Каблуков

      Ночью проснулся. Потому что был сильный ветер и деревья громко шумели. Казалось, толпа возбужденно разговаривает, все разом, даже выкрикивали что-то, плакали, стонали. В духе Рильке. Вдруг этот поток звуков, речи, взволнованности, горя обрел смысл, которого не понять, но нельзя не признать его бесспорную доказательность. Через короткое время из этого последовало, тоже вдруг, с абсолютной внезапностью, что ответ на какой-то запутанный до неразрешимости вопрос - кажется, об убийстве, - никак не связанный с тем, что захватило толпу, совершенно ясен: убийца - такой-то. Или: король такой-то. Или: убийца - король. В самую секунду ответа было не восстановить, с чего бы ответ таков, чем он соединен с логикой того, центрального обсуждения, до сих пор столь же громкого и отчетливо слышимого. Но логики и не требовалось. Убедительность того была такой силы, что ее не только вполне хватало, чтобы с легкостью разрешить эту загадку, тайну, темный узел, но заодно и не потерпеть, разрешая, никакого убытка.
      И тут в первый раз навалился ужас того, что на самом деле творилось, когда его прооперировали и оставили выздоравливать. Каждое мгновение пятичасового терзания той точки, где помещалась его жизнь, то есть он, так называемый Каблуков, держало его на капризно извивающейся, уходящей от зрения хирурга линийке, в микроне от которой уверенно и вальяжно разместилась смерть. Но тогда он этого хоть не знал. Потом, на три, пять, семь дней, она перебралась в палату, заполнила ее кубатуру, окутала его, заключила в свое нутро, как в матку матери. А он ее не замечал, потому что весь до последней клетки был захвачен звериным выживанием. Пропустил ее присутствие, объятие, власть. Когда же стал выздоравливать, и вовсе забыл. И про пять часов, и про семь дней (которые возвращались и позже, и на какой-нибудь девятый и на двадцать девятый). А теперь, через десять месяцев, уже достаточно крепкий, изволь отдать должок, пройди, пройди через отодвинутую тогда от себя черную ледяную жуть.
      Назавтра отправился к стогу, и, действительно, валялось вокруг несколько окурков. Дошел до леса, повернул на просеку, а из нее - человек, вынырнул из ближних кустов. В руках топор, средний между полномерным и топориком. Каблуков остановился, сказал: не нравится мне, бросьте. Тот усмехнулся: что не нравится? - повертел перед собой, всадил в пенек. Сигаретки нет? Ну нет так нет. Ко мне не хотите? Рядом... Шалаш был покрыт толем, с боков подбит старыми одеялами. Сел на чурбан, Каблуков на перевернутое ведро. Картошечки?.. Стал колупать вареную картофелину, шкурки не снимая. Руки страшно грязные. Сказал: "Смотреть противно, да?" Каблуков подтвердил: "Что, не могли в пруду помыть? Да просто в луже". "Тюрьма, объяснил тот. - Не делай лишнего. Одно необходимое". "Масло, спички, соль, сигареты, - показал он внутрь шалаша. - Женщина принесла. Из второй избы с вашего края". Стало быть, Тамарка, косая и хроменькая, летом в телогрейке и сапогах. "Давала трогать". Тамарке все шестьдесят. "Рубликов сколько-нибудь не дадите?" "У кого в лесу деньги?" "Всё боитесь, что убью? А и могу". "Чтобы что?" "Чтобы рассмеяться". "Говорят, трудно". "Наилегчайше". "Не жалко?" "Жалости нет. Отобрали. Ни грамма". Помолчал. "Хотя, как жалеют, помню. Менты сюда приезжали. Две мокрухи на тебе. На железке и в Кашире. Я им: вы что же с человеком делаете? С человеком. Бью на жалость. И сразу подпускаю: в суде все равно сокочу. Дескать, не фан фаныч".
      "Пойду", - сказал Каблуков. "Чего мыться, когда не сегодня-завтра бесплатно обмоют". Ждал, что Каблуков спросит, но не спросил. "Тубер. Палочка Коха. Лечение санаторное". Каблуков двинулся к просеке. Тот вслед: "Собачару вислоухую это я заколол". Год назад пропал у соседей бладхаунд, потом нашли труп в березняке. "Рассмеялся?" - сказал Каблуков громко, не оборачиваясь. "Не, слюнявая была. И лаяла". "Это правда", - так же не обернувшись, подтвердил. "Эй, подожди. Послушай. Я одну вещь знаю. Важную. Когда кого режут, тот кряхтит, стонет, лицо перекошено, дышит, сбиваясь. И когда друг по другу елозят - все то же самое. Это потому что сперма - кровь. Все равно - что спрятанное внутри терять. Жизнь - это смерть, понял?.. Или до этого без меня дошли?" "Те, что дошли", - ответил Каблуков через плечо.
      Когда вошел в деревню, Клобуков через забор спросил: "Медведя переодетого не встретил?" "Знаете его?" "Были знакомы". Тамарка на следующий день сказала: "Вам привет. От сына клобуковского". "Как-как?" "Не обкакайтесь. От Колькиного отца". А еще через день постучала утром в окно: "Сергеич, съездий в город, позови милицию, бомж в шалаше мертвый". За телом приехал "уазик". Провозили через деревню, все, кто был, - немного, те же десять, - вышли на улицу, женщины пробовали повыть. Клобуков тоже стоял со своей лайкой, двумя руками опирался на лесину, доходившую ему до груди: их, обтесанных, у него за сараем был целый склад. Внимательно смотрел, как машина приближалась, прищурился, когда проезжала мимо. Сказал, не усиливая голоса - но Каблукову: тот в двух десятках метров от него был и услышал: "Мне цыганка гадала в двенадцать лет. У нее вода закипала в стакане, концы ниток в мотке шевелились. И все сбылось, до самого мелкого. Сказала, что буду жить до восьмидесяти семи. Так что через год задергаюсь. А пока не беспокоюсь". Собака вдруг завизжала, он ударил ее палкой и пошел в дом.
      XXIV
      Только "уазик" пропал под горкой в дальнем конце деревни, как оттуда выскочил черный джип, промчался, не снижая скорости, до каблуковского дома и, как в кино, затормозил, взвыв и подняв тучу пыли. Вышел мужчина, с туго забранными со лба волосами и хвостом на затылке, лет, пожалуй что, пятидесяти, в кожаной куртке, вельветовых брюках, шелковых с замшей кроссовках. Вы сколько на дорогу тратите? Два - два с половиной? А я час двадцать. "Гелендеваген"... Видя отсутствие реакции, пояснил: "Брабус". "Я вижу, это "Мерседес"", сказал Каблуков. "Я и говорю, "Гелендеваген"". "Похож на...". "... катафалк. Лакированный. Квадратный. Внук душегубок. Вы это хотели сказать?". Действительно, Каблуков хотел сказать это, кивнул. Тот вынул из машины две авоськи с книгами: "От Калиты". И понес в дом впереди Каблукова.
      Еще было письмо. "Пока ты умирал и воскресал, Иван Иваныч Иванов трансформировался в Троцкого и Кафку. Что значит, что на земле негде жить, кроме как на автовокзале, где люди и не живут, а только приезжают-уезжают? Неплохо как максима, как реализованная абстракция, но это Скорцезе. Точные, безжалостные, внушительные детали картины раз навсегда свершившейся. Мы уже ни при чем. Наше дело в ней участвовать и погибать. За ней - как за киноэкраном: пустота, мировая кулиса. Наивысшее выражение такого похода русский человек: судьба необсуждаема! Она - такая, а я - такой, у нее своя упряжь и своя цель, у меня - свои. Разобщенность полная: ни в коем случае не - моя судьба. А кто ее признает за свою собственную объясняют, так ли, сяк ли сопротивляются, так ли, сяк ли заставляют измениться - те евреи. Какой бы крови не были. Объясняют, входят через дыру в экране, видят мрак, набитый демонами, смотрят фильм с той стороны полотна, со стороны, в этот мрак погруженной, - Кафки. Рушат и из фанеры выстраивают новое - Троцкие ("Мурка").
      Каблуков, Коля, Коляша, сделай, а? Какой-нибудь 1915 год, какая-нибудь Вена, одному тридцать два, другому тридцать шесть. Какая-нибудь Магда, треугольник. Война, арт-нуво, захваченность демонами, жажда катастрофы. Один пишет "Метаморфозы", другой - листовки, как эти метаморфозы вызвать. Спит с Магдой с ходу, конечно, Лейба, но весь фильм она от него уходит к Францу. Наверное, так и не приходит - неважно. Что я тебя, ученого, учу? Сочини главное, узлы, я все равно буду снимать что-то еще, может быть, вовсе другое. Но нужна привязь, твои веревки на обеих ногах, чтобы отвлекаться только, насколько они меня пустят.
      Остальное расскажет мой крокодил.
      Артем".
      "Здесь книги, - сказал крокодил, - про того и другого. И, понятно, того и другого. Русские и английские - вы ведь на ихнем читаете? Вам заплатят тридцать тысяч. По секрету скажу, и все сорок. Не отказывайтесь. Да вы, я думаю, и не собираетесь". Каблуков почувствовал, что глядит на него мрачно. Сказал: утром отвечу... А переночевать у вас можно? А позвонить Калите в Лондон откуда здесь?.. Поехали в Каширу, хотя Каблуков сомневался, что удастся оттуда дозвониться. На "Гелендевагене". "Брабусе". Я вам покажу, как я дорогой ем... Вынул из бардачка бутерброд, пакет сока с соломинкой, зажал руль ногами. Стрелка на ста двадцати... Тут три крутых поворота и выбитый асфальт... Я увижу... Лондон дали. Поговорил, передал трубку Каблукову. "Ну?" "Думаю". "Думай умнее. Но идея гениальная?" "Гениальная, когда не самому писать".
      "Нет", - сказал утром Каблуков. "Как это? - воззрился на него тот. - Вы меня режете, Николай Сергеич. Артем Никитич без "да" не велел возвращаться". "Вы у него кто?" "Связи", - ответил тот без пояснений. "А такая у него была Лариса? Мелисса?" "Моя жена". Каблуков вспомнил свой визит, сказал: "Никогда бы не догадался... Если я соглашаюсь, вы имеете комиссионные, да?" Тот неопределенно покрутил пальцами. "Нет, этого писать не буду. И читать не буду. Все взвесил, не буду. Конкретные люди, которых притом не знал, - не по моей части. Я ему дам другое, в том же роде. Он хочет про евреев, это про евреев". И принес "Вайнтрауба".
      Когда тот завел машину - с автоматически включившимся внутри радио, Каблуков спросил: "От кого вы узнали, где я живу?" "От этой вашей супер-топ. По своим каналам. Пришлось попотеть, пока до нее добрался. Сперва узнать, в какой больнице, потом, чтобы дали пройти в палату". И двинулся мимо Каблукова, медленно: жестянка автомобиля с жестяным буханьем музыкального ритма внутри. Отъехал на несколько метров и так же, как вчера ворвался, взметнув всю деревенскую пыль, - умчался.
      XXV
      У дверей палаты сидел милиционер. Сопровождавший врач подал ему пропуск, Каблуков - паспорт и вошел. На левой и правой щеках были узкие полосы ткани, держащиеся на коже поперечными тонкими ленточками скотча, как у него после операции. "Страшно было только, когда это случилось, немедленно заговорила она. - Когда стало ясно, что - случилось. Мгновение назад ничего - и сразу всё переменилось. Всё. Дверь подъезда еще закрывалась за спиной, и вдруг ниоткуда они ввалились в тамбур. В полушаге за мной. Двое - и двое остались по ту сторону. Набросились, захлопнули ладонью рот, выдернули сумочку, вволокли в лифт, бритву к лицу и поехали вверх. Стали открывать дверь моей квартиры, но тут из-за соседней - на шум, что ли? женский голос сказал: что там такое? Не открывая. Они меня обратно в лифт, загнали на последний этаж, все уже было на мне разорвано. Соседка на своем этаже заколотила в дверь лифта, в шахте все отдавалось. Она била, не останавливаясь. Все-таки, наверное, минуту они не отвечали, занимались своим делом. Потом поехали вниз, где-то на середине махнули бритвой, крест-накрест с обеих сторон. И выбежали.
      Не больше, чем просто избиение. Или ограбление. Что было в лифте... Что было в лифте, в сознании отложилось поразительно адекватно СПИДу. Которым оно меня заразило. Не он - оно. И лечению. Когда лечат от таких вещей, оно продолжается: вот тебе, вот тебе еще! Романтические времена - сифилис. Сальварсан. Не болезнь, а тайное обладание, совокупление с живым чертом. У Томаса Манна неплохо, мне понравилось. А вам?
      Пластическую операцию делать не буду. Как заживет, с тем и стану ходить. Теперь уже, во всяком случае, незачем. Это была утопия: жить гомункулом под именем Зины Росс - и превратиться в гражданку Ксению Булгакову, ничего за это не заплатив. Гражданке идеальный овал лица не нужен, точнее, противопоказан. Все стало на свои места. Дамы высшего света, которые были верующие, благодарили революцию. У них одно платье стоило, как целая деревня, а перевернуть все, как хотели бы, решимости не хватало. Она за них перевернула. Как у меня. У меня одно платье стоило, как вся ваша деревня.
      Почему вы меня туда не взяли? Из-под вас почва выдернута, моя вообще ходуном ходила. Две несчастных твари, абсолютно одиноких. Вброшенных в распад стихий в неизвестном месте. Взглядывали бы на небо, находили бы вдруг в разрывах между тучами Ковш, Полярную, Кассиопею, знакомые и те же, что всегда. Понимали бы, что физически оба там же и такие же - как Ковш, Полярная, Кассиопея.
      В чем дело, почему мы не можем любить друг друга, как хотим, целомудренно? Почему нас выгоняют? Если мы свободные, как Боженька каждый час возглашает по первой программе, то почему нам нельзя выбрать не только не попробовать яблока, но и попробовать? А то какая же это свобода? Вы не знаете, как любить так, без "этого". И никто не знает. Если любовь - только состояние, зачем тогда чувство? Несправедливо. Несправедливость".
      XXVI
      Слово произнесено, дитя получило имя. Несправедливость. Он был, как в трансе. Шел по улице, останавливался, топал в неистовстве ногой, помогая взмахами кулака. Не принадлежал себе. Себе бездеятельному. Благополучно мыслящему. Барану, которого не съели только потому, что не было настоящего голода, оставили доживать. Аверроес обличал себя, пропустившего жизнь ради чтения о ней. Но он в нее и не ввязывался. А Каблуков всю жизнь только и создавал действующих лиц. И все вокруг ими были! Валера Малышев, Гурий, Феликс. Дрягина не удержать было от распиравших душу предприятий. Учил девчонок каким-то прыжкам и бревну, гулял с ними и местными начальничками по партийным притонам, ушел в агенты и по ходу дела в кинематографию, приспособил по себе чужую вещь естественней, чем если бы была собственной, стал калифорнийским воротилой. И правильно, что гулял, и правильно, что с гадами! И правильно, что те - гады, а не благородные созерцатели вроде Каблукова!.. Да тот же доктор О'Киф - играл в баскет небось не лучше нас грешных, а может взять сердце в руку, встряхнуть и наладить, чтобы затикало... Двоюродный брат Клобукова, о котором в деревне только память осталась, что был такой, - дочитался "священных книг" до того, что бросил жену и десятерых детей, а сам на лошади перевез ригу к Оке, распахал землю под картошку и пшеницу и зажил хутором. И правильно, что бросил, и правильно, что десятерых!..
      Два года назад в дневном поезде из Ленинграда, только отошедшем от перрона Бологого, когда Каблуков двигался по проходу к своему месту, мужик, главный в ухмыляющейся, сидевшей в отдельном отсеке компании, говорил в мобильный: "Вот только тронулись, браток. Из это, из Бологое. Глухомань". Другие засмеялись "глухомань" что-то значило на их фене. Потом отрывочно: "Не, не, есть. Остальное. Общак". Ничего не мешало им - если, положим, они и вправду бандиты - пройти по вагону, забрать у всех деньги. Что было бы тоже - абсолютно правильно, потому что несправедливость должна быть несправедливой! Потому что в том устройстве-дирижерстве-государстве, где несправедливость - царица, справедливость - скука, дрянь, не нужно справедливости... Все, кого он, Каблуков, встречал в жизни, ближние больше, дальние меньше, взяли на себя сделать его жизнь такой. И если "такой" означало такой хорошей, это говорило о том, что "плохую" ее составляющую они опять-таки приняли на себя. Сидели в тюрьмах, истрепывались по бабам, подличали, насильничали, унижались, кончали с собой. Вместо него. Он несправедливость заслужил.
      Но чью?! Не помнил ни городка, где жили, ни как звали того мальчишку, с которым дружил, ни того взрослого парня, который сбил его с ног во дворе, десятилетнего. Просто так, подошел и сшиб. И Каблуков произнес: "Показал себя? Молодец!" От трусости и страха самому быть так же сшибленным постарался не разозлить, не разгневать, проговорил без вызова, умеренно, но все-таки дал знать. Сделать ничего не могу, но оцениваю вот так. Тот свалил его ударом в живот, тоже умеренным. Однако в случившееся внесена была ясность. И сейчас он шагал, топал ногой, махал кулаком и бормотал: "Таков твой проект. Относительно нее. И Тони. И относительно меня. И он доведен до конца. Потому что это ведь проект Провидения. Но кое-что в нем остается и на мою долю, не так ли? А именно, сказать - с максимальной, на какую способен, горечью: исполнил? довел до конца? показал себя? доказал? Молодец!"
      (Не слухом, но явственно разобрал ответ: "Я создал Все..." На это еще нашлись силы еле различимо, трепетом губ повторить: "Молодец". Затем опять беззвучное, как посланная мысль, рассекающее мозг и кишки, хотя откуда-то прежде знаемое: "Мне ли спрашивать у созданного оценку замысла и работы?.." И обессиленные скорбью губы Каблукова больше не раздвигаются, тишина... "Я отправил на смерть сына. Своими руками, его ногами, нашим общим согласием..." И тут в последний раз, как улетающий предсмертный выдох, уже не управляемый: "Молодец, молодец".)
      Сильно кружилась голова. Старушонка несколько раз подергала его за рукав. Кто-то поглядывал издали. Он собрался, как мог. Полез в карман, дал ей бумажку - сто? пятьсот? Пошел, в голове вертелось: сына, сына, сына - кто вас, богов, знает? А что сын? Что, с сыном - справедливо?.. Навстречу шли муж и жена лет сорока, между ними мальчик лет тринадцати. Кошмарная картина. Самое удручающее сочетание. Унылость лиц у взрослых - знак поражения, у подростка - полного нежелания разводить ту же комедию. Почему им не разрешено ничего с этим поделать? Ни этим - ни Тоне, ни Ксении. Ни ему, Каблукову. Почему старый человек идет к смерти в облаке душераздирающей боли за всех? За это тупо растущее, чтобы стать военнообязанным, существо, за его ни на что уже не рассчитывающих папу и маму. За своего собственного сына, за свою дочь, а еще больше за внуков, за вот эти их дорогие имена. Остающихся на свете. Которому предстоят еще неизвестные ужасы.
      Сейчас-то, как в насмешку над светом надвигающимся, вокруг был свет нынешний, московский, все еще летний, полный благополучия и успеха. На которые никто не смей покуситься. На автомобили, на премированных прежними десятилетиями, на вкладчиков в новое, на архитектуру башенок с Георгием Победоносцем на острие. Церковь стояла, отступя от улицы, в глубине дворика. Он зашел внутрь - чересчур решительно, чересчур энергично, с шумом. Сторож бросился к нему, вгляделся, внюхался - не учуяв запаха, отошел. Литургия уже кончилась, ждали молебна. Человечек на столе у окна писал поминальную записку. Синие брюки, вдоль карманов и пониже - клинья темно-синего сукна, у обшлагов обшмыганные, грязные. Пыльные, растоптанные башмаки. Поредевшие, прядями, волосы. Вдруг поднял голову, разулыбался. Подошел: "Здрасьте, любимый преподаватель. Я у вас учился. В школе. Помните, вместе с Шашкиным и Овечкиным?" "Да-да". Каблуков круто развернулся и вышел. Женщина стояла посреди дворика, почти такая же, как тот, с выражением лица, будто что-то жует всухомятку. Но у женщин словно так и надо. Словно они беременны или готовы к тому, что вот сейчас могут забеременеть.
      Чей они оба образ, Господи, чье подобие?
      XXVII
      Остаток дня был ужасным. Каблуков мотался по городу в шквале обрывочных мыслей, а та единственная, что сидела внутри постоянно, была: я должен предпринять что-то важное и предприму. Но любой приступ к тому, что же может быть это "что-то", мгновенно превращал сознание в ошметки. Он зашел домой, пил чай с бутербродами - с хлеба срезав позеленевшую корку, а покрывшуюся слизью колбасу из холодильника промыв под горячей водой. К вечеру ноги принесли его опять в больницу - якобы затем, чтобы сказать Ксении, что он хочет поехать с ней в Ленинград. В Петербург? Ну да, в Ленинград. В Ленинграде, объяснял он ей, только на вид - как в Венеции. По существу же прямо наоборот. В Ленинграде главное - не отразиться, а подсознательно помнить, что ты всегда отражаешься. В реках. Кто-то в любую минуту и откуда угодно - с другого берега - может тебя видеть. И ты никогда не знаешь, когда и как тебя видят. Понимаешь: всегда можно отразиться. И зеркал там в квартирах больше, чем в Москве и в Туле. Красоте это гораздо важнее, чем быть усиленной отражением, какое дает Венеция. И такой красавице, как ты, это будет одно удовольствие.
      А Ленинград, который Петербург, - это другое дело. Там есть клубы танго, есть ликер амаретто, они выводят из привычного, на оглобле, хождения по кругу обязанностей и выбора. Однако уже какой-нибудь пустяшной прогулки по Летнему саду без предшествующего визита к Рае Минаевой, маминой товарке, и ста долларов ей и двухсот маме, без поездки на могилу к отцу - нет. Только если приехать, навестить маму, Раю и кладбище, уехать - и через неделю вернуться специально ради Летнего сада. Который - ну сколько времени занимает? - от десяти минут до сорока, до часу. Это с сидением на скамейке в боковой аллее так, чтобы разглядывать центральную. Когда в какую-то минуту вдруг видишь проходящих по ней женщин как племя. Ленинградки. Большие глаза; помимо выражения озабоченности, угрюмости и тоски, в них еще и маленький свет печали; темные круги, бо2льшие или меньшие, вокруг; уже в молодости намечающиеся мешочки - в молодости вызывающие интерес, притягательные. А потом выходишь к Неве и налево нельзя, не перейти у Троицкого моста; а направо - сворачиваешь на Фонтанку и попадаешь в колею, которая была воспринята таковой уже тридцать лет назад. То же - к Инженерному замку...
      Но хотя бы это не спектакль, записанный в "трэвэл меню", экзотика за деньги. Не какой-нибудь Мадрид, где подъемные краны поднимают святых на золотые балкончики. Давай, я лучше тебе смешную историю расскажу. У меня был знакомый англичанин, он потом от сверхдозы умер. Ему досталось наследство, и он первым делом купил дорогую машину с открытым верхом. И, в ней катаясь, увидел в витрине антикварное зеркало огромное, за восемнадцать тысяч фунтов. И решил, что ему такое нужно в спальню. А когда грузил его в машину, разбил левое зеркальце бокового вида. Полицейский останавливает, говорит: простите, сэр, ваше зеркало превышает допустимые размеры автомобильного, вам было бы удобнее купить такое же, как у вас справа... Каблуков погладил ее по волосам и, вытирая тыльной стороной ладони слезинки на висках, проговорил, как автомат: "А вот это уж совсем ни к чему", - деревянным голосом.
      Ночь тоже была ужасная. То, что приходило в голову, непонятно было, во сне это, или проснувшись, или в промежуточной дремоте. И наутро, когда встал, принял таблетку от давления, стал бриться, делать веленную кардиологом зарядку, ничего не изменилось.
      Организм, он такой слабый, трубочки, ниточки, желе. К смерти, к смерти он становится железом, кастрюлей на огне, жижа выкипает, железо плавится. Как там оно плавится, никто не видел, обгорает, чернеет, трескается - это и значит "плавится". Никого нет погасить огонь, валятся раскаленные куски, что-то горючее вспыхивает - пожар! Пожар - это то, во что превращается свет, когда кастрюля плавится. То, во что попадает организм, когда умирает. Брак, потом второй брак: супруга хотела ребенка, я пошел ей навстречу. Доброжелательная заинтересованность в соседях по лестнице, кудрявая собачка Джим, все более дряхлая, уже не лающая на звонки в дверь.
      Не надо было "бить жидов" в черте оседлости. Калита прав: там жили не только покорные евреи, но и те, что действовали в "Мурке". В революцию они разошлись. Та же история, что с рабовладением в Штатах. Вот что надо было приписать Калите, когда отправлял "Вайнтрауба". "Тёма, Артем, Артемон Никитич, а что если так? Есть две большие нации: малочисленная - евреи плюс отдельные экземпляры других кровей, разделяющие еврейское понимание того, как устроен этот и тот свет, и способ этого понимания; и многочисленная антиевреев". И не надо было самому врать - уж теперь-то, когда бухгалтерию жизни больше никогда не будет времени пересчитать. Даже по мелочи: будто Кафка с Троцким - гениальная идея. Кафка с Троцким - шикарно, но есть в этом советская компонента. Что-то от того, что та власть вживила во всех на генном уровне. Вроде бы всего только поощряемые ею приемчики и шуточки. А на самом деле, краеугольный камень идеологии: давайте построим башню, чтобы всю Москву было видно. А заодно и голубей можно держать.
      В общем, голубок, сколько ни тверди "несправедливость", сам ты она и есть. Чем, голубок-каблубок, отмалчиваться, написал бы: так и так, и не вздумай сдуру рассердиться; ссориться в конце жизни - безвкусно. Твой К. Ты думал, наступит звездный час твоего признания, движением брови заставишь исправить всю неряшливость в фильмах, поставленных по твоим сценариям, всё, что приносило неудовольствие. А эти неряшливые фильмы и были твоим звездным часом... Да все, все, любой, сами - сплошная "несправедливость".
      И все это было мелко. Катастрофически мелко в сравнении даже не со случившимся, даже не с пережитым вчера, а хотя бы с его вчерашней реакцией. Необходимо было поломать такой ход. Он сел к столу и заставил себя записать - чтобы опять и опять не искать опять и опять ускользающее, не путаться в очередной раз в последовательности.
      "1) Логические связи "зависли". Из того, что определенно случилось, не следует, что определенно предпринять.
      2) Поэтому надо не думать, а сообразить. Найти: какого сорта это может быть вещь, дело, затея, чтобы оказаться вровень со случившимся.
      3) Самоубийство.
      4) Отыскание сделавших это и убийство их.
      5) Милиция.
      6) Убийство милиционеров, потому что не могут и не хотят отыскать.
      7) Убийство Ксении и самоубийство.
      8) Убийство милиционеров, потом Ксении и самоубийство.
      9) Поджог:
      - отделения милиции,
      - своей квартиры, лифта и подъезда,
      - ее квартиры, лифта и подъезда.
      10) Того же - взрыв.
      11) Вообще поджог - чего придется.
      12) Вообще взрыв".
      Что-то похожее на взаимосвязанность частей "общей теории поля" восстанавливалось. Например: аскеза и террор. В середине XIX века энергичные люди выбирали между сектантством и терроризмом. Между воздержанием, выражавшимся, положим, в задержке извержения семени при коитусе, и выпусканием крови при бросании бомбы. Он, не дотронувшийся до Ксении, хотя ведь много об этом думал и достаточно имел возможностей, - тем самым получил право на акт, не ограниченный ничем, кроме собственной воли. Из другой оперы: мир, который взрывом начался (биг бэнг), должен взрывом и кончиться. Разница между биг бэнгом смерти каждого в свой срок, включая скорой Каблукова, и биг бэнгом назначаемой им для себя и других, не принципиальна. Отсюда: нечего ужасаться, ах-ах, как можно? взрыв! взрыв! Просто "взрыв": внеочередная гибель стольких-то десятков людей. В той или другой степени заслуживших. Не приводит же нас в экстаз "обрыв" или "нарыв".
      Что же до нравственной стороны... Уж не думаешь ли, Каблуков, что ты Иисус Христос, говорящий: вас мир не может ненавидеть, а меня ненавидит, потому что я свидетельствую, что дела его злы? А может, это ты мир ненавидишь, потому что он не отдал тебе должного признания? Может, ты завидуешь преуспевшим - и одновременно их презираешь?.. Отвечаю. Кто я такой, чтобы не прощать их? Но кто я такой, чтобы прощать! Ведь не Иисус же, ваша правда, Христос.
      XXVIII
      Или все-таки по минимуму? С собой покончить - и хватит? Тот же результат.
      Взорвать бомбу... когда тебе шестьдесят пять... прилюдно вынуть и что-то там дернуть?..
      Когда узнал, когда вышел из ее палаты, когда составлял список - да будь под рукой любое, что разрушает, сжигает, удушает, в ту же минуту подорвал бы. Не посмотрев по сторонам.
      Но приладить петлю, или включить газ, или, еще лучше, наглотаться таблеток - это в нынешнем состоянии уж по такому минимуму!
      Как ничего. Как просто умереть.
      К тому же очень сильна компонента мести. Немного кинематографическая, голливудская. Вообще месть последствиями, поднятой волной энергии неадекватна причине: несправедливости, подлости. Даже заслужившим конкретно, каким-нибудь "петербургским друзьям", за очевидную несправедливость, пусть даже за клевету, за подлость. Разгон волны слишком превосходит толчок ее зарождения. Волей-неволей намерение "взорвать мир" укладывается в подростковое ницшеанство, в "сверхчеловечество". В чем еще, кроме как в разрушительности, может проявить себя "сверхчеловек"?
      Он поехал на Рябиновую улицу, сел у метро в автобус, возле окна. Что видела Тоня перед смертью? Когда они попали сюда в первый раз, это был серый, тоскливый, бездарно проложенный проход между серых домов и голых зимой, пыльных летом "городских" тополей. Не сговариваясь, они сказали друг другу: неужели оно Жоресу на всю жизнь? Сейчас он жадно и с нежностью всматривался: неужели мне так мало времени осталось это видеть? Сзади женский голос говорил: полгода как случилось, а не проходит. Поехал в Крылатское, нашли в машине мертвым. У милиции в руках записная книжка оказалась - исчезла. Муж к ним приходит, смотрят как на пустое место, надоедливого придурка... Второй, более молодой, голос сказал: мне выходить. Девушка с яркими летними прыщами на щеках. С годами превратятся в площадки кожи сизого цвета, постоянно отмирающей. Месяцами чешущиеся, минутами нестерпимо, осенью на время пропадающие. К старости готовые переродиться в трофические язвы.
      Он вышел на остановке по памяти: да, вон эстакада. А около нее уже церквушку поставили. Девчонка лет пятнадцати ругалась на паперти со сторожем: не пускал внутрь. Она обернулась, закричала компании таких же на другой стороне улицы: "Эй, народ! Идите сюда. Разговор есть". Сторож, в камуфляже, здоровый качок, перехватил взгляд Каблукова, сказал ему через ее плечо: "Ну что, инвалидку из нее сделать?" Злой-то злой, но про зло ничего не знает. Чтобы знать, надо быть де Садом, Ницше, Селином, Жаном Жене. А не членом Пен-клуба Витькой из Марьиной рощи.
      Алина, когда уже разошлась с Жоресом, рассказывала про их знакомство: "Я пожала ему руку, и в этот миг все стало черной бездной". И что, когда она один раз заболела, он будто бы сказал: "Что ж ты так! Ты мне нужна здоровая, раскручивающая меня". Было, не было - лучше бы не знать. В последний раз Жорес появился в телевизоре: передача о диссидентстве. Савва Раевский главный, "генерал". Как называл его Валера Малышев, "генерал-от-кавалерии". Какой-то даже пост государственный. И - непонятно, с какого инакомыслия Климов. Говорил: "Сахаров был человеком очень - прочным, очень - крепким". Никак не мог съехать: "Очень такой, знаете, солидной конструкции, очень такой несокрушимый, такой - гранит; базальт; геологическая такая порода". Еще был прибалт, отбывший при Брежневе в лагере пять годков, с голодовками, с карцерами, с запросами из Конгресса США, - после перемен ставший европейцем со светскими манерами. И еще муж и жена, тоже излучавшие благополучие, но его снимали средним планом, ее - крупным, выходило непристойно, обсосочек и бабища.