"Жорес?" Благодарно улыбнулся и сказал настойчиво: "Присядем". "Мне сегодня мать позвонила, велела искать вас. Надо же, чтобы вы оказались здесь. Мария Германовна скончалась". Что-то опять неприятное, но прежде того непонятное. "Кто это?" "Ваша матушка". Страшный шум со всех сторон, смех, рояль. Он правильно расслышал? Ее никогда не звали Германовна. Хотя да, двадцать раз писал в анкетах: Мария Германовна. Это уж совсем невероятно. Это он мог умереть. Заботились, чтобы он не умер. А ей девяносто сколько-то. Почему сегодня? "Мать спрашивает, как вы распорядитесь насчет похорон". "А как я распоряжусь насчет похорон? - поднял он глаза на Ксению. - Пусть хоронят. Мне сказали лететь только через неделю. Это медицина. Или как ты думаешь?" "Вы сами говорите: хоронить обязательно". "Когда я говорил?" "Не помню. Может, в кино у вас кто-то говорит".
      XVI
      Утром он сказал: "Я с поездкой в Ленинград все равно не справлюсь. Даже если вылететь сегодня. Можем мы сегодня вылететь?" "Жорес туда позвонит. Мы с ним договорились, тело полежит в холодильнике. Полетим, когда будете готовы". "Лучше готов не буду".
      Еще трое суток провели в Нью-Йорке. Ксения взяла напрокат машину, в первый день поехали на Гудзон. Остановились за Таппен Зи Бридж, пошли медленно под отвесной скалой вдоль реки. Канадские гуси, чайки, утки. Поездук, как игрушечный, на той стороне: бежит на север. Серый день, теплый, снег на дорожке то расквашен, то ледяная корка. Добрели до стола, сколоченного для пикника, сели на лавку, лицом к воде. "Дурацки я ему вслед задирался". "Мне понравилось. Что дурацки. А то вы бог, я с вами, как с профессором. Все знаете без меня, все правильно: что бы ни сказали безупречно. Я только слушай". "В общем, естественно. Что ты можешь знать, чего бы я не знал?" "Например, что знать - еще не всё". "Знать - еще не всё. Это я знаю". "Например, что вон тот мыс - Вест Пойнт, военная база. А то красное с окошками - тюрьма, Синг Синг". "Откуда ты это знаешь?" "Меня сюда привозили. Тот электронный магнат с ядовитыми цветами". "Не хочешь рассказать?" "Я вам про модельера рассказала. Схема та же. Всегда".
      Назавтра съездили в Ван Кортленд Парк. Сперва в Ботанический сад, но старый негр у закрытых ворот сказал: монди. Старый негр, похожий на Пятницу, с акцентом говорит понедельник. Это их развеселило, как туристов, считающих, что все, что происходит, предпринято специально для них. Как туристскую пару, путешествующую по индивидуальному туру. Ксения сказала: понедельник, сады служат мессу своим богам... У Фордэма толпа черных ребят переходила на красный свет, в огромных штанах, нарочито выбрасывая вперед ноги. Это тоже приняли на свой счет. Ксения однажды играла в Ван Кортленд в гольф... С электронным магнатом?.. С воротилами Уолл-стрита... Каблуков часто вытирал глаза, было солнечно и ветрено. Выбрали дорожку - которая вдруг оказалась за сеткой, отделившей ее от собственно парка. Ниоткуда стали возникать сомнительные личности: трое свернули вбок, в кусты, один, что-то писавший, сидя на каменном мостике, глотая при этом из бутылки, проводил их пристальным взглядом. Наконец пролезли сквозь дыру в сетке, вышли на Course, дистанцию гольфа. Сразу стали подъезжать машинки и коляски для перевозки игроков и клюшек, все предлагали отвезти ко входу... Нам к выходу... Это в одном месте... Спасибо, мы джаст гуляем... Но шариком по голове болезненно... Спасибо... Вокруг лунок были выбриты лужайки - посреди подстриженной травы. Ветер вдруг задувал резко, холодный. Доктор Делорм говорил: вам вредно для сосудов... Я не прочь закатиться в лунку... Все не прочь...
      А на третий день поставили машину в подземный гараж у Сити Холл и пошли к Башням. Зиро Плейс это называлось теперь: Ноль. Фундамент, все еще могучий. Крест из балок, слишком идейный, чтобы соответствовать Нулю. Пар, вырывающийся из невидимого окна на черной стене здания, оставшегося целым. Прицепившиеся строчки: "Кто знает, как пусто небо на месте упавшей башни?". И самолеты, продолжающие с промежутком не больше минуты пролетать над этой пустотой: трасса - похоже, с ДжейЭфКей, и никто ее не отменял. "Слушай, это не при тебе, - сказал Каблуков, - кто-то в госпитале произнес: "Лежит в отдельной палате, как саудовский принц"?" Ксения покачала головой. "И, стало быть, не ты. По-русски. Вдруг в голову пришло. Кто же это?"
      Ночь в самолете далась нелегко. По одной инструкции он должен был обязательно спать, не меньше восьми часов, хоть со снотворным. По другой - в течение полета раз в полчаса вставать и ходить. Когда начиналась турбулентность, не находил себе места: сердце испускало немощность, которая ощущалась как энергия. Всеподавляющей гибели. Яко вода излияхся, и рассыпашася вся кости моя, бысть сердце мое яко воск, таяй посреде чрева моего. Откуда он это знает? Мама бормотала, не иначе. Могла бормотать, больше неоткуда. Когда? Когда-то. Когда не знал, что это слышит. Ну и что, если бы сейчас упасть? Часть, которая в груди, от горла до живота, и весь живот до мошонки, и мошонка - уже оборвались, уже в падении. Что места в первом классе, только раздражало. Ксения настояла. Он так и говорил: не за что платить в три раза больше, не будет в три раза лучше. Выкладки - чушь, согласен, недостойные. (Она: если хоть вот настолечко лучше, стоит заплатить насколько угодно больше.) Какой-то тип ее знакомый летел - пока не спал, все клеился. Я такой, я сякой, у меня дом в Пало-Альто, давайте сделаем совместный проект - Зина Росс в соло-шоу. Каблукова называл "ваш спутник": ваш спутник не против, если я дам вам мой телефон, я живу на Николиной горе? Посередине ночи Каблуков не заметил, как все-таки задремал. Заметил, когда проснулся, - как в госпитале, держа руку Ксении в своей.
      В Ленинград поехали через два дня, дневным, сидячим. То есть на третий - время совсем смешалось. Каждый раз надо было вспоминать, который час в Америке. А Ленинград надо было называть Петербург. Что впереди похороны, перешло на второй план. К моргу собралось народу на два автобуса. Старушки - все много младше матери, соседи возрастов от каблуковского по нисходящей и опять военные, маленькой группой. Оказывается, отец был зачислен в часть навечно, фотография впрессована в Доску славы, уважение распространялось на мать. Чуть отдельно стоял священник, в подряснике из-под пальто, молодой, замерзший. И был - совсем неожиданно - Жорес. На кладбище, когда могилу уже засы2пали, Каблуков спросил его: "А где Раиса?" "Мать? А вот, - он мотнул головой в сторону свежего, метрах в десяти, припорошенного снегом холмика с увядшими цветами. - Позавчера хоронили. Почему я и здесь. Не задерживаясь, за вашей отправилась".
      Ксения на ухо сказала, чтобы Каблуков пригласил на поминки. Все эти дни она и Жорес перезванивались по телефону и здесь вели себя как распорядители, знающие свой маневр и не нуждающиеся что-то еще обсуждать и уточнять. Кафе называлось "Барышня-крестьянка", столы уже были накрыты. После нескольких рюмок стал завязываться разговор. Батюшка сказал, что покойница дала пример христианской жизни, чистой, молитвенной, сосредоточенной. Безгрешной. Такое нечасто встречается. Сейчас люди оборачиваются не на церковь, а друг на друга и не замечают, как начинают жить в грехе... Воцарилась тишина, заинтересованная. Смотрели на Каблукова и Ксению. Те сидели, поглядывая доброжелательно и спокойно на окружающих. Майор предложил помянуть отца уже не как мужа Марии и отца Каблукова, а как образец верности клятве и служения родине. Майор был здесь старший по званию, лет сорока, крепкий, подтянутый, со скульптурным лицом выпивающего человека. Погомонили одобрительно об отце, батюшка вернулся к теме. Кражи, разбой, убийства сейчас стали обыденным делом. Упал на улице человек, ему никто не поможет. "И блуд!" - сказал он гневно, громко. Повернулся к Ксении, и глаза у него сверкнули: "Вы согласны, что жить во грехе - грех?!" Она повторила: "Жить во грехе - грех. Кто сомневается?". "А вы?!" - перевел он взгляд на Каблукова. "Наверно, действительно неприятно", - ответил Каблуков.
      Он наклонился к Жоресу, тихо заговорил - показывая, что всё, беседу обрывает, углубился в другую. "Вашей матери фамилия была Минаева. А слышали вы что-нибудь про такую Раису Михееву? И еще про одну, фамилии я не знаю, но тоже Раиса? Отложилось в памяти, что всех троих связывали с..." - он не знал, как сказать: отцом? Марком? "Ильиным, - подсказал Жорес тоже приглушенно: ему. - Слышать не слышал, но почему бы нет? Вообще-то лучше бы этого не слышать. Лучше бы вы поделикатней, Николай Сергеич". "Я на тот случай спрашивал, что если они вам известны, то живы ли две другие". "Нет, не живы, - сказал Жорес с легким вызовом. - Переспать можно с тремя, но когда умирает та, с которой переспал так, что родился ребенок, - все равно какая, - то умирают все. Все три и умерли". "А...?" - Каблуков опять запнулся. "Ильин? Как всегда, как всегда. Даже видом. В Германии. Жена-молодка. Не такая, как... - мотнул головой на Ксению, как давеча на могилу, - а... - Он огляделся. - Как я. Воспроизведение. Дас вандерн ист дес мюллерс люст, дас вандерн. И идеи те же. И порыв. А ведь к восьмидесяти. Представления не имею, с какого он года..." "А про Михееву, - сказал он уже полным застольным голосом, как будто та история, все равно, происшедшая или выдуманная, в любом случае привязана именно к этому месту и интересна здесь всем, - я знаю. От матери. Ни с кем она не заигрывала. Это ее муж-капитан хотел так представить. Чтобы наконец пострелять, повольничать, пожить".
      "А армия? - обратился к Каблукову через стол майор. - Армейский уклад я думаю, тоже мог показаться вам неприятен?" Цеплялся, по примеру духовного лица. И "капитан" непонятный подстегнул. "Я не служил". "Интересно, почему?" Каблуков рассмеялся, умеренно. "Закупорка коронарных сосудов. Правда, обнаруженная после срока годности". "Майор, - встрял Жорес, глядя на него наивно открытыми глазами, - скажу резко: она не для тебя". Тот сощурился, долго смотрел, процедил: "Вы пистолет в руках держали? Если нет, научу, и пойдем постреляемся". (Пушкин, бывшее Царское Село. Майор N: "К барьеру!". Маiоръ. Подражает, но куда ему деваться? Кино.) Жорес опроверг: "Нонсенс! Если бы драться на дуэли с военными, неужели вы думаете, я бы сидел за колючкой четыре года? Не хипешись, командир! За вас!" (Ты - вы - ты - вы. Правильно: сбивает с толку.) Налил, поднял, выдвинул по направлению к майору, выпил. "Не забудем, - проговорил батюшка, что Мария Германовна, в эту минуту отдаляясь от земли, видит нас - и много больше, чем нас".
      (Мама, отдаляясь от земли, видит отлет вновь умерших. Новопреставленных. Поток отсохших, подхватываемых ветром лепестков или семян. Осыпавшихся насекомых. Птиц - когда взлет первой втягивает вторую и третью, те четвертую-восьмую, и этот поток выстраивается, как волна длиной во все побережье и насколько хватает глаз. То, как видит людскую смерть космос. Кого-то мама узнаёт. Раю Минаеву и двух других. Среди живых - меня. Остальных - как мы видим уличную толпу. Чужих, но не неожиданных, а о которых словно бы догадывались. И про всех начинает знать - новым, неизвестным на земле способом знания - то, чего не знала. Как ее отец и мать любили друг друга и как не любили. Что знакомые ей люди скрывали. И душа исполняется горя. Непомерного. Но еще не такого, какого уже исполнилась Тонина.)
      XVII
      И теперь надо было приходить в себя. Не от наркоза, не от потрясения операцией, даже не от Тониной смерти и совокупности событий и происшествий, посыпавшихся после этого, а ниоткуда - никуда. В себя. Абсолютно неизвестно, какого теперь. Может быть, похожего на прежнего, может быть, совсем другого.
      Надо было приходить в себя после пятнадцати лет отвыкания от рухнувшего режима, регламентированных возможностей и действий, от тотального диктата, от внедряемых ими тупости, мерзости и унижений. Оно кончилось, уперлось в увал нового порядка вещей, намытый за это время под обвалившейся трухой старой власти и успевший затвердеть. Надо было приноровиться не столько к его новизне, сколько к тому, что на ее вещество пошел тот же цемент, на конструкцию - механизмы, на проект - образ мысли, все made in USSR.
      Надо было приходить в себя в статусе доживания жизни. При этом в условиях, которым смена на счетчике цифр 1999 на 2000, то есть всех четырех, не оставила другого выбора, кроме как принять и постоянно подтверждать, что они поменялись так же полно и необратимо. По сравнению не с прошлым годом, 1999-м, а с прошлым веком, "новеченто", начинающимся с неуклюжих "19".
      Надо было приходить в себя без Тони.
      И физическая поправка поправкой, телесное выздоровление выздоровлением, и душевное укрепление укреплением, но надо было решать, как быть с Ксенией, какое ей найти место, какие возможные границы положить как край отношений пусть и приятных ему, но ненужных, безнадежных и обреченных.
      Доктор О'Киф в последнюю встречу, отпуская, сказал: "Весной начинайте понемногу ездить на велосипеде. Не так, чтобы покрывать большие расстояния, а так, чтобы он, когда вы до него дотрагиваетесь, вырывался из рук. Понимаете, о чем я?" И Каблуков кивнул молча, потому что подумал, что это он так про половое и одинаково противно услышать, что совершенно верно, именно, именно - и что вовсе нет, с чего вы взяли, я про общий настрой, душевный подъем. Кардиолог же в Москве на первом осмотре прямо спросил, тем же тоном, которым выяснял прочие подробности: "Эрекция за это время была? Аккуратнее с этим, пока аккуратнее".
      Когда он отвернулся, Каблуков бессознательно прошелся подушечками пальцев по грудному шву и чуть более сознательно отметил: не шрамы, а новая ткань. Грамм пятьдесят новой ткани что-то понявшего за жизнь, изменившегося к ее концу, насколько возможно избавившегося от всяческой ее искусственности человека. Зарубцевавшаяся, твердая, лиловая, гребешком, единственно отвечающая его новому состоянию. Дождевые черви. Видимо, про это сказал поэт: к кольчецам спущусь и усоногим, прошуршав средь ящериц и змей. Ну была, кардиолог, эрекция, была. Сокращение-распрямление кожно-мускульного мешка колючеголовых при задевании подглоточной ганглии. Спущусь - вот что главное. От горячей крови откажусь - вот что неотменимо. И от нас природа отступила - так, как будто мы ей не нужны. Вот с чем нужно жить. И подъемный мост она забыла, опоздала опустить для тех, у кого зеленая могила, красное дыханье, гибкий смех... Ксения ждала, сидела в коридоре на клеенчатом красным стуле, продранном. Сукин сын кардиолог, небось, не отвлеченно спрашивал. Как и О'Киф: она и там была при нем, рассматривала елку в приемной, и та меркла, меркла. Повсюду его теперь возила.
      Наконец можно было проспаться, заодно и вспаться в московские сутки. Прибавить к неуверенности послебольничной развинченность из-за рыскающего кровяного давления, ощущение неполного присутствия, безразличие к тому, утренние сумерки на дворе или вечерние. Все это - не вызывающее беспокойства, скорее, наоборот, уютное, отвлекающее от чего-то, что нависает, но о чем думать хочется не сейчас. Первый звонок был Людмилы. Кажется, и последний перед Америкой тоже. "Это Кустодиева. Ну, в общем, Крейцера... Я в поисках замужества. Вы как? В этом смысле". Не нагло, но и не в шутку - ясно, что заготовила текст. Каблуков представил себе, как она это говорит, не вкладывая душу, не улыбаясь, охватывая медленным взглядом свое отражение в зеркале. (Вот на чей похож взгляд Ксении, тоже медленный, но не ленивый и чуть-чуть сонный, как ее, а весь участвующий в происходящем - равно вовне и внутри). "Вы, правда, не подходите. Я предназначена жить с мужчиной гуляющим, пьющим, неотразимым, с мужиком, выносить все его шляния, неизлечимую болезнь и хоронить. Но ведь и Лев был не такой". Она как будто и не ждала ответа. "Это я так. Звоните, если что".
      Надо бы ее расспросить когда-нибудь, что у нее на самом-то деле в голове. В душе. Выяснение, беседа, обдумывание действия, кем-то произведенного, захватывает несравнимо сильнее, чем произвести подобное самому. Выслушивать какую-нибудь Зину из "Первой любви" про то, как это было, куда привлекательнее, чем попасть в похожую ситуацию с ней нынешней. С той же, к примеру, Зиной Росс. Да с любым: слушать - не горбатиться. Потому что каждый раз не до конца. Потому что с любым, а не единственным. Потому что пустое любопытство: все выгоды осведомленности при всех выгодах дарового ее получения. Нет участия - нет затрат, нет затрат - ничего не получаешь. Потому что... Потому что Тони нет - которую ни о чем можно было не расспрашивать. Которой, кстати, надо бы рассказать про Феликса: какой он стал. Какой он стал какой? Не приставайте, гармоничный. Да-да, гармоничный, как кувшин на складе солдатских сапог. А лучше сам расскажет, когда придет время.
      Из кухонного шкафа с крупами вырывался, как откроешь, изысканный, пленительный, дорогой дух сушеных грибов. Заднюю стенку морозильника закрывали полиэтиленовые мешочки с наскоро проваренными. Собирали вдвоем, сушила и варила она. Помнила, где некоторые росли. В негрибной год на боровиковых полянках вылезали свинухи: дескать, не можете сами, дайте другим. Ее тогдашние слова. Боровики тогда перемещались под старые еловые пни. В несколько мешочков были вложены бумажки "супер". Одному до лета не съесть. И напев, без слов, с закрытым ртом. Негромким помыкиванием: эм, эм-э2м, эм-э2эм-эм. Когда готовила. Резала, жарила, чистила картошку. Эм, эм-эм, эм-ээм-эм. Эй, Каблуков! Всю ведь жизнь - вввсссююю! Он даже не спрашивал, что2 это, - настолько знакомо было. Мать сказала: романс Булахова - когда они у нее были и Тоня вышла на кухню, задвигала кастрюлями, и сразу: эм, эм-эм, эм-ээм-эм. Когда вошла позвать к столу: "Вы романс Булахова мурлыкали, "Свиданье", я его люблю, а Сергей Николаич знал слова наизусть". Вытащила из стопки тяжелую пластинку, поставила на тяжелый проигрыватель, который Каблуков помнил, как купили, тогда последнее слово техники. "Борис Гмыря поет". Гмыря. Отец говорил: ровня Шаляпину, ровня иногда! В ча-ас когда мерца-анье...
      В час когда мерцанье. Звезды разольют. И на мир в молчанье. Сонный мрак сойдет. С горькою истомой. На душе моей. Я иду из дома на свида-нье с ней.
      И свиданье это. В тишине ночной. Видят до рассвета. Звезды лишь с лу-ной. Нет в них ни лобзанья. Ни пожатья рук. Лишь хранит молчанье мой люби-мый друг.
      Не пылают очи. У нее огнем. В них разлит мрак ночи с непробуд-ным сном. И когда приду я. Тихо к ней склонюсь. Все ее бужу я. И не до-бу-жусь.
      XVIII
      Сердце было новое, остальное тело - старое. Сосуды - старые. Век, режим, нравы, вещи - новые, кровоснабжение старое. Режиссеры, новенькие как... Кино - старинка. Пленка, оптика, саунд-трек, караоке, долби новейшие. Сценарии - старинка. Стало быть: или римейк-ремикс, или что-то напролом, в лоб, отчетливо и примитивно, как газета. Но газета для изощренных и больше не желающих изощренности - хотя и продолжающих держать ее в уме и тайно дорожащих ею. Для вкуса, изверившегося в гурманстве, возвращающегося к харчевне, и чем харч грубей, тем вожделенней, - но помнящего клетками языка устриц. Простое положение вещей. Видимое из окна и из телевизора. Снятое не в газету, а после того, как уже было в газете напечатано. Не избегающее эмоциональной, а если понадобится, и нравственной окраски. Картинка. В мирозданье, построенном Богом, может быть эн-плюс-один элементов. В книге - сто, ну тысяча, больше не потянет даже Толстой. В картинке - десять, для самых остроглазых - двенадцать... Выключенность его, каблуковского, нынешнего времени из времени общего давала ему шанс сделать то, что он хотел, без оглядки на практическое осуществление. Без прикидки, кто может этим заинтересоваться и как этим заинтересовать. Такой, ни на кого, сценарий, не угодно ли?
      Положение вещей
      1. Скучные события.
      Пожар. В школе, в детском приюте, в приюте для глухонемых детей. В общежитии для иностранцев. Для африканцев, для китайцев. В гостинице "Россия". В районной прокуратуре, в райвоенкомате, в почтовом отделении. На продуктовом складе. Зияющие окна на черной закоптившейся стене. Этаж выгоревший, еще три задетых: один снизу, два сверху. Пожарные машины, разворачивающийся шланг, пожарные в уродливых костюмах. Бегут трусцой, идут неторопливо, стоят, уходят, возвращаются. Брандмайор: "Пожару присвоена категория высшей сложности". Пожар на заводе. Пожар на химическом заводе: то же, но в противогазах. Лестница, двое пожарных со шлангом направляют струю в окно четвертого этажа. Несколько пожарных враскорячку на крыше. Дым, деревья на фоне дыма. Пожар в речном порту: мощная струя воды с пожарного буксира. Вода, сбрасываемая с пожарного вертолета. Лес горит, крупным планом. Общий план: горящие леса. Тяжелый пожарный самолет сбрасывает воду. Торф горит. Жилой дом: погорельцы - тюки, одеяла, дети, слезы. Зеваки, общее возбуждение. Майор милиции: "По факту пожара возбуждено уголовное дело".
      Наводнение. Вместо огня вода, остальное то же самое.
      Землетрясение. Поисковые собаки, люди в куртках с надписью "МЧС" на спине. Больше отчаяния, рыданий, ужас на лицах. Остальное то же самое.
      Политическое убийство. Толстый генпрокурор, лицо без эмоций. Худой министр внутренних дел, лицо вуду, точнее, жертвы вуду. (Рядом с таким коммунистический идеолог с внешностью ссохшегося Фантомаса, бабочки "мертвая голова" - комик и душа общества.) "Дело взято под личное наблюдение генерального прокурора... Министра внутренних дел... Это девятое, двадцать девятое, сто двадцать девятое убийство. Ни одно из прежних не раскрыто, но на этот раз у нас есть очень существенные улики, есть след, надеемся найти исполнителей и заказчиков в самое ближайшее время".
      Криминальное убийство. На асфальте крупное тело в хорошем пальто возле хорошего автомобиля. Бу-бу-бу, в результате разборок. Комментариев никаких, никого не колышет - кроме застреливших и еще не застреленных. Просто: мужик, галстук, колесо автомобиля.
      Обвинение губернатора в воровстве. Да пошел ты! Счетная палата, упитанный человек, бу-бу-бу, в результате расследования. Да пошли вы! Губернатор, кабинет, упитанный человек, бу-бу-бу, грязная клевета, черный пиар. Да пошел он!
      Сейшельские острова, океан, пляж, Мадагаскар, океан, пляж, океан, пляж, океан, пляж, Гавайи. Некто, прямым рейсом из Москвы, уже в плавках, с аквалангом, с ружьем для подводной охоты. Ныряет, плывет над водорослями. Крупная рыба, стая маленьких. Плывет. Семьсот миллионов людей в это время плывет, плывет под водой, я сам плыву. Интерес собачий.
      Плывший. О, да это звезда экрана! В кресле. На веранде. Говорит и улыбается, говорит и улыбается. Вбегает дорогая собака, вертит хвостом. Звезда смеется и продолжает говорить. Это этот? Ну да, этот. А че происходит-то? Ничего не происходит - просто звезда.
      Государственная дума, ну это ваще! Сейчас подерутся. Нет, ничего такого. Встают, садятся, бу-бу-бу, законопроект, тзаконопроек, ктзаконопрое. Кто-то на рысях, другой ему машет, объясняет всем - знакомый пробег. Триста - за, два - против - звонкувохребет принят. А где этот лысый-то? Не каждый раз.
      Вышли на демонстрацию протеста.
      Выжгли свое имя на двери дома Джульетты. Двояковыпуклой линзой. В Вероне.
      Сошли с дистанции за двадцать метров до финиша.
      Выжили на льдине, унесенной к Шпицбергену.
      Вошли в правительство с ценным предложением.
      Нашли сто безымянных могил в Хасавьюрте. В деревне Ма-джонг. Пном-чир. Фа-хван. На берегу Амазонки. В центральном сквере Багдада. В саду Семирамиды. В ста километрах от Челябинска. В тундре. В Турции. В Антарктиде.
      У Фатимы Кабировой родилось в один присест четверо младенцев. У Пиалы Абу-Самад пятеро. У Анны Хуанны шесть. У Индиры Рамашпрачендры семь. Все живые. Двое сразу умерли. Сама жива. Умерла. Чувствует себя хорошо. Великолепно. Удовлетворительно.
      Запуск космического снаряда. Как в воде, только без воздуха. Ну это ваще! Погоди, может, разобьются. Разобьются, и что? Погоди, может, при посадке. При посадке, и что?
      Вышла замуж. Подала на развод - потому что вышла замуж, а с него сошла кожа. Стала сходить. Восемнадцать миллионов. Ну и что такого. Сто восемнадцать. Ну и что такого. Как "что такого"? Вышла же замуж. Разводится же. Требует отступного... Вот именно, нич-чего такого: замужество, развод, дележ холодильника.
      И так далее... Далее - все то же. Первые дни работы Би-би-си как широковещательного радио. Час новостей, диктор объявляет: сегодня новостей нет. Ничего не случилось. Не было событий, не о чем говорить. Как в деревне. Коршун утащил цыпленка. И только через месяц Колька по пьяни избил Нинку. И только через год полез чинить трансформатор, и его убило током. И даже не скажешь, какое из событий сильнее захватывает. Коршун с распластанными крыльями в небе висит, висит, вдруг их складывает, камнем вниз, кво-ко-ко, и на этих же крыльях, черных, огромных, шорх-шорх, мимо ольхи, над забором, над березой и к лесу. А у тебя у самого пять кур, десять цыплят. И у Кольки с Нинкой. Ты с ним начинаешь при ружьеце по очереди дежурить. По очереди промахиваетесь. Но после третьего-четвертого выстрела перестает злодей висеть, улетает на распластанных крыльях в Старки. А Нинка в рваной рубахе с распущенными волосьями по снегу мотается - очень даже завлекательно. И Колька - почерневший, оскаленный, скрюченный, так что в гроб еле-еле затолкали, и поминки нон-стоп до девятого дня и на сороковой трое суток.
      Что этому равно? Карибский кризис - безусловно. Корабли плывут, бомбардировщики летят, ракеты торчат, Фидель - свое, Никита свое, Кеннеди снимает кольт с предохранителя, детишки в Нью-Йорке лезут под парты, Европа ломает руки, сейчас жахнет. Нам, правда, до фени, от нас ничего не зависит: так - так, эдак - эдак, как в Кремле решат. Но по величине, энергии, градусу, действию - событие! Смерть Виссарионыча - безусловно. Конец Никиты - самое настоящее. Чернобыль - в общем, да, хотя и невнятно как-то. Путч, Елец на танке, стрельба по Белому дому - оно! А уже смерть Брежнева, уже Беловежская пуща, уже подлодка "Курск"... Да и те же взрывы домов... Не говоря - выборы-перевыборы, Березовский, Путин, МММ, женитьба Киркорова на Пугачевой... Не тянет это на пикирующие когти, на пышную бабу, вылезающую из сугроба: ой, не буду! На синий разряд, треск, запах жареного - посреди деревеньки в пятнадцать дворов. В которой весна, копка грядок, поливка, урожай, черника, грибы, гроза, буран, тридцать градусов мороза, оттепель, взлом соседской избы событием не считаются. НЛО в небе - не считается.
      Событие - не содержание, событие - выразительность. В экономике не может быть событий, принципиально. Только ограбление банка, да и то изобретательное либо кровавое. В Думе, в Совете Федерации, в администрации Президента - ни единого, даже мордобой. Проходная махаловка на вокзале в сто раз интереснее. Жилищно-коммунальная реформа, реформа РАО ЕЭС, госбюджет, рост-спад валового продукта - никакие не события. Так, новые декорации над прессом, жмущим из нас сок. В науке - нет: потому что надо верить на слово. В промышленности могло бы быть разве что одновременное закрытие ВАЗа и ГАЗа. В армии - разве что побег из части, причем только удачный, неудачные надоели. Перестрелка между соседними блок-постами одного батальона. Угон фургона с контейнером обогащенного урана. Чтобы было, за что болеть. Событие всегда больше представления о нем. Футбол "Реал - Манчестер Юнайтед" в 2003 году - вот событие! Футбол сборной России - отнюдь: как мы себе представляем, так она и играет.
      2. Скучные люди.
      "Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд".
      А вот это премьер-министр. Улавливаете разницу? Впрочем, премьеру и не положено быть таким увлекательным и элегантно крутым, как агент 007. Правда, в число требований, которым должен отвечать премьер, не входит и быть таким стертым. Хрущев не был. Уинстон Черчилль, мало сказать, был не стертый, а очень, исключительно яркий тип. Шарль Морис Талейран, граф Перигор, князь Беневенто, по бессчетным свидетельствам очевидцев и его собственной книге нехвастливых мемуаров, притягивал к себе всех, от королей и Наполеона до последнего лакея. Иосиф Прекрасный, премьер-министр фараона, отличался привлекательностью и умом фантастическими. Теперь представляем себе, что нам надо ехать поездом из Москвы во Владивосток и перед нами выбор: провести все эти сутки вдвоем в купе с нашим премьером - или в одиночестве? Да в тамбуре поеду, чтоб от скуки не околеть.
      Политтехнолог в очках и свитере - знак недавних хипповости и диссидентства. Но временами уже и в шелковом салопе - знак нынешнего преуспеяния. Запросто может любого провести в президенты. Этого, дескать, уже провел. Вся политтехнология - в единственной концепции: что избиратели быдло. По-латински электорат. Всех дел - перекрыть поступление крови в один участок мозга и наладить прилив в другой. Работает безошибочно. Проголосуют, никуда не денутся. Что да, то да: проголосуем. А не проголосуем, задействуют другую технологию. Толково. Толково, но тоскливо. Тоска: убедительные речи, выражение глаз, уверенность в себе - тоска.
      Поэт - и видно, что поэт. Астеничный, надмирный. Но и громкий, но и лохматый. Его несет - и он. Что-то на тему, но главное - всё и разом. Интересно. Интересно, как в передачах советского времени "Встреча с интересными людьми". О вдохновении свыше - об участии в международном фестивале. О поэзии - о своей профсоюзно-административной премии. Ну-ка скажи о премии нескучно. Положим, Гомер, или Шекспир, или Лермонтов: я лауреат думской премии. Или Мандельштам. Премия за поэзию... Списочно премируемая Думой поэзия. Верится, но не до конца. Поэт этой поэзии: все в порядке, сомнений, что поэт, не возникает. Такая профессия и должность. Искрометная скука.
      Люди искусства. Ах! Им уже не надо никому ничего доказывать, уже на них не рубашки, платья, а кафтаны, сари, не в горошек, в клеточку, а набранные мозаикой, уже волосы жемчужны, пальца унизаны больной бирюзой с раскопок, ноги окунуты в замшевые чуни на платиновых шпильках. Уже со своей интонации раз навсегда съехано, другой не найдено, смеяться забыто как. Уже трубят: хоботы, обернутые в золотую фольгу. Мамонты, восстановленные по ДНК. Говорить - нет; делиться мыслями - да. Тяжелее всего - шутить. Возникает путаница: юмор? наезд? А наезд и есть самый юмор, врубись! Не Оскар Уайльд, нет-нет, не Обри Бердслей, не-не-не. Проще.
      ...Что это вы, господин Каблуков, такой язвительный и высокомерный? Все не по вам. Сами-то вы... Сам-то я тоже не по мне, но людей увлекательных, забористых, даже в унынии не скучных встречал. Одного, например, такого брюнета выше меня на полголовы, на два пуда толще.