиономании, которая привела к казни в 1953 году за государственную измену Джулиуса и Этель Розенберг. В США и Великобритании было схвачено довольно много «атомных шпионов». Их судили и заключали в тюрьму. Другие обвиненные или те, кто ждал обвинения в шпионаже, бежали в Советский Союз.

Так какие же секреты выдали эти шпионы? Насколько помогли они Советскому Союзу в создании атомной бомбы? Насколько ЦРУ было информировано об усилиях СССР в этой области? Для ответа на эти вопросы мы должны ненадолго обратиться к истории создания атомной бомбы.

Советские ученые, так же как и их коллеги в других странах, бесспорно поняли в 1939 году теоретическую возможность создания атомной бомбы. Это случилось после того, как немецкие физики открыли процесс ядерного деления урана. Игорь Курчатов, которого позже окрестили отцом советской атомной бомбы, и группа молодых исследователей, включая Георгия Николаевича Флерова (последний сыграл огромную роль в советской ядерной программе), настаивали на развертывании чрезвычайной программы исследований в области атомного ядра еще в начале 1940 года, то есть за год до начала действия аналогичной американской программы. В июне 1940 года советское правительство решило создать специальную урановую группу для разработки планов исследований на 1941 год и определения необходимых для этого материальных ресурсов. В самом начале 1941 года ученые доложили советскому правительству, что существует возможность создания атомной бомбы значительно более мощной, чем любая из существующих обычных бомб.

Но прежде чем правительство успело ответить, немецкое вторжение остановило все ядерные исследования в Советском Союзе. Советские ученые с тех пор утверждают, что, если бы не война с Германией, им удалось бы получить цепную реакцию раньше, чем это сделали американцы (Чикаго, декабрь 1942 г.). Это одно из многих «если», которыми усеян путь истории. Однако Дэвид Холлоуэй из Эдинбургского университета и одновременно сотрудник Центра по международной безопасности и контролю над вооружениями Стэнфордского университета (Калифорния), который много писал о советской ядерной политике, утверждает, что «заявление советских ученых нельзя отнести к разряду диких». Он полагает, что если бы их планы добиться цепной реакции получили одобрение и если бы не было немецкого вторжения, то «первая цепная реакция могла бы произойти в Советском Союзе, потому что советские физики вовсе не плелись в хвосте американских, английских или немецких коллег в своих представлениях о делении ядра»(32).

Сразу же после начала войны Курчатов решил прекратить работу по проблемам ядерного распада. Лаборатория закрылась, и большая часть молодых ученых ушла в армию. Г. Н. Флеров поступил в ВВС, и уже с военной службы 28-летний лейтенант бомбардировал Курчатова, Государственный Комитет Обороны и членов Академии наук письмами, в которых настаивал на возобновлении исследований. Но к этому времени немецкие войска находились в пригородах Москвы. Существование Советского Союза находилось под угрозой, и поэтому вряд ли можно удивляться тому, что на многие из своих писем Флеров даже не получил ответа. Но молодой лейтенант не утратил интереса к ядерным исследованиям, и, когда в феврале 1942 года ученого перевели на военно-воздушную базу в Воронеж, он использовал эту возможность для занятий в университетской библиотеке. Библиотека располагала полным фондом свежих западных научных журналов. И то, что Флеров обнаружил, обескуражило и встревожило его.

Еще в 1940 году Флеров и один его коллега опубликовали отчет о произвольном делении ядра урана и за эту работу были выдвинуты на Сталинскую премию. Но премии они не получили по причине того, что западные ученые не проявили интереса к открытию и даже не прореагировали на сообщение Флерова, опубликованное в 1940 году в июльском номере «Физикал ревью». Удивленный этим молчанием – физика перед войной была, наверное, самой интернациональной наукой, – Флеров часами рылся в научных журналах. Комиссия по Сталинским премиям была права: в журналах не было упоминаний о работе Флерова. В какой-то момент Флеров осознал, что в журналах вообще нет никакой информации по проблеме ядерного распада. Имена Ферми, Сциларда, Теллера, Андерсена, Уэйлера, Вигнера – все великие имена в этой области знаний просто исчезли со страниц журналов. Из этого Флеров сделал однозначный вывод: ядерные исследования в США объявлены государственной тайной, так как ученые Америки трудятся над созданием атомной бомбы[41].

Флеров, в то время младший офицер, решил обратиться напрямую к Сталину – своему главнокомандующему. Он написал Сталину письмо, в котором привел свои доводы и заключение, к которому он пришел. Флеров утверждал, что для Советского Союза жизненно важно как можно скорее возобновить исследования в области ядерной физики и приступить к созданию атомной бомбы. Теперь дело пошло гораздо быстрее. Хотя решающая фаза войны еще не была пройдена. Государственный Комитет Обороны в принципе одобрил идею возобновления работ по ядерной физике, и Флеров был вызван в Москву для консультаций. Некоторые крупные ученые чувствовали себя довольно неловко в разговоре со Сталиным, который желал узнать, как получилось, что молодой лейтенант на фронте сумел увидеть опасность, грозящую Советскому Союзу, а научные советники председателя ГКО ее не заметили[42]. Ученые вынуждены были сообщить Сталину, который мог их свободно расстрелять, не будь они столь необходимы, что работа по созданию атомной бомбы, возможно, идет не только в США и Великобритании, но также и в Германии(33).

Программу создания советской атомной бомбы возглавил Курчатов. Когда ход войны изменился в пользу Советского Союза и Красная Армия вступила на территорию Германии, он предпринял серьезные попытки завербовать себе в помощь немецких ученых. Решение лауреата Нобелевской премии Густава Герца, специалиста по диффузионному методу разделения изотопов, может служить хорошим примером интернационализма физиков-ядерщиков. Когда Германия рухнула, он решил не двигаться в западном направлении. Вместо этого Герц предложил свои услуги Советскому Союзу, мотивируя свой поступок тем, что на Западе и так много блестящих ученых и что русские смогут лучше оценить его способности(34).

Но в тот период Советский Союз не форсировал программу создания бомбы. Ощущение срочности и неотложности возникло лишь после бомбардировок Хиросимы и Нагасаки 6 и 9 августа 1945 года. Испытательный взрыв американцы произвели 16 июля. Шла Потсдамская конференция. После окончания заседания 24 июля Трумэн подошел к Сталину и сказал ему о новом оружии «необычайной разрушительной силы». Свидетельства того, что сказал Трумэн и как понял его Сталин, весьма различны. По западной версии. Сталин просто не понял, что речь идет об атомной бомбе. Согласно советской версии, Сталин все прекрасно понял и в тот же день заявил, что желает переговорить с Курчатовым об ускорении работы по созданию советской бомбы. Истина, как намекают некоторые советские версии, состоит в том, что Сталин понял, о чем говорил Трумэн, но не сумел в полной мере оценить значение того, чего сумели достичь американцы.

Всю важность этого события он уяснил себе лишь после того, как США использовали бомбы против Японии. Сталин понял: Америка располагает мощным оружием и готова использовать его для достижения своих политических целей.

Существует советский отчет о реакции Сталина (его нашел Дэвид Холлоуэй). Он вызвал наркома боеприпасов, его заместителей и Курчатова в Кремль. «К вам одна просьба, товарищи. – произнес Сталин. – Дайте нам атомную бомбу как можно быстрее. Вы знаете, что Хиросима потрясла мир. Равновесие нарушилось. Дайте бомбу, и вы избавите нас от огромной опасности»(35).

Началась гонка. Мы видели, что на ранних этапах создания советской атомной бомбы шпионы не играли никакой роли. Наиболее важная информация о том, что на Западе разрабатывается атомная бомба, поступила от Флерова, а ему это косвенно и ненамеренно дали понять западные ученые, прекратив публикации о своих исследованиях. Сыграл ли шпионаж заметную роль в ускорении работы русских над бомбой? Во-первых, следует признать, что после Хиросимы не было никакой возможности скрыть самую важную информацию – бомба существует и действует. Таким образом, американское правительство предоставило Советскому Союзу больше информации, чем все атомные шпионы, вместе взятые. За этим подарком, которого невозможно было избежать, последовало бесплатное приложение. Американское правительство опубликовало в августе 1945 года доклад Смайта об использовании атомной энергии в военных целях. Советский Союз, желая как можно быстрее поставить свою промышленность на службу программе создания атомной бомбы, за шесть месяцев перевел доклад, напечатал его и распространил тиражом 30 000 экземпляров(36).

Возвращаясь к вопросу о «атомных шпионах», мы должны сразу же устранить из их числа супругов Розенберг. Они оказались весьма удобными козлами отпущения. Вот что пишет Дэвид Холлоуэй: «Мне никогда не попадалось ничего, что позволяло бы предположить, будто Розенберги сообщили русским нечто ценное об атомной бомбе»(37). Можно сбросить со счетов и советского разведчика Дональда Маклина, который в 1947 – 1948 годах был английским представителем в Комитете по объединенной политике (комитет давал рекомендации, каким образом следует разделить обязанности между Великобританией, США и Канадой в реализации ядерной программы). В 1968 году я писал («Заговор Филби»), что у Маклина был пропуск, позволявший ему находиться в штаб-квартире комиссии по атомной энергии без сопровождения. Я написал, что он использовал этот пропуск в нерабочее время семь раз в неделю на протяжении нескольких месяцев. Из этого я делал вывод, что Маклин был весьма важной фигурой в деле атомного шпионажа. Полученная мной с 1968 года новая информация приводит меня к выводу о том, что я серьезно переоценивал полезность этого человека для русских и его возможности предоставить им информацию по самому существу атомного оружия. Английский геолог профессор К. Ф. Дэвидсон, кабинет которого находился в здании комиссии по атомной энергии, рассказывал мне: «По правилам, которые соблюдались весьма скрупулезно, все документы помещались на ночь в надежные сейфы, снабженные замками, открывающимися набором цифр. Маклин не знал комбинации моих сейфов, и я не думаю, что американцы сообщили ему свои»(38). Кэролл Л. Уилсон, в то время генеральный менеджер комиссии, утверждает, что пропуск Маклина не открывал ему доступа к тем вещам, о которых ему знать не полагалось. Все те, кто работал тогда в комиссии, сходятся на том, что вопросам безопасности уделялось огромное внимание. Ночные часовые стояли в концах коридоров. Тех же, кто забывал запереть в сейф документы, немедленно вызывали в здание комиссии. Короче, если Маклин и мог что-то сообщить русским о политических разногласиях между американцами и англичанами по ядерным делам или раскрыть организационные подробности атомных программ США и Великобритании, то его положение никак не давало ему возможности поведать нечто такое, что могло ускорить работу по созданию атомного оружия.

Остается Клаус Фукс, который, по общему мнению, был самым важным советским шпионом, нанесшим Западу наибольший урон. Фукс в 1933 году бежал от Гитлера в Великобританию и в 1940 году был интернирован в Канаду. В 1942 году его вернули в Англию для работы по ядерной программе, а два года спустя уступили американцам. В США он принимал участие в осуществлении Манхэттенского проекта в Чикаго и Лос-Аламосе. В 1946 году Фукс вернулся в Англию. В 1949 году криптографы ЦРУ, проводя обычную расшифровку массы документов, похищенных в 1944 году в нью-йоркском офисе советской правительственной закупочной комиссии (известный центр промышленного шпионажа), встретили в отчете о работах в Лос-Аламосе имя Фукса. О находке сообщили в МИ-5. Фукса допросили, и тот признался – на условии вынесения ему мягкого приговора (этот договор был нарушен) – в том, что передавал секретные материалы русским агентам в Англии и Соединенных Штатах[43].

Шпионская деятельность Фукса состояла из четырех периодов. В первой фазе он работал в Бирмингемском университете в группе профессора Пайерля. Фукс сообщил в Советский Союз, что англичане совершенно определенно считают создание атомной бомбы возможным, аналогичные работы ведутся в США и обе страны сотрудничают друг с другом в этом деле. Он передал советскому связному копии собственных расчетов по теории разделения изотопов урана методом газовой диффузии и свои выводы о том, что полученный таким образом уран-235 может быть использован в атомной бомбе.

Весьма сомнительно, учитывая уровень знаний в области ядерной физики в Советском Союзе в 1940 – 1941 годах, что информация Фукса имела важное значение для советских ученых. Фукс лишь подтвердил то, о чем догадался Флеров, не обнаружив в периодике материалов о делении ядра, – западные ученые ведут работу по созданию атомной бомбы. Фукс отмечал, что его советский связной совершенно не был удивлен, услыхав о ведущейся в США и Великобритании разработке атомного оружия. Напротив, был удивлен сам Фукс, когда связной поинтересовался, что ему известно об электромагнитном методе выделения урана-235. Фукс не знал ни одной работы, посвященной этому методу, сам никогда не задумывался о нем(39). Отсюда следует вывод – уже в то время Советский Союз решал технические проблемы создания атомной бомбы.

Во второй фазе, с декабря 1943 года по август 1944 года, работая в Чикаго и Нью-Йорке, Фукс узнал значительно больше о масштабах американской программы и об усилиях, направленных на ее реализацию. В третьей фазе, с августа 1944 года и до лета 1946 года. Фукс находился в Лос-Аламосе. Только там он до конца понял характер американской ядерной программы и осознал ее грандиозность. Он передал в Москву доклад, в котором представил в общем виде всю проблему создания атомной бомбы, как он эту проблему понимал. Позже он передал своему связному рисунок экспериментальной бомбы и ее компонентов, указал все основные параметры. Но были и другие, столь же важные сведения – о деталях производства, о конструкции ядерного реактора, методах его сооружения и способах эксплуатации, – которыми Фукс не располагал и, следовательно, не мог поделиться с советским связным.

В четвертой фазе, с лета 1946 года до весны 1949 года. Фукс работал в Харвелловском исследовательском центре в Беркшире (Англия). В это время он передал дополнительные сведения о плутониевой бомбе (общие данные о ней он сообщил еще из Лос-Аламоса) и расчеты, связанные со взрывами в Хиросиме и Нагасаки. Фукс также поделился с русскими идеями о конструкции и действии супербомбы, которые циркулировали в Лос-Аламосе в то время, когда он собирался уезжать оттуда.

Советский Союз никогда не признавал, что он получал какую-либо информацию от Фукса. Удивительное умолчание, учитывая возможные пропагандистские результаты, которые Россия могла бы получить, демонстрируя Фукса как пример «интернационалистского подхода, долженствующего быть примером для всех физиков-ядерщиков». Отсутствие признания его заслуг приводит к тому, что в советских источниках невозможно найти указания на судьбу, постигшую сообщения Фукса. Дэвид Холлоуэй указывает, что тщательные поиски дополнительной информации не проясняют дело. Единственным исключением может быть лишь один пункт. «В своих показаниях Фукс говорит, что к нему из Советского Союза поступил запрос об одной производной от формулы Бете – Фейнмана, позволяющей оценить эффективность бомбы. Фукс переслал формулу, которая в основном является эвристической (полученной путем логических умозаключений. – Ред. ). И она, видимо, достигла заинтересованных в ней советских физиков»(40).

Холлоуэй не смог дать окончательную оценку того, насколько Фукс был полезен для русских. Он утверждает, что Фукс передал им потенциально весьма важную информацию. Часть сведений была не нова для советских ученых, к другим они так или иначе пришли бы в результате своих исследований. «Но я думаю, что мы не можем считать информацию Фукса бесполезной, – пишет Холлоуэй. – Особенно важно для советских властей было знать, в какую сторону движутся американцы, По имеющимся у меня оценкам (это данные ученых, работавших с Фуксом), можно предположить, что он сэкономил русским 12 – 18 месяцев от времени, нужного для создания атомной бомбы»(41).

Мы располагаем, однако, данными о том, как он сам оценивал помощь, оказанную им Советскому Союзу. Его слова, естественно, надо принимать с известной осторожностью, но сотрудник Харвелловского центра, которому Фукс давал показания, утверждал, что у него создалось впечатление полной искренности Фукса. Он считал, что Фукс «старался изо всех сил помочь мне правильно оценить состояние дел с работами в области атомной энергии в России с учетом той информации, которую он передал (или не передал) русским». Фукс утверждал, будто бы он был крайне удивлен быстротой, с которой русские произвели атомный взрыв. Он полагал, что информация, переданная им, не могла быть использована на практике так скоро . Русские не могли за такой короткий срок провести конструкторские разработки и построить крупные производственные мощности, необходимые для создания бомбы(42).

Подведем некоторые итоги. Вовсе не шпионы (хотя их предательство нельзя извинить) дали русским атомную бомбу. Возможно, они приблизили дату создания первой русской бомбы, но и это весьма сомнительно. Даже если согласиться с этим, то речь пойдет о месяцах, а не годах. Их действия лишь чуть приблизили конец тайны, которую было так же бесполезно скрывать, как изобретение колеса[44].

Более того, сами американские ученые и разведчики понимали это. Через двенадцать дней после взрыва бомбы в Хиросиме Грегори Бейтсон, сотрудник исследовательского и аналитического отдела ЦРУ, написал доклад «Влияние атомной бомбы на ведение непрямых военных действий», в котором был следующий пассаж: «Общие принципы действия этих бомб уже известны большому числу физиков, поэтому невозможно ожидать высокой степени безопасности в отношении А-бомбы в силу того, что все ведущие страны, вероятно, будут обладать этим видом вооружений в течение предстоящего десятилетия»(43).

Поэтому в американской разведывательной среде вызвал панику не тот факт, что Советским Союзом создана атомная бомба, а то, что ЦРУ не сумело правильно предсказать, когда это произойдет. Само существование ЦРУ зиждилось на его обещании предупреждать подобные сюрпризы. В 1947 году Аллен Даллес специально заверял комитет конгресса, что ЦРУ будет в курсе, если «некоторые лица по ту сторону океана» сумеют создать атомную бомбу и будут готовы ее использовать(44).

Такому провалу разведки невозможно было найти оправдания. Изучение подшивок «Известий» привело бы, например, к статье от 31 декабря 1940 года, в которой упоминались имена большого числа советских ученых, включая Курчатова, занятых исследованиями в области атомного ядра. А целенаправленный допрос нацистских ученых после войны позволил бы выявить то, что Курчатов еще в 1940 году пытался купить в Германии килограмм чистого урана. Американцы знали, что в 1944 году русские пытались убедить блестящего датского ученого Нильса Бора, нашедшего убежище в Англии, переехать в Советский Союз. Бор лично сообщил Рузвельту 26 августа 1944 года о том, что русским известно, какие усилия предпринимает США по созданию атомной бомбы. Бор сказал, что Советский Союз ведет научные исследования в этом направлении; после поражения Германии СССР сможет интенсифицировать работу и, возможно, к нему перейдут немецкие секреты в этой области(45). Любой компетентный ученый-ядерщик, получив в свое распоряжение имеющуюся информацию, понял бы, что предсказания разведки о десяти – двадцати годах, якобы необходимых русским для создания бомбы, являются полной чепухой. Как и в случае с Перл-Харбором, все необходимые факты находились на поверхности, ожидая, чтобы кто-нибудь систематизировал их и дал правильную оценку. Эта работа являлась прямой обязанностью ЦРУ.

Однако, переложив бремя ответственности за свой провал на шпионов, ЦРУ не только ухитрилось выжить, но даже вновь сумело расшириться. Став в октябре 1950 года директором ЦРУ, генерал Уолтер Беделл-Смит подготовил меморандум, озаглавленный: «Потребности разведки и мобилизация». В документе он просил дополнительные ассигнования для ЦРУ в следующем финансовом году. Он получил согласие, и это денежное вливание явилось дополнением к другому «значительному увеличению» средств Управления в делах реализации директивы № 68 Совета национальной безопасности. (Директива № 68 ставила задачу расширить разведывательные операции против Советского Союза.)(46) Шок от взрыва советской бомбы был таков, что ЦРУ стало получать все, что желало. Однако, несмотря ни на что, вскоре последовал еще один сюрприз – в июне 1950 года Северная Корея вторглась на территорию Южной. Это был новый провал разведки, оправдать который было труднее, чем первый.

ЦРУ проводило тайные операции в Корее по меньшей мере в течение двух лет, предшествовавших вторжению. В самый разгар этой подрывной деятельности в ней принимало участие до двух тысяч вооруженных агентов, заброшенных на территорию, контролируемую коммунистами. Эти операции провоцировали рост враждебности со стороны Северной Кореи, враждебности, которую обязательно следовало принимать во внимание при серьезной оценке перспектив развития отношений между Севером и Югом страны.

Но подобная оценка не производилась. Сотрудники, занятые проведением тайных операций, определяли мировоззрение ЦРУ, поэтому организация имела тенденцию видеть во врагах свое зеркальное отражение. Если ЦРУ было захвачено идеей подрывной деятельности, то, значит, и коммунисты должны были быть заняты тем же. А поскольку война в Азии маловероятна (в начале 50-х годов существовало общее мнение, что любая война неизбежно приведет к открытой схватке с Советским Союзом), значит, основная угроза американским интересам на Дальнем Востоке – это подрывная деятельность коммунистов, и коммунисты будут всеми силами избегать прямых военных действий. Таким образом, многочисленные свидетельства того, что Северная Корея готовится атаковать Южную, а несколько позже свидетельства того, что Китай намерен вступить в войну, были просто проигнорированы в Вашингтоне, так как противоречили господствующим в ЦРУ взглядам на противостояние Восток – Запад. Как позже заметил госсекретарь Дин Ачесон, США имели достаточно разведданных, предупреждающих о нападении со стороны Северной Кореи, но эти данные не были подвергнуты должному анализу и оценке. В июне 1950 года Госдепартамент, ЦРУ и армейское командование пришли к единому выводу о том, что Северная Корея может напасть, «но атака отнюдь не представляется неизбежной»(47).

Удивление по поводу того, что вторжение все же произошло, очень скоро сменилось тревогой, вызванной быстрым продвижением коммунистов. Это тоже явилось для ЦРУ неожиданностью, потому что подготовленный военными «Доклад о Корее» так и не достиг директора ЦРУ. (Доклад был написан генералом Альбертом Уэдемейером, и в нем утверждалось, что Северная Корея вполне способна за короткий срок нанести поражение Югу.)(48)

Позже потребовалось правильно оценить возможные действия Китая после вмешательства вооруженных сил ООН. В данном случае картина менее ясна, так как после начала вторжения за всю разведывательную деятельность в Корее стал отвечать штаб генерала Макартура. Но в ЦРУ был отдел Китая, в котором работало много экспертов по этой стране. По словам Макартура, ЦРУ высказывало свое мнение о том, насколько вероятно вмешательство Китая, если войска ООН вступят в пределы Северной Кореи. Китай вовсе не скрывал своих намерений. В сентябре Пекин официально проинформировал посла Индии Сардара Панникара о том, что не останется в стороне, и уполномочил его передать эту информацию Вашингтону. Там в ответ на полученные сведения лишь пожали плечами. 3 октября министр иностранных дел Китая выступил с более определенным предупреждением. Он сказал послу Панникару, что в том случае, если какие-либо войска, помимо южнокорейских – будь то войска США или ООН, – вступят на территорию Северной Кореи, Китай направит армию для защиты своих границ. Несколькими днями позже радио Пекина повторило это заявление.

Нам известна точка зрения Макартура. Один из старших офицеров разведки его штаба заявил военным корреспондентам, что Китай не оправился после революции, большие районы страны находятся в оппозиции коммунистическому правлению, армия плохо оснащена и ее большая часть отвлечена силами Чан Кайши, которые угрожают высадкой с Тайваня на континент. На границе в ее распоряжении всего несколько тысяч человек, а переброска подкреплений не может остаться незамеченной(49).

К сожалению, мы знакомы лишь с версией Макартура о том, что ЦРУ сообщало (или не сообщало) ему.

«В ноябре наше Центральное разведывательное управление заявило, что существует очень мало шансов на вторжение Китая крупными силами… Вы должны понять, что разведывательные данные о готовности страны развязать войну являются таким видом данных, которые своими силами не может получить командующий, действующий на ограниченном поле непосредственных боевых действий. Такого рода разведывательные данные должны были мне сообщаться извне»(50).

Типичный пример перепасовки ответственности. Военное поражение, потери десятков тысяч жизней после того, как Китай поступил точно так, как обещал (что он ответит массированным ударом, если силы ООН вторгнутся на Север), повлекли разного рода расследования. Кульминацией их было слушание в комитете конгресса и смещение генерала Макартура президентом Трумэном. Однако самым важным во всем этом скандале было не то, что Макартур пытался переложить ответственность за провал своей разведки на ЦРУ, а то, что Корея явилась примером неспособности ЦРУ выполнить то, ради чего оно было создано. Предполагалось, что ЦРУ станет координировать разведывательную деятельность всех правительственных учреждений, самостоятельно проводить сбор разведданных, осуществлять оценку информации, полученной из всех источников, и информировать о полученных результатах все заинтересованные стороны, включая армию. Основная причина провала разведки в Корее кроется не в отсутствии первичных данных, а в том, что ЦРУ было поглощено ведением тайных операций и подрывной деятельности, игнорируя или ложно интерпретируя при этом поступающую в его распоряжение информацию.

В первые месяцы, последовавшие за началом войны в Корее, ЦРУ изо всех сил старалось восстановить свои позиции, сконцентрировав внимание на военных приготовлениях коммунистов. Тон его докладов был весьма мрачным. В обзоре за 10 августа 1950 года говорилось: «Во всей сфере советского влияния тенденция подготовки к войне получила дальнейшее развитие. Более того, имеются свидетельства, что некоторые стороны программы приобретают особую срочность»(51). Чехословацкие заводы перешли с выпуска потребительских товаров на производство продукции военного назначения, советские МиГ-15 были замечены в Венгрии, страны Восточного блока расправлялись с внутренней оппозицией. ЦРУ полагало, что СССР будет готов к войне к 1952 году. СИС считала более реальной датой 1955 год.

Однако внутри ЦРУ не было полного согласия. Работники отдела тайных операций доказывали, что советские лидеры по своей сути консервативны и осторожны. Они рады воспользоваться любой открывающейся возможностью для расширения сферы влияния Советского Союза, но воздержатся от большой войны, предпочитая для достижения целей использовать подрывную деятельность в качестве основного оружия(52). Такой взгляд на политику Советского Союза весьма соответствовал представлениям этих сотрудников о собственной роли и собственных задачах – ответить на подрывную работу Советов собственными тайными операциями. Рей Клайн, один из сотрудников ЦРУ, видевший основную опасность в подрывной деятельности Советского Союза, и через тридцать пять лет не изменил мнения о том, какой должна была быть реакция США: «Соединенные Штаты столкнулись с ситуацией, когда мировая держава, выступающая против нашей системы правления, пытается расширить сферу своего влияния, используя методы тайной войны.