Анатолий Найман
      Каблуков
      Роман
      Часть I
      СВОБОДА
      I
      Шагая по тротуару вдоль Дома Пашкова к метро, Каблуков вдруг заметил, что все идущие навстречу смотрят на что-то или кого-то у него за спиной с заинтересованностью на грани ажиотажа, и чуть ли не кичась, и чуть ли не наглея оттого, что так явно выбраны из всех это видеть. В конце концов он не выдержал, обернулся. В пяти метрах сзади шла двадцатилетняя красавица, и не просто, а словно бы имеющая исключительное право на красоту. (Представляющую, - отложилось в его мозгу непроизвольно, - кроме самое себя, еще и сертификат на себя.) Ясный взгляд, холодновато направленный мимо чего бы то ни было, в срединное ничто, натолкнувшись на Каблукова, зажегся, безмятежное лицо ожило, она сказала: "Здрасьте, дядя Коля", - и, так как его, всем вместе несколько сбитого с толку, лицо выражало предельное недоумение, остановилась.
      Каблуков был киносценарист, с молодости насмотрелся красоток, прелестных, равнодушных, отталкивающих, реагировал на них как на материал, натуру, идущую под съемки, ни больше того, ни меньше. Режиссеры в них влюблялись, директора картин говорили администраторам: "Ты бы с ней стал?", актеры, игравшие их отцов, начальников, мужей и любовников, вкручивали, что не могут ухватить роль, не узнав их изнутри. Цель во всех случаях ставилась, понятно, одна, но не только из обыденной в этом кругу распущенности и похоти, а потому что эта красота выражала лишь индивидуальность, ничего другого. Ничего их личного - и, как первая брошенная на середину пустого стола карта, приглашала к партии. Красота была частью никому неизвестного целого и инстинктивно требовала дополнения, столь же неизвестного: под рукой было это, оно и шло в ход. С ранней юности и до седых волос Каблукову одинаково претило слово "совершенство", но сейчас, стоя против девушки, он подумал, что, возможно, совершенная красота та, которая, не привлекая к себе ни одной в отдельности частностью, воздействует исключительно полнотой их сочетания.
      Глаза, губы, нос, овал лица, высокая шея, маленькие уши входили в ее внешность как выбранные по реестру детали очень дорогой вещи, из тех, что дороже не бывает, - хотя таких и не одна. Секрет заключался в соразмерности, в расстояниях между сопряженными членами, тут роль играли микроны, в расцветке, в удельном весе плоти, в точках и черточках. На протяженном человеческом теле это лотерея, и не обязательно, что банк срывает кто-то единственный, но угадать именно такие длu ны и кривu зны, загар, белизну и румянец, мякоть и кость - ну сколько играющих может на всю планету? Ну три, ну пять. Одна стояла перед ним, а в нескольких шагах завивался дугой уличный поток, останавливался, глазел и склабился. В мокасинах на плоской подошве она почти не уступала ему в росте, а он был высокий мужчина, сто девяносто ("сто девяносто, включая голову" - как сказал о вратаре футбольный комментатор). Джинсы, просторная рубаха и жилетка (узкая) - в самый раз для этого майского дня, в руках темные очки. По тому, как она подходила к нему и как сейчас держалась, он понял, что она манекенщица. Как будто даже видел ее по телевизору. Но все они такие безындивидуальные, это смысл того, в чем их смысл: выпотрошить свое содержание, сделаться движущимся платьем, блузкой, юбкой, туфелькой - а эта, при воплощенной в ней стихии красоты, и вовсе безвнешностная.
      - У вас был друг, - объясняла она, - Гарик Булгаков, хирург. Он женился на моей маме. Ему было сорок, ей двадцать, я их дочь. Он потом женился на еврейке, сказал маме - чтобы уехать в Израиль, разобраться, что к чему, и забрать нас. Но не забрал. Вы к маме приходили, мне было десять.
      - Ксюша! - воскликнул он. - Ксения Гурьевна. Ты подумай, сразу сообразил, как тебя звать. Раз только видел, имел право позабыть.
      - Гурьевна? - сказала она с сомнением. - Вы уверены? Он сейчас Гарри.
      - Сейчас Гарри, а в Казани был Гурий. Как тебе мама-то сказала?
      - Мама сказала, что вообще-то вы на нее западa ли, - ответила она, засмеявшись. - Ухаживали, я имею в виду. Были непрочь. Это так?
      - Мама твоя - дура. - Он никак не мог вспомнить ее имени. - Фантазерка и дура. Потому и осталась на бобах. При незаурядной, я бы сказал, миловидности.
      - Ничего она не осталась. У нее сейчас Иннокентий Саввич. Он вас знает.
      - Да знаю я его. А еще лучше знаю Савву. Давно живу. А ты... - Он сделал рукой змеистый жест сверху вниз, будто бы обрисовывающий фигуру. - Ты вообще кто? Как вы говорите, по жизни.
      - А вы не в курсе? - Она опять рассмеялась и мотнула головой в сторону толпившихся. - Я Зина, Зина Росс, топ-мo дел намба уан. Я, знаете, сколько получаю! Когда работаю. Я самая вожделенная невеста мира... Одна из.
      - И так запросто ходишь?
      - Если бы! - И она показала себе за спину, ему за спину и на мостовую. Там из второго ряда мигал габаритными огнями темно-синий "Ягуар". На Волхонке, в виду Кремля, неплохо. В трех шагах за ее плечом стоял амбал, которого Каблуков до этой минуты принимал за протырившегося ближе всех зеваку, и, на шаг отстав от этого, еще один. Оглянулся: и в его затылок уставился такой же. Все они своим видом показывали одновременно, что идут каждый сам по себе. Что обладают независимостью, в результате которой они вот так хотят здесь, туда, на таком расстоянии от нее и с той же скоростью, что она, идти, а ухмылкой, одинаково, как короткая прическа, прилепленой к физиономии, что солидарны друг с другом.
      - Живописная группа, да? - сказала Ксения. - Я имею в виду, мы все.
      Он увидел сценку со стороны: она - нездешняя птица, несусветная красавица высшей категории недоступности; он - серая ковбойка с пропотевшим воротником, мешковатые молескиновые штаны, бобрик соль-с-перцем, солт-энд-пеппер, вышивка морщин по лбу и щекам, подвыцветшие голубые глаза. Почти Голливуд. И эти трое мейерхольдовских арапчат из лагерной постановки. И этот автомобиль как часть грубо решенной мизансцены: интерьер квартиры на Парк-авеню - ресторанный кабинет в Лас-Вегасе - "Звездные войны" глазами вторгшихся на Землю марсиан. И этот полукруг загипнотизированной ими массовки.
      - Вы не представляете, что у меня за жизнь, - продолжала она. - Этих с шофером трое. Плюс менеджер. Вот и вся моя компания. Стилисты, визажисты без имен, без лиц. Бесконечные ребята от такого кутюрье, от сякого кутюрье на кого я работаю. Этих я только вижу и нюхаю: прически, пиджаки, майки, наманикюренные руки. У меня квартира, я не знаю, сколько метров, триста, четыреста, - и я в ней одна. Вот с ними.
      - Пристают?
      - Никто не пристает. Все гомосексуалисты. Это входит в договор. Я так обрадовалась, когда вас узнала.
      - Подруги?
      - Какие подруги? Вы знаете, кто они? Мы конюшня. Можно я к вам в гости приду? Я только у мамы бываю. Один стоит у дверей на лестнице, другой на балконе. Сколько я их так могу держать? Мама приезжает ко мне. Она - все мои подруги. Она и бабушка. Я вам все расскажу, если приду.
      - Запиши мой номер. Хотя я сейчас редко дома сижу.
      - А жена не будет против? Женщины меня не любят. Вы ведь с женой живете?
      - Она не будет против.
      Он протянул ей руку, она подала свою, просто выдвинула вперед и так оставила.
      - Руку надо пожимать, - сказал он. - Еще раз.
      Они повторили, она с изяществом, коротко и легко, - ответила ладонью на его пожатие, потянулась губами к щеке, чмокнула, рассмеялась еще раз и потопала к машине. Тут же обернулась: "Может, подвезти вас?" Он махнул рукой и зашагал к метро.
      Он ехал с Юго-Западной, прямая линия до его Сокольников, но вышел на Кропоткинской, захотелось пройтись поверху. Не Адмиралтейская набережная, но все-таки - Пушкинский музей, Боровицкие ворота, Дом Пашкова. Разрушается увы, разрушается. Метро растрясывает - как еще до сих пор не рухнул? Останется этот ровный крутой зеленый склон, и никакого белого фронтона наверху, никаких колонн. Остался же дом без Пашкова, теперь земля без дома.
      Каблуков ехал из больницы, где его жена умирала от рака - теперь уже легких. Невозможно по несколько часов сидеть в палате, потом в метро - и сразу домой, захотелось пройтись. В ту минуту, когда Ксения обратилась к нему, в голове его вертелся и никакими силами не изгонялся осколок сегодняшнего разговора с женой: "Помнишь, как ты говорила, что из избы время от времени раздается грохот моей схватки с очередным притащенным из леса клещом?" "Мы же условились никогда не говорить друг другу "помнишь"".
      II
      Я, Николай Сергеевич Каблуков, шестидесяти трех лет от роду, место рождения - город Пушкин Ленинградской области, росту сто девяносто на момент прохождения призывной медкомиссии военкомата в 1957 году, а с тех пор ни разу не мерялся, не глядя откладываю книжку, которую читал, протягиваю руку за голову и выключаю настольную лампу. Все - точно в десятку, похоже на ковбойский фильм: книга - на стоящий впритык к дивану стул, ровно настолько правей его середины, насколько левей стоит будильник. Выключатель - в аккурат на длине вытянутой руки, в аккурат на той высоте, на какую выводит руку подъем подушки.
      Еще бы мне не знать, где что и как что ляжет: я в этой комнате живу тридцать сколько-то лет - с тех пор, как переехал в Москву. Переехали. Называется "мой кабинет". Одиннадцать метров - весьма любимых. Вполне хватает, в самый раз. Стол, диван, книжные полки, крутящаяся этажерка. Всякие картинки на стене: то, что дарили. Сперва комната как комната, квадратных метров одиннадцать, кубических двадцать девять. Потом обжилась и уменьшилась, до, так примерно, размеров микроавтобуса, а теперь уже ближе к одежде: тулуп такой. Напрашивается "деревянный бушлат", но как на духу: ощущения такого нет ни вот столько. Формальная, а потому некорректная, метафора.
      Восемь утра, восемь с минутами. Когда бы ни заснул, в восемь просыпаюсь. Иду, задевая за стены, в уборную - не потому, что нужно, а чтобы что-то уже утреннее сделать и лечь обратно в постель. Почитать и, если не доспал, по возможности заснуть, не получится - подремать. Вчера заснул в третьем часу. Я телевизор не смотрю - сосед заставил. Обязал. "Вы, конечно, профессионал, сами сценарист (обожаю это "сами": раз "вы", то на "сам" язык не решается, примямливает в конце "и"; да и как-то неуважительно - "сам", "сами" - жантильней), я же только рядовой зритель, но вот клянусь: про бандитов, а гениально! Последняя серия - обещайте, что посмотрите. Посмo трите и скажете, что я прав". Про бандюков, но сделано вполне прилично. Хорошее кино. В холодном свете, и вообще много вечера и зимы. Видно, что мороз, а они в элегантных пальто и без шапок. У героя шикарный темперамент, и у режиссера темперамент, и остальные играют почти без фальши. Ну есть, конечно, сопли, есть немного и сиропа, но минимально. Так сказать, бандиты, какими мы их любим, - чего еще надо! Я газет не читаю - телевизор не смотрю и газет не читаю, - но уверен, завтра выкатятся все моралисты: гимн криминалу! кому вы нас заставляете сочувствовать? Да вот не вам: не вам, а тем, в ком огонь. В ком талан, а не ваша едея.
      Кончилось около часа, лег и стал читать. Неважно, какую книгу. Хорошую. Очень хорошую книгу. А рассказывать неохота, да и скучно рассказывать, что читал. Найдите и прочтите. И, значит, утром ее открыл, но не захотел под нее засыпать. Не захотел ее читать в качестве текста, способствующего сну. Левая рука - ее на стул, правая - провод от лампы: точно в том месте, где на нем выключатель. Левая нога сама находит стремя, правая попадает в свое автоматически. Две-три минуты на спине с закрытыми глазами. Да-да, холодные краски - и холодный, студеный воздух, чистый, потому что особняк за городом. Подсвеченный искусственной краснотой-сиреневостью города за горизонтом. Энергичная речь, уверенные движения, внутренняя свобода. Как он артишок рукой выбирает из роскошного блюда, только артишок, тремя пальцами - и в рот. Красивые прически, чуть-чуть набриолиненные волосы. Без дешевки. Теперь на правый бок, левая рука поверх одеяла, правая вперед, сорок пять градусов к туловищу. Мама была бы довольна. Впрочем, она и так была довольна.
      Скоро этому конец. Ничего конкретного, и "скоро" предельно расплывчатое. Хотя операция на сердце предстоит, предстоит. Делать нечего, жировые бляшки в сосудах, прихватывает. Чуть пойдешь ходом - как всю жизнь ходил, - стенокардийная клетка за ребрами загорается, наливается. Побаливает, побаливает. Правда, тормознешь - быстро проходит. Врач, как кот, облизывается: то-то и оно, пока так, самое время оперироваться. Лекарства: раз, два, три, четыре. Снизить давление, наладить ритм, разжижить кровь, тромбы распустить. "Тромб, старик, - это пуля, это пуля, которая бьет точно в сердце - которая убила Севку". Севку, Сеньку, Евсейку. Тромбо АСС, ацетилсалициловая кислота, сто миллиграмм таблетка, раз в день. Не помогает. Бродский жаловался: меня американская медицина загнала в капкан, раз шунты, два шунты - и дошунтились. Дома бы (это он про Россию) не резали чуть что, продержали бы на медикаментах. Ошибка, дорогой. Давление снизилось - головка заболела. С юности не болела, одно другим компенсировалось - организм! Медикаменты его разбалансировали.
      Не про то речь, не потому "скоро", что бляшки или что снизу простата подпирает. По чуть-чуть, но подпирает. Не бронхиты, не простаты, не сосуды а время. Сердце мое бедное, колотится уже так давно, что, простите за банальность, устало. А как оно колотилось, когда любовь. Когда беда, когда тревога. В три раза быстрей, в пять. Умножьте эти минуты, эти дни на три, на пять - что получилось, прикиньте к возрасту. Колос набряк, нива побелела, выходи, жнец, пора. Вот именно - и вот именно против этого я и собираюсь самым решительным образом возражать. Потому что я отнюдь не колос, а Каблуков Николай Сергеевич, рост, вес, возраст и так далее. Даже не собираюсь, а уже: возражаю. Тем, как безукоризненно точно, не глядя, я все делаю, попадаю книгой в назначенное ей гнездо, пальцем в выключатель, мячом из трехочковой зоны, не задевая кольца, в корзину, плечом, когда на вялых ногах поворачиваю по коридору к уборной, в угол стены. Чтоб, легонько оттолкнувшись, экономнее вписаться в поворот. Кто знает: может, это и есть современная версия Поединка Рыцаря со Смертью. Я на этом не настаиваю: честно говоря, мне дюреровская гравюра нравится, но концепция - Поединок, Рыцарь, Смерть на коне... Слишком красиво. Глаза, наполняющиеся ужасом и гноем, мокрo та, вонь, хрип, удушье - вот с этим попробуй так ли, сяк ли совладать, вот с этим не дай себе сразу умереть. Не умирай, не капитулируй, даже не разреши себе отчаяться, а этак абсолютно спокойно и как бы небрежно - две-три минуты на спине с закрытыми глазами, потом на правый бок.
      Как будто и не шестьдесят три, и коронарное кровообращение в полном порядке, и кашляешь потому, что всего лишь мило, уютно откашливаешься, как все на свете. И просто в данную минуту хочешь понежиться в постели, не прочь и подремать. Не просыпался, толкнутый завернувшейся неловко кишочкой, желёзкой, нервиком; не томился, проснувшись; не вставал через силу и плелся к двери, за дверь, к другой, за нее и обратно. Нет, вдохнул, выдохнул, распустил мышцы лица, в первый момент, чтобы только отдохнули, а во второй чтобы сгруппировались, не в улыбку еще - в эскиз улыбки. И вдруг испытал радость, чуть не блаженство - что проснулся, не сплю, опять живу. Левая рука поверх одеяла, правая вперед, сорок пять градусов к туловищу - и давай приманивать сон. На отчетливом вдохе: "Господи". Паузка. "Иисусе" - на отчетливом выдохе. "Господи" как повелительное наклонение: "выпусти", "выбуди", "выступи", "высвободи" - сон. Откуда-то. Господи Иисусе. "Иисусе" - "из сути", оттуда. "Иисусе" как магическое еврейское слово: ихису-ешуа - с переходом, через "е", в русский, эх-хе-хе, це-це-це.
      А сверх того еще: признаю своим единственным господином спасителя и спасителем своего единственного господина. Теперь, если хочет, он даст мне уснуть, а не хочет, так и бром с валерьянкой глотай, и таблетку - только весь извертишься и так ни с чем и плюхнешься в день, как лягушка. Струйка медового аромата вдруг залетает в ноздри: это сквознячок из приоткрытого окна обогнул тяжелые занавески, задел полку, где перед лопухинской Толковой Библией лежит свернутая из натурального листового воска свеча, и вe домым ему маршрутом протягивается к моей подушке. Наконец, струйка сна начинает пробегать через мозг, тоненько-тоненько, - и пропадает. То ли потому, что засыпаю, то ли потому, что не могу. Последнее наблюдение и в том, и в другом случае: что скрипит кишечник. Нет, еще хлопок двери с лестницы, сосед, девять часов, на работу. Дом панельный, самый конец шестидесятых, звукопроницаемость.
      А дальше я уже лежу на груди, приминая первую траву и заглядывая вниз за край лужайки: там, в метре от моих глаз, плещется родничок, и подпрыгивание, и пошатывание, и журчание его слабой воды баюкает, убаюкало, всегда готово баюкать. И вот я понимаю - откуда-то сверхъестественно узнал, что все слова значат не то. "Господи" - не "господин" и так далее. Я стал говорить на древнееврейском, перечислять имена пророков: Моисей, Илия, Самуил - Моше, Элияху, Шмуэль, это могло бы значить: вытащили из воды в крепость Божью, есть такой Божий слух. Машуху мин ха маим вэ лакуху эль мивцар и так далее. Потом греческие - Анастасия, Георгий: анастасеос усэс тэн гэн георгумета, хоть день и воскресный, а пашем землю. Так мы с Тоней хотели назвать своих детей, когда поженились. Но вот, не родились.
      Так сопротивляюсь я тому, что все это скоро кончится. Будильник, который я никогда не включаю, а на стуле держу, чтобы, открыв со сна глаза, знать, который час; лампа, чтобы я видел в любое время суток; книга, чтобы ложилась симметрично будильнику. Они никуда не денутся и так же успешно станут нести свою службу, но оператор будет другой. Если будет. И я не согласен. Я против. Я никогда не соглашусь. На физиотерапии, куда меня отправил участковый врач делать ингаляции, но у поликлиники на них уже не было денег, и меня грели каким-то магнитом, никто из тех, с кем я сидел в очереди, не хотел себе смерти. Себе. А я - вообще смерти, понимаете разницу? Никто им - и мне - не собирался помогать, а и собрались бы, не могли, ни ингаляциями, ни магнитами. Чтобы выжить, нужно страшно сосредоточиться, все силы собрать вместе и ничем не заниматься, кроме как выживать. Ни о ком не думать, никому не сочувствовать. Умирают, и пусть умирают. Мероприятие социальной гигиены. Но именно потому, что оно охватывает всех, без единого исключения, как весна, как ночь, я не согласен участвовать в мероприятии.
      Уж не бунт ли это, Николай Сергеевич, против Творца?.. А Он один и знает, бунт это или нет. Он все знает. Бог - это То, что знает все. И потому все может. Всеведущий - поэтому и всемогущий.
      III
      Из того, что кто-то, вот хотя бы Николай Каблуков, родился в Пушкине, никаких выводов о царскосельском духе, усвоенном с молоком матери, просим не делать. Отец окончил летное училище, сюда попал по распределению и, что казарма в пяти кэмэ от Лицея, на краю прудов и парков, равно как и что в двадцати от Зимнего дворца и Петропавловской крепости, не интересовался. Сын тоже - ни, понятно, в младенческом возрасте, ни когда отца после войны вернули на прежнее место поднимать аэродром из нефигуральных, не выделанных архитектурно по заказу царской семьи руин. Пушкин был улицей Железнодорожной, на которой они жили, Комсомольской, на которой стояла школа, и еще несколькими соединяющими эти две. Был, конечно, и парками, включая Павловские, но не в качестве места прогулок, где смуглый отрок бродил по аллеям, а опять-таки коммуникативным пространством. Короче говоря, место жительства не хуже и не лучше последовавших за ним Ферганы УзССР, Клайпеды ЛитССР и Вологды РСФСР. Так что ленинградцем Каблуков стал, только когда поступил в Электротехнический, ЛЭТИ, только тут он этого специального воздуха в себя вдохнул и в его болотных флюидах кое-чего величественно-декадентского учуял.
      В ЛЭТИ попал, потому что к концу школы играл в баскетбол за вологодский "Пищевик". Тогда еще ценились больше всего меткость, резкость, пас. Гиганты только-только начинали превращать игру в давку под кольцом, были, как правило, осмеиваемы, и он со своими ста девяносто оказывался из самых высоких на площадке. ЛЭТИ в те годы вылезал даже в первенство республики. Мамонтов, который, если был в ударе, и Кутузов, который, если у него открывался кладo с, могли в одиночку сделать игру. "Олег" и "Юра" затмевали имена миллионщика Саввы и фельдмаршала Михаила, как электрическая люстра сальную свечку. Одновременно мюзикл "Весна в ЛЭТИ", про который еще никто не знал, что это мюзикл, слова такого никто не знал, а называли музыкально-лирической комедией, почти профессионально гастролировал по городам. Заниматься в секции спортивной или в секции театральной выглядело куда естественнее, чем на кафедре линий электропередачи. Было еще лито, с давних времен, до всякой "Весны", литературное объединение, но, когда Каблуков туда пришел, оно было простым привеском к спектаклю: юмор, куплеты, эстрадные скетчи - все студенческое, "самодеятельное". Главная шутка, неумирающая, даже не теряющая от года к году блеска, - каламбур "Лито ЛЭТИ".
      Каблуков с этой публикой обнюхался, двумя словами перекинулся, потерся, но сродства не почувствовал. Сунулся еще в одну компанию, подобие кружка, который собирал у себя в подвальной, за копейки снимаемой комнате Артур из Театрального. Там читали стихи, пели под гитару, говорили о синтетическом искусстве. Артур привлекал к себе всех, отчасти - занимался привлечением. Ни на улице, ни дома его было не застать одного: всегда кто-то рядом стоял, болтал, гулял, постоянно с кем-то новым он тут же знакомился, вступал в разговор, заинтересовывал. Про себя говорил: я публичная фигура, хочу сыграть в обществе эту роль и тем самым ввести в оборот как социальное понятие. Это было ново и отвечало общему настроению: не присуще жизни, настоянной на подозрительности и опаске только что отошедших времен, в миазмы которых не хотелось внюхиваться. В компании царил живой, боевой дух, но и в ней Каблуков никого своей породы не обнаружил. Честно говоря, он, что такая порода есть, и не был уверен. Допускал скорее, что он один - ни в коем случае не потому что редкостный. Не дюгонь, оставшийся без пары, а, наоборот потому что дворняжка единственного намеса кровей. Годится к дальнейшему размножению, но с кем угодно, что значит: не с тем, кто только ему предназначен в пару.
      Он нашел туда дорогу и толкнулся - чутьем, опять как дворняжка. Было желание что-то записать, и невозможно было отдать себе отчет, что именно. Наблюдения и какую-то связь между ними. Или выдумываемое, приходящее в голову, то, что можно навязать наблюдениям, сдвинув, но не повредив их реальность. Он знал, что для кино пишутся сценарии, и то, на что его тянуло, было ближе всего к этому. Но без всякого намерения, не говоря уж желания, увидеть написанное отснятым. Напротив, он находил в себе прямое нежелание настолько грубо и примитивно выглядело снятое во всех профессиональных фильмах, которые он видел. Не устраивало его не то, что дело надо иметь с сюжетом - который в музыке и живописи не притворялся ничем, как только чуждой заморочкой и накладным изображением. Да и в литературе-то редко когда выглядел органичным, не пристегнутым из-за границ книги. А в кино так просто перекатывался, как сопровождение тапера сбоку припека, сбоку от того, что представлял честный кадр. Не сюжет, не замысел, не идея, а фотографии не удовлетворяли его: они показывали только то, что на них было. И лишь в исключительных случаях - то, чего, он знал как всякий обладатель живого зрения, не могло в них не быть: и вот же оно, вот наконец!
      Аллея, медленно падающий снег, вдалеке очертания человека с детской коляской. Это на сетчатке глаза. А в мозгу или где там, в каких-то клетках, по которым пробегает, как огоньки, плазма случайных сведений и пониманий, сминается снег у него под ногой, налипая на каблук, скривляя ступню. Стекают, неприятно морозя кожу и капая с носа и подбородка, струйки плавящихся хлопьев. Пахнет сырым, не видимым глазу, поднимающимся от рыхлой пороши паром. Этого в кадре нет, этого не сфотографировать - но ведь этого нет и в реальной аллее с реальным намокшим, как воробей, папашей, а, однако же, присутствует, все это знают, все чувствуют.
      Вот это ему было интересно - попробовать передать, научиться способу достоверной записи таких наблюдений. И отдельно - страшно интересно было узнавать все новое, иначе говоря, вообще всё. От количества узнанного количество нового ни на грамм не уменьшалось. Ни на йоту. Та же йота - он докопался, шо це за крокодил. Ни одна иота и ни одна черта не прейдет из закона. Матфей, глава пятая - так надо говорить, когда из Евангелия. Дo ндеже прe йдет небо и земля, иота едина, или едина черта не прe йдет от закона. Дондеже - покуда. One jot or one tittle shall in no wise pass from the law. Tittle, титтл - тютелька. In no wise - никоим образом: wise, вайс все равно что весть - Бог весть, Бог его знает. Йота - греческая буква, фигулька такая, запятушка наоборот. Флейты греческой мята и йота - это потом, это Мандельштам, это когда Каблуков уже знал, что такое йота. Это он от горбуна Крейцера впервые услышал - и сразу стал с ним спорить: дескать, правильно - тэта и йота. Потому что если мята, тогда уж - и рута. Горе вам, фарисеям, что даете десятину с мяты, руты и овощей и нерадите о суде и любви. Лука, глава одиннадцатая. Никаких греков, сплошные евреи, никаких, стало быть, флейт - что означает: никаких в стихотворении мят. А тэта фита, фитюлька, тот же tittle. Тэта и йота - отверстие и клапан флейты. Он к тому времени греческий алфавит мог, не сбиваясь, продекламировать, что называется от альфы до омеги: двадцать четыре прописные и строчные буквы вселенские, так же как двадцать шесть жалкой газетной латиницы, входили в зачет по черчению. И с альфа-бетосом он худо-бедно разобрался. Но, как мы видим, количество незнаемого не уменьшилось ни на тэту. Которую, кстати, выводили судейские на табличках при смертном приговоре: "танатос". Тэта - и все дела, привет.
      IV
      Он и на Тоне женился, в общем, из-за своего ненормального интереса узнавать и узнавать любое новое, в чем бы оно ни заключалось. Встречали первое в студенческом статусе Седьмое ноября, красный день календаря, потому что в этот день все девчонки и мальчишки городов и деревень... и так далее, звонким голосом. Первый праздник с поступления в институт. Все уже друг с другом запросто, но в рамках группного и факультетского обихода. А тут перемена регистра на застольный и какой-никакой торжественный. Много бутылок водки, оттенками цвета и беспощадностью состава наводящей на мысль о ее химическом составе и вообще напоминающей лабораторную обстановку кафедры общей химии. Салатики из капусты, винегретики, рыбные консервы. Сразу, чуть ли не после первой рюмки, множество пьяных, ор, апогей дружелюбия и таковой же враждебности, потускнение электрического света при неизменном напряжении и силе тока. Квартира была девочки, чьи родители уехали на дачу, шикарная, отдельная, - в чем, в ее некоммунальности, и заключался главный шик. Но тоже и мебель, и паркет, и люстра: родители были отец - адвокат, а мать портниха. Каблуков в первый раз находился в такой. К нему наклонился Кузнецов, староста группы, и сказал, обводя рукой стены: "Шахер-махеры", а он подумал, что непохоже. Чтобы шахер-махеры отдавали квартиру под вечеринку неизвестной им студенческой шпане - непохоже. Подумал, вслух ничего не сказал.
      Когда за столом уже не сидели, а бродили по коридорам и комнатам, Кузнецов подошел к нему и встал близко-близко, лицо в лицо, в нескольких сантиметрах. Если бы он не мог открыть рта и упал, всеми было бы понято и принято: допился до крайней степени. Но он еще продолжал владеть речью и телом, это казалось сверхъестественным, немыслимым и значило, что он за краем. "А я говорю - шахер-махеры! - выговорил он, уставившись Каблукову в глаза и опять делая круг рукой, но словно бы ему не принадлежащей. - А если я говорю, то так и есть". Тридцатилетний бугаек, пришел с флота, на полголовы ниже Каблукова, на пуд тяжелее, готовый и явно хотящий его ударить, но во власти того же инстинкта, который ворочал его языком и держал на ногах, запрещающий себе. Он полез как будто во внутренний карман пиджака, но выяснилось, что в нагрудный рубашки, отстегнул пуговицу и достал удостоверение сотрудника МГБ. Открыл, сунул под нос, потом прямо в нос и надавил, так что Каблуков отвернул лицо. Убрал обратно, тщательно, с трудом застегнул, поправил в плечах пиджак и губами в ухо: "Ты - знай! А если еще кто узнает - к ногам привязали ему колосник". Подошла девица, гимнастка, со старшего курса, оба жили в общежитии, она на женском этаже, он на мужском, но, что друг с другом спят, не скрывали. Она была в пальто, в руках держала его бушлат, накинула и увела.
      К часу ночи кто ушел, кто спал, кто-то тискался по углам и в ванной, в гостиной танцевали. Каблуков встал в дверях, наблюдая, Тоня подошла, повела, ни звука не произнеся, на середину. "Ты что, - сказала через минуту, - не умеешь? Совсем? Тогда лучше не двигайся, просто стой. Все будет ближе к танцу, чем так, как ты". Они отошли к стене, она показала ему: вот так и так, раз-два вперед, а назад только раз, зато теперь вперед раз, а назад раз-два-три. А это что, спросил он. А это - вообще, танец... Фокстрот?.. Фокстрот! Фокстрот надо уметь. А это - просто танец... Быстрый танец?.. Какой есть, ни быстрый, ни медленный. Он сказал: самый простой - танго... Это смотря что называть танго: бум, бум, бум, бум - тогда, конечно. Но уже механика: темп четыре четвертых, позиционирование, постоянное заострение фигур, разнообразие шагов - не тустеп, попотеешь. А уж тa нжере, ласкать-и-трогать - на это вся жизнь уйдет. Ла востра мизерu а нон ми танге. Что мучит вас, не трогает меня... Ты где этого набралась?.. В кружке бальных танцев. Знаешь, сталинские грезы: чтобы страна шла по сибирскому тракту в котильоне. Падеспань, падеграс, вальс уже как крайнее свободомыслие. Все спали-видели, как бы протащить румбу-фокс, а мне менуэт был прямо по делу. Уж если учиться, так тому, чему учат. Наш Шива - хореограф наш - стал давать мне уроки танго, одной, после занятий.
      Она порылась в пластинках, поставила. Начиналось с "Осень, прозрачное утро" (как если бы "очень", но певица пришепетывающая), потом "Брызги шампанского" и под конец "Кумпарсита". Вскоре они остались одни, время от времени кто-то входил, присоединялся на танец, на два, уходил. Пластинка кончалась, она переносила адаптер в начало и, держа Каблукова крепко за левое плечо и ухватив за рубашку под правой лопаткой, двигала, и вертела, и приговаривала под мелодию: "Там, там, там, там, там, там, та-рa -ра, рa м-там, там, там. Вверх, вниз, влев, вправ, прям, прям. Ногу - в колене параллельно полу - держать - и раз-два, раз-два, раз-два, всю дорожку, не менять направления - ногу - другую - в колене - параллельно - полу! И опрокинуть - держать на руке - держать - выпрямить! Ну кое-что, кое-что. Прорезается". "Позиционирование, - спросил он, - или заострение фигур? Откуда ты такое слово знаешь - позиционирование?" "Я дочь профессора, произнесла она, как будто это был прямой ответ на его вопрос. - А ты?" - "А я дочь полковника. Точнее подполковника".
      Еще в пять они танцевали, и всё танго и танго. Остановки были только на курение: она доставала сигарету из пачки "БТ", подносила спичку, держа за середину, и потом, отведя в сторону, долго махала уже потухшей. Выглядело неожиданно профессионально, но не менее неожиданно, особенно по контрасту с видом замкнутости и брутальности, свойственным курильщикам, было выражение беззащитности, появлявшееся на ее лице с первой затяжкой и не сходившее до последней. Она становилась похожа сразу и на растерянного ребенка, не понимающего, как так вышло, и на завсегдатая какой-нибудь опиумной, полностью отдающегося вдыханию дурманного дыма. Когда Каблуков увидел ее тетку, бывшую ей вместо матери, прокуренную, с почти никогда не исчезающей изо рта беломориной, этакую кисти передвижников нигилистку с поправкой на эпоху НКВД и ГУЛага, все объяснилось. Живя с такой, не начать курить было как, живя под водой, не дышать через жабры. Но в ту ночь шаги танго и дымок сигареты выводили в другую реальность: двадцатых годов, Европы, тесных платьев и узких пиджаков, призрака кабаре, зрачков, расширенных от атропина.
      Уже, и правда, что-то получалось, движение шло автоматически, Тоня редко вступала, чтобы направить, и нельзя сказать, что он вел, но и она уже больше не вела. На "Танго соловья", медленном, он посмотрел на нее: крутой лоб, яркие черные глаза, яркие приоткрытые губы, прямая посадка головы, стать. И тотчас, одновременно со словом, стать особенно почувствовалась под рукой. Подумал, что, наверное, она считается высокого роста: макушка была на уровне его носа, легкие волосы постоянно касались его щек. Спросил: "В тебе сколько сантиметров?" "Сто семьдесят три". "Это много или мало?" Она промолчала, по лицу бродила улыбка, как у слушающих музыку. Он прибавил: "Или в самый раз?" Все улыбаясь, она кивнула утвердительно. Он увидел ее грудь, прежде не замечал, - и понял, что и грудь в самый раз. Легкая, высокая, твердая, мягкая, весомая, чуть-чуть обвисающая. Вдохнул ее запах свежий, хотя и испарины, нежной испарины и чистых волос. Пробора. Вдруг подумал: а почему бы?.. Немножко, самую малость был скошен подбородок. Подумал: еще и лучше - мне мило, а специалисты пусть фыркают. Только бы без специалистов. Подумал: не пойму, стройная ли. Хотя мне-то зачем стройность? Как таковая - мне-то зачем? И все-таки ужасно захотел ее спросить: как она себя считает? В ту же секунду она, четко развернутая им на полкруга влево и сразу на полный вправо и обратно на сто восемьдесят градусов влево, сказала: "Для танго главное - все время быть симметричным относительно вертикали. Всегда стройным".
      V
      "Никогда, ни по какому случаю, ни одного мига мне от нее не надо было большего, чем было". Это моя мантра. Я ею помолился первый раз через год после женитьбы. Ко мне тогда Люба Шверник подъехала - об этом отдельный разговор, - и я не то чтобы этими словами от нее защитился, ни, тем более, искушению жалкому противостал, а просто их, вот так сложившимися, услышал в своей голове. И с тех пор повторил их три тыщи триста тридцать три раза.
      А в ту ночь обучения танго я понял главную вещь про себя. Про свой интеллект, натуру и ментальную конституцию. Я хотел знать все, но не до конца. Главное - совокупность. Наилучшим образом меня устраивали бы сведения из энциклопедий. Настоящее знание древнегреческого, умение читать и писать на нем увело бы меня слишком далеко от суммарного знания жизни, от умения ее понимать и обрабатывать. От пупа земли - относительно которого я хотел быть сориентированным и органично ориентировался. Постичь танго, его замысел и воплощение досконально, от какого-нибудь заезжего тангомана-специалиста, я бы не согласился из ощущения исходящей от этого угрозы: я бы потратил время, необходимое, чтобы не пропустить ту грань мира, без которой он не будет цельным. Как набранный из зеркалец шар над танцевальной площадкой, в котором не хватает двух-трех фацеток, отчего он кажется дырявым, гнилым, похожим на раззявленный рот с недостающими зубами. Мне требовалось именно такое соотношение знания и невежества, какое передала мне тогда Тоня. Я был уверен, что, чтобы осуществить то, что определил как цель жизни, а именно: соединить передачу моих наблюдений с пониманием того места и роли, которые отведены им в картине мироздания, я должен быть изо всех моих сил наблюдательным и, на какое способен напряжение, проницательным и знать столько всего, сколько возможно. Но выбирать между тем, нырнуть ли на лишний метр или на лишний метр дальше проплыть, я должен, не задумываясь, второе. Много раз я даже ограничивал себя волевым решением, не позволял себе слишком углубляться.
      Иногда мне кажется, я, пойдя в киносценаристы, единственный на свете попал не просто в десятку, а в самое ее ядрышко, в самый центральный ее атом. Во всей полноте и беспримесности это занятие было замыслено именно и только для меня. Первым и несравненным и ни для какого сравнения недоступным Сценаристом был, понятно, Он - приоткрывший, однако, достойному Его кинематографии зрителю по имени Иов суть и тонкости профессии. "Знаешь ли ты уставы неба, можешь ли установить господство его на земле? Можешь ли посылать молнии, и пойдут ли они и скажут ли тебе: "вот мы!" Когда пыль обращается в грязь и глыбы слипаются? Захочет ли единорог служить тебе и переночует ли у яслей своих? Твоею ли мудростью летает ястреб? Вот бегемот, которого я создал, как и тебя - возьмет ли кто его на глазах его и проколет ли ему нос багром?" Короче говоря - словами двух поэтов, действовавших солидарно: кто взошедшее солнце, как бомбу, на рассвете огнем набивал? Что ты скажешь похожего, в чем бы не сказался болтун-самохвал? Еще короче - кто ты такой?
      Я - Николай-угодник Сергиевич-радонеж Каблуков. Знающий-умеющий всё хотя и во столько раз меньше Господа Саваофа, во сколько видимое только в микроскоп меньше необмерного Его космоса. То есть всё, но на глубину одного молекулярного слоя. (Все-таки - на глубину: не вовсе уж по поверхности.) Если мне на этом, с вашего позволения, можно кончить распинаться в своем ничтожестве и перейти к более продуктивной исповеди, то сообщаю, что таков и должен быть идеальный сценарист. Не случайно сопоставил я с космосом нечто видимое. Зрение, зрение, зрение! Оно дает нам получить ощущения осязательные, не прикасаясь, вкусовые, не облизывая, слуховые, не слыша, и плюс - или минус - ароматические, не внюхиваясь. И вот я, Николай-никто Сергеич-сермяга-лапоть, сочиняя сценарий фильма про кривенькую почтальоншу или компанию деловитых бездельников, постоянно имею в виду сценарий, включающий в себя все события и положения жизни моей собственной, и звездного неба, и грозового, и глыб и грязи, и единорога и ястреба и бегемота, и багра и овечьего закута. И лишь тогда - почтальонши и делашей. Почтальонши, летом развозящей почту на велосипеде и зимой на финских санках. Так я это вижу - через тусклое стекло, через тусклое, каюсь. И так я приспосабливаю то, что сделал Саваоф, к своему разумению. И Он это, возможно, краем глаза замечает и, возможно, скажет когда-нибудь кому-нибудь: "Обратите внимание на раба моего Колю, вот какое у него разумение! Можете ли вы веревкой ухватить его за язык?"
      Собственно, цель моя и есть этот великий сценарий, в котором сойдутся все, кого я когда-либо в жизни встретил, всё, что я в них заметил и запомнил, и наконец то, какую интригу сплели эти встречи в моей и их судьбах. Ни больше, ни меньше. Великий, надо ли делать оговорку, не от величия, а от величины. Сценарий, а не книгу - только из экономии. Чтобы свести все органы чувств, и все объяснения приносимых ими ощущений, и всё, что приходит в голову по поводу этих ощущений, - к одному зрению. А что есть опасность перестать различать, где жизнь и где кино, то я за этим следил с девятнадцати лет и до сегодняшнего дня и вроде ни разу не обмишулился.
      Могла ли Тоня в действительности сказать так про мечтаемый Сталиным светский, он же народный, танец на гулаговской трассе? До речи Хрущева на ХХ съезде. Едва ли. Но могла или не могла, так это во мне отложилось, так я это - не поручусь, что запомнил, но - рассказывал. Точнее, готов был рассказывать, рассказывал себе, и столько раз был готов другим, что получил право хоть и никогда об этом не упоминать. И одновременно получил отпущение греха этого рассказа - как лжи, намеренной и мне выгодной для того, чтобы выглядеть убедительно. Когда наш курс собрали в большой физической аудитории, чтобы публично, а вместе с тем секретно, прочесть эту речь, партийные устроители некоторое время были в замешательстве, даже смятении. Из-за солнца. День выдался такой ясный, что оно почти буквально затопило помещение, прорвавшись огнем и жаром сквозь немытые стекла, словно не заметив их ровной серости и мутных сгустков. Лица же в президиуме - декана и секретаря парткома - были траурнее, чем, наверное, могли бы быть, если бы их любимый Иосиф Виссарионович, явно любимый, явно, умер второй раз. Требовалось соединить сияние, за окном и внутри, и их нечеловеческую мрачность. Они покрутили головами, ища решение, и наткнулись взглядом на Тоню. Нежный румянец на щеках, влажный, яркий, чуть приоткрытый, будто в желании начать разговор, рот и спокойно, серьезно, сосредоточенно глядящие разом на обоих глаза что-то донесли до них облегчающее. Парторг обратился к ней: "Широка страна моя родная - повторите". Она ответила: "Зачем?" "Нужна дикция". Она проговорила четко: "Раз, два, три, четыре, пять". Они переглянулись и пригласили к столу читать. Называлось "Письмо ЦК".
      "Идиоты, - сказала она, когда мы вышли на Карповку. - Ты видел, кто решает, как нам жить! Чертовы идиоты, сволочь чертова. Только так они и могут тянуть - под этим гаденышем. Прокуренным, как... как... сволочь. Я десять раз собиралась остановиться и сказать: почтим память всех, кого он удушил, вставаньем. Не сказала, потому что хотела сказать "он и вы" и показать на этих двоих, - но не могла духу набраться, трусила"... Теперь понимаете, почему я ей дал просветить меня насчет котильона? Вернее, насчет Колымы-Воркуты. До всякого съезда и доклада, в самом первом ее обращении ко мне, едва знакомому однокурснику, во самых во первых ее словах. Колыма-то, Воркута-то ни в съездах, ни в докладах не нуждаются, чтобы быть. А чтобы мой сценарий оказался правильным, ему требуется не правдоподобие, а достоверность, чувствуете разницу?
      VI
      Люба Шверник носила очки и была дочерью известного в Москве гинеколога Ильи Борисыча. То, что у него было только имя-отчество и отсутствовала фамилия, объяснялось высоким положением Шверника-главного, Председателя Президиума Верховного Совета СССР, на которого даже подозрение в родстве с гинекологом бросало бы тень. Стоять на фотографиях рядом со Сталиным и всем Политбюро - и, простите, воспаление яичников или опущение матки и непристойная по самому замыслу конструкция рабочего места. Кресла. Кресла под чресла. Узкому кругу друзей фамилия была, конечно, известна, и знающие не сомневались в родстве. Илья Борисыч и внешне был похож, и похоже одевался - и выразительно помалкивал, если разговор переходил на очередной Указ Президиума. Люба, существо тщательно и строго инструктированное в том, что можно говорить и чего нельзя, однако с разрешения и дозированно и под привычным самоконтролем демонстрирующее молодой фрондерский характер и чуть ли не бесшабашность, могла, например, сказать при гостях, что недавно каталась на лыжах с Нателлой Георгадзе. Никто ничего не спрашивал, и она никак не комментировала, но Георгадзе была фамилия Секретаря Президиума Верховного Совета СССР. "Председатель Шверник, секретарь Георгадзе" - как прочитывало регулярно в газетах население страны. Его ли это дочь - Нателла, никого не интересовало, потому что окажись она случайной Любиной подружкой, это не принесло бы ничего, кроме разочарования. А так принадлежность Ильи Борисыча высоким кругам косвенно лишний раз подтверждалась - как и их, сидящих с ним за столом, причастность этой принадлежности.
      После падения советской власти Люба о том, что отец и Председатель кузены, иногда что родные братья, и что Нателла - дочка Секретаря, говорила не только открыто, но и настойчиво. В доказательство рассказывала, как их возил кататься на лыжах на правительственную дачу правительственный ЗИМ и как она обедала с семьей Георгадзе и во время обеда вошел некто с папкой, в которой были самые свежие указы, судьбоносные, и хозяин спросил: "Подписаны?". Тот кивнул утвердительно и был отпущен легким грузинским движением руки. То есть, объясняла она разоблачительно, вот тебе и Секретарь - который даже элементарной подписи под бумагами не ставит, а имеет на этот случай секретаря. Но очень быстро, очень, обе фамилии как начальнические потеряли всякий смысл, и теперь уже то, что ты водилась с этим тухлым фуфлом, бросало тень на тебя. Осталась быстрая и смышленая, как белка, просто Любка Шверник - как какая-нибудь вообще Любка с никакой фамилией вроде Шварцман.
      Можно было бы сказать: и умная, как белка. Потому что ум у нее был - не обширный, но наблюдательный и практичный, однако смышленость опережала. Ее стиль был держать себя и всех, кто рядом, в состоянии легкой спешки. Раз юркала она к кому-то в постель и, не успевал он сообразить, с чего вдруг и как это было выполнено технически, уже выкатывалась с другой стороны, что-то перед зеркалом взбивала, что-то одергивала и продолжала прерванный на пятиминутную вспышку свободной любви разговор. Однажды это был двухметровый брюнет, талант, остроумец, кладезь захватывающих историй: она приехала в Ленинград на зимние каникулы, их познакомили, она проделала свой номер - а может, проделали, по желанию и умению обоюдным, кто знает? По всему выходило, что Довлатов, но на прямой вопрос, он ли, не отвечала, а явно намеренно напускала тумана.
      Каблуков считал, что вранье. Приблизительно в это время он оказался в одной с ним компании, исключительно мужской, где, выпивая, мельком касались темы девиц, и на фоне специального тона, джентльменство которого должно было выдавать подлинное к ним отношение, поверхностное и чуть-чуть пренебрежительное, Довлатов сказал, что как пол и как класс они ему нравятся, и единственное, что в их ласках, выразился он, претит и с самого начала претило, это легкость и поспешность напоказ. Прозвучало неожиданно серьезно и как будто конкретно о Шверник. Ей же, по ее откровенным признаниям, он - если это был он, - наоборот, очень понравился, очень (такой у нее был фирменный прием речи: умножение слова "очень" под театральным ударением). Не что писатель, черствого хлеба кусатель, а что говорит - в голос смеешься, и такого обаяния психофизического, и, конечно, величины и красоты. Звонила в Москву с переговорного пункта на Герцена и кому-то клялась, что влюбилась, и вытирала под очками слезы. Каблуков свидетель. Может, впрочем, под Каблукова все и предпринималось.
      Поскольку еще до Довлатова - не Довлатова была та же самая атака на него. Люба остановилась у Ляли Вересаевой, его однокурсницы. Выходило несколько чересчур: Ляля была дочерью врача-венеролога (не путать с Вересаевым, чьи "Записки врача" - и множество менее захватывающих книг). Ситуация выглядела исключительно смешной, потому что для того их возраста скабрезной, похабной, сального анекдота. Возраст еще не оторвался от просвещения, полученного в школьном мальчиковом, не случайно носившем имя мужского, туалете. Тусклый желтый свет голой электрической лампочки под потолком, возбужденно вытаскиваемые наружу писающие загогулины, возбуждающий запах мочи и тупой, низкий, животный - фекалий, пленка жидкости, сползающая по трубам и стенам. Все, что пряталось, что держалось организмом в секрете, - моча, экскременты и где-то у самого края останавливаемая, а нет-нет и прорывающаяся сперма, во всяком случае, готовые выстрелить ею припухшие пипки, - являло вопиющую неполноту без четвертого элемента, замененного мятыми зачитанными листками с его описанием. Какие-то не то извилистые, не то сочащиеся, не то горячие, не то гибкие, не то распрямленные канальцы, набитые всякой всячиной, зарывшиеся в сатиновые трусики, в теплые байковые штанишки, в подолы платьев, под юбки, под полы пальто. Пазухи, пузыри, лабиринты черной утробы - в анатомических терминах, приводящих к дрожи и сбою дыхания. Непонятных - всех, кроме одного, но этот один за всех за них представительствует, все их объясняет и ясно называет: срамные. Какие-то, черт их знает, есть чуть ли не трубы - срамные, чуть ли не губы. То есть дальше некуда. Какое-то семя как-то в них вносится, и одновременно враг-человек вбрасывает в него плевелы под названием каких-то спирохет. И вот гинеколог и венеролог этим самым занимаются в максимально невозможной форме, а именно: постоянно, всю жизнь, причем не принимая в "этом" личного участия, а только рассматривая и перебирая в пальцах, и только у других. То есть максимум бесстыдства. Попирая запрет, положенный словом "срам". И вот Лялин отец был венеролог, а Любин - гинеколог. Дочь венеролога и дочь гинеколога.
      Хотя доктору Вересаеву было всего пятьдесят, про него говорили "старой школы", имея в виду, что у него чепе, зарегистрированная частная практика, и что на свидетельствующей об этом медной дощечке у парадной двери темнела гравировка не "Венерические болезни", как у новых, а "Врач-венеролог", как якобы было принято еще при царе. Ляля, однако, была из продвинутой боевой организации - из той же сексуальной боевой, что и Люба. Такая же бомбистка-террористка, обе одинаково безоглядно бросались под мужские половые аппараты, авторитеты и пулеметы. Так-так-так, говорит пулеметчик, так-так-так, говорит пулемет. Неизбежно накатывала мысль, что это они такие отважные под покровительством отцов-специалистов, которые в паре обеспечивают им самую надежную защищенность от всех возможных последствий их отдающей фатализмом отваги. Для тех, кому они отводили в этой всегда скоротечной махаловке роль вторых номеров - хотя бы и первых по видимости, - призрак школьного туалета, как правило, сопровождал развлечение. Сведенные в единую грязцу мокротa , смрад, сумрак, обязательный зимний день за зарешеченным, поднятым под потолок мутным окошком и, наконец, естественные потребности, отправляемые толпой, ни с того ни с сего приходили на память - кому в первые секунды, кому в самый разгар действия, кому немедленно по окончании. Грязца, лезло в голову, не та питательная, которая синоним жизни, а которая, наоборот, чуть что зашевелится ожить, его обволакивает, забивает и травит.
      Ляля пригласила Каблукова к себе - познакомить с "интересной подругой" из Москвы. Пригласила вместе с Тоней, но на тот час, когда у Тони как раз была группа танцев. Через некоторое время оставила его с Любой одних, и та тотчас искусно нырнула на тахту, откуда Каблуков с ней, полуразвалясь и ничего не подозревая, беседовал. Он, не отдавая себе отчета, почему и правильно ли поступает, в ту же секунду сделал известный в баскетболе прием "показал-развернулся-ушел", отчего Люба врезалась в спинку тахты. Похоже было, что он отрабатывал это на площадке не меньше раз, чем она в спальне свой подкат. Каблуков тем временем опустился в кресло, которое она только что занимала. Сделали вид, что ничего не произошло, просто поменялись местами, а задравшаяся до просвета между чулками и поясом с резинками юбка не в счет. Они друзья и эпизодом дружба интимно скреплена.
      Так что когда она с Довлатовым таки реальным стояла на углу Невского и Литейного, убеждая зайти к Вересаевым выпить с морозу чашку чаю, у нее есть ключи, а он не соглашался и с каждым ее доводом "за" выставлял свой "против" все грубей, и тут появился Каблуков и они с Довлатовым поздоровались и заговорили, то Люба вдруг сказала: "Николай, на два слова", - и оттащила его в сторону. "Я тебя умоляю, - заговорила тихо и жарко, - Сергей перед тобой преклоняется, твоим мнением дорожит, как, не знаю, писаной торбой, скажи ему, какие мы с тобой близкие друзья, какой я интересный и яркий человек с глубоким внутренним миром, а? Скажи, я тебя умоляю". Они вернулись к Довлатову, он Каблукову и Каблуков ему наскоро сказали, что надо как-нибудь встретиться, и единственное, что Каблуков, уже сделав шаг уходить, мог из себя выдавить для Любы, это: "И ты приходи", с неловким в ее сторону кивком головы. Они еще раз столкнулись все на том же Невском, опять она была с Довлатовым, но он сразу, только увидел Каблукова, бросил "привет" и решительно, подчеркнуто резко ушел. А она потащила его к арке Генштаба на переговорный, где заставила слушать о своей мучительной влюбленности и смотреть на смахиваемые слезинки.
      VII
      Я не знал, каков в результате в конце жизни должен получиться такой сценарий. А только признa юсь, что Вездесущего-Всемогущего поминал вовсе не ради того, чтобы повнушительнее представить мое дело и профессию. Нет, я взял Его подход к миру за непосредственный рабочий прием. И пример. Он заменил нам историю "неудобопостигаемую", в частности, школьную, требующую зубрежки, приносящую двойки и огорчения, путаную, наседающую на воображение, через которое мы и представляем кое-как (и, ясное дело, не так, как было в действительности) всех Хлодвигов и Рюриков-Юриков, - на домашнюю, теплую, с узнаваемыми Иисусом бездомным, Марией, постоянно тревожащейся, Иосифом, примиряющимся с обстоятельствами, Иоанном молоденьким и так далее. И лишь по мере отдаления, то есть ослабления убедительности, приводящую нас к "начальству". Оно, узурпируя само наименование "история", попадает в ту, официальную, через первосвященников, Ирода, Пилата, римлян, Рим, Августа, Империю, Вселенную.
      Так что в двух вещах я был чуть ли не уверен и предполагал за сценарием с самого начала. Что замысел грандиозен: плюхнуть на бумагу максимум личного и максимум Вселенной. И что, как ни плюхни, вся масса, смесь, почти месиво, ляжет не в беспорядке, а узором - как в зеркалах калейдоскопа, как пресловутые железные опилки вокруг магнита. Да просто как макароны на сковородку - после специального вглядывания и подбора угла зрения начинающие обнаруживать в своем беспорядочном переплетении если не орнамент, то план: какого-нибудь города Вашингтона, Дистрикт Коламбиа, а уставиться на подольше, то и Парижа. Первое выглядело сопоставимым с началом Книги Бытия, пусть несравненно мелочней, зато подробней. Собственно говоря, грандиозность и была тягой, грандиозность, я интуитивно чувствовал, и вывезет.
      Году к шестидесятому появился как новое действующее лицо в Ленинграде Бродский, ни из какого института, с улицы, везде читал стихи, отовсюду куда-то рвался. Где-то мы познакомились... Что значит "где-то" - через Эльжбету, на западное Рождество. На католическое - принято было говорить. Вводило в воздух, в уют, в лабиринт, под кожу Европы, в Средние века, в единственную на свете культуру, значившую именно "культура", без прилагательных.
      Короче, познакомились. Орет, как на вокзале, машет руками. При этом в коричневой тройке и брусничном советском галстуке. Передавая майонез, конечно, опрокидывает на себя, на все предметы туалета: на галстук, жилет, пиджак и брюки. Еще пунцовее пылающий румянец щек, еще громче картавость. А года через три, когда был он уже "Иосиф Бродский" - не в окончательном, правда, исполнении, но, так сказать, в сыром гипсе - и научился делать паузы в неостановимом своем монологе и эти паузы держать, то стал он выдавать после них куски речи принципиально короткие. Не то чтобы сентенции, не то чтобы мотто, - мотто появились через несколько лет, ближе к эмиграции и в самой эмиграции, - а с установкой на афоризм. И один из афоризмов, который, как и другие, он повторял опять и опять, словно бы забывая, что уже говорил его неделю назад, вчера, сегодня в самом начале вечеринки, и который никто, кроме, может, туманно колышащейся где-то Ахматовой, не принимал всерьез, да просто не слышал, разве чтобы ожидаемо вышутить и поржать, с первого раза попал мне в сердце. "Главное - величие замысла". Я морщился, когда он в двадцать первый раз лез с этим - и к кому! К бесконечно поддающим студентам, спортсменам и коням, и - что совсем ни в какие ворота не лезло - к их девицам, уже разбившимся телесно на легко возбудимые косточки и кишочки и каждую секунду проверяющим, не срастаются ли они внутри.
      После очередного повторения я даже сказал ему: "Всё, можно остановиться, я слышал, а больше никому не нужно". Он посмотрел на меня оторопело, а потом, через много лет, в другой жизни, признался, что всегда держал меня за жлоба, баскетболиста, который только и умеет, что "бомбить корзину", и хорошо, если прочел Джека Лондона.
      Я не знал, каким получится сценарий, но знал, каким он никогда не будет. Больше того - чему он будет противостоять. Телевизору. Мир телевизора - отражение жизни поверхностью пузыря, который струя воздуха, иногда разгоняющаяся до скорости ветра, передвигает по бескрайней водяной глади. В этом мире нет ни Вселенной, ни личного. Вынужденное и в то же время намеренное искажение жизни: ее помятые и перекрученные осколки. Его центральная картина - говорящая фигура и за ней город, лучше ночной, с фонарями. Реального города нет, только его знак, точнее, даже знак его названия. Фигура - также не реальный человек, она говорит не то, каково ей в данный момент от того, что она увидела-узнала, а то, что должен сказать экран глядящим в него. То, что приготовила для нее сказать студия, а для студии некий безликий офис. Действительность не может попасть в него - по замыслу и даже технически. Но, негодная для этого употребления, негодная в показ, в обдумывание, как не годна для утоления голода невидимая птица, подающая из ветвей голос, действительность должна существовать вне того, что выдают за нее на экране, - именно своей негодностью, невидимостью, бесполезной трелью обеспечивая возможность вернуть в оборот, в практику жизни и Вселенную, и личность.
      Призрак отца говорит Гамлету: "Кудри отделились друг от друга, поднявши дыбом каждый волосок, как иглы на взбешенном дикобразе". Не так важно, что это про предательство, важно, что про кудри. Про похоть, которая "даже в ангельских объятьях пресытится блаженством и начнет жрать падаль". Про раствор белены, как он "створаживает кровь, как молоко, с которым каплю уксуса смешали". "Прощай, прощай и помни обо мне" - призрак исчезает, лавина великого действия покатилась. Ну да, соглашается Диккенс, отец Гамлета должен был скончаться задолго до начала представления, не то его прогулка по крепостному валу выглядела бы не более чем блажью пожилого джентльмена, преследующего единственную цель - поразить и без того расстроенное воображение сына... Нет ни единого телевизионного мгновения, ни одной телевизорной ситуации, когда можно было бы хоть намеком, хоть скороговоркой дать миру знать про кудри, про падаль, про молоко и уксус, про пожилого джентльмена на ветру и растерянность его сына, на которого столько всего свалилось.
      И, однако, телевидению необходимо, чтобы был на свете кто-то, кто про это бы помнил и для кого это что-то бы значило. Кто-то, кто, может быть, никогда не вынул из коробки телевизор, подаренный ему при выходе на пенсию сослуживцами, и, сколько бы ни проходил мимо уличных витрин с выставленным в них экраном, ни разу его не заметил. Почему и не видел, например, министра культуры - совершенно так же, как министр его, хотя и по другой причине. Министр выбегал на подиум, как цирковой пони, и, приплясывая, начинал нести околесицу про астрологию и интеллигенцию. И этим его астрологии и интеллигенции, просто чтобы значить ту чепуху, которую он в них вкладывал, а не метаться по воздуху совсем уже случайным набором звуков, были так же необходимы история датского принца и рождественские сны английского стряпчего, как открытие Фарадеем электричества - телевизору. Потому что пьеса и сказка не претендуют выглядеть реальностью, а ТВ претендует. Неважно, осознает это министр или рассчитывает на существование такого человека бессознательно. Прощай, прощай и помни обо мне.
      Я выбрал быть таким. Мой сценарий, в гораздо меньшей степени, чем я мог предположить, развивался не по моей указке, а самостоятельно, и выбрал заниматься тем, чтo не проникает в нутро телевизора, чтобы загореться потом на его безумном бельме. Все, что на моих глазах, на всех органах моих чувств созревало - во мне и вокруг - до той спелости, чтобы попасть в сценарий, или, напротив, никак не завязывалось и, если бы в него не попало, так и оставалось бы аморфным: словом, все, что в него по одной или по другой причине просилось, - будто оттаивало, принесенное мною откуда-то извне, с улицы, с ненастья, с холода в комнатное тепло. Пока я возился с ним, держа над уютным, чуть ли не мягким, как колыбель, письменным столом, этот плод, или этот ком, сбрасывал на белые, разложенные наподобие простыни листы бумаги лист-другой из неизвестного сада, парка, сквера, прилипший или примерзший к поверхности. Я начинал с простого перевода рисунка его жилок на белизну страницы и, попав в их ритм, переходил - свободно, совершенно органично, не замечая - к его телу. К телесности и ядру.
      VIII
      Гурий учился в Медицинском - через Карповку, десять минут ходьбы. Его поставили играть в баскетбол за сборную института, это был чистый цирк. Всё вместе: и сборная, и игра, и Гурий. Выдумали первенство вузов, и Мед попал под ЛЭТИ, дачные велосипедисты под танки. Медиков несли в пропорции десять к одному даже вторым составом, зал хохотал и улюлюкал. Никто у них не умел, даже те, кто вроде бы и умел: играли, как в Парке культуры. Гурий выглядел потрясающе, ну натурщик, скульптура, мышцы, как на эрмитажных атлантах, могучие плечи, узкая талия. Поэтому бегал неуклюже, а ростом был Каблукову до виска. Мяч ему почти не давали, на площадку вывели только жестоко толкаться и устрашать видом. Минуте на пятой он въехал локтем Каблукову в живот, так что того под руки отвели на скамейку, а Гурия удалили с поля до конца игры. Каблуков продышался и в следующей смене появился на площадке. Гурий подошел к нему в перерыве, сказал, что ректус абдоминис, прямая брюшная мышца, для плексус целиакус, солнечного сплетения, только видимость защиты и пробивается в девяносто девяти случаях из ста. Но что такая встряска: полный перерыв дыхания и конвульсивное возвращение к нему, - даже на пользу организму. Встряска ганглий. Полезна. Бывает полезна. Чтобы не слишком застаивалось.
      Размеренность говорения, успокаивающий тембр голоса и расположенное выражение лица складывались в речь, от которой ощутимо веяло обаянием, почти гипнотическим. Он и вторую половину игры просидел в зале в трусах и майке и вместе со всеми пошел потом в раздевалку - дождавшись, когда приблизится Каблуков, и подстроившись к нему. Под душем они уже стояли рядом и разговаривали и так, вдвоем, вышли на улицу. Каблуков спросил, какой спорт у него настоящий, оказалось, копье и диск, но и это - "постольку поскольку, тоже не настоящее". "А бицепсы-трицепсы?" "А бицепсы-трицепсы - двуручная пила и топор". Он выражался то очень скупо, несколько слов и обрыв в молчание, то как будто включал в себе аппарат, вырабатывающий ритм, в который слова укладывались блоками по десятку, по двадцать, по тридцать, наподобие мастерски сматываемого, ложащегося петля на петлю лассо. И та манера, и другая испускали завораживающие флюиды, первая - тем, как коротенькая фраза, умолкнув, продолжала пульсировать в наступившей паузе; вторая - волной ритма, почти физически возносящей и опускающей слух, приникший к звучанию.
      Уже в следующую прогулку, которую они, рассмеявшись тому, что так понравились друг другу, назначили на завтра, Гурий рассказал, что он из Казани, там родился. Отец был священник, забрали накануне его рождения, а расстреляли через месяц. Мать с младенцем сослали в Красноярский край, там он рос, в леспромхозовском поселке, как еще сотня ссыльных и местных детей. Лес валил с четырнадцати лет, в семнадцать кончил школу с золотой медалью вместе с еще дюжиной находившихся, как он, под административным надзором одноклассников, для кого медаль была таким же условием выживания, как валенки и тулуп. Дав кому полагается взятку, на которую деньги откладывались годами, потому что и она входила в условие, получил разрешение подать документы на биофак Казанского университета. И после первого курса перевелся в Ленинград. Так что мускулатура - из тайги и речь оттуда же: то по-тамошнему сжатая до информативной необходимости, то отталкивающаяся от этой скудости, жадно добирающая за неразговорчивость отрочества и юности, за их уже непоправимую невыговоренность. Никак не найти середины.
      Он признался, что испытывает попеременно и недовольство обеими крайностями, и что-то вроде восторга - и что из-за того и другого его уже заносило в так называемые "безвыходные" положения. Он похож на тургеневского Рудина, который ходом собственных речей, может быть, даже в большей степени, чем возникающих обстоятельств, загоняет себя в ловушку трудностей, все более и более непреодолимых. Влюбляется - не полюбляет, а влюбляется, то есть заведомо поверхностней того, что предлагает и чего требует любовь. А затем принимает вызванные этим последствия, благородно пренебрегая теми, которые вызвал предмет его влюбленности, не сваливая на нее то, что можно было бы и свалить. Принимает, по существу, фатально. Готов поломать собственную судьбу и быт, уйти из семьи, связаться - уже понимая гибельность обоих шагов - с новой. Все это - борясь с собственной трусостью и предположительной возможностью показаться нечестным. Из наилучших намерений лезет к потенциальному жениху своей возлюбленной: "Я должен вам сказать, что люблю..." А тот: "Какого дьявола вам вздумалось ко мне с этим пожаловать?" "Искренность и откровенность". "Вы хвастаетесь тем, что мы скрываем". Я говорю про Рудина, отмежевался Гурий сразу, про него, а не про себя.
      Через пару месяцев ход вещей - а главное, речей - привел к порядочной неприятности, не говоря уже, к большому риску. На этот раз его тем же манером втянули в первенство вузов по вольной борьбе, убедив, что уж как-нибудь его сибирские лонгиссимус дорси и пекторалис мажор совладают с ромбоидеус и интеркосталес пижонов из Холодильного, выпавшего Меду по жребию в первом круге. И он совладал, просто силой: заломал - хотя никакой тот был не пижон, а, наоборот, оказался деревня, точнее, тракторист, стройбатчик и из армии в институт. Это он рассказал потом, когда они разошлись по своим скамейкам, и Гурий в своей манере пробрался к нему и стал объяснять, что, только выйдя на ковер, сообразил, как переложить нагрузку с рук на спину и с торса на ноги. Тот признался, что тоже никогда прежде не боролся, тоже поставили.
      По расписанию весa чередовались: наилегчайший - тяжелый - легчайший полутяж, - и к последней схватке счет был равный, что означало, что медики проиграли, потому как их оставшийся - полулегкий - был сопля, а у Холодилки кандидат в мастера. Спокойный, с хищным лицом азербайджанец, сама сила и резкость. В первые же секунды нырнул в ноги, поднял, крутанул, бросил - но тот, послушный инстинкту, шмякнулся не на спину, а на бок и, уже в железном зажиме обвивших плечи и шею рук, чудом перевалился на живот. Янычар, как в стихотворении про ветер и дождевые капли, начал его, поставленного в партер, мучить и плющить, судья со свистком во рту встал на четвереньки, подбородком упершись в землю, как шакал перед прыжком, все это под несмолкаемый вой и вопль зала. А дальше азербайджанец повернул голову в одну сторону, в другую, в чем-то словно бы удостоверился, отпустил захват и поднялся на колени, собираясь встать. Рев перешел в недоуменный гул, в ту же секунду его жертва неуклюже, но проворно бросилась ему на грудь, повалила - обескураженного и несопротивляющегося - на спину, судья поднял правую руку в знак того, что лопатки коснулись ковра, и дунул в свисток.
      Что началось! Азербайджанец рыдал и клялся, что стал вставать, потому что слышал свисток раньше. Еще несколько азербайджанцев, неизвестно откуда взявшихся, окружили судью и стали, не стесняясь, толкать, пинать и требовать, чтобы он это признал. Все орали с выкатившимися глазами, одни что тоже вроде бы слышали, другие - что под свист с трибун услышать было физически невозможно, третьи - что кто-то, наверное, этим воспользовавшись, с трибун и свистнул по-судейски. Судья, бывший борец, оказался не робкого десятка и, расталкивая наседавших, кричал, что дисквалифицирует команду Холодильного института на пять лет. Горе одних склонялось к ярости, счастье других к экстазу. Гурий, хохоча, безостановочно что-то нес, никому конкретно. И своему новому другу-деревенщине, недавнему противнику, стонавшему на его плече "кто-то свистнул" и бившему, вероятно, не отдавая себе отчета, себя в грудь, так сквозь хохот и выдавил - тоже не задумываясь, что говорит, а только чувствуя, что пришедшая на ум шалость как нельзя более удачно подходит к моменту: "Да я и свистнул". Ровно в эту секунду - так, всем известно, бывает - шум в зале на долю секунды резко спал, а в ближайшем окружении и совсем затих, и то, что Гурий сказал, услышали. Как в игре в испорченный телефон, зазмеилось по цепочкам, достигло азербайджанцев, они бросили судью и окружили Гурия. Двое, у которых были ножи, не очень их и скрывали. Кучей вытолкались в коридор, слабо освещенный, где Гурий успел схватить стоявшую вдоль стены короткую шведскую скамейку и отскочил в угол, держа ее посередине на весу.
      Звуки разделились на урчание обступивших, среди которых оказалось и несколько заинтересованных в расправе мужиков вполне славянской внешности, и рокот, доносящийся сквозь закрытые кем-то двери в зал. Несмотря на это, ощущение висело - тишины. Движения не было, одна предельная готовность. Гурий взмахнул скамейкой, как будто для удара справа, но, вложившись неожиданно в уже выдвинутый вперед левый край, ударил им под ребра стоявшего к нему ближе всех абрека с ножом - и правым, как байдарочник веслом, используя инерцию разворота, сразу второго по верху плеча в шею. Этот рухнул, первый перегнулся пополам, и все на шаг отступили. "Не свистел никто, - проговорил он. - Ни я, ни кто. Но я так сказал. И раз сказал, не отказываюсь. Считайте, я". Стояли и не двигались - пять секунд, десять, двадцать, - как будто привыкали к перемене, содержавшейся в словах, достаточных, и чтобы закрыть дело и разойтись, и чтобы все равно разделаться с ним. Вдруг этот самый легковес хилый, этот на фу-фу победитель не только схватки, а всего матча, раздвинул передних и присел над лежащим. Ощупал голову, шею, сказал: "Кости, похоже, целы, сотрясение само собой". Потрогал поясницу другого - и вроде бы и предложил, как любой прочий, а вроде и распорядился по-докторски: парочку дверей обыкновенных хорошо бы с петель снять или по две скамейки составить, на воздух их вынести, и неплохо бы грузовичок остановить - и к нам, в Эрисмана. Гурий поставил скамейку и тоже присел: запустил ладонь под затылок лежащему - он уже водил по сторонам мутными глазами, - осмотрел кожу на шее, уши отогнул. Сказал легковесу: ушиб. Тот: ушиб, твое счастье. Кто-то приволок дверь, кто-то вторую скамейку, кто-то одежду и чемоданчик Гурия, одежду и чемоданчик того, потянулись на улицу.
      IX
      И тем кончилось. Можете вы себе представить - неистовство, воспаленность, транс, святая месть, горский темперамент, ножи, предсмертный страх, защитный инстинкт, уже запущенный механизм смертоубийства, наконец вопиющая несправедливость спортивного итога - шесть пять в пользу медиков, вот так: раз - и рассосалось, вдруг и ничем! Типичный не бэнг, а хымп - как начиная с 1925 года бубнят для собственного удовольствия все кому не лень. Воистину, отцы и братия, мир - навоз, весь целиком, и ничего, кроме навоза... А что ты так ох-ох-ох? охладил меня в конце концов Гурий, когда после его рассказа я в десятый раз спросил: неужели уж совсем безо всякого эха? Не поджидали его в темноте холодильные люди в масках, не жали руку медпатриоты, не угрызали кошки совесть, не пели, наоборот, в душе фанфары?.. Он посмотрел недоуменно: с какой стати? Жестокость античности и изуверство средневековья изжиты - как какая-нибудь доисторическая пещерность. Не так ли? А за счет чего? За счет прямоты и непосредственности. Однако индивидуумы и целые их сообщества не стыковались с другими. Как рельсы, когда не поворачивают. Скажите, спрашивают Хрущева, а железная дорога Рига - Магадан будет одноколейная или двухколейная? - Советская молодежь в едином порыве приняла на себя обязательство... - Одно- или двух-? - Не перебивайте, я и говорю: если оба рельса сойдутся, будет двухколейная, если только один одноколейная... Вот и наш прекрасный двадцатый век: чтобы смягчить примитивную прямоту старых нравов, чтобы порвать с непосредственностью гибельных страстей, и ту и другую подпилил, изогнул, оплавил. Рудин, седой и, наверно, половину волос, половину зубов потерявший, все-таки карабкается с саблей и знаменем на баррикаду, а главное, главное - не помирает, а погибает! Сраженный пулей. Где ты найдешь сейчас - "сраженного"?
      Ну да, ну да, сибиряк, скупо роняющий слова. Господи, устне мои отверзеши и уста моя возвестят хвалу твою. Привлекательно. Классно. Вы так думаете? Чтобы слово сохраняло вес, да? Скажите еще: как царский золотой. Экзотика! Понятно, когда минус сорок и снег под валенками визжит. Что ни шаг, то шаг, от барака до делянки пять тысяч, и каждый - штучный. Но где так ходят? В заповедниках. В тайге, в песках, в саванне. В Китае так не ходят, в Америке, в Бразилии, в нормальной России - нигде. Сплошное шарканье, цоканье, поскрипыванье. Идут только все, одному никак. Если ты особенный пожалуйста: фланируй, петляй, следи за походкой, но, чтобы быть понятным, шаркай, цокай, поскрипывай. Смягчение нравов, подавление социально опасных страстей выразились исключительно в словоговорении. Эти самые Большая Берта, Атомная Бомба и Аушвиц - это название явлений, а не ошметки тел и жирный дым. Не римские ямы со зверями, рвущими людишек, не бросание в костер и сажание на кол, не секим-башка. Короче, не чума, ч-ч-ерная смер-р-рть, а недостатки в работе санэпидемстанций. И ты бы что хотел: чтобы почему-то для меня сделали исключение и за слова изуродовали? Как будто сам так же, ни с того, казалось бы, ни с сего, слово за слово не вляпывался. Или хоть случаем не нарывался. И не выходил всегда сухим из воды.
      Я тогда еще ни вляпывался, ни нарывался. Но лет эдак через двадцать шел себе через Ленинградский вокзал, из касс на выход. Полдень, людей - раз, два, светло, просторно, впечатление гигантского танцкласса между утренним наплывом кордебалета и вечерним. Поломоечная машина оставляет за собой влажный след, мягко гудит, настроение приподнятое, билет куплен спроста, без затруднений, мысли туманные, ласкающие мозг. И вдруг на ровном месте спотыкаюсь. О кабель - машина своим курсом идет, а он длинный и ее сопровождает самостоятельным боковым галсом, и вот ко мне незаметно подкрался. Я переступил, шагаю дальше, и тут ко мне быстро, почти бегом подходит молодой кавказский парень, останавливает и что-то говорит, чего я сначала не ухватываю. Показывает на мужика, который ведет поломоечную машину, и повторяет - и наконец я разбираю: "Он тебя под ноги провод толкнул". Согласно киваю, лицом изображаю одновременно осуждение небрежности водителя, снисходительное отпущение греха и благодарность за сочувствие и хочу идти дальше. Но он задерживает за рукав и настаивает: "Он тебя аскарбыл, он тебя унызел! Пусть тебя просит прощения". Я линии не меняю: "Ничего страшного". Он с напором: "Ты что, не панимаешь?" Я серьезнею: "Чего так кипеть, он просто не заметил". Тогда он смотрит на меня с изумлением и произносит: "Послушай, ты что, не мужчина?" И отпускает.
      Я эту историю потом неколько раз рассказывал. Как смешную: дескать, на пустом месте такой сыр-бор. Кавказский гонор, доведенный до идиотизма. Наконец вспоминать перестал, более свежие ее стерли, записал в один из своих гроссбухов - как бросил в гараж железяку, которая может когда-нибудь пойти запчастью к автомобилю. Будет кстати - пущу на какой-то конкретный сценарий, а нет - всегда сгодится для Большого. И недавно сама собой пришла она мне на память, в бессонный час посреди ночи: вся мизансцена в деталях и все наши фразы, дословно, по порядку, с интонациями. Только ударения, не фонетические, а смыловые, расставлены по-другому. Идея у него была другая: он взывал к чувству моего достоинства, а я - так он меня слышал - сводил дело к ерунде, к таким пустякам, как крепление троса к машине. Как невнимательность, или неловкость, или неквалифицированность, или грубость натуры этой таскавшей горбатый металлический ящик личности. Которые на суде, забывшем о честности и страсти, о прямоте и непосредственности, можно выставить оправданием хамства, с такой наглядностью равнодушно меня оскорбившего и унизившего. Да пусть бы я его простил. Пусть бы я подошел и сказал: ты должен был лучше глядеть, ты должен был меня заметить, не одного меня, а всех в этом зале, которые для тебя только помехи, которые для тебя бесконечно ничтожнее машины, ты задел мне ногу, это вздор, но ты ранил мне душу - тем, что я для тебя ноль, хуже мусора под щетками и обрызгивателями этого тупого агрегата, ты покрыл меня бесчестьем, но я прощаю тебя. Прощаю по - не хочу в себе копаться почему - по сердечной доброте, по вероучению моей религии, по великодушию знающего свою силу мужчины.
      В том-то и дело, что я не простил, а отмахнулся. Именно на это кавказец и сказал "ты не мужчина". Я пропустил всю первую, всю главную часть объяснения того, чтo такое на пустом месте в интерьере вокзала, чужом и комнате и улице, и городу и полю, случилось. От слов "ты должен был" до "бесчестья", весь вызов, в котором я и проявил бы себя тем, что от века зовется "мужчиной". И чего новое, наше, мое - и никакое вообще - время не может отменить, а может только залить, как тушью в учебниках истории портреты неугодных режиму людей, размыть, завалить словоговорением. Это-то оно может. Наше, мое было тут чемпионом. Через год после эпизода, ни из чего возникшего, ничем не кончившегося, то есть из того же разряда, что история с Гурием, я был остановлен, опять-таки за рукав, опять-таки на вокзале, только на Витебском в Ленинграде. Шел с оредежской электрички, после целого дня вскапывания грядок, о чем в другой раз. Хотел сократить путь, пройти через ресторан. Но перед ним, со стороны перрона, в отгороженном от публики пространстве, совершалась церемония: знающие люди объяснили, что Смирнов председатель Ленсовета, по-нынешнему мэр - провожает вьетнамца в Минск. Вьетнамец был крохотный, Смирнов - человек-гора. Стояли две шеренги гвардейцев, эта парочка вдоль них прогуливалась, или официально: обходила строй почетного караула. Три раза, туда и обратно. Когда доходили до края, кто-то выдвигался из чернопиджачной группы сопровождения и подносил к лицу Смирнова, как мне казалось, не то ватный тампон остановить идущую носом кровь, не то флакон с нашатырным спиртом, потому что он приникал и тотчас быстро вздергивал голову. Я решил, что это из-за его немыслимой грузности: больной человек. Но знающие сказали, что он всегда так: под видом больного выжирает за три ходки бутылку водяры. Чушь абсолютная - правда, околесица, которую он понес, подойдя к микрофону, о дружбе наших стран, была еще более невероятной. Я грешным делом сначала подумал, что он говорит по-вьетнамски.
      На таком-то фоне моя позиция перед пылким горцем была если не безупречной, то совершенно нормальной, о'кей. Но на фоне реальных гор, ущелий, ледников, кипящих рек, да даже на фоне нежных долин, гранатовых рощ, виноградников, давилен, мирных стад, застолий под открытым солнечным небом я вел себя, как обыкновенный раб, уже не рассудком сознающий, а нутром знающий, что он раб и кому принадлежит. "Время" было моим хозяином, оно и послало меня в двухсветный ангар вокзала, почти один и тот же в двух совершенно не похожих друг на друга городах. Оно и приставило безликую марионетку к бесформенному механическому полотеру, и подтащило мне под ноги толстый шнур, и хлестнуло - очень мягко, раба можно бы и побольней; а что не обратив внимания, так ведь раб, - по щиколотке. А на хозяина не обижаются. А нет обиды, так и прощать нечего. Вот в чем фокус, а я, видите ли, прощаю. "Время" - еще одно, может быть, важнейшее слово нового времени. Из того словаря, что как устне ни отверзи, не возвестят уста хвалу твою, Господи.
      X
      Что Тоня дочь профессора, было правдой, и то, что она как тип - "из профессорской семьи" - еще большей правдой. Отец был профессор, доктор биологии, мать - доцент, лингвист. Диссертации защитили - она во время войны, он через год после окончания, вернувшись из армии в звании капитана медицинской службы. И сразу стал всеми признанной звездой в гистологии начав заниматься тканями еще в университете, а на фронте нарезав, нарессекав их - пусть только человеческие - и в них наковырявшись в таком количестве, что опыта, знаний и понимания набрался, о которых не мечтал. Но к тому времени, как Каблуков с ней познакомился, ни профессора не было, ни семьи. Его арестовали в сорок восьмом году, выпустили в пятьдесят пятом, а мать забрали в сорок девятом, вместе с космополитами, и там она через год умерла. Тоню взяла к себе тетка, сестра отца, одинокая женщина, по профессии географ. Отец, когда вернулся, первое время заходил, не дольше, чем на полчаса, всегда где-то его ждали - не то люди, не то дела. Но вскоре как пропал, как сгинул куда-то, и тетка Нина Львовна подчеркнуто перестала о нем говорить. Она вообще все делала подчеркнуто определенно и так же разговаривала, одевалась, сидела с книжкой и в сочетании с папиросами "Беломор" производила впечатление человека резкого. Каковым не была, аберрация же происходила из-за внешности и, вероятно, манеры, унаследованных от бабушки-народоволки, которая для нее оставалась просто реальной, нормальной бабушкой ее детства и юности, а для тех, кто бабушку знать не мог, литературной фигурой девятнадцатого века, вместе с ним исчезнувшей.
      Оказалось, отец жил в Москве. В Ленинграде ему возвратили докторскую степень и место на факультете, дали квартиру в хрущевской пятиэтажке. Он походил-походил в лабораторию, почитал лекции полсеместра - и пропал и там. В Москве на него наткнулся Валера Малышев. Валера был другом Гурия, Гурий в разговорах с Каблуковым часто его поминал и наконец познакомил. Пожимая руки, и тот и другой сказали, что уже встречались... - "... на вечеринке, когда вы с Тошей двигали танго". "... когда она меня учила". "Научила?" Валера сказал это с ухмылкой, которая могла сойти за скабрезную. "Как скрипка?" - спросил Каблуков. Валера учился в Горном, там всех повально тянуло к искусству, минимум к гитаре: пение у костра и где придется. Валера принес на вечеринку скрипку - нелепая вещь в студенческой компании. Играл кое-как, один и тот же чардаш, но изредка смычок вдруг срывал густой цыганский звук, мгновенно приводивший в трепет. В таких местах его серьезное, как у всех скрипачей, лицо разбивалось идиотической обаятельной мощной улыбкой, которую, накатывая, сметал прочь очередной приступ опьянения. "А что, плохо я вот это делал? - Он похоже изобразил голосом. - Я же и уроки стал брать ради низкого этого визга". "Кто вас пригласил-то тогда?" "Если бы помнил! Могла и Тоша". Не могла. Он, действительно, оказался в ее квартире, но почти через год: тетка Нина руководила тем летом экспедицией, он записался и, когда вернулись, приволок ей на дом рюкзак с образцами. Был приглашен к чаю, и в тот вечер там был Тонин отец.
      В Москве на улице он Валеру не признал, но отнесся дружелюбно и привел в пивную. По слову, по полслова в течение дня и двух следующих выяснилось, что он обосновался в трех-четырех таких заведениях между Никитскими воротами и Столешниковым. Вошел в круг сорока-пятидесяти-шестидесятилетних людей, по большей части так же, как он, принадлежавших и выпавших из какого-никакого истеблишмента и интересующихся не пивом, а подкрашенной пивом водкой. Зарабатывал на нее репетиторством у поступающих на биофак. У него и здесь было звание "профессор", хотя в компании более тесной, состоявшей из двух писателей, скульптора, искусствоведа, нескольких артистов, двух мастеров спорта, сына министра, инструктора райкома партии, депутата райсовета, нескольких бойлерщиков, слесарей, шоферов и озеленителей, женщины-крановщицы и женщины - народной учительницы республики. К нему вместо "Карманов" обращались с высокопарностью, но и не без насмешливости: Карманинов - как Рахманинов. (Когда Каблуков женился на Тоне, мусолили остроту, что она теперь подкаблучница, а он у нее в кармане.) Он отпустил усы-бороду, стал отдаленно похож на Ноздрева с иллюстрации Боклевского, так же громко и красноречиво говорил на публику, высказывался по актуальным проблемам, в том числе и политическим, и хотя явно вразрез с линией партии, но всегда настолько непредсказуемо, дико, криво и косо, что никак было не ущучить в антисоветскости. "К примеру, овес. К примеру, маис. Да даже театр Таирова, говорил он. - Или пусть крейсер "Варяг". Да хоть и Крым в целом. Ведь одно другого проблемней. У нас там специалисты были по нефтепроводам, по газопроводам, по наведению мостов в условиях трудового подъема. Двумя руками голосовали за новостройки, за какую-нибудь ГЭС колхозную говенненькую, ТЭЦ, МТС, ВДНХ. А сейчас тьфу: одни разговоры". Или: "Первое мая знает каждый. Седьмое ноября помнит любой мудак. А вот тридцатое августа - это что: день гибели Помпеи или всеобщей коллективизации? Или отпора левацким загибам в Италии? Нет уже специалистов, никто ни в чем не петрит". Или: "Мы не менделисты-морганисты какие-нибудь. Нам - чтобы с верхом и без отрубей и вакуолей". И повторял, с изумлением и как будто восторгом: "Вакуолей. Найдут же слово, жрецы лженауки". Но за столом со своими, спиной к залу, говорил редко и коротко, как и все прочие, и все прочие в эту минуту немного в его сторону наклонялись, чтобы лучше слышать. А слушал ли он, когда говорил кто-то другой, было непонятно: взгляда не переводил, выражения лица не менял.
      XI
      Что же получается? Тоня из семьи репрессированных, Гурий из семьи репрессированных, Валерий из семьи погибших. "Я рос без папи, без мами", сказал он в своей манере провокационной дурашливости, когда я спросил про родителей. Позднее упомянул без подробностей, что отец убит под Ленинградом в самом начале войны (все-таки не удержался, прибавил "не пулей, не снарядом, а, как извещала похоронка, смертью храбрых"), мать умерла от голода в блокаду - где, как, никто не знает. И дальше, сколькими я ни обрастал знакомыми, редко-редко было, чтобы в наличии имелись оба родителя. Моя семья оказалась исключением. А из того, что отец при этом был военный, так сказать, человек вооруженный, возникала метафизическая связь между их гибелью и его оружием, гибель несущим. Он убивал - они убиты. Объективно такая связь подтверждалась тем, что сам он, как и следует истребителю, противопоставленному жертве, остался невредим. А субъективно - его позицией, которую условно можно назвать философской. Потому что отец жил не философствуя, а непосредственно, с убеждением-аксиомой, до которой дошел независимо от Лейбница, что все, что на свете ни делается, делается путем единственно возможным, стало быть, единственно правильным, стало быть, наилучшим. Что без неподготовленности и хаоса первых месяцев, без вымирания осажденного города, без того, чтобы положить гору рядовых и младшего комсостава, прежде чем сдать очередной населенный пункт, и такую же гору, чтобы не раньше и не позже, а точно к Дню революции отбить, войну нельзя было не то что выиграть, а хоть как-то, на самом примитивном уровне, вести. Аресты же, лагеря и расстрел кого следует не просто принимал, а с благодарностью: "И мало! И за мной бы пришли, отправился бы без звука. Такой мы народ вредительский, без подсказки собраться и взять себя в руки не можем".
      Когда стали печатать Осипа Мандельштама, мне звонили, найдя номер по телефонной книге, или являлись, получив адрес в киоске Ленсправки, молодые люди и тоном, необъяснимо неприязненным, спрашивали, не родственник ли я Сергея Платоновича. Вообще на протяжении советских семи десятилетий фамилии людей не вызывали и не представляли никакого интереса, если не по ходу цепной реакции террора. Никто не имел истории и происхождения, все выскакивали ниоткуда, все были "новые", "выдвиженцы", оказывались бесчисленными Петровыми и Александровыми. Если же происходили не от имен, а претендовали на нарицательную значимость, то выныривали в виде Зюзикиных и Елкиных. Едва режим кончился, быстро-быстро, но подобно скорее развитию трещины, чем разветвлению побегов, пошли прорисовываться связи с прямыми и непрямыми предками. Облаком стала конденсироваться и превращаться в реальное, хотя и клочками, окружение родня. Фамилия же - ассоциироваться с кем-то откуда-то известным. Если не самостоятельно вписанным в узкую или местную - не говоря уже, всероссийскую - систему координат, то пусть с внучатым племянником, пусть всего лишь предполагаемым, кого-то, кто переписывался с великим поэтом. (Возможно, генеалогия призвана компенсировать пробел в знании о том, как было в материнской утробе и в младенчестве до первых воспоминаний.)
      Мы однажды гуляли с Валерием и зашли к нам - вскоре после того, как мы с Тоней поженились и я вселился в ее комнату, к Нине Львовне. Ее подруга из Публички, узнав мою фамилию, переписала несколько страниц из дневника и писем Сергея Платоновича и принесла мне показать. До того я о нем не знал. Я сказал Валере, что был бы не против, чтобы мой дед, хотя бы двоюродный, оказался таким. Чтобы он носил стоячие воротнички с отвернутыми наружу уголками и чтобы от него в Государственной Публичной библиотеке остались дневники и письма, а в них - я достал странички - такие обороты. После долгих странствований достигший отечества в середине октября... Его истерика оказалась упрямой... Мы стали безудержно и вполне невежливо смеяться в лицо милому старику... У него похитили чужой экземпляр Катулла с превосходными комментариями... N элементарен, плосок, добросовестен и бездарен...
      "А это хоть декламируй. "В изящном, стилистически изощренном и вполне безукоризненном изложении с совершенной отчетливостью и прекрасно размеренной краткостью рисуется образ совершенно свободного русского, который одним фактом своего бытия оправдывает и свой народ и свою родину"". "Это кто?" "Чаадаев. Статья Мандельштама". "Не хуже, чем Гурий". "Думаешь, Гурий бы мог?" "А чем тебя Гурий не устраивает? Он меня - не скажу: научил говорить, но - как бы по-евонному выразиться? - откупорил мои источники речи". Гурий тогда нас троих, себя, меня и Валерия, называл "Гурий, Самон и Авив". Были такие святые монахи - "усеченные мечем". "Каратели за неисполнение взаимных условий". Одну девицу ее жених хотел обмануть, а эти заступились. По-еврейски: Львенок, Тучный, Колос. Сам Гурий и дал перевод. Я такие вещи уже тогда обожал: самон авив - тучный колос, а во множественном, может, как-нибудь авивим - как херувим, - и за ними прячется гурий. Потом я узнал, что он так же называл себя, Феликса и Аверроеса. Я уже хотел сказать Валерию: "И мои тоже" - про отворенные Гурием источники речи, но решил сперва обдумать. Что-то он в них, безусловно, сковырнул, однако еще не изливалась из меня речь, как, я предчувствовал, могла бы.
      Но нет, не состояли мы в родстве с Сергеем Платоновичем. Отцовы предки были деревенские (материны, как известно, не при чем, а будь и при чем рабочие ткацкой мануфактуры в Великих Луках, - вряд ли кто из них сочинял для "Русской молвы" статьи под псевдонимом "Musicista"). Когда мы с Тоней расписались, Нина Львовна пригласила на обед моих родителей. Плюс кого хотим. Мы решили: родители и она - понятно, а как это будет в смеси с инородными - не разобраться, так что никого на первый раз не прибавляем. Из Тониного прошлого я знал только одну одноклассницу, Веронику Коневу. Она перед окончанием школы не больше не меньше как вступила в партию. Подбородок, прямые волосы до шеи, широкие плечи. Пошла в Академию художеств на прикладное - производственные плакаты: рекламирующие продукцию, по технике безопасности, учебные. И сразу обросла поклонниками: ее внешности, одаренности, но, главное, позиции. Несусветно честной при том, что несусветно советской. Первое, что она меня спросила, - как я отношусь к революции. Я сказал: в диапазоне от понимания до отвращения. Она повернулась к Тоне и произнесла как приказ: немедленно от него уходи. Потом ко мне: или ты немедленно опомнись... И со своим окружением, писавшим не укладывающиеся в соцреализм картины, сочинявшим обэриутские стихи и абсурдистские рассказы, разговаривала так же. Невпопад была бы товарищ Конева за семейным у Нины Львовны столом. Как и остальные - каждый по-своему - из нашей с Тошей шатии-братии.
      Мои перед встречей нервничали: мать, не стесняясь, а отец, подбадривая себя солдафонством напоказ. Говорил, что были бы люди, а то интеллигенция, и с усмешкой декламировал: я в три шеренги их построю, а пикнут, мигом успокою. Я стоял на том, что ни мы не лучше их, ни они нас, и не с чего задираться (это отцу), и если будем (формой первого лица множественного числа подчеркивая, что мы трое - вместе) какие есть, какие мы у себя дома (матери), то и нам будет уютнее, и им. "Им" подразумевало одну только тетку, поскольку с Тоней оба были знакомы, и обоим она нравилась, а больше никого мы решили не звать, потому что ничего особо приятного от встречи не ждали. Но, когда пришли, там оказались Тонин отец и Валерий, который специально за ним в Москву ездил. Отец был в синей тройке, аккуратно причесан, коротко подстриг усы и бороду: крепкий, ладный, сильный мужичок. Сразу сели за стол, он открыл графин, сказал моему отцу: "Вы позволите?" - и налил ему не в рюмку, а в фужер, немного не до края. Потом так же себе, показал пустой графин сестре и, изображая растерянность и одновременно извинение за неловкость, вопросил: "Мадмуазель?" Она ответила, фыркнув смешком: "Петя, не прикидывайся". Он отправился на кухню, вернулся, торжественно неся вновь наполненный графин в правой руке и зажимая горлышки еще двух бутылок водки между пальцами левой. "Чтоб не дергаться".
      "Сергей, - обратился он вдруг к моему отцу, - попрошу вас тост". "Петр, товар-то ваш, мы - никто, кроме как купцы". "Вы, Сергей, насколько мне известно, полковник, я всего лишь капитан". "Под. Под-полковник". "Это по табели. А обращения такого в армии нет: только полковник". "Вы, Петр, профессор, я - зам по учебе". "Тогда что ж? Ценя время. - Тонин отец встал. - Без церемоний, титулов, чинов и тем самым без отчеств. Мария, повернулся он к моей матери. - Ниночка. Сергей дорогой. Тонюша. Никола-зятек. Ты, Валера. Ну что, ура?" "Перекатами, и не меньше минуты", сказал мой отец и стал нами дирижировать, так чтобы "ура" соседа подхватывалось следующим.
      "Специальность у них, Петя, неплохая, согласись", - говорил отец через десять минут. "Не плохая, Сережа, но и не хорошая. Электроплитки, проводка это все, конечно, требуется, но выжить, сам знаешь, можно только медработнику". "То есть где, конкретно?" "Где люди выживают? В зоне, естественно". "При чем тут? Мы вроде не сидим еще". "А надо, надо, непременно, родной". "Зачем же, к примеру, мне?" "Чтобы стать свободным. Чтобы выйти на свободу - сперва внутри спецучреждения, а потом и за ворота. С чистой совестью". "Мы с тобой, Петя, русские люди, а вокруг - это наша страна. С какой же стати нам..." "Не русские, Сережа. Мы с тобой татары. Это раз. Мы, Кармановы, тюрки: "карман" - по-ихнему "кошелек", так? А вы, Каблуковы, хорошо если не арабы, "каблук" на ихнем не что другое, как "подпяток". Это мне ее мать, - он показал на Тоню, - открыла. Они ее на стажировку на Северный Урал послали, там языки финно-угорской группы, на практику. Жаль, не вернулась, а то бы сейчас нам объяснила. А два... Вы разрешите, дамы - Мари, Нинон, Антуанетта - снять пиджак, а также и жилетку?.. А два: будь мы с тобой самые разрусские, и уласкай нас наша страна, как мамкина титька, обязательно мы один из другого сделаем череп, чтобы было из чего выпить. Обязательно мы построим Суздаль, чтобы пожечь Владимир, позолотим Владимир, чтобы разорить Суздаль, и сядем годов на семь, на восемь, сперва я, потом ты, чтобы друг на друга посмотреть и сказать: а он чего не сидит - давай на него напишем".
      Я этого: как мы сидим вокруг стола, он снимает пиджак, расстегивает пуговка за пуговкой жилет, развязывает галстук, вешает все с тщательностью пьяного на спинку стула и выговаривает одно за другим, - не забывал всю жизнь. И когда случилось с "Норд-Остом" и донеслось из провинции: "Ничего, пусть и сытая Москва на своей шкуре почувствует, как стране живется", - и демагогически уже: "нам то есть", - то не встало это в Большой Сценарий. Потому что было уже там с нашего свадебного обеда: хочешь - Ярополк, не хочешь - Святополк, Окаянный, Покаянный, не хочешь Владимир-Суздаль, есть Тверь-Кашин, да, в общем, все Золотое Кольцо и сто пятьдесят миллионов "давай напишем". И такое отсутствие чего-нибудь особенного в одном против другого, такое однообразие, что выбор того, на чем в конце концов остановиться, - скорее ритмический и эстетический, чем содержательный и выразительный. Любой из бесконечного ряда этих эпизодов годится на тему "русские русским", любой - модель, любой представительствует за все, и ради экономии труда надо только понять принцип. Наподобие того, как ради этой же самой экономии можно не заучивать на память все числа, делящиеся на три, а усвоить, что таково любое число, которого сумма цифр делится на три без остатка.
      "Ты, Петр, не военный человек, в этом все дело, - сказал отец. - Ты в армии не служил. Фронт не считается: война, согласно марксистко-ленинскому учению, есть экстремальная ситуация. А армия как организация жизни нормальная. Фаланстер - слышал? Марксистско-ленинская критика утопии справедлива, не будем обсуждать, но общая оценка Фурье, заметь, высокая. Фаланги, заметь, и слово-то армейское. Над казармой издеваться все умеют, а лучше придумать оказались слабы нутром. Двенадцать страстей человеческих дают восемьсот десять характеров, читал про это? Армия каждый примет, притрет к другим, даст реализоваться - не в ущерб, само собой, остальным. Посередине боевой базы - культурная часть и технический центр: библиотека, котельная, актовый зал, парники, телефон-телеграф. Семь поповских заповедей - все пересмотрены, в разумных пределах, понятно. Стреляй, гуляй, бери не стесняйся - что там у них еще?" Мать, которая всю жизнь тайком читала оставшуюся от семьи четью-минею за январь, сидела, потупив глаза. Я взял на себя поправить его: "Десять". "Чего десять?" "Заповедей". "А семь?" "Смертных грехов". "А не то же ли и оно же? Не гордись, не груби, чтобы и тебе не сгрубили... Опровергнуты. В разумных, само собой, пределах. Капитан, гордись, что не лейтенант; майор - что уже не капитан. Не хами - но командуй резко. И главная - ты, мол, рожден свободным, ты свободный человек. Так, да не совсем. Ты свободный дисциплинированный человек. И тогда, Петя, никого сажать не придется. Потому что это у штатских, у вашего брата, у, как раньше говорили, штафирок - тут воля, а тут тюрьма. А армия, она и то и то в одном. Она и марш-броски по пересеченной местности, и сегодня служба на Таймыре, завтра в Самарканде, не говоря, как по моей части, учебные полеты сверхзвуковой авиации в бескрайнем небе. Но она и бетонный забор, вход в расположение части строго по пропускам, вышки, КПП, выход за ворота строго по увольнительным, а за самоволку губа".
      "Есть, кум, несовершенства", - сказал Петр Львович. "А как же! Признаю. Но ты признай, что и с несовершенствами совершенней армии никакой формы жить не придумано". "Пивные, кум. Точнее, сеть благотворительных бытовок для тех, кто обезвреживает фугасы с огнем, расфасованным в виде влаги. Прости за витиеватость. В просторечии, пивные и рюмочные". "Военнообязанные до этого не опускаются". "Поправлю. Среди нас там и генерал имеет место, и капитаны всех трех рангов". "Гибель русской нации". "Почему? У нас и эвенк есть. У нас, не поверишь, каждый третий - еврей. Я тебе так скажу: командируют тебя в Москву - инспекционная поездка или обмен летным опытом, - приходи на Пушку, это значит площадь Пушкина..." "То же название, что у моей деревни..." "Тем более, земляк. Оглянись вокруг себя, засеки на местности кафе "Поляна", зайди спроси Профессора. Тебе укажут, где я в данный момент веду, так сказать, семинар. И я открою тебе альтернативу армии". "А вы уже женаты?" - тихо спросила Валерия моя мать, наклонив к нему худое длинное туловище, - особенно тихо на фоне их громкости. "Был". Она совсем растерялась: "И дети были?" "Одна. Зовут Алина". "А жену?" "А жену - сука". "Из финок?" Не по наивности брякнула, а хотела спасти положение. Но Валера навстречу не пошел: "Из перочинных ножичков со штопором".
      XII
      В 196... году Каблуков был зачислен на Высшие сценарные курсы. Для поступления требовалась рекомендация известного кинодеятеля, потом приехать в Москву, придти в назначенный день в Дом кино на Воровского, просмотреть новый фильм, написать на него рецензию, назавтра - короткий рассказ, очерк, историю на вольную тему, что-то, что обнаружило бы, есть ли в тебе киношная жилка, подождать недельку, пока комиссия все это прочтет, и в случае попадания в тридцатку выбранных из двух-трех сотен явиться на заключительное собеседование, более или менее уже формальное. Тонина тетка сказала, что рекомендацию лучше бы всего получить у "Бэ-А" - как по инициалам называл за глаза знаменитого кинорежиссера не только круг приближенных, но и вся художественная интеллигенция в Ленинграде. По цепочке знакомых можно было устроить встречу. Он нравился и Каблукову: в молодости сделал несколько экспрессионистских фильмов, и, хотя замечалась в них умеренность и острожность, но кадр был точный и ритм выверенный. Графика и композиция сохранились и в поздних картинах, и ритм никуда не девался, но в новый период он производил впечатление слишком размеренного, и тут уже напрашивался вывод, что дело не в темпе, который можно поменять, а в темпераменте, с которым родился. Все равно, Б.А. был лучший из старых, а поскольку находился в списке легендарных первопроходцев, к тому времени по большей части вымерших, то и самый недоступный. Если уж просить рекомендацию, то интереснее у такого, а если уж у такого, то не через знакомых, а с улицы. Никому, кроме Тони, не сказав, Каблуков поехал на электричке в Комарово, в привокзальном магазине узнал примерный адрес, ближе к месту, у мальчишек, опознавших того, о ком он спрашивал, как "овцу", дом, позвонил в звонок у калитки и домработницей был допущен в прихожую.
      Самого не было, приняла жена - про которую он краем уха слышал, что в советском, но слегка фрондирующем варианте того общества, которое раньше называлось светским, она фигура более значительная, чем муж. Только они сели в кресла в гостиной, он тотчас встал, чтобы рассмотреть фотографии на каминной полке. На них Б.А. был снят - из узнаваемых - с Эйзенштейном, Шостаковичем, Эренбургом, артистом Бабочкиным, игравшим Чапаева у братьев Васильевых, Юрием Олешей, Ивом Монтаном. И на всех, со своими вьющимися волосами, свисавшими на уши, в молодости белокурыми, сейчас седыми, и носом, одинаково толстым у основания и на конце, действительно, походил на овцу. "Наверху, - сказала жена, - есть еще несколько интересных. С Мейерхольдом, Дзигой Вертовым. Есть с Ренуаром - Жаном, если вы слышали: "Большие иллюзии", "Правила игры". Недавняя с Пикассо, мы в прошлом году были в Париже... Так чтo у вас?"
      Каблуков объяснил, она предложила рассказать ей, почему он хочет на курсы и какие есть у него конкретные сценарные замыслы. "Все равно, улыбнулась она, - муж предпочитает сообщаться с внешним миром через меня, так что вы не потратите время впустую". Он как можно более кратко описал, чтo так привлекает его именно в сценарном, а не вообще киноискусстве, привел два примера сюжетов - незавершенные, но убедительно демонстрирующие, что он имел в виду. Потом, разохотившись, третий - которого краткое изложение на полутора страницах, заготовленное дома вместе с адресом и телефоном, выложил на стол, сразу как вошел. Она слушала доброжелательно, под конец с явным интересом, сказала, что думает, что о рекомендации можно не волноваться и чтобы он позвонил им через несколько дней, когда муж вернется. Но Б.А. позвонил сам и голосом, тоже напоминающим бэ-е-е, попросил пересказать ему оставленную, как он назвал, "заявку" подробнее: "Так, как вы говорили жене. Я сейчас вплотную занимаюсь Шекспиром, собираюсь ставить одну вещь (не сказал, какую, - Каблуков про себя усмехнулся), и мне это очень интересно". "А рекомендация?" "Рекомендация уже отправлена".
      Близко к этому пересказу тот же сюжет Каблуков изложил на вступительном экзамене в качестве сочинения на свободную тему. Озаглавил его "В роли Отелло замполит Хромов". Впоследствии дважды переписывал - как сценарий детально проработанный, готовый, чтобы по нему снимать, а затем вместе с режиссером уже как монтажные листы. И еще несколько мест переделывал под давлением сверху, с боков и снизу. Начальства - не приказывающего, а предлагающего исправить то, что может быть понято зрителем двусмысленно. Режиссера - которому очень хотелось снять что-то, что хотелось снять все равно в каком фильме: пикник, аиста в гнезде, перегонную установку со змеевиком. Актеров - просивших сделать фразы короче или, наоборот, длиннее, а их появление в кадре более удобным или, наоборот, более эффектным. Но этот первый набросок (то, что позднее стало называться синопсис) ему нравился больше всего. Все, что нужно, было в нем сказано, а что недосказано, давало свободу выбирать из нескольких напрашивающихся развитий действия наиболее привлекательное.
      В роли Отелло замполит Хромов
      Всесезонное настроение майора Хромова - ровное, летом - деятельное, конкретно этим - приподнятое. После двадцати лет службы в одной и той же части за Уралом он получает назначение в область на европейской стороне Союза, в почти такую же часть и почти такой же городок. Однако сама перемена производит сильнейшее впечатление. Ему сорок, через пять лет он мог бы выходить в отставку. Но сдвиг в том, что казалось не подлежащим изменению, вселяет в него простую мысль: что он может изменить все, по крайней мере то, что до сих пор казалось ему судьбой. Например, не ждать этих пяти лет, а уволиться сейчас же и начать какую-то другую жизнь. На пустом месте, без профессии, без связей. И то, и другое, и третье чревато не только очевидными трудностями и неприятностями, но и возможностями, которых нельзя угадать заранее. Так же, как то, что у него нет семьи.
      Переводят его на должность замполита, потому что в звании капитана он был командиром роты и в нагрузку завклубом. На этом месте добился подъема художественной самодеятельности: его часть заняла первое место среди театральных коллективов округа. С новой звездочкой так продолжаться не может: майор - и завклуба в занюханном строительном полку. Свой же замполит там уже есть, был от века и, как все понимают, навеки. На новом месте, чем загрузить Хромова, не знают и потому рады, когда он предлагает заняться тем, что у него получалось, все той же самодеятельностью. Но на этот раз он просто от сознания, что ключ от свободы у него в кармане, воодушевленный так, будто в самом деле уже освободился, начинает с того, что соблазняет командира полка идеей спектакля, который принес бы им не местную войсковую известность, а общесоюзную внеармейскую. Присущая ему обаятельность, уже набравшаяся артистизма в увлечении театром, пусть доморощенным, в сочетании с открытостью характера вызывает к нему доверие. Тоска в части царит беспросветная, пьянка, чифирь и мордобой. Кино в городе показывают то же самое, что в казарме на следующий день, иногда в обратном порядке. Постель интересует мало кого: кто обзавелся бабой на стороне, скрипит зубами так же, как живущий с законной женой, даже измены не развлекают. Именно так и хочет замполит ставить пьесу из гарнизонной жизни итальянской военной части XVI века - "Отелло" Шекспира. Такая хрестоматийная классика, объясняет он, отведет всякое подозрение в намеке на современность. Полковник без энтузиазма, но соглашается.
      Майор велит выводить роту за ротой, сегодня одну, назавтра другую, на плац и после команды "вольно, разойтись" всему составу проходить мимо него. Смысл в том, чтобы заметить лицо, чем-то выделяющееся из общей массы. Однако военная форма делает всех неразличимо похожими друг на друга. В следующий раз прибавляется команда снять гимнастерки и пилотки. Но в белых нижних рубахах люди выглядят еще более безликими, особенно остриженные наголо. Хромов собирает сержантов и старшин, просит их предложить солдатам надеть то, в чем они, пряча от глаз начальства, ходят в самоволку. Гарантия того, что это ни сейчас, ни впоследствии не будет против них использовано, - его честное офицерское слово, подкрепленное официальным приказом с объяснением необходимости такого переоблачения в целях культурной работы в части. Большинство рядовых отказывается, они видят в этом подвох и стоят на том, что без разрешения никогда расположения части не покидают. Но есть в каждой роте десяток-другой таких, которые соглашаются. Они-то и нужны замполиту те, в ком игроцкий элемент побеждает косное благоразумие.
      В общей сложности набирается около ста человек. Еще и еще раз они, как обычные уличные пешеходы, дефилируют мимо майора, стоящего в тени подъезда штаба, чтобы быть как можно менее заметным. Он меняет задания: идти, глядя в землю; рассматривая друг друга; оборачиваясь; бросая внезапный взгляд в его сторону. В отличие от первых, массовых проходов, когда одно лицо разнилось от другого в лучшем случае чертами, по большей же части и черты не очень-то различались, на этот раз одно из нескольких лиц словно бы на миг освещается и выделяется. Вместо "снимка", представляющего собой в принципе не что иное, как "полицейский портрет", возникает "фотография", но и к фотографии прибавляется что-то, что хочет ускользнуть от оптики. Собственно говоря, это и есть самое существо кино - когда экран увлекает не сюжетом, а изображением, заставляющим разглядывать себя. Другое дело, что изображение нуждается в том, чтобы быть насаженным на сюжет. Парадоксальная необходимость: сюжет должен отвлекать от чистого разглядывания, перевести его, насколько возможно, в автоматический режим - чтобы оно не наскучило слишком быстро.
      Наконец мужская часть труппы выбрана, два состава, двадцать человек плюс массовка. Иначе подбираются исполнительницы на три женских роли, здесь выбор невелик. Бьянка предлагается буфетчице Тасе, хотя и не столь соблазнительной, как шекспировская "шлюха по призванью", но достаточно опытной, чтобы разделить мотивы ее поведения. Точно так же Эмилия достается фельдшерице Кате - жене капитана, начальника мастерских, распущенной на язык, но весьма строгой в обращении со всеми, кто подкатывался к ней с ухаживанием. Напрашивающимся и вместе с тем самым трудным оказывается заполучить на роль Дездемоны жену командира полка Виолетту. Когда-то она училась в театральном училище и даже немного играла на сцене, пока не вышла замуж и уехала в глушь, куда назначили служить мужа. Уговаривать приходится главным образом его: отпустить полковничиху скоморошествовать наравне с незнамо кем, к тому же подчиненными, к тому же в роли женщины влюбленной и убиваемой, требует от него отказа от устоявшегося за много лет и вполне устраивающего положения вещей. Хромов преодолевает его сопротивление тем, что параллельно с обработкой самой Виолетты старается глубже вовлечь командира в свое предприятие. Под давлением замполита тот принимает участие в просмотре, устроенном на плацу. Затем, когда дело доходит до заключительной проверки правильности отбора и переносится в помещение, командир уже от себя предлагает всех снова запускать пятерками, как - он видел в заграничных фильмах - это делается при опознании преступников. Словом, кое-какую заинтересованность Хромов в нем поселил.
      Кто будет играть Отелло, решается по-военному просто: сам замполит и будет. К каждой очередной пятерке, прежде чем она по команде "свободны" покидает помещение, полковник присоединяет Хромова. И каждый раз произносит - хотя тоном и подтрунивающим, но убежденно: "Ну как думаешь, чья физиономия больше всех запоминается? В смысле - затемняет. Твоя. Тебе черного и изображать".
      Начинаются репетиции. Хромов объясняет исполнителям замысел своей постановки: все, что в пьесе происходит, все интриги, ловушки, козни, любовь Отелло к Дездемоне и Дездемоны к Отелло, злоба Яго и преданность Кассио, страсть Родриго и негодование Брабанцио - не что иное, как результат беспросветности и убийственной монотонности въевшегося в мозг и сердце наперед известного гарнизонного быта. Десятилетиями одни и те же фигуры обречены на общежитие в закупоренном пространстве. Так что все шаги, которые предпринимают персонажи, - это попытки хоть как-то развлечься, ничего другого. Потому и реплики должны проговариваться в диапазоне от непроходимой скуки до нескрываемого отвращения к партнеру. Все только изображают заинтересованность, или дисциплину, или страх перед вышестоящими, на деле же бесконечно равнодушны и думают о том, получится или не получится хоть что-нибудь из их слов и действий, а отнюдь не о катастрофичности последствий. Даже когда ход вещей приводит к трагедии, ее участники ведут себя, ориентируясь не на диктуемую чувствами реакцию, а на то, чего от них ждут в такой ситуации. Так сказать - чтобы не разочаровать некоего стороннего наблюдателя. Помимо режиссерской идеи, такая трактовка пьесы несет облегчение задачи исполнителей, чей актерский уровень, естественно, невысок.
      Репетиции (прописать подробно три-четыре).
      Однако по ходу репетиций, по мере привыкания участников спектакля друг к другу и установления между ними более коротких отношений, зарождаются и постепенно начинают выходить на поверхность обычные человеческие коллизии: возникают притяжения и отталкивания, знаки расположения, ухаживания, флирта, но также и непрязни, кто-то кого начинает недолюбливать, плести козни. (Продумать пружины драмы, прочертить общий рисунок и направленность ее линий, свести их в несколько промежуточных узлов и единый окончательный.) Стержнем, вокруг которого новые связи располагаются, органично становится то ли реальная, то ли внушенная себе, с элементами истеричности, влюбленность Виолетты в Хромова, все очевиднее проявляющаяся от репетиции к репетиции, набирающая силу в промежутках между ними. Признания Дездемоны в любви к Отелло переходят грань условности и звучат настолько откровенно, что становятся похожи на отсебятину.
      Новость быстро распространяется и - в духе шекспировской пьесы - прежде других достигает полковника. Нельзя сказать, чтобы это особенно встревожило или взволновало его, опустошенного до бесчувствия не меньше остальных. Скорее из намерения пощекотать себе нервы и оправдать ожидания окружающих он начинает приходить на репетиции и наблюдать развитие незапланированной драмы. (Далее - психологически точные картины поведения: Виолетты, то сдерживающей страсть, то дающей ей волю; Хромова, всеми силами старающегося погасить конфликт; командира части, внешне никак не реагирующего и тем еще сильнее нагнетающего напряжение.) Апогей наступает, когда однажды вечером после ужина майор приходит в свою комнату и, включив свет, обнаруживает Виолетту. Коридор общий, шума поднимать нельзя - на что она и рассчитывает. Ее объятия, все более пылкие, его сопротивление, все более слабое, ведут к понятному завершению, но, когда они падают на кровать, подламывается ножка. Хромов, подчиняясь инстинктивному порыву, выталкивает ее в коридор и запирается. В неистовстве она начинает колотить кулаками в дверь, швыряет туфлей в торцевое окно, другой в лампочку, разбивает и то, и другое. Распахиваются двери. Она кричит, что подверглась нападению. На лицах ухмылки. Кто-то уже сбегал за полковником, тот с ходу начинает расследование. Было ли это изнасилование?.. Попытка?.. Узнала ли ты нападавшего?.. Нет, он набросился сзади, но, когда, испугавшись, побежал на лестницу, я мельком увидела его во встречном свете... Узнала?.. Нет... Могла бы узнать?.. Наверное... А как ты здесь оказалась?.. Потеряла листки с текстом для завтрашней репетиции и шла к майору Хромову за дубликатом.
      Назавтра приезжает вызванный полковником следователь из штаба дивизии. После опроса потерпевшей и свидетелей он распоряжается начать личное опознание. Повторяется операция, проводившася при подборе участников спектакля, но с совсем иной нагрузкой. Серьезность нынешней несоизмерима с той. Контраст выражается прежде всего графичностью лиц, словно бы попавших в иное освещение. На этот раз на стульях в темноте помещения сидят следователь и Виолетта, а люди - все в обычной форме - запускаются по десять. Некоторые из них узнаваемы по предыдущим просмотрам, особенно составлявшие труппу. В одной из десяток появляется полковник. Виолетта вглядывается в эту группу дольше обычного, но в конце концов произносит все то же "нет". Он присоединяется к ней и следователю.
      Наконец десятка с Хромовым. Зловещая улыбка возникает на лице командира части, когда он уставляется взглядом в лицо жены, в крайнем волнении впившейся глазами в лицо замполита. Следователь поворачивается к ней. Тянутся секунды, все более невыносимые. Она выбрасывает в сторону Хромова руку и без голоса шепчет: "Вот этот". Полковник встает и насмешливо обращается к нему: "Ну, замполит, что теперь будем ставить?" И тот спокойно отвечает: "Пантомиму "Прекрасный Иосиф". Есть такая. Пьес вообще хватает".
      Когда дело уже дошло до собеседования и Каблуков оказался в комнате, где сидела приемная комиссия, все глядели на него доброжелательно. Председатель сказал, что он зачислен на курсы, поздравил, задали парочку необязательных вопросов, про прошлое и про будущее, замолчали, пора было отпускать, но и неловко, что так коротко, и старый кинодраматург спросил: "Так вы в стройбате служили?" Он ответил на вопрос без подробностей: "Нет". "А в каких войсках?" "Я в армии не был". "Как так?" Повисло настороженное недоумение. Кто-то помоложе, чтобы замять, сказал: "Феномен Высоцкого. Такое поколение. Не воевало, по лагерям не сидело, а пишет достоверно". И другие закивали головами: "Высоцого, Высоцкого. И Бродский этот самый. "Если я в окопе от страха не умру"". Но старик не унимался: "Это что же, фантазия?" "Отец военный", - сказал Каблуков. "А-а, отец. Понятно. А вы, значит, воинской повинности избежали?" Каблуков с того момента, когда они с Тоней решили, что курсы - это как раз то, что ему нужно, одновременно и хотел на них попасть, и не очень хотел. А сейчас вдруг вообще расхотел. Точнее, дать откровенный ответ показалось ему в эту минуту важнее всего на свете. Дружелюбно глядя в глаза драматургу, он сказал: "Да, Бог миловал".
      XIII
      Было два плана в этом наброске, к которым Каблуков заведомо имел претензии и знал, что поправить дело так, как он хочет, ему не удастся. Первый - это ускользающая от изложения сюжета боль, засевшая во внутренностях всех без исключения действующих лиц, настолько за годы отупевшая, что почти ими не замечаемая. Лишь мгновениями обостряющаяся, а в остальное время не больше, чем тень боли, присутствующая как воспоминание о том, как когда-то ее не было. Делая полномерный сценарий, Каблуков написал несколько эпизодов на эту тему. Например, репетиция кончена, все расходятся, Хромов укладывает в папку разрозненные листки с текстом, и Виолетта, явно ради него задержавшаяся на сцене, вдруг говорит: "Интересно, какие у них были бы дети, черные, как он, или в Дездемону?" Из темноты зала раздается голос полковника: "Негр своей смолы в ее молочко бы натолкал". Не обращая внимания, она продолжает спрашивать: "А вы были женаты?" Хромов нехотя отвечает: "Давно". "Ну как давно?" "Еще младшим лейтенантом". "А детей не было?" "К счастью, нет". "А у нас есть, - опять вступает полковник. Красная Армия - вот наши дети! Да, Виолетка-пятилетка? Сколько надо дочерей, сколько надо - сыновей, без счета - внуков. Старшие, младшие, успешные, неудачники, сами с усами, списанные в утиль - все! Немножко мы, конечно, их Красной Армией до жизни не допустили, немножко до светлого будущего не довели. Немножко опозорились. Но она их по полной нам заменяет. И дом наш, родовое наше именье, и сад при доме, и летнее солнышко, пляж, теннис - всё Красная Армия. Пойдем, майор, попьем с тобой сегодня побольше водки, очень ты мне нравишься". Через несколько часов, тяжело поднявшись из-за стола, уставленного пустыми бутылками в окружении полной окурков пепельницы, разломанной буханки хлеба, нарезанной колбасы, он берет за грудь и за ремень лежащее на полу бесчувственное тело Хромова и отволакивает в угол. Скатывает половик, подкладывает ему под голову. Тут же выдергивает, так что затылок стукается об пол, и дважды пинает в поясницу ногой. Уходит, возвращается, перетаскивает на диван, укрывает половиком, неподвижно стоит, смотрит на него, вдруг замахивается, но не бьет, а со злобой плюет в лицо и сразу начинает вытирать, тщательно, почти с нежностью.
      Эта и еще несколько похожих сцен в какой-то мере передавали, казалось Каблукову, последнюю степень измученности всех их - "несчастных сукиных детей", как тянуло его повторять за Фолкнером. Их жестокость и их слабость одинаково вызывали сострадание. А если не вызывали, если не вышло у него так написать, чтобы вызывали, то, стало быть, и не выйдет. Но даже если и вышло, то ведь жалость сопутствовала как раз тому состоянию, когда боль в них обострялась. А жалко ему было их всегда, и гораздо жальче, когда они к ней притерпевались до того, что не обращали внимания, - когда им было спокойно, привычно, уютно, даже весело.
      А второе, что его не устраивало, - это что о вожделении, желании, сладострастии женщин и как это у них проявляется, а главное, как в ответ ведут себя мужчины, он писал, постоянно наблюдая и страсть, и похоть тех и других, наблюдая вплотную, непосредственно, но сам никогда не участвовав. Никогда - потому что вожделение, желание и сладострастие Тони, точно так же как свои, выкладывать на бумагу, то есть выставлять на публику, - именно потому, что они были исключительно их двоих, - естественно, не мог, а никого, кроме Тони, у него ни разу не было. Не изменял он ей не из каких-то моральных принципов или соображений личной нравственности, а потому, что ни к кому, кроме нее, ни разу не испытал ничего похожего на сладострастие, всегда одну ее желал и, если вожделел - хотя сказать так про него было бы все-таки натяжкой, да и про остальные шесть миллиардов тоже: кто это кого сейчас вожделеет? - то только ее.
      Они познакомились - обоим не было восемнадцати, и никаких историй любовных, никаких романических, эротических, тем более сексуальных, до этого не было, и все, какие за время жизни были, были только те...
      XIV
      ... только те, какие были у нас друг с другом. Не знаю, кто это обо мне говорит, и, кто бы ни говорил, думаю, он знает обо мне много меньше моего. Где-то что-то видел, что-то слышал. Единственное его передо мной преимущество, впрочем, сомнительное, - это более или менее выверенная постоянная дистанция, с которой он меня наблюдает. Так вот: не то чтобы у меня никогда не возникала мысль о - самое точное слово тут будет законническое - прелюбодеянии. О блуде - блуде вообще, все равно с кем никогда: ну не возникала, что поделаешь. А о прелюбодеянии, с какой-то конкретной женщиной, бывало, что в голову и бросалась - когда женщина обжигала. И потом, когда этот миг ожога проходил, а дольше мига он не длился, я эту мысль обдумывал. Недолго - надолго ее не хватало. Это дело личное, правильно, но вовсе я не стесняюсь сделать его публичным. Чтобы другой не сделал, если с перепугу захочет. Просто никто меня об этом не спрашивал, никто на такой разговор не подбивал. А сейчас, когда кто-то со стороны рассматривает и обсуждает, то, как говорит монах у Пушкина, давно не читывал и худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит.
      Я женщинам то, что называется, "нравился", не буду притворяться, что этого не замечал. Тоня тоже "нравилась" мужчинам - настолько, что в том ленинградском кругу, к которому мы с молодости принадлежали, ухаживать за ней считалось даже модным. Показательнее всего мог бы стать пример Бродского - если бы он так откровенно не давал всем чувствовать, и мне, по понятной причине, первому, что Тоня, за которой он ухаживает, существо, недоступное ничьему, кроме его, пониманию. Возможно, и ее собственному. В его ухаживании главное было то, что o н его предпринял, o н на него пошел. Получалось, что ту Тоню, к которой он демонстрировал - и был при этом совершенно искренним - влюбленнность, он и нашел, и отличил, и превознес, потому что сам и создал. Тягаться с идеальностью, навязанной им предмету, было под силу одним ангелам. Но с тем или иным ущербом присутствовала она в отношении к Тоне почти всех, кто ею, так сказать, увлекался. Не в моем: я входил в число "почти", может быть, один это число и составлял. Моя Антонина была ноль идеальности, сплошной ущерб. Желание, влечение, обладание - всё в величинах непревосходимых, как скорость света и ноль по Кельвину. И это с первого раза, с того самого, когда мы одновременно лишили друг друга девственности и получилось оно так ладно, как будто до того мы уже год, три, пять были мужем и женой.
      Сейчас дам вам надо мной посмеяться: я много про это читал, а еще больше в кино видел. Смейтесь, только не оказалось бы, что преждевременно. Все, что я прочел и в кино увидел, от "Золотого осла" до "Манон Леско", от "Анны Карениной" до "Тропика Рака", от "Травиаты" в постановке Дзефирелли до "Эммануэли" и порнофильма, на который я наткнулся в телевизоре в номере берлинской гостиницы и смотрел восемь минут, что зафиксировано в оплаченном мной при отъезде счете, - сделало меня моногамным бесповоротно. Моя моногамность была органической и, как все органическое, подверженной опасностям, слабости, порче, распаду. А стала, если хотите, косной - как это можно сказать про вкус, абсолютно удовлетворяющийся тем, что в наличии, на столе, на книжной полке, а не вообще, чем-то где-то. Была Тоня, и я не находил в себе никакого интереса - никакого - заниматься этим с Любой, Лялей, Джиной и Мэрилин. С Тоней этого хотелось, с какой-угодно другой толкало бы разве что любопытство. А какое может быть любопытство к тому, что расписано по пунктам, сведено в протокол, и протокол этот знаешь наизусть?
      Инстинкт, скажете вы, инстинкт, похоть, либидо. А вот это-то меня уже прямо отталкивало. В отличие от стихии барышень, постелей, частей тела, которая меня просто не захватывала - кроме уникального ее проявления в виде Тони, ее постели, ее тела, - эти вурдалаки, чудища, привидения пещер внутренней секреции вызывали во мне жгучую неприязнь и желание отбиваться. С Тоней было, как, надо думать, у всех со всеми, как у любого Лени с Соней: повышалась температура мозга, горело лицо, губы, в груди, подушечки пальцев, спускалось все ниже, и это же поднималось от пяток к коленям и все выше, пока не сходилось огнем в нежном отростке плоти. Наивное описание, но ведь и совокупление - наивная вещь. Как это происходило у Сони с Леней, не знаю, а только догадываюсь, потому что не знаю, а только догадываюсь, как это происходило у Тони со мной. Ну так же, так же, понятно, что так же. Не заниматься же нам с ней обсуждением - смешиваясь с другими, превращаясь в других... От электрического же разряда, в непредсказуемый миг пробегавшего между мной и кем-то посторонним только потому, что этот посторонний привлекательная женщина, я ощущал жар неприятный, зуд, сбой дыхания, толчки крови, перекликающиеся с позывами тошноты. Это меня насиловало, мне ничего не оставалось, как давать отпор. Начинающаяся в таких случаях возня мышц вызывала ярость, смешанную с отвращением и отчаянием: что значит непроизвольно?! как это так, что я не хочу этого - и не властен остановить?!
      Еще был эрос - не сама чувственно-эстетическая сфера любви и не ее обозначение, а вполне конкретный. Вещественный, как Эрот Праксителя или Лизиппа, однако не красавчик с крылышками, а черт. Точнее, маленький чертенок. Прячущийся за занавеской или шмыгающий из угла в угол. Третий развлекающий себя тем, что делают двое, вуаёр. Мы его с Тоней не любили привыкли, но не любили. Это она его заметила и мне показала. Сначала его не было, года, наверное, три. Мы тянулись друг к другу, захватывали один другого, ласкались уже как звери, теряли соображение, и - никакого эроса, то есть никакой мысли о нем. Позднее она сказала - опять первая, я, правда, уже думал об этом, только не стал ей говорить, - что хотя мы делали это не ради того, чтобы в результате родился ребенок, но такой результат подразумевался сам собой. Когда же поняли, что ребенок не рождается, и приняли - без тоски, без скорби, не как приговор, а как условие или данность, с короткой легкой грустью - что он может никогда не родиться, тогда идея его, бессознательная и больше похожая на интуицию, ушла из нашей психики, и в зевнувшую пустотой дыру сразу всосало эрос. Отныне мы делали это, зная, что делаем только ради друг друга, а стало быть, ради самого деланья. Отныне этим - и, стало быть, нами - распоряжался эрос. И, естественно, на правах оккупанта входил в дом без спроса и предупреждения.
      Когда я увидел тогда Тоню, и дело ни с того ни с сего повернуло на танго, и пять битых часов она учила меня разнице между тем, чтобы двигаться в нем - и просто двигаться под его мелодию и ритм, а потом разнице между тем, чтобы двигаться в нем - и танцевать его, а я держал ее одной рукой за руку, другой за спину и с ней в это время под музыку говорил, я подумал: жизнь - драгоценность. Или: она может быть драгоценностью. Или: я буду к ней относиться, как будто она драгоценность. К ней - все равно к кому-чему: к жизни или к Тоне. А возможно, я так подумал еще раньше - возможно, я так подумал в первый раз, как о чем-то подумал, и это было: вот, я думаю, и, кажется, я думаю о том, что жизнь - драгоценность. Та, которую человек и не мечтал найти, а найдя, пошел и продал все, что имел, и купил ее. Одну. Одна драгоценность, если она та самая, всегда драгоценнее двух, тем более многих. Много - это просто богатство, это совсем другая опера. Богатство - это обеспеченность, покой, благополучие. Или - на другом краю тех же качелей оно азарт, тревога, неуверенность. Это когда твой конец доски идет вверх. А когда он идет вниз, то же самое может вдруг обернуться сонливостью, отупением, омертвлением.
      "Он с ней то-то, она ему се-то". Чушь! То, чего я в Тоне и не мечтал найти, а с того момента, как нашел, уже стал искать, хотел получить, добивался: изгибчивость, плавность, одна грудь и другая, и вместе - груди, и такие же, да не такие ягодицы, подмышки, руки, вытягивающиеся до прямизны, ноги, сгибающиеся, подворачивающиеся, волосики шелковые, но тугие, почти твердые и так далее, и так далее, без конца, потому что в каждый следующий раз изгибчивость, плавность, грудь, груди и все прочее были уже другими, не теми, - все это не имелось у нее, как бижутерия, сложенная в шкатулку, а оказывалось - в тот миг, когда я на это натыкался. Что мы в постели изобретали - в том техническом смысле слова, какой ему придавали трубадуры (тробар, "находить", Аверроес просветил), - всегда только вместе, вдвоем, и всегда импровизация. Как джаз. Уже, наверное, сравнивали, но ведь, небось, с ухмылочкой: дескать, там наяривают - и здесь. А я про то, что не ноты, а экспромт, не для других, а для себя и друг для друга, не искусство, а творчество. В джазе, положим, тоже полно артистов, которые, как говорит герой Сэлинджера, пускают показные трели, раскланиваются деланным поклоном и сами уже не знают, хорошо они играют или нет. Но те, из-за кого он все-таки джаз, а не концерт, ничего, кроме него, не слышат, не знают, не хотят. "Я бы заперся в кладовке и там играл".
      Итак, кто там сообщает "познакомились, обоим не было восемнадцати", отложите перо, отодвиньтесь от клавиш. Пишите дегтем на моих воротах: "квазидевственник", "недоскопец", "противоестественные наклонности", "трусливая сексуальность", - чем там еще клеймит продвинутая мысль таких, как я? Мне плевать. Я никого не призываю подражать, тем паче воздерживаться да и просто менять хоть что-то в том, как у кого это сложилось. Я живу среди торжества промискуитета, тотальной практики промискуитета, цивилизации промискуитета, мои друзья - промискуитетчики, некоторые из них выдающиеся, они мне дороги, мной любимы, пусть так и будет, у меня нет возражений - но меня оставьте быть моногамным.
      Тоня моя, бедная Тоня, она умерла, ее больше нет.
      XV
      ... только те, в какие я с ним попала. Или можно сказать: от него получила. Благодаря ему пережила. Тут равенства нет: для того, что он от меня получил, благодаря мне пережил, я ничего не сделала. От меня не зависело, я была, какая была, ничего не предпринимала, никак специально не действовала, ничем с ним не "занималась". Вообще об этом не думала. Он, конечно, тоже к этому, как к чему-то, что следует выделить в особое занятие, что надо совершать не так, а так, к чему чуть ли не готовиться в воображении, не подходил. Но он это осмысливал. А я ни от чего остального не отделяла: от готовки на кухне и мелкой стирки в ванной, от обеда за одним столом, от сна в одной постели, от ожидания его прихода со студии, от предвкушения своего прихода с работы, когда он дома. От нашего бесконечного разговора и тоже бесконечного молчания.
      Это у Пушкина где-то - что первый мужчина производит на женщину такое впечатление, как первый убитый на войне. Приходится верить на слово, потому что у меня первый, и второй, и двадцать второй - один и тот же Коля. И я признаюсь, что не помню, какой он был первый. Я помню, что как-то так это с первого раза пошло, что через несколько дней, после очередного его надо мной разбоя с моей же наводки и при моей жадности в дележе добычи и соперничестве за то, чтобы шайку возглавить, мы лежали, как лежали, и я сказала: "Ну что, купил остров не с теми полезными ископаемыми?" Не знаю, с чего вдруг, - как будто не мной сказалось, само. А он ответил: "Не больно я знатный рудознатец". Мы еще сколько-то так побыли, пока к нам трезвое сознание вернулось, я спросила: "Откуда у тебя такие слова?" "Не мои, где-то слышал. Там же, где ты про остров с залежами минералов". А говорят: оргазм! оргазм! вместе, одновременно! Тоже мне, достижение.
      Да тут всё - вместе, всё - в одну и ту же минуту. Ничего моего, отдельного не было. Вернее, мое было только в том, что вместе. Но это я головой так понимала, да и то за ним повторяя. А если бы без подсказки, без соглашательства, если бы думала то, что чувствовала, свободно, то не "вместе", а "его": мое было только в том, что его. Его не было - и ничего не было, никакого "вместе". Если то есть не выдумывать, не обообщать, не строить силлогизмы и абстракции. Потому сейчас, когда от этой химии, и облучения, и терапии не только волосы вылезают, а и всё, что сложнее дважды двух, всё, что в мозгу лишнее, нужное, только чтобы говорить ненужное, поддерживать разговор, которому ни к чему разговаривающие, я профессору, на обходе спросившему мое имя, и представилась: "Госпожа Николай Каблуков", как нас с Колей недавно на приеме в консульстве: "Мистер и миссис Николай Каблуков".
      Коля мне однажды сказал: "Ты как-то сказала, что хорошая пара та, в которой муж слушается жену. А в которой не слушается, плохая. Я, как с хорошей парой сталкивался, так вспоминал. А их раз, две, ну десять. И все только такие. Так что признаю стопроцентную твою правоту. Что значит, что не рассуждая тебя слушаюсь. Что значит, что мы пара хорошая". Я такое говорила? Я вроде бы не так говорила. Я, наверное, говорила: муж жену слушается, а она его обожает. Или: слушается, потому что он в миллион раз ее умнее, потому что так умен, что понимает, что жизнь задумана, чтобы ее умом не понимали. А у женщин как раз этой части мозга, чтобы понимать, нет, зато есть такая, которая того же состава, что жизнь, и они этой частью знают, как жить. Знание такое - что надо жить, и всё. Или: слушается, потому что она его так обожает, что как тут не слушаться? А еще (привычно приблизив губы к уху): ведь когда надо, когда сжимает, ломает и себя не помнит, то, как миленький, прекрасно слушается. И еще: она, если он не слушается, может решить, что или все мужчины не способны слушаться, а не только он, или это именно ее не готов слушаться ни один. Что в обоих случаях может привести к мысли: надо проверить - от каковой пара автоматически становится не просто плохой, а никуда не годной, иначе говоря, непарой.
      Никто меня за те сорок лет, что мы прожили вместе, ни разу не волновал. Как, впрочем, и до них. Даже не нервировал - кроме, один раз, Крейцера. Коля в тот день улетал в Болгарию, его с Калитой "Ласточку" на фестивале "Златни Пясци" показывали, надо было присутствовать на премьере. Я хотела проводить, поехать вместе на аэродром, да и вообще мы при таких хоть на несколько дней расставаниях привыкли быть вдвоем, но Крейцер приехал из Москвы, позвонил, нельзя было отказать. Пришел за два часа до Колиного отъезда, тетя тут же пригласила остаться у нас на ужин, она его любила, и особенно ей нравилось, что его зовут Лев - как их с папой отца. "Сейчас никто это имя не дает, считают - еврейское". Коля уехал, мы с ним скомканно попрощались, настроение испортилось. И хоть бы я осталась одна, так нет, Крейцер говорил, не останавливаясь, и все время ко мне обращался. Но в конце концов он меня увлек, и, когда сели за стол, мне уже было весело, и мысль, что Коля на море и будет есть виноград, доставляла радость. Крейцер был в ударе, дурачился, клялся тете, что конкретно его имя Лев не еврейское, но уже насчет Толстого он не уверен, а в ее отчестве сильно сомневается. "Лев еще туда-сюда, но Львович, Львовна - согласитесь".
      Тетя пошла спать, мы вернулись в нашу комнату и болтали и болтали. Это была его стихия. Маленький, с вылезающей горбиком правой лопаткой, с чертами лица, прорисованными почти карикатурно: длинный толстый нос, торчащие уши, немного выпученные глаза, выпуклые губы. Когда говорил, он сливался с точностью своих определений, саркастических, желчных, растворенных в множестве сведений, то непосредственно, то весьма отвлеченно связанных с предметом и выдававших клубящиеся за ними настоящие знания. Внешность и манера говорить выглядели идеально рассчитанными друг на друга. Гофмановский тип, а точнее, сам Гофман, спародировавший свой хензелевский портрет до сходства со своими героями. Опомнились в час, он сказал: а что если я переночую, ужасно неохота тащиться через весь город да и являться в такую позднь - он остановился у приятеля. Мы его у себя уже пару раз в таких случаях оставляли, стелили раскладушку. Но тогда был Коля. Неприятно, что я об этом подумала, пришлось перечеркивать решительным: глупости. Отчего неприятное стало только больше заметно. Мы улеглись, погасили свет, еще немного поговорили, сказали "спокойной ночи" и замолчали. Он время от времени ворочался, раскладушка скрипела, мне тоже хотелось повернуться, но я сдерживалась, чтобы не подать знака, что тоже не сплю. Он вставал курить; не знаю, когда я все-таки задремала, кажется, под утро. Нервная ночь - и эта нервность вместе с тем, что послужило поводом для нее, все-таки меня и Крейцера в этом смысле друг к другу припутали.
      Не настолько, чтобы об этом говорить, но настолько, чтобы об этом не говорить, - например, не рассказать Коле. Потому что упоминание было бы как проявка пустого кадра: изображения нет, но нет изображения чего-то, того, что оказалось засвечено. Зато про флюиды, посылавшиеся мне Гурием, Валеркой, Феликсом и даже Аверроесом, я говорила - а он слушал - легко и не без невинного удовольствия. Гурий всячески подчеркивал, что он мою женскую привлекательность ценит, но так как принципиально не вступает с женщинами в близкие отношения, то это распространяется и на меня. Коля был убежден, что амурные дела у него, безусловно, есть, но какие-то такие, что он их скрывает. Валера, напротив, давал понять, что не может пропустить ни одной юбки, чтобы не залезть под нее, тем самым и под мою. Это был чистой воды театр: вдруг, на пустом месте, он начинал на меня наступать, приближал лицо почти вплотную, коленом и башмаком касался моих и так держался на несколько секунд дольше, чем если бы просто разыгрывал. Я улыбалась, потом смеялась такая была моя роль, - а у него в глазах и складках рта появлялась скорбь, и ни разу, сколько я его ни тормошила, он ничем не показал, что она наигранная. Нет, смотрел на меня, страдая, или отворачивался, отвечал односложно и до конца встречи оставался непобедимо мрачен. На следующей, правда, вел себя так, как будто совершенно забыл, что было в предыдущую, и, расписывая свое очередное ухаживание, мог сказать: "Я так нос к ее носу приставил, микрон остался, колено в колено упер, рантом на ступню нажал и стою. Хотела засмеяться, но видит, не до смеху".
      Феликс, когда Коля уезжал, приглашал меня в рестораны, и дважды напаивал допьяна. Когда танцевал, то держал так крепко, что только от него зависело, насколько я к нему прижата, насколько отстранена, и хотя бы раз за танец обязательно прижимал - как будто отмечался в выполнении необсуждаемого условия, поставленного обстоятельствами такой встречи. Так сказать, "чтоб знала". Но я чувствовала себя скорее в состоянии подвешенности, нежели притиснутости - особенно явственно и испытывая огромную благодарность в тех двух случаях, когда напилась. Феликс был великолепный экземпляр гедониста, уже в молодости. Не тот вульгарный охотник за удовольствиями, кого без понятия сейчас так называют, а восхищенный слуга доктрины. Удовольствие благо, единственное и потому высшее на земле. Женщины - высшее благо. Но не выше мужской дружбы, тоже высшего блага. Наслаждение от красоты. Он собирал картины, современные и двадцатых-тридцатых годов, рисунки, гравюры, лубок, не старше середины девятнадцатого века, первые издания книжек стихов, от "Сумерек" Баратынского до "Форели" Кузмина. Наслаждение от еды, неважно, в одиночестве или в застолье; но и застолье, неважно, чтo именно естся и пьется, лишь бы брало пример с грузинского; да и одиночество как освобождение от суеты - всё высшие блага. Нравственность - абсолютная условность, но может приносить удовольствие. Поэтому он и нешуточно соблазнял меня, и нешуточно хранил верность Коле. Под бархатное твиши ел со мной шашлык по-карски и цыпленка-табака, и платил оркестру, чтоб играли из "Касабланки", и, затягивая молнию на сапоге, соскальзывал рукой туда, где сапога уже не было, и обнимал в такси, и доводил до двери квартиры, и там целовал, не братски, однако и не похотливо, в губы и в мочку уха, и сбегал вниз по лестнице в расстегнутом плаще с развевающимися полами.
      Аверроес, тот про Колю не думал, потому что про соблазнение и думать не думал. Просто ему хотелось говорить мне то, что его интересовало, а я пусть слушаю, а он пусть на меня смотрит. Они с Колей познакомились в четвертом классе, Аверроес по болезни учился дома и пришел сдавать экзамены, тогда в четвертом сдавали. На литературе устной ему досталось стихотворение из "Родной речи" - было несколько таких районных поэтов, писавших только для нее. Прочесть наизусть и рассказать, о чем оно. Он прочел, сказал: стихи имеют в виду нашу страну, Советский Союз. А подробнее? Например, строчка "Великий разум путь нам озарил", о ком это? Он подумал и неуверенно предложил: "Не Аверроес имеется в виду? Вселенский разум". Это ходило как история, дошло до тети, я от нее услышала - с объяснением, кто такой Аверроес. Коля, когда меня с ним знакомил, так и представил да еще прибавил: "Тот самый". "Тот самый", в шерстяном, несмотря на теплый летний день, шарфе и шляпе оставил Колину выходку без внимания, взял холодными пальцами мою руку, чмокнул, осклабился и прошамкал-прожучал: "Павел Ушаков". Он приходил к нам в гости, иногда приглашал к себе, но меня отдельно всегда вызывал по телефону - не справляясь, дома Коля или нет. Предлагал "пройтись". Мы шли в парк, садились на скамейку, и он начинал говорить про Якова Беме, или что общего у Блейка с Мильтоном, или о Венской школе неопозитивистов и через пять минут завораживал. А всего за это от меня требовалось дать ему руку, чтобы он держал в своей, забирая немножко теплоты, передавая немножко холода, пока температуры не сравняются. Это и было его ухаживание, отнюдь не отвлеченно-литературное, как может показаться, а довольно-таки проникновенное.
      Когда умираешь, можно не экономить время - какая разница, день остался или месяц. Можно не следить, интересно то, что приходит на память, или так себе, остро получается или вяло, достаточно про Гурия или мало, слишком подробно про Аверроеса и Феликса или чего-то еще не достает. Можно, сколько хочешь, додумывать, почему ты когда-то сказала, что счастливая пара такая-то, а обычная такая-то. Пусть, например, потому, что хотела, чтобы Коля оставил все бытовое, все житейское на меня и сохранил больше сил, чтобы "осмыслить" то, для чего бытовое и житейское только материал или почва. Да мало ли почему: сказала и сказала. Единственная цель и была - сказать. Не умно, не пронзительно, не поучительно, просто сказать. Счастье. Сказала, а Коля рядом, слушает, мы видим друг друга, у меня шевелятся губы, у него смотрят глаза.
      О чем это я? О чем это ты, моя дорогая? Это же всё чувства, чювства. А постель! А огонь в ложеснах, а тушка с содранной кожей, а стон, и клекот, и безумные глаголы! Звериный экстаз, а?.. Звериный экстаз, да. Думаете, я прюд и мне стыдно сказать, как все было? Когда умираешь, да еще от болезни, коверкающей органы, никакого нет стеснения назвать свое влагалище влагалищем. Ну влагалище, влагалище, семьсот тысяч раз влагалище. Что я еще должна произнести вслух? Что все - всегда - попадает - в точку, в самую точку, никогда мимо? Это вы хотели услышать? Зачем? Коля и так знает, а кому еще это что объяснит?
      Да и кто этот "еще", чтобы мне ему рассказывать, если он не Коля?
      XVI
      Так что вот так. Это и были все, какие были, каблуковские и Тонины за время жизни романические, эротические, тем более сексуальные истории, и никаких других. И никаких других ни тому, ни другой было не нужно, как невероятно ни покажется это в наше время. Да и в любое - кроме того книжного, в котором Филемон и Бавкида или Джауфре Рюдель и принцесса Триполитании чувствуют себя со своей совершенной замкнутостью друг на друге, как рыба в воде. Этих же, их и ничьих больше, историй с ними примерно столько и случилось, сколько в среднем на человека отпущено. По крайней мере, судя как по высказанному Каблуковым и отдельно Тоней открыто, так и по тому, чтo они пожелали недоговорить или о чем мельком обмолвиться. На всякого человека - включая Дон Жуана и Казанову, выделявшихся из общей массы лишь простым многократным повторением одних и тех же. А если и немного меньше среднеарифметического, то то, что они эти истории знали только двое, очень может быть, делало удельный вес каждой золотым и серебряным - как всего, что скрыто от чужих глаз, почему и называется сокровищем и по причине недоступности всегда стo ит дороже тех, что находятся в открытом обороте.
      Про Филемона-Бавкиду и Рюделя-Принцессу неизвестно, а все сорок лет совместной жизни Каблуков не представлял себе потенциальной женщины, а Тоня мужчины, которые могли бы их заместить. Так же никогда не представляли они себе другой еды, другого постельного белья, другого пейзажа и т. д., кроме имевшихся, - которые единственно и любили. Поедая ломоть теплого, недавно из пекарни, хлеба и хрустя только что выдернутой из грядки и колодезной водой сполоснутой, прохладной редиской, они почувствовали бы, что им испортили настроение, предложив воздушный, тоже теплый бриошь или чуть-чуть охлажденные только что сваренные, мягкие, как грифель, стебли спаржи. И дело не в недостатке воображения и не в привычке, а в том, что, когда обладаешь лучшим, из этого следует, что остальное хуже. А поскольку лучшее определяется личным вкусом, а не общим голосованием, то для них хлеб и редиска были лучшим. В тот раз, что их в Италии, и еще два раза, что его одного, во Франции и опять в Италии, угощали трюфелями (и говорили: тыща, две тыщи долларов килограмм), они вспоминали сковородки боровиков, которые вдвоем - раз-раз - быстро жарили сразу после леса, оставив разбор остальных грибов на потом. То же постели в хороших отелях, когда его приглашали на кинофестиваль, то же Венеция и Париж - не что иное как репродукции хорошей европейской живописи, висящие на двери, которую тянуло открыть, чтобы попасть в свою трехкомнатную квартиру, на проспект Максима Горького, в сырой, серый, родной город.
      В самом начале гласности Каблуков полетел в Нью-Йорк с лекциями о советском кино - до этого не пускали, страшней Америки ничего не было, даже ЮАР. Встретился с Феликсом, еще с сотней знакомых и малознакомых, но все-таки узнаваемых, людей и - отдельно - с Бродским. Бродский к тому времени был один такой. На Барышникова приходился Нуриев. На самых известных художников из России - по пятерке-десятке таких же известных. На миллионеров - блеклых из-за того, что таких, как они, здесь миллион - спешно подрастали московские и сибирские миллиардеры. А Бродский был один, и дома, и, подавно, в эмиграции, один как перст, и даже руки, с которой он, не существовало. Каблуков позвонил, он сказал, чтобы приезжал сейчас же, на такси, вылезти на углу Шестой и Бликер, оттуда два шага. Там каждый знает, где Мортон. Оказалось, не совсем так: по случаю викенда на улицах не было пешеходов, а единственное живое существо, которое Каблуков заметил, пило из завернутой в бумажный пакет бутылки, сидя на железном крыльце, уставленном полдюжиной тождественных, частью еще с крышками, частью опустошенных. Про Мортон оно, мелкими медленными сдвигами повернув к нему очаровательную женскую головку, произнесло "внодu а", и, только пройдя метров сто, он понял, что это было "представления не имею": хэв ноу айдиа. Тут он увидел Бродского, спускающегося с такого же крыльца ему навстречу.
      Тот предложил сразу пойти в "кабак" и привел в "Сильвер Палас", китайский, огромный. Посередине еды Каблукову показалось, что встреча встречей и ресторан рестораном, но смутно присутствует еще ощущение обряда, как будто ему назначили свидание в некоем несерьезном храме. Он спросил: ты часто здесь бываешь?.. Регулярно: как кто приезжает, веду сюда. Расплылся в улыбке и прибавил: "Не рычи и не шипи, из благословенного (бнагосгновенного) отечества приезжают пока мало, ты четвертый". Потом за соседний стол сели две блондинки, плоская и грудастая, он на них, широко раскрыв глаза, поглядел и, словно пораженный пришедшим в голову, проговорил: "Слушай, у тебя есть идея, почему литература стала вся про половое? Ведь ничего похожего не было, писали, но те, у кого лицензия, Петроний, де Сад, Барков и как с цепи. Ты в сценарии свои запускаешь - или у вас все еще благопристойно (бнагопгистойно)? Подожди, ты какой-то был суперверный муж, какая-то вы с Тошей были образцово-показательная пара. До сих пор?" "А ты, мне говорили, свирепствуешь". "Не то чтобы, но, - он фыркнул смехом, - как еще стать человеку ближе?" "Съесть". "Я об этом думал. А ты чего спрашиваешь? - сказал он вдруг обеспокоенно. - Может, пора завязывать?" "Вопрос к аудитории - как говорят на ток-шоу". "У вас есть ток-шоу?!" выпалил он с изумлением. "У вас есть". "Каблуков, - сказал он приподнято, как будто его ответом восхитившись, - завтра пойдем в мексиканский и выпьем текилы". "Это лучше бы с Тоней. Я реагирую на градус. А ее еще Феликс научил, чтo текила, чтo не текила". - "С Тошей я бы лучше покурил. Не знаю, чему Феля ее, а меня - это она курить научила". Последние слова произнес с интонацией вручения правительственной награды.
      Стал спрашивать про общих знакомых: "Вот этот, Шива, Тошин танцмейстер. Все еще напоказ тебе в рот смотрит? Все еще читает на всех языках детективы, или уже ни одного не осталось? Забыл, как его - Эдик? Эрик?" "Элик. Не в Париже?" "Да, правильно, мне говорили. Бог с ним, сам не знаю, зачем спросил. А Калита мне звонил из Голливуда. Чего улыбаешься?" "Что они у тебя как-то связались". "А не должны?" "У меня должны". "По контрасту?" "По контрасту и сходству". "Ну-ка".
      XVII
      Калита пришел на Сценарные курсы, на просмотр. Просмотры, если дурака не валять, и были Сценарные курсы. Три картины в день, от "Прибытия поезда" до "Дикого глаза", плюс вечером в большом зале чья-то премьера или то, что привозил "Совэкспортфильм". Опустился в кресло рядом: "Вы Каблуков? Я Артем Калита". Он тогда снял "Буфетчицу", свой первый шумный фильм - не сильно шумный, если честно, но замеченный, обсуждавшийся, на слуху. Героиня - такая р-русская баба, трудная судьба, щедрая душа, негожие мужики, дочка-кровиночка-безотцовщина. Кустодиевский типаж, но ближе к лубку, чем к живописи. Буфет при вокзальном ресторане - смачная грубая кухонная кулинария, мясо, кости, мука, огонь, сожительство с поваром. В целом не без подлинности, но процентно не больше, чем прицела на заграницу. При этом себя он вел, как если бы произвел фурор: да, это я, восторги ваши понимаю, но не на них ориентируюсь, я большой, серьезный режиссер. Да, я сын члена ЦК, секретаря Союза художников, скульптора-монументалиста. Папаша ваяет Лукича, с кепкой, без кепки, из гранита, из бронзы, от семи метров и выше, Кровавое воскресение 1905 года, Мать-и-дитя для международной выставки, я этого не стыжусь, мелким фрондерством не занимаюсь. Но он Никита, а я Артем, и что между нами по-настоящему общее и от чего я не откажусь никогда, это что оба мы по прямой линии происходим от Ивана Калиты, объединившего русское государство.
      "Я прочел "Замполита Отелло" и хочу с вами делать свою следующую вещь. Есть у вас что-нибудь в загашнике?" А у меня было кое-что - так, в общих чертах. Твердого только название: "Ниоткуда никуда". С разных сторон какие-то кусочки, коллизии, фигуры, короткие блоки диалогов стекались. Потом однажды даже сплавилось, как в тигельке со вспышкой. Было это перед очередным, рядовым, который нам перед обедом показывали, фильмом, люстру уже погасили, а в это время - три, пять, иногда десять секунд тьмы до первого света на экране - случались у меня быстрые концентрированные видения. Предстоящего кино: такое оно будет или вот такое. И никогда ничего и близкого не оказывалось к тому, что через мгновение начинали показывать. В этот раз привиделось невероятное: та же жизнь, люди, природа, улицы, но нет советской власти, кончилась лет пять назад. Никакой картинки, только состояние, которое, однако, множество картинок в себя включало. Главное, что в реальности я никогда ни на секунду не допускал, что такое может быть, я был уверен, что советская власть навеки, я при ней умру и неизвестно сколько столетий на принадлежащем ей кладбище буду лежать. А тут возникла голубая, прохваченная пятнами багреца неопровержимая стихия ее отсутствия, всё вокруг сметающая, неодолимо подхватывающая и уносящая. Зажегся экран, поехали титры, музыка, кино, и, когда кончилось, только это воспоминание и осталось. Хотя и вместе с памятью о том, что заключались в нем, в видении, и действие, и драма, и характеры.
      Вот уж что Калите никак не могло подойти. Однако вы спрашиваете, мы отвечаем. Угощать, говорю, еще нечем, блюда нет и в помине, но главные ингредиенты вроде закуплены. Это я чтобы вам, как автору "Буфетчицы", было понятно. Значит так: Сталин умирает, и один из нас - вы с какого года? я так и думал, что мы ровесники, - начинает в свои шестнадцать-восемнадцать лет жить. Точнее, одна. Пусть ее зовут Таня... И вдруг Калита говорит: "Таня танцует танго". Ни с того, ни с сего. Сказал, разлыбился, тут же собрался: "Продолжайте". Однако с легкого и чуть снисходительного тона меня сбил. Потому что мы наших сокровенных танг кинопрокату, понятно, не отдаем, но что за Таней, подпирая, если начнет падать, держится Тоня, что они, так сказать, одну тень отбрасывают, это в виду имелось, и почему бы нет?
      Может, танцует, может, не танцует - увидим, вглядевшись в кадр. А пока: явилась ниоткуда, из детского дома, работает трамвайной кондукторшей, живет в общежитии при депо, учится в транспортном техникуме. Мы с вами зафиксированы корневой сетью потомственного происхождения. Сами мы уже никто - вне устойчивых социальных категорий, вне истории, вне места. Однако чисто физиологически, составом тканей соединены с теми, кто еще принадлежал классу, государству, эпохе. Последние. Вы в этом плане вообще эталон, но даже и я, Каблуков Николай Сергеевич, тяну свою кровь от, предположим, крестьян, вполне определенных, занимавшихся, положим, сапожным делом. Или, пускай, от мещан, от интеллигентов, писавших в газеты, не говоря уже, от дворян. А она - ни от кого. Родители пропали, благо, возможностей хватало, в родню никто не напрашивается. Открывшаяся свобода - но ей сравнивать не с чем, она только начинает, она несвободы не осознавала. Политическая оттепель - но опять-таки: для нее это норма, ее время, оно и должно быть такое. Ясное дело, жить трудно, зарплата мизерная, войлочные ботинки промокают, в резиновых ботиках мерзнешь, комплексный обед в рабочей столовке. Однако все это не в ведении времени, это уже мироустройство, несправедливость в нем заложена. Ну так что ж, можно противостоять, можно искать справедливости.
      И она попадает в наш круг. Парень - вы, я, кто-то из ваших или моих хороших знакомых, какой-нибудь Валерий, Феликс, Илья - говорит ей в трамвае: "Вы что сегодня вечером делаете?" И пусть не сегодня, а через три дня она ему звонит, и он приводит ее в нашу компанию. Ее клеят, обольщают, но не в этом драма. С этим у нее есть приобретенные в детдомовской жизни навыки справиться. Тот же Валерий не обязательно только ходок и ничего больше, чем-то она задевает его не как вообще чувиха, а как именно она, Таня. В других тоже появляется к ней интерес, влечение, сочувствие - потому что она совсем уж из иных сфер; потому что такая автономная по натуре; потому что такой судьбы. Но даже в этот, наименее конфликтый, наиболее счастливый период развития ее взаимоотношений с остальными та глубиннная непричастность, отчужденность от всех, неприкаянность, та свобода от миропорядка, которая входит в ее душевный состав, видна всякому, кто наблюдает происходящее со стороны - в нашем случае, зрителю фильма. Как нерастворимый осадок в стакане с прозрачной водой. Драма выступает на поверхность, когда паутина связей и условностей, не замечаемая в компании потому, что они органичны и привычны, падает на эту кондукторшу без корней и прошлого, как прутья железной клетки... "И она расшибается об них, как сумасшедшая ласточка", - с силой произнес Калита.
      "Я с детства хочу это снять. Не историю твою, а эту ласточку. У нас есть дача на Николиной горе, а есть еще дом под Владимиром. Это бывшее наше имение. Отцу разрешили: купил, отремонтировал, очень гордится, хотя никому не рассказывает. Колонны, парк, аллеи - помещичья усадьба. Однажды мальчиком я там шел к реке, там Клязьма. Пойменный луг, через него дорога. Очень теплый неподвижный день, ровное серое небо, ближе к вечеру. И вдруг налетает десятка два ласточек и давай вдоль дороги метаться. От меня, ко мне, от меня, ко мне - на высоте моей головы. Беззвучно, бесшумно. С открытыми клювиками. Что-то немножко мистическое. И одна, на полной скорости, мне в грудь - так что я закричал. От неожиданности, от страха, от боли, от крови над соском. На твой сценарий накладывается без швов, и теперь я это сниму".
      Я посмотрел на него внимательно и сказал: "Мой сценарий называется "Ниоткуда никуда". Девушка ниоткуда возникает, никуда исчезает. История про это, а не про гибель". Мы уже давно шептались, потому что шел фильм. "Учительница" Марка Донского. Вдруг Калита с грохотом встал, потянул меня и произнес в голос: "В чем дело? Почему мы должны смотреть это отвратительное произведение важнейшего из искусств?" Про "важнейшее" было написано золотом над всеми экранами страны. Через неделю я уже знал, что это фирменный стиль Калиты: и издевка, и не придраться. Мы вышли в фойе. ""Ниоткуда никуда" остается для своих, - сказал он. - Для министерства - "Ласточка". Бытовой опус на грани фола. Они уже приучились такое хавать. Для народа диссидентская правда на грани Хроники текущих событий. Для Канн экзистенциальный хеппенинг. Вещь делаем под запрет. Чтобы заперли в сейф и угрожали смыть пленку. От полгода до года. Идеальный срок для промоушн. Бесплатно, всё за их счет".
      Не хотелось, но пришлось выговорить: "Я не на принцип иду, но или "Ниоткуда никуда", или никак. Про ласточку мне неинтересно. Заедающий быт, правда жизни, пограничная ситуация - неинтересно. Найди, кому интересно. У нас, - я показал на дверь в зал, - есть такие, скажи - и познакомлю". "Ты как это себе представляешь: я прихожу на "Мосфильм" и говорю: дайте деньги на самоанализ Каблукова?" "Я тебя не просил". "Каблуков, ты что, не понимаешь - это я тебя прошу".
      XVIII
      Элик Соколов был полной противоположностью Калиты. Само имя за себя говорило: настоящее - Илья, представлялся всегда - Элик. Позиция человека, демонстративно тушующегося, манера себя вести предупредительная; тон мягкий, подчеркивающий, что он мягкий; в общении - имитация легкой придурочности; социальные и прочие достижения около нуля; амбициозности на вид никакой. Родился в Шанхае, мать давала уроки музыки, отец - слесарь, может быть, единственный с такой специальностью в русской эмиграции. После войны вместе с большинством репатриировались, по шажку, по километрику стали продвигаться к европейской части Союза - кого докуда пускали. Их край оказался Новосибирск, отец получил работу в Академгородке: младших, старших, высших, самых высших научных сотрудников было пруд пруди, слесаря - на вес золота. Городок, правда, существовал еще только как проект, но строительство, все понимали, - дело ближайшего времени. Приехали набравшиеся страху, а непуганые. Точнее, не до конца. Ламповый приемник "Филипс", проделавший, как преданный одноглазый пес, тот же, что хозяева, трудный путь, постоянно был настроен на Би-би-си, "Голос Америки" и - самое зубодробительное - радио "Либерти": местные глушилки работали кое-как, больше пропускали, чем забивали. Слушали открыто, как Москву.
      С четвертого-пятого класса просиживал вечера в библиотеке, читал все подряд. Приходили журналы из-за Занавеса: помимо научных, "Тайм", "Лайф", "Вог", "Харперс Базаар", такого типа. Перед тем, как уйти в спецхран, неделю лежали в общем зале. Западная, но Сибирь, свои порядки. Английский он знал с детства наравне с русским, по-французски, по-итальянски, по-немецки, "пальчиком водя", со словарем выучился за два года не только пробегать тексты - для тринадцати- четырнадцатилетнего еще полунепонятные, но полууже и понятные, - а и лопотать. Среди "шанхайцев", осевших в городе, люди с языками были нормой, Элика натаскивали как своего, с нежной памятью о его китайском младенчестве, в свое удовольствие. Они вообще держались, как такой особый народ - шанхайцы: впоследствии Каблукова ни с того, ни с сего сводило с ними в Москве, в Сан-Франциско, в Риге. Язык, который им в данную минуту предлагали, был всего лишь как принятая в данном месте форма одежды, вся же целиком жизнь речи заключалась в интонации, интонация - в заведомой расположенности к собеседнику, расположенность - в этой самой памяти, непременно нежной, о своем прошлом, которого собеседник, как правило, был лишен. Узнай Каблуков Элика после встреч с ними, вполне вероятно, что он объяснил бы себе его стиль и образ простой принадлежностью племени, но тогда Элик был один, вне окружения.
      Он приехал в Ленинград и поступил в Библиотечный институт, его потом переименовали в Институт культуры. Странное заведение - ни образования не давало, ни профессии, ни места в обществе, ни даже лоска, один диплом, с которым хорошо если брали библиотекарем, так для этого и техникума любого хватало. Учились в подавляющем большинстве девицы, хорошенькие, но не красавицы, впечатление производили вольномыслием: грубые свитера вместо блузок, никаких запретов и ограничений, главным образом, правда, на словах. Считанные юноши были субтильные, с длинными волосами, которые у них силой состригали при задержании дружинники. Элик тоже был невысокого роста, однако выгодно от них отличался ясными глазами и прической "титус", польского происхождения. Со стороны казалось, что у них с Гурием параллельные судьбы: с периферии в Пальмиру, - если бы так не разнились четыре существенных обстоятельства. В своем Новосибирске он был гражданин пусть не первого сорта, но все-таки не ссыльный. Учился вместе с детьми привилегированных, жил, как и они, в вольерах Академгородка. Имел протекцию, по просьбе отца тамошний академик-физик позвонил в Ленинград академику-филологу. И был старше Гурия - и, стало быть, Каблукова, Тони, Валеры, Феликса, словом, "всех" - на три года: большая разница в ранней молодости. Они кончали школу, а он третий курс. Так или иначе, ни Гурий с ним, ни он с Гурием сходиться не захотели, по обоюдному нежеланию: всегда держались друг с другом отчужденно.
      Познакомились через Тоню. Шива, ее знаменитый хореограф, вел кружок спортивного танца в обществе "Трудовые резервы". Спортивный танец, хм. Валял дурака: "А что вы хотите. Уанстеп, тустеп, тристеп, четырестеп - это что, не спортивные? Фокстрот - танец канадских кроссменов. Танго - разминочный танец горнолыжников". К ним в Китай снесло семью русских из Буэнос-Айреса, и так доплелась она заодно со всеми до Новосибирска. Новосибирск - Шанхай Россия - Аргентина - двадцатый век. Папаша, бухгалтер, мамаша - ветеринар, это анкета, а в душе "полотеры", в первую очередь, тангоманы. Одно время Элик к ним бегал каждый вечер. И пригодилось.
      Тоня его привела, села в сторонке, а он напротив Каблукова и сказал: "Говорите". "Это вы говорите. Вы, она утверждает, знаете все". "Все, что чье-то. Все не мое. А вы, она утверждает, то, что знаете, знаете свое". Каблуков ответил сразу, но без нажима: "Чепуха. Вижу пену, гадаю, что под ней. С одного края, с другого. И по-хамски: а, вот что! Потом проверяю, и, конечно, всегда не то. Вот это и есть, что я знаю, это и есть мое: что не то. В общем, "знаю, что ничего не знаю" - вариации". "Сцио ме нихил сцире. Не совсем, не совсем. Скорее, аге квод агис, "делай, что делаешь"". Он не произносил, а проборматывал это, намеренно - чтобы придать необязательность тому, в чем собеседник может почувствовать излишнюю значительность. Вместе с тем в тоне присутствовали как будто восхищение и как будто робость, для которых Каблуков не видел никаких оснований. Правда, Элик перемежал слова коротенькими смешками, при желании ими можно было свести приподнятость на нет.
      Каблуков сказал: "У нас учится венгр, он постоянно принимает таблетки. Против сонливости, но потом против возбуждения, тогда следующая - чтобы повысить активность, а ей вслед, чтобы расслабиться. Без конца, смысл каждой - исправление предыдущей. Похоже на вашу манеру речи". "Да я знаю, ответил Элик, не обидевшись. - Тут несколько причин. Во-первых, элементарная вежливость. Понимаете, я то, что называется хорошо воспитанный молодой человек. Во-вторых, я так и не усвоил вполне стандарт нынешнего русского языка. В-третьих, вы мне очень нравитесь, и я сдерживаю себя, чтобы не выказать это чересчур. В-четвертых, я хочу понравиться вам". Он рассмеялся, и Каблуков широко улыбнулся. "Чем же я вам успел понравиться?" "Не чем, а каким образом. Очень хотелось - и понравились. Раз Тоне, то и мне". Каблуков сидел у письменного стола, Тоня в кресле, смотрели на него, сидящего на диване, улыбались и молчали. "Что, опять не то? - сказал Элик. - Вот видите". Тоня сказала: "Ничего страшного".
      Они так никогда и не перешли на "ты". Только в самую последнюю встречу. На "вы" легче было не откровенничать, чего-то недоговаривать. Того, что могло бы походить на выяснение отношений. Беседовать с ним было интересно именно так, как бывает с путешественником. Он был в курсе всех современных дел, настроений и течений на Западе, особенно самых свежих, новейших. Встречался с иностранцами - аспирантами, приезжавшими стажироваться в ЛГУ. Это было опасно: казалось, весь КГБ только тем и занимается, чтобы таких вот, "несанкционированных", встреч не случалось. Стажеры, очевидно, передавали его следующим: новая смена привозила те книги, которые он заказывал уехавшим. Плюс каждый оставлял те, что прочитал, главным образом, детективы. Комната, которую он снимал, выглядела книжной свалкой: за изголовьем стояли стопки ожидающих своего часа - проглотив очередную, он просто бросал ее на пол. Отсюда любой, кто приходил в гости, мог забирать, какую хотел, не спрашивая специального разрешения.
      "Гуттенбергову галактику" Каблуков получил из его рук, с ним и обсуждал. Вернее, слушал, чтo за откровение тот и остальные миллионы поклонников Маклуана нашли в этой книге, потому что сам прочел с любопытством, но не более. Из объяснений понял, что современность требует "драйва", надо иметь особый внутренний импульс входить с ней в контакт... Нерв?.. Ну, пусть будет нерв... В "Луна-парк души" Ферлингетти и особенно в "Вопль" Алена Гинзберга понемногу, по стихотворению вчитался, поэзию эту почувствовал. Но опять-таки не как современную, небывалую прежде, а как еще один образчик - как Уолта Уитмена, только послабее, да хоть как что. В конце концов он любую англо-американскую антологию так читал: одна страница выглядела посильнее, другая послабее, но главное было, что каждая что-то новенькое приоткрывала - заслоненное чужим языком, отдаляемое залезанием в словарь. Ознакомление оказывалось не менее важно, чем проникновение.
      Зато "Укрывающее небо" Болса он узнал только в пересказе Элика, тот читал еще дома, а в Ленинграде книги не было. По его словам выходило, что Болс главнее того, что пишет. Перебивая сюжет, Элик всячески на этом настаивал, немного чрезмерно. Чтобы это ухватить, тоже, понятно, нужен был драйв. Болс двадцати лет поехал в Марокко, осел в Танжере, провел в Северной Африке бo льшую часть жизни, употреблял тамошние наркотики - когда этим еще занимались, если не считать местных арабов, только знатоки и идеологи транса, предтечи надвигающейся массы унифицированных торчков и неформалов. Был бисексуален и с соответственным народом близок. Но Каблуков следил за перипетиями романа, за перепадами настроений, определявшими характеры героев, в самой литературной ткани улавливал игру напряжений. Драма, обещанная в одном событии, конфликт, намеченный в другом, вызывали тревогу, однако надежда, что они все-таки не случатся, уж слишком было больно, если бы случились, оставалась. И чем дольше, тем сильнее становилась тревога. Так что, когда та самая драма и тот самый конфликт разражались, это приносило удовлетворение и успокоение - сродни тем, что приносит сделанная наконец ампутация гангренозной ноги.
      К середине уверенность, что худшее неизбежно, была уже ровно и безжалостно торжествующей. Однако то, что это в Африке, работало в двух противоположных направлениях. Африканское худшее, заведомо несоизмеримое ни с каким другим, заведомо подавляло своей беспредельностью и в этом смысле было самым убедительным на свете. Но то, что оно африканское, не могло не держать наблюдателя - Элика как читателя и Каблукова как его слушателя - на некоторой дистанции от действующих лиц. На той, какую устанавливает любая экзотичность. Африка затягивает и не отдает, африканская болезнь охватывает и не отпускает, еда неперевариваема, извергается желудком, солнце выжигает и тело, и зрение - зачем они туда полезли? Зачем они там? Это Аушвиц: та же пища, та же немощь, то же пламя, та же гибель. Но в Аушвиц заталкивают прикладами, и Аушвиц - это свой Запад, своя Европа, а Африка для не-туземца - место намеренное. Сахара - не земля, а мистическое пространство, плацдарм потусторонности. Французы могли там выращивать гомункула экзистенциализма, как в пробирке.
      "Это единственное, что смущает даже у Камю в "Чужом", - сказал Каблуков Элику, - хотя "Чужой" - по-настоящему классная вещь. И все-таки: классная классная, а не пойму - обязательно мне проходить через этот коридор или нет? Нам всем, нам здесь. На Западе, явно, обязательно - это как у нас, к примеру, толстовство. Не прослушал курса, не переведут на следующий. Экзистенциализм, абсурд, изоляция, человек в пустыне, западный человек среди арабов, в Африке, в пустыне, в нигде - для нас смахивает на экскурсию в этнографический музей. То есть коридор оказывается музейным: поднялся на крыльцо, прошел насквозь, спустился с другого. Во мне бродит еретическая мысль, что мы можем пройти прямо от первого крыльца ко второму, не заходя внутрь. Наш экзистенциализм - это Красная площадь. Надо по ней проволочься снизу вверх, от плешки на месте снесенной Иверской часовни до Лобного места: к Василию Блаженному съедешь уже по закону гравитации. Сущности никакой существование в чистом виде. Полог укрывающего неба: азиатская основа, европейский уток".
      "А вы говорите, венгр, таблетки, - сказал Элик. - Я получаю от вас то, чтo предполагал, что могу получить. Я не про сущность, на которую мне, как и всем, глубоко наплевать, а именно про это самое существование в чистом виде. Ведь ваша речь оно и есть. Не подход, а проход мимо. А тогда почему мне запрещается быть от этого в отпаде? - (Он до старости пользовался всеми новыми словечками молодых: "в отпаде", "в натуре", "клево", и у него получалось натурально.) - Я хочу сказать: почему это не может привести меня в блаженное состояние? А в таком случае разве мне не дано его стесняться? И разве потом я не могу устыдиться моего стеснения? И почему вы отказываете мне в желании скрыть от вас этот стыд? Если я хочу видеть в вас то, что вижу, или пусть только уговариваю себя, что вижу, от вас же не требуется под мое видение подлаживаться". Тоня повернулась к Каблукову и сказала: "Ну он такой человек".
      В "такой" входило и то, чего она не хотела мужу говорить. На уроке танца Элик вел себя, настолько пренебрегая приличиями, так откровенно выставляя напоказ чувственность и в таких прямых выражениях все это оглашая, что для себя она решила найти тому объяснение в его наивности - остающейся на уровне детской. Кандид - и безо всяких вольтеровских усмешек. Он постоянно останавливал аккомпаниаторшу, и все уже знали, что последует: "Нет, нет, нет. Это не "гори-гори ясно, чтобы не погасло", это танго! Руки мужчин должны лежать на женских спинах, как на ягодицах". Он подходил к ближайшей и без тени стеснения проводил открытой ладонью по ее груди к плечу и за спину до поясницы и ниже до самого бедра, где принимал в широко расставленные пальцы валик плоти: сперва мягко, а потом медленно все крепче и крепче сжимая. "Вот так! - делал он плавный поворот налево, плавный полукруг направо, чтобы все посмотрели, где его ладонь, где женская ягодица. - Но это всего лишь то, что партнеры могли бы дать увидеть окружающим. На самом деле мужчина весь уже там, где женщина давно хочет, чтобы он был. Это танго - а не каватина Фигаро! Тa нжере, ласкать-и-трогать! Ла востра мизерu а нон ми танге. Что мучит вас, не трогает меня".
      Ни разу не выбрал он Тоню, но она трепетала - когда-нибудь это может случиться, и как тогда себя вести. И от того, что не выбирает ее, тоже трепетала. И от того, что такое просто видит и слышит. И понимала, что никому третьему, включая мужа, рассказать про это так, чтобы не вызвать усмешку, не выйдет. Тем более что, вскоре сойдясь ближе с ними уже обоими, он так же откровенно рассказывал, как его однокурсницы приходят к нему, чтобы лишиться - или, если угодно, избавиться от - девственности. И он с первой минуты предлагает атмосферу, в которой приступить к самой теме, а потом и к делу им было бы совершенно естественно и уютно. При этом никогда сам не только не понуждает их ни к чему, но даже и не подталкивает. Просто создает атмосферу, а там: хотите - я с удовольствием, не хотите - была бы честь предложена... После его ухода Каблуков сказал: или он такой развратный и абсолютно бесстыжий - или будем считать это полным отсутствием лукавства. Но чего вслух не произнес, это что в первый раз в жизни столкнулся с человеком, у которого внутри было что-то замысловатое. Замысловато-темноватое. Не то, что намеренно прячут с целью скрыть, а непроницаемое - и почти настолько же для себя самого, насколько для посторонних. Валера Малышев, простая душа, колено в колено, носок в носок, прижал, прищемил, вытащил скрипку, снял смычком басовую ноту. И никакого ни перед кем восхищения, ни смущения, ни приступов стыда - кроме самых непосредственных, очень кратких: так сказать, примитивных.
      XIX
      С первого дня на Сценарных курсах втемяшилось в голову, что это продолжение моего детского сада. Если быть пунктуальным, двух: довоенного в Пушкине и первых лет войны в Камышлове. Город это или поселок, не понял запомнил только название - и вот детский сад. Потом уже был город - что именно Челябинск, не имело никакого значения: там началась школа, а школа, институт, работа встали в тот же ряд, куда и город, транспорт, озабоченность, серьезность, ничего общего с детством, с садами и с жизнью в детсаде. С медленным продвижением по улице парами. С аквариумом. С мертвым часом.
      Искусственность предприятия, свойственная любой идее воплощения земного рая, выводила и детский сад, и курсы из действительности, заменяя ее быт, условия, условности, обыденность, обиход своими. Курсы преследовали три цели, соответственно имея в арсенале три силы. Накачивали навыками и энергией новые кадры индустрии - не скажу: сочинения, а лучше: составления сценариев для кино. Своего рода складывания мозаики из уже выпущенных в торговую сеть наборов. Накачивали идеологией, подталкивая к тому, как это надо делать, чтобы приемщик не не одобрил решения задачи. И выбивали дурь из голов безалаберных, предлагающих свои собственные наборы или даже бунтующих до, например, отказа от мозаики как метода и средства. Но это было то же, что дисциплина в детском саду. И там полагалось складывать кружки, кубики и буквы, и там разучивали песни не любые, а такие, и там ставили в угол и оставляли без киселя. На удовольствие, которое приносили минуты дня, или по крайней мере на приемлемость почти всех их это никак не влияло.
      Аквариум был пустой, только вода, песок, камешки и водоросли. Вдруг воспитательница приносила в поллитровой банке рыбку с порванной губой, сын поймал в пруду. Назавтра рыбка всплывала вверх брюшком. Через неделю двух лягушек: дергали лапками, всплывали. Мальчик из старшей группы написал в воду, а потом раскрутил метелкой. В мертвый час его водили голого по спальням, чтобы осрамить преступную пипку, и на два дня лишили прогулки, он выл, как будто плачет, но слезы не текли. Все было великолепно, прекрасно, восхитительно, рыбка живая, мертвая, ножки лягушек, галька, подводные стебли, стеклянные стенки, желтая струйка, взвихренное и оседающее содержимое. Улица как расстояние от дверей до деревьев и обратно, смысл которого в том, что его нужно прошагать. Не спеша, без усилий, под нестрашные покрикивания воспитательницы. И мертвый час.
      Его сладость я осознал много позже, первый раз в аккурат на курсах. Маленькие прохладные кровати, чистые, геометрически застеленные. Тишина большого помещения. Середина дня, которая, когда проснешься, при той же освещенности уже указывает на приближение вечера. Душистый вздох и жар собственной щеки при пробуждении. Легкий дымок отлетающего сна. И сама эта мертвость, смерть, прелестная, единственная такая - всего на час, длящийся пусть и два астрономических, но главное, что имеющих конец: смерть гарантированно отменяемая. Все это пришло на память в тот момент, когда я проснулся посередине американского фильма с Кэри Грантом, он там шулер и мошенник и становится мэром. Очаровательный. Собственно говоря, играть ему не надо было, просто поднимал бровь и прибавлял к своему несусветному обаянию птичий сарказм. Мы его в его годы, понятно, не видели, но физиономия такая, что впечатление было, что если что и знаем наверняка и с младенчества, то ее. Я подумал: а может, и правда, попадалась она мне малолетнему в снах мертвого часа? Попалась же сейчас. На это время, на три, по расписанию следовало, как правило, именно что-нибудь голливудское. В два был обед, после него мы приходили в зал сонные, погружались в широкие зеленые бархатные кресла, гас свет, и дальнейшее виделось одновременно во сне и на экране: одно в другое переходило без склеек. Черно-белое: черное, как смола, белое, как лебяжий пух.
      Разумеется, никаких намеков на то, что на курсах нас за ручку водили или в блаженных грезах баюкали, тут нет в помине, не о поверхностных подобиях речь. А, вот, о беззаботности. Стипендия была больше моей заводской зарплаты, да еще заказики все время шли со студий: прописать диалог, текст к фрагменту кинохроники, документальный сюжетик, научно-популярный. Мы с Тоней поездили-поездили Москва - Ленинград - Москва - Ленинград и сняли квартирку. Перед тем была встреча с ее отцом. Я ей с самого начала предлагал его найти - следуя его инструкции. В прямом смысле слова следуя: убогая стекляшка "Поляны" была втиснута во двор выходящего на бульвар углового дома и, как попалась в первую неделю на глаза, так и стала торчать, будто она главная на площади. А памятник, "Известия", "Центральный", ВТО, "Женское легкое платье", сам бульвар - обрамление, антураж. И так выставившись, она всю цепочку кафе и пивных от Столешникова до Арбата, как гирлянду елочных лампочек, засветила: идешь, словно нарочно выбрал ими составленный маршрут. Но Тоня сказала: "Сам посуди: отец ушел в Нитрийскую пустыню, в пещеру, сокровенным делом занят. Он, стакан, члены ложи. И вдруг экскурсанты - и кто, дочь! Во-первых, какая-такая дочь? Дочь - это дом, а здесь пивная, непересекающиеся пространства. Во-вторых, кто ее сюда пустил? Здесь медицинский кабинет, интимные подробности, может, у него в ту минуту вырезают чирий на ягодице... Ты еще туда-сюда. Ты и сходи. Ты - кто-то, хотя и знакомый, с тобой известно, как обращаться".
      Я нашел его в подвальчике против Института марксизма-ленинизма. Встал так, чтобы он меня видел, но он то слушал кого-то, то сам говорил. Наконец сосед его обратил на меня внимание, шепнул ему, он поднял на мгновение глаза - и опять внутрь застольного круга. В этом освещении у них всех был очень здоровый вид, раз навсегда запекшегося на лицах загара. Как будто только что с курорта, но на котором не отдыхали, а работали: лодочниками, спасателями. Я еще минуту постоял, повернулся и пошел. Он: "Коль", - и пальцем показал на столик рядом, и официанту: "Принеси ему". Я сел, он конца какого-то ихнего периода дождался и перебрался ко мне. Выслушал про курсы, про Тоню, без интереса, но и без вызывающей скуки. "У меня есть квартира... - Вдруг перебил себя: - Коль, ты пьян-то бывал?" Я сказал: "Мутило". "Есть такие. Так ты и не пей - чего питье переводить?.." Он позвал пальцем гномоподобного типа из-за своего стола, тот мигом - словно бы подпрыгнул и перелетел - появился за нашим. Чисто-чисто бритый, в огромных, как у водолаза, очках, с сеткой на невзрачной шевелюре. "Вот человек, показал на меня мой, так сказать, тесть, - не знает пить. Интерпретируй!"
      "Вы сынок Петра Львовича, - так приветливо, что чуть ли не угодливо, заговорил тот, - и в некотором смысле представляете такового. Чем вызываете мое глубочайшее расположение. И таковое же отчаяние. Поскольку выражаете непоправимое разрушение всех трех человеческих природ. Телесной - ибо не знающий пить, или, на профанном языке, непьющий, все равно что человек с таким телесным недостатком, как отсутствие кожи либо железы какой-нибудь щитовидной, селезенки, не говоря уже о теплотворном жире. Душевной поскольку смотрите вы на эту мирускюленцию, другими словами, на благословенную нашу вселенцию, как бы нося на внутренних очах по микроскопу, - он показал на свои очки, - и не видите, как она устроена натюрлих, без под... собок, если вам доступно, что я хочу сказать. А видите, чего видеть ни в коем случае не надо, каких-то вирусов и папирусов. Самый же больший урон вы наносите духовности, отвергая божественный промысел относительно Ноя, нашего праотца - сиречь относительно всех нас, его потомков. Каковому водное испытание было предложено исключительно для ради того, чтобы он не просто мог по входе в гавань выпить, но восчувствовал сокровенную полноту, вмещаемую самим этим звуком - "выы-пиить". Что и было через нездешнее чутье усвоено сыновьями его Симом - почему мы теперь говорим: сим победиши - и Яфетом, от которого осталось простонародное прет, как на буфет. В смысле, прет человеку удача. Не усекший же момента Хам хамом и остался". Пятясь и мне кланяясь, человечек плавно достиг своего места.
      "У меня есть квартира, - вернулся к теме Петр Львович, как будто эта сцена была натекшим с кружки колечком пива на столе, которое, походя, вытерли тряпкой. - Тут недалеко. Ну не моя, но и больше ничья. Потолок в коридоре косой, крыша, а так все честь честью. От чего и мне будет честь и отрада проявить отеческую заботу". Я представлял себе эту квартиру, и в другой раз, без Тони, в ней, может, и зажил бы. Но сейчас ни к чему: я сказал, что мы никогда одни не жили, хотим использовать момент. Он мгновенно раскусил: "Да-да-да. А там, бывает, народ разный заночевывает. Хотя всё люди почтенные. Но - люди. Места всем хватает - и вам хватило бы. Но вам охота без людей, понимаю". И прибавил, как бы перекликнувшись с Тоней: "Вам охота в скит, но с водопроводом. Всем так охота. А не бывает. Или скит и вошки, или водопровод и бригада водопроводчиков". Пересел на прежнее место и возгласил - всему столу, никому в отдельности: "Что придумали, а! Водопровод вместо живого человека". Аудиенция была закончена.
      Так что мы сняли по бумажке, приклеенной к водосточной трубе, - на Палиашвили. Дом через дом - посольства, консульства, Верховный суд, Гнесинское училище с руладами из окон, Институт мировой литературы с чугунным Горьким, примирявшим собой просто литературу со всемирной. Как будто так и надо: как будто это не отвлеченные понятия, отчужденные от обычной, обыденной, нашей, наших семей жизни, а уличная заурядность - как булочная и автобус "К". Скатертный переулок - и скатерть-самобранка, Хлебный - и хлеб наш насущный. Поварская-Воровская - и мы, вставленные в оба плана, без каких бы то ни было оснований, без малейшего с нашей стороны усилия и желания-нежелания. Точно так, как были вставлены в среднюю, а потом в старшую группы детсада.
      А тут еще узнаю, что в мастерской Мыльникова обсуждали сценарий "Книгоноша из Камышлова". Нас по четыре - пять человек распределили между известными киношниками и группы объявили мастерскими. "Книгоношу" сочинил слушатель Шахов с немыслимым именем Франсуа. Оказалось, отец, уральский пролетарий, назвал в честь революционера Бабефа: знакомясь, сын рекомендовался Сеней. Я подошел, спросил, почему Камышлов... Потому что оттуда родом... А один этот Камышлов на земле?.. Да вроде о другом не слышно, Молотовская область, река Пыжма... А Исеть?.. Исеть везде текет, сказал Франсуа. Исеть, Кунара, Рефть, Каменка, Синара. Багоряк. Багоряк слыхали?
      Я сказал про детский сад. Он ходил в тот же, в то же время... Аквариум?.. Аквариум... Мальчик помочился... Женька Кулик. Их три брата, сейчас сидят за драку, завалили кого-то... Меня не помните?.. Почему, помню. А вы меня нет... Я даже Камышлова не помню. Помню, пленный немец прыгнул в Пыжму: девочка купалась у берега, и ее понесло. Немец спросил разрешение у конвоира, и, пока плыл, тот пощелкивал затвором винтовки... Образца 1914 1930 годов. Пятизарядная трехлинейка... Мы шли строем по берегу... По левому, высокому... Да, все было видно, как с крыши. Только до сегодняшнего дня я думал, что река называется Пышма, через ша... Свободно могла быть и через ша. Для приезжих.
      Сценарий был про юродивенького. Инвалид третьей группы, нет сорока, кривоватый, косоватый, все время улыбается, все время невпопад. Работает в библиотечном коллекторе - а какой в этом городке может быть коллектор? Районная библиотека, да десяток школьных, да в двух техникумах. Место как будто нарочно для него подобрали, из жалости, тридцать рублей зарплата. Поступающие книги разносит по местам самолично, тащится по улицам с холщовым мешком за плечами. И всегда просит оплатить труды по доставке, хоть пятьдесят копеек дать, а нет, так хоть гривенник - очень настойчиво, заглядывает в руку, тут же на глазах жадно пересчитывает. Живет с матерью в деревянном домишке на окраине. Читает все без разбора. Однажды натыкается на "Библию для верующих и неверующих" Зенона Косидовского: приблизительное изложение ветхо- и новозаветных событий с неизменным припевом "кто из здравомыслящих людей может этому поверить?". Герой получает первичные представления о Священном Писании, исковерканные, фальсифицированные, - он хочет свести концы с концами, что-то сходится, но больше наоборот, он взволнован.
      Эту часть Шахов написал эмоционально, однако пластически она вышла никакая - пустая и беспомощная. Как он представлял себе снять переживания актера, непонятно. Даже если бы сам Смоктуновский сыграл на отходах роли князя Мышкина, ну сколько бы это заняло экранного времени? Ну минуту, ну плюс метания по улицам с элементами безумия - еще две. Видимо, об этом говорили все читавшие, потому что до меня сценарий дошел с прицепленной на скрепку в этом месте страничкой, написанной от руки. Шахов выбрал самый неприемлемый путь исправления - видений: библейские и евангельские персонажи оживали и полупризрачно слонялись по городу, то там то здесь попадаясь на глаза реальным горожанам.
      Так или иначе, пусть не убедительно, не конкретно и просто не вещественно, а только авторским заявлением, с героем происходит переворот. Он начинает приставать с рассказами о божественной истории к каждому встречному-поперечному. К матери, к соседям, к библиотекарше Люсе, к продавцам в продуктовом магазине, к детям, играющим в хоккей, к милиционеру и вокзальной кассирше. Из намеренно неточных сообщений книги, из его собственных домыслов и галлюцинаций возникает сумбурная проповедь, напоминающая одновременно элементарный катехизис, сказку и бред. Кто-то, видя такую его заинтересованность, приносит ему уже настоящую Библию - без обложки, с растрепанными и рваными страницами, но цельную, от Сотворения мира до Апокалипсиса.
      Отныне герой внутренне затихает, успокаивается. Часами, днем и ночью, он переписывает текст на бланки устаревших ведомостей, на оберточную бумагу, на поля газет. Доставляя по месту назначения книги из коллектора, он присовокупляет к ним эти сложенные в несколько раз листочки, в каждый из которых завернута копеечка, пятачок, гривенник. В его сознании мать богородица, Люся - Мария Магдалина, сам он - христосик. Достаточно достоверно превращаются в апостолов, мытарей, римлян, фарисеев те, кого он таковыми видит. Мальчишки, ловящие с моста уклейку, с удовольствием подыгрывают в качестве Петра, Иоанна, Иакова. Хватает жен-мироносиц, городской сапожник еврей Моисей признается, что изучал в детстве Тору, выпускник пединститута, работающий инструктором горсовета, худо-бедно тянет на царя Давида. Грузчик, постоянно доставляемый в вытрезвитель и потому постоянно остриженный наголо, напрашивается на роль судьи Самсона. Женщина, зарезавшая пристававшего к ней соседа, восклицает на процессе: "Я Юдифь!" И так далее вплоть до малозаметных персонажей, участвующих в малозаметных эпизодах, которые сами собой подверстываются под ход священной истории.
      Однажды герой пропадает. Поиски занимают немного времени: дюжина ребятишек приходит в милицию с повинной. Ведут в ближний лес, к телу, из одной только шкоды привязанному ими к сосне, изъеденному мошкой и муравьями до неузнаваемости. На короткое время смерть смягчает жестокость, пронизывающую город уже неощутимо для самих жителей. Кто-то отказывается бездумно повторять привычный грех и порок, кто-то оказывает другому небольшую услугу в небольшой ущерб себе. Вскоре, однако, все приходит в прежнюю норму. Люся, не очень и таясь от мужа, спит с инструктором горсовета. "Самсон" пьет из цистерны спирт, в приступе белой горячки выдергивает тормозные колодки и устраивает крушение. "Юдифь" уже в колонии забивает насмерть соседку по нарам. Но и делая это, в какую-то секунду каждый из них непроизвольно оглядывается, как будто чувствует сзади чей-то взгляд.
      Мыльников, руководитель мастерской, сказал, что чтобы такую вещь протолкнуть через идеологическую цензуру, надо сделать из этого якобы комедию, и даже предложил название: пусть будет для отвода глаз "Лева из Камышлова". Такой странный человек живет в забытом Богом городке, немного не от мира сего, такой ангел, делающий людям добро. Со стороны выглядит смешно и в коллизии попадает нелепые и неловкие. Но народ к нему привык, расположен, встречам с ним радуется, кто-то из женщин, может быть, даже любит, кто-то жалеет. Завернутые в бумагу копеечки - это трогательно, это находка. А переписывает пусть не из Библии только, а вообще мудрость мира: из Шекспира, из Толстого, из Гете. Вдруг может найти что-то даже у Ленина а почему нет? Если не зашоренно посмотреть, у Ленина можно найти великолепные, острые мысли. Не наша вина, что его замусолили цитатчики. И из Библии, конечно. Из Экклезиаста, из Притч. Да ради Бога! Да хоть из Корана пожалуйста. И когда он умирает - конечно, никакого привязывания к дереву и муравьев, а пусть, например, мальчишки ловят рыбу на весеннем льду и проваливаются, он бросается и спасает, но смертельно заболевает, - на похороны приходит чуть не весь город. Многие бросают эти его копеечки на гроб, засыпаемый землей. А потом постепенно возникает новый обычай: жители приносят записочки и оставляют на могиле - кто со своими нуждами, кто с благодарностью. Так сказать, народный святой. Хотя акцентировать на мистической стороне святости и неуместно, и художественно неоправданно.
      XX
      "И что ты хочешь этим сказать?" - заявил при людях Шахову Валерий Малышев. Приехал из Ленинграда, пришел на курсы, сказал, чтобы Каблуков устроил ему все просмотры, какие возможно. Неделю дневал и почти ночевал на Воровского, приходил к десяти утра вместе со всеми слушателями и вольнослушателями, уходил заполночь. Со всеми перезнакомился. Как все, прочел шаховский сценарий. И с ходу: "Что ты этим хочешь сказать? Что царство небесное внутри нас и оно же ждет нас после этого ненебесного? Детский сад - твое царство, и сценарий твой - детский сад". Каблуков при разговоре присутствовал и чувствовал себя неуютно: как будто это он наладил Валерия обсуждать дело в таком ключе и тот за ним просто повторяет. Тем более что он и действительно упомянул, что, подумать только, они с Шаховым ходили в один детский сад. Шахов помолчал-помолчал, видно было, как собрался, вздохнул и простил Валеру: "Спаси тебя Господи". "Да уже спас давно. И спасенного на этот свет в целости доставил. А у тебя какие затруднения?" "У всех затруднения". "Это верно. Чтобы было с чем справляться". "Падший мир". "Где ж это он упал? Атлантида разве что. Так еще была ли? Лиссабон после землетрясения стоит, как миленький. Ашхабад, как новенький. Особой падшести не видать". "Не притворяйтесь". Вокруг стояло человек десять, лыбились, Шахову было невмоготу объявить себя верующим.
      "Чего ты нам проповедуешь?! - наседал Валера грубо, беспощадно, с таким напором, будто доказать, что царство небесное - детский сад, было для него кровным делом. - Что Адам и Евушка не послушались, узнали, чего не надо, и не раскаялись и поэтому в Молотовской области херово живется - это, что ли? Ты всерьез вот так Каблукову, мне, нам всем по мозгам барабанишь?" "Слепому не объяснишь, что такое слон", - проговорил себе под нос Шахов. Прозвучало неубедительно. "Ну-ка, ну-ка! - взвился Валера. - Какого такого мамонта ты своими глазенками разглядел, которого я пропустил? Ну говори. Ну: бэ. О. Гэ. А. Бога ты, Валера Малышев, пропустил. А я приметил. Чего сказать-то боишься?" "Бога ты, Валера Малышев, пропустил, - пришлось наконец съехать Шахову на "ты". - Рай пропустил. А из-за рая и ад. Смерть. Страшный суд". "Как это, у Бога - и ад? У Бога все только божественное. А тут у Бога - и смерть? У Бога - и Страшный суд? Рай - что да, то да - пропустил я. Все пропустили - кроме той невыразительной парочки". "За всех не говори". "За всех говорю. Парк этот под Багдадом будущим, оазис этот, Эд-дем, Эйд-эм, как его там, в те самые райские эоны вот таким мохнатым гнездом накрылся. Может, ты его падшим называешь? Давай обсудим". "Накрылся, не накрылся - вот так оно было. Кто ты такой с Бога спрашивать?" "Я Валера Малышев. А ты кто такой за него перед нами выступать? Давай, решайся. Я, скажи, в него ве-ру-ю". "Предположим".
      "И я, представь себе, тоже. И что с того? Разница между нами в том, что таким, как ты, Бог как он есть - до фени. Вам нужно, чтобы у него все было по-вашему безупречно. Здесь небезупречно - значит, мир пал. В следующем будет безупречно. В царстве небесном. Он, по-твоему, Бог или кто? Он что, для тебя мир с двух раз будет устраивать? Почему тогда не с трех? Не-ет, Шахов Франсуа дорогой! Бог у нас честный. Мы, человеки, терпим поражение, неизбежно. Но и у него с творением кой-какая "неприятность" существовала заведомо. Несклепистость. Ловушка в условии задачи. Адам твой не мог не быть свободным, свобода не могла не откусить от самого запретного-раззапретного. Почему не откусить, если захотела: "захотела" и есть определение свободы. Так что не замысел несовершенен или тем более плох, а замысел мог быть только таким. Нет альтернативы. Это не "замысел" в твоем смысле слова - как не замысел сумма углов треугольника. Она не может быть не два дэ". "Но из этого есть выход, - сказал Шахов вдруг необыкновенно твердо. - Единственный. Христос. Безгрешно распинаемый. В некотором смысле извинение Бога за то, что "так" получилось с "Замыслом"". "А! - закричал Валера. - Что тут скажешь? Вот она, кровь живая! - Он напустил на лицо клоунскую улыбку. - Алеша встал, подошел к нему и молча тихо поцеловал его в губы". Продекламировал - но был взволнован. Взволнован и сконфужен. Сказал Шахову: "Че-то как-то твоего книгоношу не очень жалко, а?" "Актер сыграет", - успокоил тот.
      Он уехал, а через неделю Тоне позвонила ее тетка Нина Львовна с ошеломляющей новостью: Валерий утонул. Утром на пляже у Петропавловской нашли его одежду с читательским билетом в Публичку в кармане брюк и бутылку с недопитой водкой. Точнее, с таким ее количеством, чтобы, если захочется, согреться после купания. Никаких записок ни дома, ни на работе, никаких оставленных друзьям-подругам исповедей, поэтому и никаких достоверных слухов, кроме одного - тоже, в общем, бездоказательного, но устойчивого: Изольда. Так звали его бывшую жену, ту, которую он рекомендовал матери Каблукова сукой.
      XXI
      Он на ней женился, когда им было по девятнадцать, прожили полгода: дочка родилась, уже когда разъехались. На случайной вечеринке сидела в углу кушетки, пышноволосая шатенка с проблеском рыжизны, голубоглазая, спокойная. Он подсел, скорее даже насел эдак боком, хотя место было, и руку просунул под шею - обнял. Обозначил - манеру, опытность, намерения. Она повернула голову в сторону ладони, охватившей плечо, и поцеловала пальцы. Некоторое время посидели, потом встали, она оказалась выше среднего роста. Посмотрели в глаза друг другу и ушли. Она привела его в комнату в коммунальной квартире. Он, когда стало светать, спросил: "Каждого так?" "Ну что значит каждого? Тех, которые так же хотят. Кому так же нужно". Он никак не отозвался. Она накинула халатик, вышла, вернулась с кипящим чайником, заварила в двух чашках. "Ты думаешь, что я блядь, - думай на здоровье. Но я не блядь. Просто я насчет своего хозяйства, - она положила руку на живот, много не размышляю. Вообще не размышляю. У меня, например, кожа узорчатая, наподобие кружева, тут, тут и тут, это все мне говорят, будет посветлей, увидишь. И что мне ее, в шкафу держать, под ключом? Чего скаредничать? Сама не лезу. Не против, но сама не предлагаю. И могла бы, наверное, без этого. А только раз есть у людей такое желание, такой спрос, то почему нет? Мне это так легко, зачем же я буду усложнять? Потому что полагается?" "Ну а если у кого-то, у меня, например, такое же желание или еще сильнее, чтобы ты этого не делала? Если, например, ты мне этим будешь жизнь усложнять?" "Пожалуйста, могу перестать. Не буду".
      И ни в чем он не мог ее упрекнуть, ни тени, ни намека ни на что такое не находил у нее больше - ни в поведении, ни в словах. Ни разу не пришел домой, чтобы она его не ждала, в гостях держалась к нему вплотную и, если кто с ней заговаривал, сразу брала его под руку, как ребенок. А все равно, ело, ело, разъедало душу. Все новые и новые стечения обстоятельств и возможностей предлагал ей обсудить, даже отвлеченных. С нейтральной точки зрения, с нравственной, с безнравственной, с животной, с духовной. Вспоминал или выдумывал аналогии и аллегории. А вот у меня есть друг, много старше меня, ему уже двадцать пять, и его страшно тянет к одной женщине. Притягательная, очень. И готова с ним сойтись. Но известна своими изменами. И он отказывается. Потому что чем он будет обладать? Только ими, жить только ими. Да нет, не соглашалась Изольда, он боится, что будет страдать. Ничего подобного, возражал Валерий, никакие не страдания его останавливают и не то, что она в приданое приносит только измены. А величина предстоящих отношений. В смысле - грандиозность, величие. Они тотальны. Понимаешь: ничего, кроме них. А он знает, что у него нет сил этому ни соответствовать, ни противостоять... Что тут скажешь, говорила Изольда, надо бы ему посоветовать быть попроще, да он, видно, не может... То есть как попроще? Как ты?.. А как я? Как ниточка за иголочкой, за тобой? Тебе не нравится? Надоело? Надоела?
      Но, сколько веревочке ни виться, у любой есть конец. Валерий зарулил в исключительное благонравие: дескать, совокупление - это совокупление, психофизический акт для произведения потомства, и больше ничего. Несколько дней пилил и, чтобы не было сомнений, что пилит, после каждого такого рассуждения брал в руки скрипочку и пилил уже на ней. Психофизический акт. Это Валерий-то! - бедром налечь на бедро, подмышкой на плечо, кончиком носа в кончик носа. И на какой-то раз она, воплощение супружеской преданности и грядущего материнства, потому что была уже на третьем месяце, сидела под старушечьим пуховым платком в просиженном кресле и штопала мужнин носок, сказала, не поднимая головы и не повышая голоса: "Долго еще ты будешь эту ахинею молотить?" "Ахи-нею! - ахнул он, чувствуя, что добился оскорбления, достаточного, чтобы получить превосходство. - Моло-тить! Это ты про основы, на которых стоит жизнь?!" "Без вожделения, - сказала она так же мягко и отрешенно, - едва ли бы человечество воспроизводилось. Во всяком случае, ничего похожего на те масштабы, какие от века существуют. Мысль не моя, мое - уточнение: если бы женщина беременела оттого, что она и муж по договоренности набирали, положим, некий предложенный им обоим, открытый им обоим код, неизвестно, сколь малый процент на это шел бы. Как косвенное подтверждение: сама беременность, роды, выкармливание, прогулки мам с младенцами существуют сами по себе, в полном отрыве от тяги к совокуплению и сопутствующему наслаждению. Короче, в отрыве от совокупления - приведшего к этому самому дитяти. То есть похоть едва ли могла быть не предусмотрена промыслительно. Если, конечно, принять, что предусмотрен был именно этот способ размножения, а не через какие-нибудь магнитные волны".
      Не то чтобы Валерий задохнулся, хотя и задохнулся тоже, а как-то оцепенел от вызванного им самим разряда - скорее похожего на электрический, чем смысловой. Ошеломляло не содержание - да если на то пошло, содержание ничуть не ошеломляло, - а то, что она наконец отдала эти убежденно, потому что так спокойно, произнесенные слова в его распоряжение. Он их добивался теперь он должен был что-то с ними сделать. Самое естественное - просто согласиться, подтвердить: "Тут не с чем спорить. Во всяком случае, мне". Но это значило бы провал всей затеи и его личное поражение. И он попер, как на буфет: "Ах, вот оно что! Ну что ж, по крайней мере никаких недоговоренностей. И у меня никаких иллюзий". И, нагнетая в себе отсутствовавшую в действительности истерику, стал рвать дверь в коридор, закрытую на щеколду, потом точно так же дверь на лестницу, защелкнутую на английский замок, и выбежал вон.
      Так что дочку он впервые увидел, когда той уже было полгода, издали, в сквере, где ее в коляске прогуливала Изольда, а рядом с ней топтался неизвестный тип. Потом он навещал ее дома, в той же самой комнате, приносил, когда были, какие-то деньги, но и начиналась, и уж тем более кончалась каждая такая встреча руганью, обвинениями, злобными уколами, неистовством, в которое он готов был впасть с первых минут. Она все это терпеливо и сочувственно сносила. Девочке было не на пользу, хотя прогулки с ним, поездки загород, походы в музей, зоопарк, кино она, чем старше становилась, тем больше любила. Обязательную часть его нападок на мать выслушивала, глядя в землю и изредка бормоча: ты ее не знаешь, она очень хорошая, - и, отбыв эту неприятность, становилась особенно веселой. Однажды он не дозвонился, пришел без предупреждения и застал ее с молодым человеком его возраста, Изольды не было. Выволок его в коридор и там, как следует, ему намахал под подглядывание в приотворенные двери соседей и с грохотом обрушивающиеся со стены ванночки и раскладушки. Потом направо и налево рассказывал.
      Этот случай и положили в объяснение его гибели, не то самоубийства перенеся сроки чуть не на два года. Дочке было уже десять, Алине. Валерию, стало быть, тридцать. Каблуков, вернувшись в Ленинград и начав зарабатывать сценариями, время от времени Изольду и девочку навещал, оставлял деньги. Изольда как-то раз сказала, что и Гурий не забывает, заходит, тоже помогает. Она зарабатывала перепиской на машинке, негусто, но зато распоряжалась временем. Тоня с ними, так просто подружилась. Все это надо было скрывать от Нины Львовны, которая сперва мать, а потом уже совершенно необъяснимо мать и дочь, называла только "убийцы".
      XXII
      Я Изольду узнала помимо Валерия, через Элика. Он привел ее на очередное занятие, был в ударе, но все видели, что также и красовался перед новенькой. Проделал над ней все свои фокусы, вызвал из общей группы, сильно к себе прижал, продержал так, пока объяснял, что от нее и от нас всех требуется, вцепился в попку ближе к нижнему краю, отпустил, схватил ближе к середине, опрокинул-навис - весь набор. Когда она вернулась в строй, то оказалась рядом со мной и спросила: "Он так со всеми?" "Кроме меня". Она сказала: "И меня". После урока мы вышли вместе, и она почти сразу заговорила о своей позиции, о том, что, мол, не приложив никакого труда, чтобы иметь то, чего именно от нее и хотят, ничем специально этого не заслужив, а получив все просто потому, что родилась красивой и женщиной, не видит причин никому отказывать. Прибавила: кроме все-таки некоторых. Например, этого вашего учителя. Он подошел к ней на улице, и намерения у него были совершенно ясные, но говорил только о танце, как он хочет ее попробовать в хореографии и чтобы она себя попробовала. И это бы ничего, потому что это нормально - не открывать свои цели с первых слов, вуалировать свое желание, и ее, пожалуй, оттолкнула бы слишком прямая, животная откровенность. Но он всю дорогу до ее дома, куда, сразу согласившись, она зашла взять рейтузы, майку и тапочки, и от дома до "Трудовых резервов", болтал исключительно о танцах, о телесной свободе и телесных энергиях, об анатомии - постоянно переходя границы допустимого в разговоре с первым встречным, каковым она являлась, даже если забыть, что он подошел к ней, как мужчина к женщине, - но делая вид, что этого не замечает. И то же самое во время показа, когда, всячески демонстрируя, что границы перейдены, он ни намеком не давал ей знать, что это так. Дескать, если для тебя это так, ты и заяви, ты на себя и возьми заявить. Пожалуйста, сказала Изольда, по спросу и предложение: кто не просит, тот не получает.
      Мы с Колей были в Ленинграде через три дня после смерти Валерия, приехали на субботу-воскресение, вдвоем к ней зашли. Оказалось, она с ним в последний раз виделась до его поездки в Москву. Как обычно, ее пиявил, честил, поносил, но в малых дозах и скорее по долгу, по привычке, по накатанной дорожке. А так даже заигрывал, говорил дочке: наша мама Изольда, как шампанское сo льда, - и казался очень собой доволен, что так складно придумал. Она и не знала, что он вернулся, узнала от пришедшего с допросом милиционера. Коля, когда мы ушли, сказал, что все старался понять, чтo его смущает в этом ее так естественно и убедительно выглядящем статусе жрицы женской природы, поставленной на необсуждаемое служение природе мужской. Если отбросить нравственную сторону - которая, судя по всему, ее не занимает вовсе. И он думает, что это элемент равнодушия, которое у нее проявляется в области, принципиально не допускающей равнодушия. А именно: психофизической, как любил к месту и не к месту говорить Валерий, близости, интимности, эротики. Не поведение во время акта, которое, животное, может быть таким, может быть этаким, а то, как она думает об акте, как она его понимает и к нему относится - не придавая ему исключительности. Воспринимая как сумму побуждений и действий, равную сумме побуждений и действий, образующих разные другие акты: прогулку, или купание, или уход за дочкой.
      Мы стали говорить: а не может ли быть эротика и даже не предназначено ли, не предписано ли ей быть равнодушной? Не в миллиардах конкретных случаев, когда она смазана характером и натурой действующих лиц, а в себе. Равная себе и отделенная от сопутствующих вихрей. И тогда интимность - не может ли она быть доведена до того же состояния? Коля сказал, что про это стоило бы прочесть в толковых книгах, которых, он уверен есть тысяча, от самых древних, до самых свежих, отпечатанных в знаменитых западных университетах. И только мы здесь до всего должны доходить собственным умом, на ощупь, не очень понимая, что такое эротика и что такое интимность. И единственная наша тут добродетель - это что мы хоть не пытаемся формулировать, что это такое. А, немножко помогая себе округлыми жестами, просто произносим "эротика", "интимность" и другие такие же вещи, считая, что те, к кому мы обращаемся, не хуже нашего знают, о чем идет речь. Я сказала: только "психофизическую близость" давай все-таки не обсуждать, потому что... - и мы чуть не одновременно проговорили и рассмеялись: потому что есть, есть равнодушная близость, сколько хочешь, у проституток и не у проституток, и она называется взаимной стимуляцией "определенного рода удовольствий", или развратом.
      Как будто кто-то устроил: Валера исчез, Володя Ларичев появился, приблизился, вошел в повседневный оборот. Не заместил, ни в коем случае, тем более не вытеснил, а как будто мы с Колей Валеру проводили, возвращаемся с перрона и сталкиваемся с Володей, который спрашивает дорогу. И, естественно, напрашивается на сравнение. Где Валера сама страсть, напор, энергия, Володя - сдержанность и спокойствие. Кроме специальной, ему одному дорогой области неких рассуждений, которыми он переводит вещи и явления вполне конкретные, всеми видимые и не требующие объяснений, в ряды схоластических обозначений, которые, как пасьянс, тут же ловко раскладывает. Только в эти минуты голос его наливался микрофонным звоном, он говорил беспощадно, даже безжалостно по отношению к собеседнику, как если бы тот не просто возражал, а так, что заслуживал строгого выговора и наказания. Между тем собеседников выкладки его, как правило, вообще не занимали. Собеседники не собеседовали с ним, а помалкивали, вежливо ожидая, когда внушительному красноречию придет конец и можно будет поговорить нормально. Такая их реакция только сильней взводила пружину, словно бы невысказаннное возражение, существующее как возможность, таило в себе неизмеримо бo льшую угрозу истине, которую несла предлагаемая им система.
      Ядро его философии заключалось в рассмотрении "я" как двух составляющих: того, что получено по рождению, и того, что приобретается (или теряется) по мере проживания жизни, ее событий и взаимодействия с ее участниками. Это если попросту. Если еще более попросту, то первое, по моему разумению, вполне подходило под понятие натуры, а второе - биографии. Но в том-то и дело, что само допущение, что об этом можно говорить "попросту", отвергалось самым свирепым из ларичевских тонов. "Составляющие" тоже не годились - ипостаси. Та и другая имели специальные характеристические названия: первая - "мое", вторая - "мнеменя". "Мое" было косным "я", подлежащим только исследованию. Наблюдательность обеспечивала качество анализа, ум - правильность и глубину выводов. "Мнеменя" состояла из "мне" и "меня". "Мне" - то, чему дают, служат, угождают. Ослабленно - сообщают, льстят. "Меня" - насилуют, травят, грабят, убивают. Ослабленно - унижают, дурят, огорчают. "Мне" только позитивно, "меня" только негативно. Если "меня" целуют, хвалят, носят на руках, уважают, радуют, это означает, что поцелуи, похвалы, уважение и радость - фальшь и ложь. Не конкретные, а все, по самому своему существу. Положительное так же несовместимо с "меня", как когда "мне" - гадят, врут, хамят.
      Сценарий, представленный им на занятиях мастерской в виде подробной заявки, имел дело с тем слоем ИТР, инженерно-технических работников, который мы с Колей хорошо знали - но в его подаче не узнавали. Самым неожиданным было, что Володя - ленинградец. Нам казалось, что в отличие от Москвы Ленинград - это единый блок, все так или иначе знают всех, или по крайней мере каждый знает о другом. Там нет круга, допустим, дипломатов или правительственных чиновников, который не пересекается с кругом, положим, непризнанных художников или больничных врачей. Тем более не могут быть в Ленинграде неизвестны друг другу пишущие люди. Ларичев окончил ЛИИЖТ, Железнодорожного транспорта, женился на выпускнице ЛИСИ, Строительного, они получили квартирку в пятиэтажке на Кушелевке, у них был свой круг знакомых и своя более широкая среда. Сослуживцы и соседи и становились материалом для того, что в их узкой компании писали и рисовали.
      Персонажи его сценария занимались мелочами, только мелочами, и чем мельче те оказывались, тем охотней. Изощренная стратегия поведения в автобусе, отвлекающие маневры, ловушки, целенаправленные атаки - ведущие к захвату освобождающегося через несколько остановок места, чтобы сесть. Многолетняя интрига, чтобы в расписании дежурств по коммунальной квартире получить февраль и месяцы по тридцать дней, а не тридцать один. Мороженый хек, на семь копеек дешевле килограмм в палатке, зато чуть больше налипшего льда, - или в обычную цену в магазине, но рыбешки, не смерзшиеся в один кусок, а оббитые от льдинок. Планомерное, по миллиметру, сдвигание своего рабочего стола в комнате техотдела с целью оказаться в максимальном отдалении от сквозняка и одновременно в зоне самой выгодной освещенности... Компания называла себя группой. Литературно-художественная группа "Вглядывание". Они даже выпустили манифест - "Вторая натуральная русская школа". Оформляла жена Ларичева, Катя, - иллюстрациями к "Бедным людям", мрачными донельзя, все фигуры, как окоченевшие в судорогах.
      Подумай, сказал мне Коля при них обоих, а мы ничего и не слышали. Ларичев усмехнулся, Катя проговорила резко: "А у нас и сомнений не было после того, что мы о вас слышали". Коля попросил объяснить, она повернулась и ушла. Ларичев сказал: "Будьте снисходительны, она на третьем месяце". Странно, в эту минуту мне пришло в голову, что такое можно придумать. То есть совершенно все равно, на третьем она месяце или вовсе не беременна, а только так сказано. Почему-то не получалось тратить такую вещь, как беременность, на неприязнь, на раздраженность - иначе такая вещь, как ребенок в животе, может оказаться никаким не ребенком и никаким не животом, а лежащей на поверхности отговоркой. Дескать, будьте снисходительны, вчера в Москве дул сирокко, а она в такую погоду сама не своя. Или: будьте снисходительны, я ей изменяю, и она из-за этого зла на весь мир.
      Я, когда после этой встречи мы с Колей шли домой, сказала: посмотри, вокруг нас одни мужчины, а женщин только я да Изольда. С чего бы это, и хорошо ли это? Он ответил, вроде бы дурачась, вроде бы и нет: это, кажется, нормально. Сама видишь, что делается с женщинами. С двадцати до сорока - и всё, нет их. Индивидуальных. Ничего не остается - из того, что делало их женщинами. Потому что они - лоно и приложение к лону. А мужчины с молодости заняты одним: ищут себе применения. Лицо у любого обеспокоенное, твердое, чего-то обязательно выражающее. Доказывают, высказывают и в поддержку доказательств и высказываний так ли сяк ли действуют. И до смерти сохраняются точно теми, какие были всегда. Женщин и может быть только две: уникальная - это ты, и универсальная - это Изольда... Я повисела у него на руке - на локте, - испытывая нежность и обозначая благодарность, и проворковала: ну есть еще временные. Которые вдруг становятся на третьем месяце, на шестом, на девятом... Он ответил неожиданно жестко: никакого там третьего нет... Представьте себе, мы оказались правы.
      XXIII
      Ни родины не было, ни чужбины, а только удобство и неудобство жить. Регулярные назначения отца на новое место и длительные командировки задали повседневному существованию безбытность. Ни глубоких привязанностей к какому-то поселению, городу, дому, к открывающемуся вблизи или вдали виду у Каблукова от поры детства и отрочества не осталось, ни поэтому явственных детства и отрочества. Конечно, Ленинград имел в себе некий накопленный мощный заряд, называемый то Питером, то Петербургом, и воспринимался он вполне реально как подчинение принятому в нем стилю и установкам, но было не отделаться от ощущения, что это влияние не живое, а историческое и культурное. Полтора же года курсов, проведенные в Москве, которая тоже постаралась стереть со своей физиономии и вытравить из утробы родовые, московские черты и гены, убеждали, что, возможно, любое место на земле хочет быть сведено просто к геометрии: к длине линий, соединяющих одну точку населенного пункта с другой, к жилплощади, к кубатуре помещений. Река еще оставалась инструментом своеобразия - холм какой-нибудь, крутизна его склонов, - тем, что нарушала привычный, упрощающий расчеты перевод пространства на плоскость - какой-нибудь парк с неопределенными границами.
      Но сущность была та же, что в поселке Авангард на мысе Челюскина на Таймыре или в поселке Новый, бывший оазис Кара-Куль, на краю Каракумов. И в Клайпеде, и в Фергане. Для местных, здесь родившихся, наследовавших у отца-матери домики и дома, в этих многовековых стоянках, в их очертаниях родина заключалась так же, как в наглядности самих стен и крыш, это понятно. Но Каблуков не мог справиться с чувством, что находится в музее на открытом воздухе, в заповеднике, сохраняемом государством в условиях, максимально приближенных к естественным, и местные жители - самые убедительные его экспонаты. Кара-Куль в этом смысле можно было бы объявить чемпионом, если бы он уже не был божеством: собственно божеством и одновременно его изваянием. Высохшее русло речки с грехом пополам наполнялось весенней водой на две-три недели, а весь остальной год ее привозили за двести километров цистернами, брали из считанных колодцев и для полива - из постоянно гниющих прудов. Старые границы просматривались кое-где в линии занесенных песком валов, когда-то уложенных из песчаника - того же песка, который, спрессованный, и сейчас можно было добыть на трех- четырехметровой глубине. Они ушли далеко от двухэтажных казарм, поставленных с юга, и таких же двухэтажных жилых домов с севера, которые, в свою очередь, были построены подальше от центральной площади по периметру, чтобы послужить еще одной преградой песку. А он равнодушно и без видимых усилий засыпал приусадебные огороды, и пышные садики, и все немногочисленные поля, вернее, то, во что они превращались через неделю после тщательной, похожей на лепку куличиков во влажных детских песочницах, обработки.
      Одинаковые барханы пустыни, называвшейся Черные Пески, хотя были они красновато-желтыми, от пяти метров высотой до двадцати, располагались грядами и цепями, выпуклые с пологим склоном в сторону господствующего ветра, вогнутые с крутым в подветренную. По пологому - в сапогах, чтобы не сжечь ноги - можно было взойти на верхушку без больших затруднений и потом сбежать гигантскими шагами по крутому. Школа была начальная, четыре класса, в общей сложности около сорока детей, гарнизонных и местных. По утрам - в рань-раньскую, в шесть часов, пока прохладно - они стягивались в тишине к такому же, как все остальные, двухэтажному бараку из некачественного кирпича, и только за дверьми начинали звучать: кашлять, окликать друг друга, перекрикиваться или просто говорить что-то, не интересуясь, слушают или нет. Было несколько каракалпаков - ходили, действительно, в черных шапках, все честь по чести, и над этим принято было смеяться: что же вы за народ, если называетесь по колпакам? Одна их девочка была нельзя сказать, что красивая, но учительница любила повторять: Мира - как восточная принцесса. Мира: откуда там такое имя? В десять утра расходились по домам, людей уже не попадалось, все сидели под крышей. К закату улички оживлялись, даже чрезмерно, военные, раздевшись до нижних рубах, но оставаясь в форменных брюках, что-то заколачивали по дворам, строгали, разводили костерки, местные садились на корточки под стеной, женщины вывешивали бельецо и тут же снимали. Каждый не только делал то, что делал, а еще демонстрировал, что он есть, здоров, активен, что вот он. Собаки появлялись, овечки, козы. Но все это - и люди, и животные - казалось приезжей труппой, от которой завтра-послезавтра не останется следа. Хозяином был песок.
      Под стенами он ложился, как начало новых барханов. Быстро-быстро заваливал уличные канавки. В комнатах собирался горстями по уголкам и вокруг щелей - словно по лекалу вычерчивая изысканную кривизну поверхности. В морщинках лица, шеи. Стоило стать у забора пописать, он успевал нежно поколоть высунувшуюся наружу кожу. Зернышки - от невидимых, как пылинки, до поблескивающих полумиллиметровых - выглядели отобранными из миллиардов, пропущенными под строгим контролем сквозь прецизионные сита. Как для песочных часов, продающихся в аптеке. Потому что Кара-Куль и был песочными часами, и всякая его уличка, и дворик, и каждое в нем помещение. Из верхней полуемкости Каракумов песок сквозь горловины между казармами просыпался в нижнюю, внутрь поселка, и заполнял его. Песок был время, не умозрительное из ходиков, а наглядно материализованное. Его бесконечное множество складировалось в пустыне, и ее постоянное саморазрастание все больше и больше превосходило ничтожную утечку в людские поселения. Каждая песчинка была дозой времени: вот эта, в одну десятую миллиметра, которую можно, потирая, нащупать между большим и указательным пальцами, пролетевшая извне вовнутрь, весила одну сотую, или одну тысячную, или сколько она там весила на вселенских часах-весах, долю секунды. И сумма этих песчинок и была сперва детством, потом отрочеством.
      Не совсем чистой суммой: между частицами материи был еще воздух, между молекулами воздуха - дух. Воздух, ветер, сквозняк несли болезнь, неизвестно где зарождающуюся, страшную, гибельную, мучительную, состоящую из бактерий и невещественной плазмы, оседающих, как правило, в желудке и кишках. Прививки заменяли ее на порчу внутренних тканей, на встряску всего организма, непоправимую - которая будет ждать своего часа, чтобы исполнить то, что упустила болезнь. Дух был - Азии: неуловимое дуновение, производимое материком. Бесчеловечностью заселенного до тесноты тюремной камеры, с огромными безлюдными пустотами, материка. В парламент которого выбирают сотни враждующих национальностей, отрешенных от какой-либо истории, и наравне с ними - такыры, шоры, каки. Такыр - это округлое, с глинистой ровной поверхностью углубление в песках, как просторная сцена никем никогда не посещенного театра, весной бассейн для воды, затем вязкая топь и до конца лета окаменелый пол, разбитый трещинами. Шор - солончак с выцветами железистых кристаллов и гипса. Как - лужа дождевой воды, в низком месте, огороженная валиком глины.
      Однажды в марте то ли воздух, то ли дух, то ли сам вольно, куда хочет, передвигающийся струйками песок принесли невероятную, немыслимую, необъяснимую вещь: черный кружевной бюстгальтер. Набрели на него все разом учительница вывела класс Каблукова на экскурсию к ручью, собирать тюльпаны. Он лежал около шасси американского "Виллиса", которое, когда машина пришла в полную негодность, была списана и окончательно разобрана, отволокли, насколько хватило сил у тягача и терпения у водителя, и бросили. На месяцы оно целиком исчезало под барханом и так же целиком вдруг появлялось. Кружева порвались, излохматились, но в одну чашку все-таки смог набиться песок, она оказалась вровень с общей поверхностью, перемычка перекрутилась, а другая чашка шевелилась, когда набегал ветерок. Там, где над тканью располагались подмышки, остались белесые пятна потовой соли, и это, непонятно почему, волновало. Учительница хотела в первую же минуту его скрыть, сунуть в карман платья, но дети, вырывая друг у друга, стали бегать с ним, как с флагом, и вдоволь насмотрелись. Тогда она сказала, что не иначе это украшение непальской королевы, которое та потеряла, когда купалась в высокогорном озере, поток унес его к леднику, ледник стал таять, ручей дотащил досюда, а от ручья до шасси сто метров, ветер доволок элементарно. Дети стали кричать: Мирка, это твоей бабушки лифчик! Запомнили, что та принцесса. Зимой все ходили в лифчиках, и мальчики и девочки, в этаких широких нагрудных лентах с лямками через плечо, с них свисали резинки с застежками, чтобы держать чулки.
      И в Фергане наносило песочек, не так неодолимо, но, в общем, без перерыва. Только к нему подмешивался еще лессовый туман и микроскопические хлопковые фибры. А на Таймыре это был снежок, на который натыкались в самом неподходящем месте: возле ножек кровати, у стены, где край ковра упирался в плинтус, под плинтусом. И в Вологде снежок, летом замещаемый примитивной уличной пылью. В Клайпеде - морось, то в одном месте, то в другом собиравшаяся на крашеном полу и на подоконнике в мелкие капли, как сыпь. Материализующееся время - и вульгарная персть земная, однажды уже пошедшая на лепку человечьей телесности и сейчас, если бы Творец согласился, на это годная. Силициум-о-два и аш-два-о. Для людей кремниевых и людей водородных, костяных и жидких. В Ленинграде и в Москве стихия времени и плоти была пылевая, с сильной примесью органики, липкой и подванивающей. Различался оранжерейный наркоз сильно разбавленных проточной водой фекалий, возбуждающая парфюмерия нефти, мгновенная обморочная безвоздушность холодной земли. Никакой родины, никакой чужбины. Никакого Карла Иваныча, маман, папa , сестриц-братцев, никаких гостиных, детских, гостей, влюбленностей, дружб, пасхальных заутреней, похорон, новорожденных, никакой охоты, нарядов, балов. Ни о чем памяти - потому что песчинки, снежинки, капельки, волоконца, молекулки, так же как любые шажки календаря, как секунды, которые в данном случае то же самое, что градусы, граны, ангстремы и люмены, в памяти не откладываются. Одно сплошное си-о-два и аш-два-о.
      А чтобы немножко эту неживую природу разбавить - прозрачные призраки, которых неизвестно, к забытому сну отнести или к все-таки реально, пусть и мутно виденному. Иногда они сгущаются. В каракалпачку Миру: шейка, стан, матовая кожа, огромные глаза, ресницы. В учительницу с тонким лицом и круглыми бровями - судя по всему, так никогда в жизни и не примерившую черного кружевного бра. В пикник на цветущем склоне персидского Копетдага, где после бурных перипетий вечера жена английского чиновника так и не нашла этот нарочитый, вроде трезубца или рогатой диадемы, экзотический аксессуар торжествующей женственности, фантазию безумного костюмера, игрушку, самой своей формой приводящую нервы в возбуждение.
      XXIV
      На Таймыре березки были крохотные, подгаданные под детский масштаб. А грибы - вот такие, выше любой. И ни одного червя - потому что вечная мерзлота. Взрослые ими еще немного интересовались, мы нет. Мы подбирали на берегу небольшие американские канистры и контейнеры. Из пластмассы, обычно без пробок, но целые и вполне годные, чтобы заливать в них бензин и машинное масло. Это на низменных мысах и отмелях. В фиордах под скалами они сбивались в стайки и плясали на волнах. Преобладали желтые, реже выцветшие синие. Заносило еще спасательные жилеты, пробковые круги, куски ткани, которую мы называли парашютной. Очень много на всем этом было надписей, учительница английского объясняла, что бo льшая часть о производителях: фабрика, корпорация, город, штат - и инструкции, как пользоваться, заодно с правилами техники безопасности. Признавалась, что понимала не все, - в Красноярском педе всему не учили. Например, Брос: и на вид слово какое-то не английское, Bros, и в словаре нет. Нина Львовна, когда я стал бывать в доме, как Тонин жених и отвечал на ее распросы, кто, откуда, что видел и что знаю, фыркнула: Bros - это Brothers, Бразес, Братья, скажем, не Смит и Сын, а Смит и Братья.
      Один раз летом я снял кеды и шлепал по мелководью: у самой кромки берега вода была теплая, хотя метрах в пятнадцати, не говоря уже дальше, носились небольшие ледяные поля, кое-где с порядочными торосами, и, когда накатывала волнишка, ноги ломило. Я издали заметил желто-розовое тело, валявшееся частью на земле, частью в воде, - скорее, как мне показалось, туша. Проще было бы признать человека - какие такие могут быть желто-розовые животные? - но и на человека чем-то не походило. Шел я против солнца, и понятно было, что придется подойти вплотную, а не хотелось. Шагов за двадцать остановился, по шагу-по два с остановками, испытывая страх и отвращение, опасливо приблизился. Это был манекен из легкого пористого материала, можно сказать, непромокаемый, потому что, когда я потянул его на берег, вода, впитанная плечами и головой, которыми он лежал в заливчике, стала сильно и быстро выливаться на землю. Левую руку почти до локтя и левую ногу почти до колена словно бы кто-то оторвал или отгрыз, зато на правых, на ногтях, я увидел следы черной краски. И на лице сохранилась раскраска, и на груди-животе, и на ягодицах - размытая, но без сомнений угадываемая сине-красная. Голову по оси черепа пересекала черная линия, ей перпендикулярно частые оранжевые. Точнее, то, что от этих цветов осталось.
      "Это был не манекен, - быстро сказала Нина Львовна. - По крайней мере не тот, что выставляется в магазинной витрине". "Да я тоже это понял. Я подумал было, не муляж ли из анатомического театра". "И никакой не муляж. А вот на что похоже, так это на авангардистский o бжект. Скульптурная группа фигур, выполненных под ширпотреб и условно расписанных". Откуда она такие вещи знает? спросил я потом у Тони... Во-первых, тетя очень известный географ. В мире. Ее приглашают за границу, и наши через три раза на четвертый вынуждены выпускать. Плюс допуск в закрытый библиотечный фонд, и чего она там только не читает. Плюс языки, так что каждый вечер радио, как работа... В следующую встречу Нина Львовна сказала: вы интересовались, откуда я кое-что кое о чем знаю? Тошины объяснения правильные. Но плоские. Как будто я знаю потому, что я, Нина Львовна, это знаю. Нет, нужна среда - и она есть. Есть дюжина старых дев - они могут быть и вдовы, и разведенные, и даже имеющие мужей. Главное, что все похожи на сестер, самое дальнее на кузин - в общем, такие, как я. Теперь вы будете их узнавать, когда встретите. Мы весталки. Нас взяли в храм, выбрали по жребию. Требовалось: патрицианское происхождение, малолетство, отсутствие телесных пороков. Вы не на рожу мою смотрu те и не на грацию - отсутствие явных пороков. Горб, хромота, заячья губа бросали тень на ту, которой мы служили. Патрицианство годилось интеллектуальное, если не было родового, - а где его, родовое, было взять?
      И служи, лет тридцать. А как отслужишь, уже и на мужиков не тянет, и семью заводить неохота. Потому что храм - не Культуры, как вы, безусловно, подумали, а Весты, вполне реальной богини. Тут, однако, нюанс, выворачивающий религию наизнанку, - не потому мы весталки, что она Веста, а потому она Веста, что мы весталки. Мы ее делаем богиней, а не Кронос и Рея папа-мама, не Посейдон и Аполлон - женихи, не девственность ее непробиваемая. Мы! Но богиня - она! А мы - белая туника, на лбу шерстяная u нфула, из-под нее косички. Наше дело - поддерживать священный огонь, следить за чистотой алтаря и особым образом соблюдать невинность. Честно сказать, нам все равно, мужчина она или женщина. В другое бы социально-историческое время за милую душу пошли бы в вакханки - только бы Вакх нашелся! Да хоть кто - лишь бы не Приап. Но Блок - при всех своих мужских подвигах, он же андрогин. А сейчас и вовсе Ахматова. Мы Анну Андреевну обожаем, но мы ее не любим. Она сама путаница и нас запутывает, капризная, и, если опять-таки честно, она нам ни к чему. Но без нее мы лишаемся статуса и места. Ликторы не будут перед нами расчищать путь в толпе. Осмелившихся нас оскорбить не казнят. Осужденных на смерть мы не сможем миловать. А главное, не сможем заслуживших репутацию предавать забвению. И, что, пожалуй, то же самое предназначенным забвению создавать репутацию. Понимаете, без Весты мы не сможем сделать Весту - апорu я, ловушка "двадцать два". Есть такой роман американский. Это к тому, откуда я что знаю.
      Я сказал Тоне, когда она вышла на лестницу меня проводить: ты ей обо всем рассказываешь?.. Если просит рассказать... А если я попрошу не рассказывать? Меня это задевает: не то, что говорится, а тон. Уверенность, которой цель - чтобы другой почувствовал неуверенность. Апорu я. Инфула. Никаких репутаций они не слe пят дольше, чем на неделю. Ну даже пусть на ближайшую пятилетку. Тем более из-под забвения никого не вытащат. Сама-то она мне нравится: с папиросой во рту, с прямой речью в табачном дыму. Но что их несколько, группа, взаимопомощь и взаимовыручка, как у пионеров, что они единомышленники, - настораживает. Что жрицы - симпатично. Пока, конечно, ликтор с розгами не станет расчищать дорогу. Не похоже, чтобы стал, но даже и в шутку малоаппетитно. Ихняя Анна-Андреевна, "путаница", симпатичнее потому что единоличница, а они хоть чуть-чуть, но все-таки колхоз. Не говорю уж - потому что любая гора или любое ущелье симпатичнее любой пересеченной местности.
      Да тетя так не думает, защищалась Тоня. Просто ораторствует из цеховой солидарности. Это Каэфы, может, обожают, но не любят, а она именно что любит до обожания... Я с Каэфами познакомился постепенно, уже когда мы поженились, а они приходили к Нине Львовне в гости. Калерия Филипповна, Клавдия Федоровна и Клара Феликсовна, известные филологини и переводчицы. Вместе со всеми посмеивались, что так бес угадал с инициалами, и привыкли давно, и от лица тройки осаживали посмеивающихся чересчур уж весело, но досада душу поскребывала: вполне можно было обойтись и без анекдота. Тем более что ни храма, ни туник, ни почета от граждан в реальности не существовало. Ни лучезарных судеб. Процветание в виде университетских позиций и гонораров за тиснутый в журнале перевод прогрессивного западного романа выглядело весьма условно. Влияние же, которым они пользовались, все основывалось на частном общении и размещалось в скрытой от чужих ушей зоне кухонной политики.
      У каждой было по две большие старые петербургские комнаты в коммунальных квартирах, обладавшие достаточной автономностью. Они располагались относительно двери с лестницы так, что казалось, будто только к ним коридор и ведет, а комнаты соседей просто придаток. И, что гораздо важнее, в них имелись маленькие выгородки - для электроплитки и раковины с водопроводным краном. Решение было подсказано знакомым архитектором и между ними тремя, действительно как между сестрами, согласовано. Помещения были темноватыми, все равно, горело ли электричество или при дневном свете, особенно стены, они терялись в сумраке, как будто растворялись. Их закрывали, главным образом, книги, на полках и в шкафах, но стояли и еще шкафы, комоды, шифоньеры, бюро, набитое чем-то. Все вместе производило впечатление накопленного не хозяйками только, а и их родителями и, может быть, поколениями предков, родственников, близких людей. Как будто все собиралось и ничего никогда не выбрасывалось. Так что и книги непонятно было кем когда покупались и как давно прочтены.
      У всех троих над письменным столом висело по фотографии одинакового размера, портреты трех разных мужчин - похожих друг на друга молодой зрелостью, собранностью черт лица, энергичностью взгляда, короткой прической, худобой. Один погиб на фронте, один в блокаду, одного расстреляли до войны, обычное дело. Каждой и еще нескольким людям, принадлежавшим их узкому кругу, известно было об одной-двух уже послевоенных связях, бывших у товарок: все кончились тем, что избранники предпочли других, а их бросили. Но и впоследствии, и до сих пор имели место три человека, игравших все более туманную роль: сердечного друга? давнего друга? верного друга? Потому что их было три на них на всех, на весь узкий круг, на всю ту "дюжину", к которой причисляла их и себя Нина Львовна и которая в действительности насчитывала не меньше трех десятков.
      Один, историк, был постоянно и прочно женат, однако с правом заводить романы на стороне - при единственном условии: сохранять их в глубокой тайне. Это не значило, что про них нельзя знать, а значило, что не дo лжно. Иначе говоря, и он и та, с кем роман, обязаны были ни при каких обстоятельствах не подавать вида, ни случайным словом, ни взглядом этого не обнаруживать - что сообщало предприятию одновременно и безупречную благопристойность, и особую остроту, чуть ли не версальскую пикантность.
      Другой, ходивший по городу в фантастической крылатке и с развевающейся седой гривой, ученик Мейерхольда, хотя и не игравший нигде, зато, по слухам, работающий над мемуарами, наоборот, часто менял жен, с такой регулярностью, что, в общем, постоянно находился в процессе развода. Что-то за этим крылось свирепое, варварское, настаивавшее на серьезности, не вполне постигаемой им самим, участницами, наблюдателями, обреченной от раза к разу только возрастать, пугающей.
      Третий, похожий одновременно на карлу и на вампира, маленький, широкий, всегда негодующий, чмокал алыми губами, чесал волосатую грудь, тряс, разговаривая, ногой, вибрировал, наседал. Считалось, что бывший военный конструктор, ушедший из науки в журнал "Знание - сила". Предмет своих ухаживаний он держал в почти невыносимом напряжении, потому что ухаживал страстно, не скрывая напора, но и не переходя, как писали в то время, последней черты. Никогда. В воздухе носились два объяснения: что не хочет продешевить, нацелился на добычу не здешним чета, на, может быть, Агнию Барто из Москвы или Сильву Капутикян из Еревана; и что гомосексуалист, возможно, латентный.
      А кроме этих трех, никого и не было. Эти, как Каэфы, как вообще все "весталки", были люди пишущие, одной с ними среды, обладали некоторым общественным весом, интеллигентные, гражданственно честные, не без таланта, убежденные либералы. То есть существовали и другие такие же, но, во-первых, немного, считанные, война выкосила этот сорт мужчин, как и все остальные, каждого четвертого-пятого. А во-вторых, все они были из тех, что прежде всего преданы делу и в таком виде давно и навсегда разобраны женами - и не-женами не интересовались. А эти интересовались увлеченно, как какие-нибудь охотники за бабочками, почувствовавшие призвание еще в детстве и с тех пор автоматически отмечавшие всякое пролетающее мимо порхание. Только такие женщинами и учитываются как мужчины.
      Сколько им было, Калерии, Клавдии и Кларе, да и Нине Львовне, когда я с ними познакомился? Пятьдесят, под пятьдесят? Они выглядели сложившимися старушками, опрятными, тоже худыми и тоже энергичными, как те молодые мужчины на фото, с индивидуально выразительными лицами, с живой мимикой, большеглазые, в платьях, сшитых или выбранных со вкусом, сидевших на них старомодно и траурно. Говорили иногда интересно, иногда скучно, всегда красноречиво. И под непременным соусом демонстративного юмора, как правило, несмешного, а главное, ненужного, просто обеспечивающего у слушающих и у себя самих константу слабой улыбки. Первые стали употреблять слова "парадигма" и "синтагма", только-только входившие в культурный оборот и сленг, не стеснялись выкладывать их перед человеком, явно не знающим, что это такое, например, передо мной. Уж если и принять, что они жрицы, то именно в кумирнях своих двухкомнатных жилищ, воплощавших ключевой принцип культуры: все копить, ничего не уничтожать. Трудно было представить себе, что они могут деятельно, умно и удачно осуществить сложный замысел, провести чью-то рукопись, по большей части начинающего поэта, прозаика, сквозь цензурный лабиринт, завербовать в свой лагерь редактора, задурить начальству мозги, здесь поинтриговать, там польстить, кого-то подключить, кого-то исключить, даже провалить на выборах в секретари Союза писателей. Но так оно и было: часами звонили, устраивали встречи, договаривались - и добивались.
      И все равно они бедняги и горемыки, сказал я Тоне... Тетя нет... Тетя, пожалуй, нет... Потому что она географ, реальная профессия. А они парадигмы и синтагмы... Я и говорю, бедняги и горемыки.
      XXV
      Историк Марк Ильин, провидением отпущенный на романические связи с кругом одиноких интеллигенток, был историком искусства и литературы и служил в Эрмитаже в ранге заведующего отделом. Его интересы распространялись на три с половиной века, с XVII до современности, и на все главные страны Европы, чьи художественные направления и произведения он сравнивал между собой, назначая судьей современность. Такого отдела в Эрмитаже не было, но такой человек, как Ильин, заслуживал специально для него включенного в табельную сетку поста министра без портфеля. Он писал по книге в год, и, что гораздо необычнее, ему удавалось их издавать. Потому что в каждой он, пусть только по касательной, но обращал внимание читателя на предметы, задевать которые без включения в дословно повторяемый официальный идеологический шаблон, запрещалось. А он делал это нейтрально. Само упоминание о междуусобицах русских или германских князей, абсолютизме монархий, казнях королей, казнях революционеров, революциях, особенно Великой Французской, войнах за независимость, имперских амбициях Австрии, разделах Польши, патриотизме Кошута и Гарибальди, "Истории моего современника" Короленко, очерке Горького о Ленине, если оно шло без комментариев, звучало фрондерски. Да все звучало фрондерски. Имя-отчество "Петр Яковлевич" в прибавлении к лицу, которого принято было называть только "Чаадаев", или, как знак профессиональных занятий его персоной, "Петр Чаадаев", производило впечатление выданного государственного секрета. Простое сведение: "Юная сибирячка", книга Ксавье де Местра, брата известного Жозефа де Местра, - вызывало взволнованное, глубокомысленное, ядовитое "ага, понятно, поня-ятно, все понятно".
      Поколение Каблукова видело в этом беззубость, недосказанность сродни невнятице, межеумие, особенно когда Ильин писал о прекрасном, предлагая им любоваться. Цитировал стихи, рассказывал содержание картин, напечатанных тут же в виде грязноватых репродукций, и, самое невыносимое, сочинял что-то вроде стихотворений в прозе о покое и о последней тишине, о душевной буре, о схватке добра со злом, света с тьмой, о насилии безвременья, договаривался даже до каких-то "дивизий всесокрушающего времени" - как о темах, которые он слышит в музыке того или иного композитора. Поразительно, что старшие, те же Каэфы да и Нина Львовна, принимали это всерьез, а некоторые чуть не упивались. Положим, Нина Львовна над чем-нибудь особенно выспренне пустым иногда посмеивалась: Маркушу занесло - но целого не отдавала. Для них он был сопротивлением лжи, неважно что слабеньким и бледным, как травинка зимой возле люка теплоцентрали. Важно что смерзшаяся земля и грязный снег не тотальны, что это трещинка в лжи, скважинка. Пусть "схватка света с тьмой", только бы не "жизнеутверждающая поступь нового". Пусть "посмотрите, как замечательно описывает русскую природу Баратынский", зато не Безыменский и Жаров.
      Во всех областях Ильин был невероятно активен, в частности, и на поприще дружбы. С множеством людей, и ленинградских и московских, приятельствовал, с еще бo льшим множеством виделся. Во всех в них в такой или другой форме жило чувство гражданской доблести, которая на минимальном уровне обеспечивалась их человеческой порядочностью и все той же фрондой. За сорок с лишним лет советского режима, за пять-семь без Сталина, народился слой, предпочитавший занимать места по меркам благополучия похуже, зато поуютнее для совести. В общем, выходило так на так, тем более что они имели влияние и среди занимавших места получше. Да и их собственные, хотя и находились в относительной тени, оказывались - именно из-за того свойства тени, что она размазывает границы, - могущественнее, чем означали номинально. По совокупности: какой-нибудь младший или старший научный сотрудник - зато с приплюсованной к этому принадлежностью к тому слою, в который надо заслужить попасть, и непринадлежностью к тому, который бросает на этот тень.
      Кому-то, в чьем неопределенном ведении были Сценарные курсы, Ильин сказал, что а почему бы ему не прочесть там лекцию, и тот ответил, что еще бы, этой ноты, этого подхода, этой, попросту говоря, культуры курсам явно не хватает. Ильин явился в сопровождении паренька лет около двадцати, в рваном свитере, заношенных штанах и крепких американских ботинках, не севшего, а почти упавшего, как тяжело усталый человек, на ближайший стул в первом ряду, и пошел увлеченно рассуждать про русскую литературу первой половины XIX века, воплощенную людьми чести, которые брились и следили за прической, и второй половины, бородатыми и длинноволосыми. Несколько раз паренек невежливо хмыкал, а на какие-то совсем уж убийственные банальности громко восклицал: классно! в точку! что да, то да! - на что бo льшая часть курсантов хамски гоготала. Это был провал, Ильину следовало немедленно уходить, хлопнув дверью, но он сделал худшее, что только можно было придумать: стал объяснять, что он имел в виду, стал призывать к корректной полемике - все это не без заискивания и вместе не без надрывного чувства собственного достоинства. В ответ сыпались шуточки вперемежку с советами сойти со сцены добровольно, пока не согнали с позором, не одному ему, а всему поколению, умудрившемуся, неизвестно как извиваясь, выжить и этого не стыдящемуся. Каблукову присутствовать и наблюдать, чтобы сплоченная компания обходилась этак с одиночкой, как бы ни заслуживал одиночка и какое бы право ни имела компания, было в тягость физически. Даже не будь он знаком с Ильиным, пришлось бы заступиться. Но на беду Нина Львовна их познакомила, Каблуков с ним обедал, благоглупости вроде этих про бритость и бороды выслушивал, одобрительный взгляд излучал и головой, хоть и молча, кивал. И сегодня Ильин, войдя, с ним поздоровался и, когда все пошло-поехало наперекос, все чаще и чаще на него смотрел - вопросительно, затравленно и приглашающе.
      Каблуков встал на его сторону, и это был форменный кошмар. Это был, как назвала, рассказывая тетке с его слов, Тоня, тихий ужас. Он заговорил, обращаясь к аудитории, не поднявшись со стула. Дело, начал он, идет о культуре. Нам с вами она не интересна, пик ее торжества и власти уже позади, согласен. И точки зрения лектора (как будто кого-то занимала эта точка зрения, как будто она вообще была) не разделяю. Но ему сочувствую. Мне нравится, что он ее держится так крепко. Кто знает, не единственный ли это был способ в такое время, как пришедшееся на его лучшие годы, уцелеть? Если любую чепуху, любую ахинею повторять как заклинание, они становятся заклинанием, и никто уже чепухи и ахинеи не слышит. Конечно, вне конкретной людоедской эпохи это смысла может и не иметь. Но это, как вахта у дверей разбомбленного и разграбленного музея: и показывать нечего, и посетителей не заманишь, однако же то, что охрана продолжает стоять, - вроде таблички: "Здесь был музей". И вахтер может быть какой-угодно, хоть инвалид, хоть бомж, хоть такой, что, по его жалкому виду судя, пять копеек была цена музею.
      Но сама эта служба так наглядно бескорыстна, что музею-то пусть и пять копеек цена, зато культура, которую он представлял, не из одних его экспонатов состояла, а, по грандиозности бескорыстия судя, и сама могла быть грандиозна. Сопротивлением. И именно таким жалким. Тут жалкость неизмеримо внушительнее геройства. Ведь что тогда выдавали за жизнь? Что воспевалось? Это надо представлять себе реально. Строительство метро. Мужичок бежит из деревни в город, роет метро. В восторге от такого фарта складывает стихи. "Первые предметы обихода - раскладушка около окна, мокроступы фирмы "Скорохода" и костюм из темного сукна". Что этому убожеству - поэзии и быта - противопоставить? Что, если не культурный запал? Понимаете: "Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!" Через пятьдесят лет после французских энциклопедистов это, понятно, детский лепет. Но культура - не энциклопедия и не вершины знаний, а живая кровь. Чтобы температура не падала ниже тридцати пяти, нужны прекрасные порывы. В лекции мы это и наблюдали. Градус, конечно, не тот, но как-то жизнь теплится - вот что стo ит заметить. А ржачка - самый дешевый способ отделаться.
      Мнения Каблукова выслушивались на курсах, в общем, уважительно, но не настолько, чтобы, пока он это говорил, прекратить дурацкий регот, веселивший уже сам по себе, независимо от того, что говорилось. Физиономия Ильина поначалу удерживала выработанную многолетним профессиональным опытом осклабленность, пусть и натянутую, дружелюбного расположения ко всем, к "молодым", за выразителя чьей общей позиции можно было при желании выдать Каблукова. Но с середины его защитительного монолога она стала стираться гримасой открытой неприязни, с которой мышцы лица ничего не могли поделать. Каблуков олицетворял собой полное поражение: со стороны единомышленников он был изрешечен стрелами насмешек, со стороны нуждавшегося в помощи противника - сжигаем напалмом злобы. В конце концов ему ничего не осталось, как беспомощно развести руками и расплыться в улыбке, признающей капитуляцию. Это подкупило своих, но Ильина привело почти в ярость. Когда он застегнул портфель - из которого, впрочем, во время лекции ничего не вынул, так что непонятно зачем и расстегивал, - и пошел к двери, Каблуков сделал к нему шаг и протянул руку. Тот демонстративно, по большому радиусу, обогнул ее, остановился и не просто произнес, а провозгласил: "Значит, и вашим и нашим?!" Каблуков успел только бормотнуть растерянно: "Скорее ни тем, ни другим".
      Зато сокурсники, в прекрасном от всего вместе расположении духа, немедленно устроили театр: выстроились в очередь и, прежде чем выйти, трясли его руку, лицами выражая чувства от умиления до восхищения, - нормальное студенческое идиотство. Даже Шахов сострил: "Каблуков, никто не может служить двум господам, а у тебя и одному не получается". Из немногих не поддавшихся общему ерничеству один Ларичев, дождавшись в коридоре, подошел и - трудно сказать, что сделал: объяснил? поддержал? "У Ильина невероятный комплекс вины, невероятный. Ты абсолютно прав: как у всего их поколения. Что они не погибли. Но и ты мучаешься от вины: что не разделил с ними ужас их выбора. Что предоставил им все перенести не только за самих себя, а и за тебя. Переложил на них ответственность. Понимаешь, о чем я?.." Каблуков сделал вдох, улыбнулся и признался: нет.
      В причины происшедшего он вдаваться не стал - не увидел ничего просящегося, даже просто годного, на анализ. Что представило для него цепь загадок - это что Ильин написал ему письмо на семнадцати страницах - раз. Что передал его через Нину Львовну, а не послал по почте - два. Что передачу сопроводил такой оговоркой: предложил ей сперва прочесть самой и тогда решить, отдавать ли адресату или уничтожить, - три. Я прочла, сказала Нина Львовна, и выбрала второе решение... Обескураженный, он спросил: что хоть там было, в общих чертах?.. В общих чертах там было то, что склонило меня в пользу второго решения.
      XXVI
      Я человек, возящийся с самим собой. Дай мне волю, все мои герои делали бы то же самое. Люди, возящиеся с собой, - общее место в XIX веке. Впоследствии - копающиеся в себе. Чернышевский с командой учили, как надо посвящать себя обществу. Тип, полностью исчезнувший к нашему времени. Прижились только знающие толк в копании. И то! - единственное, что хоть чего-то стоит.
      Не всегда. Не у всех. Пятидесятилетняя директорша картины познакомила меня с мужем. Ведет школу восточной пластики при Доме культуры железнодорожников. Что-то вроде монаха: через танец приводит к разным видам созерцательности. Призналась: "У нас разговора не получается, ему со мной, я так чувствую, неинтересно". Она говорит о дочке от первого брака, об интригах на студии, о даче, о скором выходе на пенсию. Он - я с ним пошел в буфет пить кофе - о чем-то принципиально уводящем от земного. Оказалось скучнее всего земного. Скучнее пенсии и дачи - от которых можно хотя бы оттолкнуться "к духовному". (Интересно - и то, и то - получается только у Тони. Я когда ей рассказал, она проговорила - тихо-тихо, как будто не желая, чтобы кто-то услышал: "Иисус, в общем, только о земном".)
      ...Когда Ильин покидал так неудачно сложившееся для него и для меня мероприятие, молодой человек в свитере и тяжелых солдатских ботинках Джи-Ай, которых мы на курсах навидались в голливудских фильмах про войну, двинулся вслед, но около меня на несколько секунд задержался: "Вообще-то я все понял. Вообще-то вы вроде всё по делу сказали. Но он, такая история, мой отец. А вы должны знать мою мать, Раю Минаеву, она вас знает. Я их двоих оказался сын, Жорес Минаев, такая история". И исчез. Он произносил "ваще" и "така-стория". Жорес. Бывает же! Жаль, не сообразил сразу познакомить его с Франсуа.
      Моему уху это сочетание "Рая Минаева" определенно было знакомо. А может, "Рая Михеева". Рая Михеева.
      Рая Михеева (1) была жена капитана Михеева, он служил с отцом, когда мы жили в Клайпеде. Источник легкой, но постоянной скандальной напряженности в части, потому что устроилась работать уборщицей в штабе, приходила в трикотажном тренировочном костюме в обтяжку, чтобы все любовались ее попкой и грудкой. Муж запрещал и регулярно побивал. Тогда она являлась с фингалом у глаза, а то и у обоих, но отнюдь не покоренной, не печальной, не жалость вызывающей, а с еще бo льшим огнем во взоре, еще более зыбкой усмешкой на губах, еще притягательнее колышащимся станом. В результате случилась нештатная ситуация: когда из области приехала ревизионная комиссия, то майор, проверявший состояние моральной и идеологической атмосферы, стал выяснять, как и что на этом фронте, почему-то начав с Раи. Сперва в коридоре, а потом пригласил в кабинет. Через час Михеев стрелял в него из табельного оружия, майор бежал через окно. Михеева уволили из Вооруженных Сил, майора перевели на Дальний Восток с понижением в звании, историю замяли.
      Рая осталась в части, но с этого времени в сопровождении рефрена "пошла по рукам". Я его услышал в разговоре отца с матерью. Слышал еще несколько раз - от них же и от ребят из нашего дома, из чего, как я понял - не тогда, а когда все это всплывало в сознании, - явствовало, что во всех семьях это называлось одинаково. Благопристойный лексикон, почти пуризм - отражающий внедренную сверху и принятую внизу чистоту нравов общества. Зачем было присылать какие-то комиссии? Что было инспектировать-то? Ребята так же, как я, догадывались, что значит "пошла по рукам", видели ее пьяной, видели не только с нашими офицерами, а и с одним-другим "городским", хотя самого выражения мы не понимали. Да и не занимало нас, что там в штабе, в чужих квартирах, вообще - у взрослых - происходит. Совершенно исчезло все из памяти, но из-за Жореса вот пых-пых-пых - поднялось на поверхность.
      Однако и "Рая Минаева" было именем-фамилией, тоже что-то мне говорившим. Не звали ли так пионервожатую (2) в лагере, там же, в Клайпеде? Точнее, между Клайпедой и Палангой, на берегу моря. Меня туда отправляли после пятого и после шестого классов, оба раза на все три смены. И в который-то сезон там появился молодой человек с направлением из райкома комсомола, русский, оформлять стенд наглядной агитации. Я описывать, какие он картинки и тем более тексты приклеил, боюсь ошибиться: могу спутать с многими другими красными уголками, которых за жизнь навидался. Но хорошо помню идею, принцип: исторический паралеллизм, его неизменность. Начиналось с девятого века: литвины выменивают у кривичей шкуры, мех и воск за железо и оружие. Тринадцатый: Литва и Русь сражаются с немцами. Гедимин, "князь литовский и русский", заключает мир с Москвой. Свадьба Ольгерда и тверской княжны. Киевляне радостно встречают Скиргайло. Витовт братается со смолянами. Что-то еще, что-то еще - и Вильнюс восторженно приветствует советских танкистов.
      А Рая Минаева - если это она, - все время, пока он свою дружбу народов мастерил, около него вертелась. Не заметить было нельзя, потому что все, кто находился в лагере - от сорокалетнего партийного начальника до младших октябрят, включая и девочек, - только и хотели, что ее заметить. Предмет общего вожделения, влюбленности, взволнованного интереса: та, что есть хоть одна в каждом пионерлагере. Такая кобылка. Женские стати налиты зрелой уже силой, а внимание на себя обращают всего выразительнее в девической порывистости. Смотрит внешне нагло, а в глубине как будто и нежно. И вообще - пионерзажатая. В нашей спальне половина мальчишек клялась, что подсмотрели, как начальник лагеря гладил ей под столом колено и как она под утро вылезала из окна его комнаты. И вот инструктор. Что-то между ними, безусловно, было, потому что, когда он уехал, ее видели постоянно зареванной, а кто-то якобы и в синяках. Якобы купалась в сторонке, у леса, а он там в тихий час ягоды собирал. И ходила она до того в сарафане, ложбинка между грудей напоказ, а тут надела платье с высоким воротом - "чтобы прикрыть засосы".
      И опять: была и рассосалась. Дубликат Михеевой. Почти те же слухи: приходила в часть наниматься судомойкой на кухню; была замечена в порту в сомнительных компаниях; пропала из виду. Затем отца перевели, и в моей памяти от нее остались такие же фрагменты, как от Клайпеды в целом. Баркас входит в коротенький узенький, как раз по его длине и ширине, канал; канат, аккуратными петлями охватывающий чугунную тумбу; на бетонной площадке перед ним еще несколько бухт чистого белого каната в шахматном порядке. Лямки купального лифчика из сиреневой саржи, под которые она одновременно просовывает большие пальцы обеих рук, одновременно проводит ими взад-вперед и потом плывет сажонками до ограничительного буя; стакан столовского компота, из которого она, запрокинув голову, вытряхивает в рот прилипшие к дну яблочные ломтики и абрикосы.
      А после, уже в Пушкине, уже когда отцу дали подполковника, у нас появилась на короткое время домработница (3) - отец тоном приказа объявил матери, что новый их статус обязывает завести. Без возраста и вообще как будто без внешности, и звали ее тоже Рая, но тогда это никак у меня не связалось ни с капитаншей, ни с вожатой. Честно сказать, ни с чем: шаркала шваброй, мыла на кухне посуду, там же на кухне они с матерью бу-бу-бу - я ей, по-моему, ни разу и в лицо не посмотрел.
      Но сказать, что знает меня, если верить Жоресу, могла скорее всего она. Как, следовательно, и я ее. Правда, и любая из тех двух, будь его матерью и узнай, что он отправляется на Сценарные курсы, а до того прослышь откуда-то, что там обретается подполковника сын, вполне имела право о знакомстве упомянуть. Раз они, одна меньше, другая больше, попадались мне на глаза, так, наверное, и я им когда-то. И раз обе, одна теснее, другая отдаленнее, были связаны с отцовой службой, то почему бы этим связям так или иначе не поддерживаться? Выкладки были логичными и потому скучными, а вот что от логики уходило и потому будоражило сознание, не сильно, но неотступно, это что все три могли быть одним лицом. По крайней мере у первой и второй общего оказывалось много больше вероятности случайных совпадений: активная позиция, испускаемые флюиды, создание напряженности в месте скопления людей, особенно мужеского пола, появление соблазнителя, уход к нему из-под власти другого, выпрыгивание в окно, крах и дальнейшее моральное и социальное падение.
      И майор из комиссии, и комсомольский просветработник свободно тянули на Марка Ильина. Ну не майор, но старший лейтенант - запросто. До майора его, вернее всего, докачали помпы задыхающихся, с выпучиванием глаз, пересказов случившегося. В старлеях же, которыми почти автоматически делали всех присылаемых в отделы разведки и пропаганды, он, при знании языков наверняка попавший в переводчики, мог проходить после войны еще два-три года. А стенд - приехав в отпуск в какие-нибудь Друскеники, с его желанием в чем-то все время участвовать, что-то предпринимать, куда-то двигаться да и просто не пропустить возможного заработка, с его-то деятельной натурой и удостоверением преподавателя Ленинградского университета, пойти в местный райком и получить от них путевку вписывается в образ более чем убедительно. К примеру, лекция у нас на курсах - один к одному.
      Майор (он же старший лейтенант) (1), уже наедине с Михеевой в кабинете, за запертой дверью, распекая полковое начальство за просчеты в воспитательной работе, не без театральности, должной произвести на нее впечателение, и этим дутым распеканием и этой театральностью себя еще сильней заводя, воспаряет в высоты демагогии: "Это что же здесь такое! Союз Советских Социалистических Республик или что?! СССР или, понимаешь ли, жо...?" То есть нагнетает. Как бы его занесло, и вот даже у такого утонченного, как Марк Ильин, человека может вырваться от возмущения. Но все-таки не решается произнести как следует и невыразительно спускает пар: "... фа". Однако цель-то именно войти и ее ввести в условия свободного произнесения таких слов. В тот слой отношений, где такие слова допустимо, как между близкими или заведомо согласными людьми, в волнении употребить. Где она фактом молчаливого их выслушивания эти отношения с ним разделяет. Тем не менее приходится скукожившуюся жофу бросить, и он заезжает с другой стороны: "Был такой деятель Парижской коммуны, кстати, генерал Домбровский. Поляк. Называл себя жолнеж республики: жолнеж по-польски солдат. Но однажды его увидели в ресторане в обществе кокотки и стали звать жолнеж ресторана". Ильин в своей стихии: сыпать сведениями, как конфетти, а они, как цветы у фокусника, как залп фейерверка, сами расцветают. Он закрепляет достижение, разрабатывает жилу: "Союз республик - или жо... рес, понимаешь ли, тут устроили?" Этот "Жорес" по совокупности столь необычных высказываний и обстоятельств западает ей в голову. И когда в результате этого неформального допроса-собеседования, последующей стрельбы и так далее у нее рождается - на руинах прежней шлакоблочной жизни - мальчик, она дает ему такое имя. За красоту, изысканность и в память о былом.
      Райкомовский же инструктор (2), напротив, был сдержан, увлечен делом, разговаривал с Минаевой, не отрываясь от фанерного щита, на котором рисовал, клеил и надписывал, но, хоть и с паузами, говорил он один. Она что-то невпопад спрашивала, любому ответу благоговейно внимала, ото всего млела. А он - не снисходил, отнюдь, но поднимал ее, просвещал глупую ее голову. Выбирал темы из сферы культуры, разумеется, доходчивые, а как посланец комсомола - идеологически выдержанные. Например, Франция. Лучшее, о чем можно говорить с девушкой - в любое время, под любым соусом. Конец века, дело Дрейфуса - в самых общих чертах. Страна разделена на два лагеря. Не пионерских, нет, и не военных, но скорее уж военных, чем пионерских. Один из самых рьяных дрейфусаров - Золя. Писатель, натуральная школа, эпопея "Ругон-Макары", приверженец социализма. Знаменитый памфлет "Я обвиняю". Другой - Жорес. Он оболганному и отправленному на каторгу капитану ровесник, он защищает его, как своего одноклассника, как самого себя. Жан Жорес. Корпулентный мужчина. Депутат парламента. Основал не больше, не меньше как Социалистическую партию, к ней газету "Юманите"... Жорес - переводится как-нибудь? спрашивает она... Не понял... Ну, там, жарить или жиреть?.. О. Жорес. Через а-ю: а-ю произносится о... Наподобие Жоры?.. Иначе пишется... На Шорец похоже... Какой шорец?.. Футболист такой ленинградский. В защите играет... При чем тут? В общем, первая мировая война, Жорес против, и его застреливают. Через десять дней после начала... Жореса?.. Жореса.
      Это и застревает в девичьем мозгу, это и остается у нее как интеллектуальный итог восхищения Ильиным и его неземной ученостью - в дополнение к растущему животу. Это и дало...
      Очень мне эта догадчивость моя, рисующая, как оно могло происходить в одном случае и в другом, неприятна, а если не выбирать слова, то попросту противна, чрезвычайно. Этакое провидчество, которое убедительнее очевидности. Или так было, или так не было. Если не было, а я представляю бывшим, пусть и оговаривая, что это не факт, а только не противоречит факту, то это то же самое, как если было, а я объявляю небывшим. И не так меня беспокоит, что я тем самым влезаю в жизнь реальных людей, Марка Ильина и по крайней мере одной из двух, если не из трех, Рай. Что навязываю ему манеры вульгарного ходока, дешевого соблазнителя и такую существенную штуку, как отцовство, а им натуру шлюшек, недалекий ум и разбитые судьбы матерей-одиночек. Или - что ничуть не лучше - на тех же зыблющихся основаниях лишаю его сына, а их - увлечения им, может быть, влюбленности, может быть, самых сладких минут их жизни. Такое случается, тебя втягивает в чужую судьбу, кого-то в твою, ты ошибаешься, все ошибаются, хотелось бы обойтись без этого, но таков характер человеческих отношений. А то меня категорически не устраивает, что я сознательно схожу с твердой почвы, утоптанной действительными людьми и укатанной действительными событиями, на скользкий лед, по которому, как по полотну катка, проносятся из прожектора в прожектор, из цвета в цвет фигуры. И, опознавая их наполовину, я вторую, ускользнувшую от меня, половину пририсовываю им теми же средствами: тем же карандашом, по той же бумаге, а главное, того же нажима, четкости и формы линиями, что и опознанную.
      В конце концов: задуманный мной Сценарий - он что, сценарий сущего или сущего наполовину с возможным? Для документального фильма или для художественного?
      XXVII
      Все время, что они были в Москве, Тоня регулярно позванивала по междугороднему Нине Львовне, и однажды та сказала, что пришло письмо, "Антуанетте", без обратного адреса. Пересылать, или пусть ждет? Пусть ждет, любопытства великого нет, а мы скоро опять прикатим. Но задержались, приехали через два месяца, и никто про него не вспомнил. И еще раз, и еще, куда-то оно, видно, завалилось - а вывалилось почти через год. Тетка подала конверт, Тоня, продолжая с ней разговаривать, открыла, прочла обращение, заглянула в конец - сказала громко, чтобы и Каблуков в их комнате услышал: "Валерий". И огорчительно стало, и тревожно, что тогда сразу не прочли, и напряженно, что из-за гроба, и чуть ли не отрадно, что сколько уже нет его, а живой.
      "Тоша, Тоша, Тоша - ну и Колян, конечно. Если по-честному, хотелось бы только с одной тобой побазлать, но у вас ведь принципиальный, хотя и естественный тоже, вполне естественный, я без подначки, общак. Да и у меня секретов нет. Просто тебе мне проще писать. Так что давайте заведусь на тебя, а читайте оба.
      Писать, собственно, не о чем. В двух словах, Жизнь Обожаю! Вот и все сообщение, вся новость - два слова. Потрясающая Жизнь! Моя и вообще. Никогда, ни разу, ни на одну секунду ничего плохого, всегда, постоянно, каждый миг - только хорошее, одно хорошее. Сплошной кайф. День, свет, сезон, погода. Ночь, электричество, звезды, холод. Жара. Дома, деревья, лес. Лес, поляна. Ну и, конечно, приматы, млекопитающие, прямоходящие. Наш брат чуваки, и особенно ваша сестра - чувихи. Это вообще! Это наслаждение нон-стоп - что они чувихи, а мы чуваки. Но и белочки, и бабочки - не хуже, клянусь, не хуже. Листочки. Ручей, или речка, или река. Особенно в апреле. Бегущая вода. И стоячая. И из водопровода, из-под крана - бегучий столбик, а! Да сам водопровод, сам кран - как подумаю, губы дрожат от восторга. Апрель - ты что, Антуанетта, не чувствуешь - само слово: а-пп-ре-ейль. Да любое, любой месяц. Да любой звук - что его издать можно, произнести. Ян-фарь. Ян-Цзы. Ли-фарь. И вообще балет. Танцуют. Ты танцуешь. Танго. Ты с Коляном. Колян, не мешайся. Без тебя, признаю, было бы хуже, ты на своем месте, не одной же ей ногами водить. Но без тебя было бы лучше. Я понятно говорю? Она - танцует, а ты - учишься. Танцу! Ёкэлэмэнэ. Ты бы еще поэзии поучился. Но без тебя хуже, много хуже, без тебя не было бы так потрясающе. Ты - Колян, Колян, Колян. А она - она, она, она. Искусство. Есть искусство. Например, красота. Не красивая, а как у нее. У тебя, Антуанетта. Танцующая танго с собственной головой в руках. Например, скрипоза моя. Что я ее в руки беру, это еще кошмарней, чем что Колян танцует. Бить меня, ломать мне пальцы, лупить декой мне по башке, смычком по роже - но не злиться. Убить но не злиться. А дать мне снять тот звучок, тот мык, тот таборный.
      А самое в жизни, как бы тут сказать, божественное, это что ей, жизни, нельзя сделать плохо. Ухудшить, повредить - никак. Боженька не дает. Чуть где не так, ой-больно, ой-до-невыносимости - глядишь, тут же и так. И так так, что лучше не бывает. Вот Золушка моя всем дает, кто ни попросит. Ах-ужас-какой, будь-ты-проклята. А че плохого-то? Наоборот! Всем! Не скаредничает. И такая - моя. Доченьку мне родила. И еще родит, если попрошу. Моя просьба у ней первей других. А что я "как все", то кто я такой, как не "все"? В футбол играть надо, как все. Я во дворе играл. Главное - не бояться. Такая у кого Золушка, другая - не бойся с ней жить. Измена, ангина, пучина - это как посмотреть. Ангина - наслаждение, если, например, от нее заразиться. Захотеть если - и с ней валяться болеть. Своей волей в температуру тридцать девять влезть - класс, юмор. В пучину. В измену. А че бояться! Джордж Байрон влез, капитан Немо влез. А Гурий испугался - и чего хорошего? Так его к ней тянуло, а не стал. Не из-за меня, меня давно не было. И она бы уж как согласилась, приняла бы на лоно, он-то ей всегда нравился и по-всякому. Забоялся. Что больно будет. Сложно. Ни к чему не приведет. Ясное дело, не приведет - куда дальше, когда уже привело. С ней где начало, там же и конец. Вот этот ваш Раевский с курсов, генерал-от-кавалерии ваш, ссыльно-каторжный, он бы мог. Или бы стал, или не стал, а только не раздумывал бы, любит - не любит, чем сердце успокоится. Главное - снять звучок, кочевой, кибитчатый. Низкую ноту. Как колесная ступица с оси. Сперва закорешиться с цыганкой. I've been to the gipsy. На пару с Армстронгом. But when she look'd in my hand. Она заглянула мне в ладонь. She slapped me right in the face. И дала оплеуху. Где это было? А разве не на школьном вечере? Не под гугу-гугугу - "Сент-Луис блюз"? О, Сан-Луи, город на Миссури!
      Тоша, ты меня прости, картоша. Вы меня оба. Потому что я сейчас сижу, справа стоит водочка "Московская" ленинградского разлива, грамм двести осталось, а слева портвейн "Агдам" Киришского нефтеобрабатывающего предприятия, порт-вейн, аг-дам, считай, настоящий порто, бутылка темного стекла, но по весу чувствую, что половина. А за ней еще одна, такая же, целая. Посередине - я: лес, поляна, бугор, яма, грудь, живот, а там - Пушкин живет. Я, как Пушкин, сижу и пишу вам письмо, без лампады. Как напишу - я имею в виду, все три до дна, - пойду купаться. Плавать по Неве. Как речной трамвай "Пушкин". В Петродворец. Жаль, вы далеко, мы бы с вами сейчас посетили две северопальмирские достопримечательности, Петро-дворец и Метро-строй, былое и думы.
      А пожалуй, не потащусь я ни к какой Неве, сил не хватит, а кинусь прямо под окнами в прохладные струи. А че? Канал Грибоедова, только что почистили. Вон он в окне. И Казанский собор. А перед ним фонтан, можно и в фонтане. Понимаете, особое летнее одиночество. Летний город, летние скверы, парки, улицы, вода. Все опустевшее. Случайные встречи. Сближения - как у Блока, неотвратимые какие-то. Комната на канале. Похоть - неистовая какая-то, что-то химическое. И для погашения всегда выбирает самый неподходящий реагент. Реагентшу. Одноразовую регентшу, пассэ-муа-ле-мо. Я выбираю. Чтобы не попадать в намытое русло "отношений". А так - настолько невероятно, что и вспомнить, а значит, и исследовать, нельзя.
      Да-да-да, сейчас спущусь, сложу к цоколю Дома книги одежонку и поплескаюсь в чистой, как слеза, струе канала. Пока писал, жить стало грустнее, но все равно - прекрасно. Помню, что прекрасно. И что ни приходит на ум, все восхитительно. Снег, свежий воздух. Об этом писано в начале. Неизвестность - вот что! Как же я раньше не допер? Всё без исключения - но неизвестное. Пусть и известное, пожалуйста, - но как неизвестное. О, неизведанность, ах, неизведанность. Тоша, Колян - это вы: "ах". Это Каблуков Николай, это ты. Но Тоша, Тоша, Карманова Антонина - это "о". Как облупленных вас знаешь, а вы и облупленные - неизведанность. Потому что любовь.
      Валерий.
      Валера.
      Поль Амбруаз Валери.
      P.S. Такая речка - Валери
      у Лермонтова есть. Пари?"
      XXVIII
      Тоня позвонила Изольде. Да, посылала письмо она. Следователь отдал через полгода папку с тесемками, а в ней два конверта. Заклеенных, вскрытых, со штампом "Вскрыто ЛУР". Вот это - и Алине, "открыть не раньше, чем в 20 лет". Конечно, допрашивали, это с самого начала. Когда отдавал, интересовался уже не тем, что смерти касалось, а тем, чем КГБ интересуется. В каких отношениях был с Раевским? А вы? Состояли вы с ним в отношениях? А у нас есть сведения, что состояли. Делился он с вами своими взглядами, программными планами и конкретными намерениями? А у нас есть сведения, что между вами существовала интимная близость и делился. "Это что, - спросила Изольда Тоню, - Савва Раевский, что ли?" Отдельно вызвали забрать "имущество": барахло кое-какое, стол-стулья, книги. "Не мне, конечно, Алине: единственная наследница". Да! - следователь, когда в конце подписывал пропуск, спросил, не удержался: а у вас в обозримое время не будет свободного вечера встретиться в неофициальной обстановке? Изольда ему: вы имеете в виду обстановку интимной близости? нет, в обозримое время не получится.
      Письмо дали прочесть Нине Львовне. "Я же говорю, это из-за этой твари". Каблуков потянулся к книжным полкам: "Надо бы перечитать "Валерик"". "Зачем, я помню наизусть. "Я к вам пишу случайно, право". Хрестоматийный Лермo нт. Пишу случайно. "Безумно ждать любви заочной? В наш век все чувства лишь на срок; но вас я помню - да и точно, я вас забыть никак не мог!
      Во-первых, потому что много
      И долго, долго вас любил".
      Это главное, это и есть - он. "Потом стараданьем и тревогой за дни блаженства заплатил". Именно. "Страданьем" - каждый напишет, а он - "и тревогой". "С людьми сближаясь осторожно, забыл я шум младых проказ, любовь, поэзию, но вас забыть мне было невозможно". Ну и так далее. "Зато видал я представленья. Каких у вас на сцене нет". Его фирменная схема разговора с забывшей, но незабытой женщиной. Нежность - боль - бой. Переход к реальной войне, кавказской. "И два часа в струях потока - бой длился. Резались жестоко. Как звери, молча, с грудью грудь. Ручей телами запрудили. Хотел воды я зачерпнуть... (И зной, и битва утомили - меня), но мутная волна была тепла, была красна". На перепаде от жестокости к жалости и обратно у него все стихи. "Мрачно, грубо - казалось выраженье лиц. Но слезы капали с ресниц, покрытых пылью... На шинели, спиною к дереву лежал - их капитан. Он умирал. В груди его едва чернели - две ранки". А дальше эпитафия нашему Валере. "Галуб прервал мое мечтанье - ударив по плечу: он был - кунак мой; я его спросил: как месту этому названье? Он отвечал мне: "Валерик. А перевесть на ваш язык - так будет речка смерти"". Она замолчала.
      "Ну и?" - сказал Каблуков. "Что за сорт людей, - огрызнулась та немедленно, - которые вместо "надо прочесть" говорят изящно "надо перечитать"?.. "Так будет речка смерти: верно, дано старинными людьми?" "А сколько их дралось примерно? Сегодня?" "Тысяч до семи". "А много горцы потеряли?" "Как знать? - зачем вы не считали!" "Да! будет, - кто-то тут сказал, - им в память этот день кровавый!" Чеченец посмотрел лукаво И головою покачал". И более или менее ожидаемый конец. "Но я боюся вам наскучить. В забавах света вам смешны тревоги дикие войны". То всё забавы. Всё, что у нее. А у него - тревоги. Все равно, с ней или на войне. "Вы едва ли вблизи когда-нибудь видали, как умирают". Все равно - от любви, от раны. "Дай вам бог и не видать. Иных тревог - довольно есть"... А Раевский - это что, это Савва Раевский? Он что, тоже у вас? Сценарист?" "Был".
      Про Савву Раевского знали все - знаменитость нового типа, каких не появлялось со времени, может, первых лет революции. Антисоветчик. Арестован с первого курса института, за полгода до смерти Сталина. Вернулся в общем потоке реабилитированных, написал книгу. Напечатали во Франции - по-русски и одновременно перевод. И сразу - в ФРГ, Штатах, Японии, повсюду. Он с издателем стал переписываться, по почте: такие-то опечатки исправить, вот этот кусок снять, а этот перенести на это место. Гонорар пока не переводить, пусть ждет. Гонорар! Тут за одно упоминание имени на Западе - публичное раскаяние и гневная отповедь в "Литгазете", а этот - гонорар. И по всем радиостанциям: Савва Раевский, Савва Раевский. Наши помолчали, сколько можно - или сколько нужно, - и дали единовременный залп, в четверть силы, разминочный, в той же "Литературке" и "Совкультуре". Дескать, смрадные лавры Пастернака не дают покоя, в этом роде. В следующих номерах письма трудящихся, умеренно. Они умеренно, а "Голос Америки" и все прочие - на полную катушку. Сам герой хоть бы хны. Побили пару раз, на улице, в подъезде - он открытое письмо в "Ле Монд" и "Геральд Трибюн", с перепечаткой в прочих. Потягали - но по сравнению с тем какое это тягание: детские игры. Торжество законности, руки у правосудия связаны. Однако трудящиеся-то, а особенно коллеги по писательскому цеху - эти с яростью запредельной требуют принять меры. Так-сяк слепили принудительное психиатрическое лечение. А ему уже одна правозащитница ребеночка родила, Иннокентия, - в честь без вины страдающего отца. Через год вышел, припухший от галопиридола, с губами кровоточащими - и опять книгу. А между делом подал заявление на курсы - без рекомендации, без анкеты: заявленьице от руки и не больше не меньше, как первую книгу. Но на каком-то верху покумекали и велели зачислить. Тем более и время либеральное-разлиберальное, под самый налет Хрущева на выставку в Манеже.
      Раевский походил месяц и, как выражался Валера, "свалил". Сказал: чепуха - как вы можете, мужики, на это время тратить? Но на некоторых просмотрах и позже возникал. Садился в последнем ряду и на весь зал: со мной рядом никто ни-ни! я Савва Раевский, изменщик родины. Вообще с самого начала держался просто, не обособленно, шуткам, все равно смешным или дурацким, хохотал и сразу прибавлял: "А мне один кент рассказывал", - и анекдот ли, хохма, история или только фраза одна всегда были хорошего класса. Глаза при этом не то чтобы, как говорится, не смеялись, но от веселья его словно бы отставали, что да, то да. Как у всех посидевших. А может, от него - как от них всех - хотели это видеть, ну и видели. После того, как Шахов представился Сеней, Раевский сказал: "Вообще-то меня там тоже звали Сеня. Говорили, Савва - это по-еврейски, а по-русски Сеня. А по-татарски, гли-ка, Франсуа".
      Когда на первом собрании мастерской обсуждали, кто о чем будет писать сценарий, он ответил: да все о том же - и помахал своей книжкой. И, пока не бросил курсы, даже успел сочинить пролог, страниц десять. Совпадавший с книжным, то есть и с биографическим: как так получилось? Советский, с советскими мозгами, десятиклассник, нормальный комсомолец, начинает сомневаться, разочаровывается и в конце концов протестует. Обычная московская школа в Черкизове. Два выпускных класса, на медаль идут шесть человек. Пять фамилий еврейских и Хомченко. В соответствии со школьным остроумием переиначенный в Хамченко, безо всяких оснований. Так себе малый, довольно бесцветный, но не плохой. Знаменит тем, что в шестом классе нашел у матери в туалетном столике баночку мази с прикрепленной на резинке инструкцией: вводить во влагалище перед совокуплением. Пришел ошалелый, рассказал. Не поверили: вводить?! во влагалище?! перед совокуплением?! Да и сама мазь чего стоит! Чтобы такое могло быть на свете. Чтобы были такие люди, такая женщина, которая это делает, и мужчина, который с ней, с которым она берет и совокупляется. Чтобы это были прямо Хомченко мать, которую все видели, и отец, который ходит на родительские собрания. И наконец, чтобы эти слова были напечатаны, черным по белому, открыто, в типографии. Наборщики это набирали, печатники читали, аптекари само собой. Нельзя поверить. Принести он инструкцию не решился, вдруг мать заметит, а стал водить к себе по несколько человек и показывать. Прочли, глотая слюну, все. Старшеклассники на переменах подходили, спрашивали: это у тебя, что ли?
      Пятерки он получал, но поровну с четверками - в четвертях выходило чаще пять. Мало кого волновало: кроме него, никого. Пока не стали тянуть на медаль. Иногда отвечает - ну не волокет, едва подлежащее со сказуемым складывает. Четыре, Хомченко. Краснеет, веки краснеют, глаза краснеют: а вы спросите меня дополнительный вопрос. Ладно, пять с минусом, но в следующий раз, имейте в виду, прогон по всей теме... А у Вайнтрауба, у Зельцера - от зубов отскакивает. Начинаются экзамены, первый - сочинение. Строгости драконовы, исправления запрещены - переписывай всю страницу; сдаешь - на каждой расписывается член комиссии. И-и - одна в орфографии у нашего Хомченко ошибка, две в пунктуации. Он стоит в коридоре, в углу, наискосок от директорского кабинета - и плачет. Всхлипывает, трясется. Семнадцати годов юноша. Его зовут в кабинет, а на русском устном объявляют: сочинение Хомченко пять. На математике письменной учитель заглядывает через плечо, беззвучно чего-то объясняет - пять. Устные все - пять. География - в девятом классе сдавали - была четыре: срочная пересдача - пять. Золото у Хомченко у Вайнтрауба, Зельцера и трех остальных серебро. Все равно чересчур, но что вы хотите, Черкизово, такой район. На вручении аттестатов мать сказала: "Я счастлива, что мой сын поддержал честь русского народа", - без обиняков. Сказать она сказала, но все, на нее глядя, лыбились, а Раевский предлагал соседям пари, что сейчас она уже не вводит. А Зельцер, метр шестьдесят с кепкой, одна слава, что кандидат в мастера по шахматам, когда услышал "русского", с места прибавил "и украинского". И бровью не шевельнул, а шевельнувших заверил серьезно: Хомченко - украинская фамилия.
      Раевский поступил в Иняз и уже в сентябре написал в ЦК партии, что в стране не соблюдаются ленинские нормы национальной политики. Тут с ним подружился парень со второго курса и, взяв с него страшную клятву, открылся, что входит в тайное общество "Верлен". На вид имя французского поэта, а на самом деле - "Верните Ленина". Раевский рассказал про Хомченко и свое письмо. Через некоторое время тот попросил переписать листовку - "Общество "Верлен". Маяковский плохой стихоплет - так говорил Ильич". Раевского арестовали, по малолетству дали всего пять.
      Когда его отчислили с курсов, руководитель мастерской сказал: небольшая потеря для советского кино. Раевскому передали, он в фойе Дома кино к тому подошел и пробулькал: "Один - небольшая, другой - небольшая, а шестьдесят миллионов - тю-тю". На публику - и непонятно, обличая или ерничая.
      XXIX
      Курсы кончились летом, мы вернулись в Ленинград, окончательно. Слово часто повторялось: вернулись? - вернулись - окончательно? - окончательно. Иногда еще: насовсем? Мы улыбались: да вроде насовсем. В том смысле, что с Москвой покончено, но что же мы, по-вашему, уж никуда и уехать не можем? (Хотя какое такое, чтобы уехать, "куда" существовало, кроме Москвы?)
      Вернулись в свою комнату, в свой город, свою атмосферу - как не уезжали. Можно было ожидать пусть легкого, но поеживания - наподобие того, что нападает, когда после трех месяцев деревенского лета оказываешься в городе. Все-таки штепсель-то из привычной розетки выдергивали, вставляли в другую. А как и не было этого переключения на полтора года. По логике, впрочем, по тому, как мы их прожили, наезжая в Ленинград раз-два в месяц, да и в Москве живя с тем же напряжением сети, его и быть не могло. Всё так - и тем не менее что-то переменилось. С быта начиная. Нина Львовна была сожительницей, соседкой, теткой, просто человеческой особью - замечательной. Дистанцию между собой и нами установила безупречную, близость без фамильярности. Но, пожив вдвоем в съемной квартире, мы, а возможно, пожив в одиночестве, и она, понимали, что снова селиться всем вместе не следует, не стоит, нет причин, диковато.
      Потом город. Если бы он был и был - как был всегда - ну и прекрасно. А вышло, независимо от нас и от него, как в игре в прятки: закрыли веки ладонью, уткнулись в угол, сорок восемь-сорок девять-пятьдесят, я иду искать. Подняли глаза, а всё - то и в то же время не то, включая обнаруживаемых прятальщиков. Стволы деревьев, столбы, забор, помойка, за которыми они замерли, весь двор, дом, улица те же, но как будто под сотканной всем этим тончайшей вуалью - уже виденные. Город, его специальная летняя пустоватость, фасады, по диагоналям шикарно разделяемые на черную тень и золотой свет, дождь, который вокруг тебя такой противный, а вдали такой влекущий - были дежавю, дежавю, дежавю.
      А затем и вся прежняя жизнь - в нем и до него - вдруг показалась не длящейся, а прошлой. Встретили Канариса - Юру Канавина: шли по Кировскому, он прогудел с проезжей части, вильнул, прижался к тротуару. С института ездил на машине, на четыреста шестом "Москвиче", потом завел "Жигуль", из первых, теперь был на "Волге". Отцу полагалось, отец ходил в больших начальниках, работал в Смольном. Канарису-то самому ничего не полагалось, он доверием власти пользоваться не хотел. А и захотел бы, не очень-то и получил, потому что был просто миляга, и видно это было за версту, а властям миляги не требуются. Хотя как знать? В первых же словах сообщил, что, пока мы валандались в Москве, он у себя в Радиоактивном успел стать завлабом. "Теперь имею право на "Запорожец", - сказал он. - И на дачный участок. "Запорожец" сразу продам, будет, на что строить дачу. Слышали, как Никите показывали первый "Запорожец"? Привезли к Кремлю, он из Спасских ворот вышел, водиле рукой махнули, тот с места взял, и первую скорость заклинило. Три круга погонял, рев, дым. Никита, с важностью: сильная машина. И обратно в ворота править государством".
      Не могу я Юру отпустить. Заметной, не говоря уже, решающей, роли он в сюжете жизни не играет, ни моей, ни кого вспомню. Но я его знаю, про него знаю, кое-что. И этим, одним этим - он приводит меня в восторг. Ведь мог бы не знать - не иметь этого. Ну это же смешно: знать человека - и побоку это. Встретить Канариса - и никому о нем ни слова... Дачу строить вполне он мог и не: у отца была сразу за Зеленогорском, казенная, но им самим отделанная, роскошная. С отцом они дружили, он отца любил. (Уже и отца приплел. И тоже: только потому, что "знаю". Маразм.) И тот его. Его все любили - в общем, за характер. Он в того, кто перед ним оказывался, вникал. В заботы, в обстоятельства жизни, в натуру, со своим же ни к кому не лез. И если что мог для человечка сделать - делал. Заранее не объявляя, как будто между прочим, как будто чуть ли не для - или из - собственных выгод.
      Как водится у людей, тем, кто это наблюдал, хотелось - или проще было думать, что своя жизнь у него бессобытийная, наверное, пустая и что-то в ней не то. По себе говорю. Он и на меня при знакомстве и дальше очень приятное впечатление производил. Разговаривал внимательно, не расспрашивал, на выслушанное отзывался точно. Не показывал, что интересно, но как-то давал знать, когда было, действительно, интересно. Правда, казалось, что все ему интересно. И, смешно сказать, так оно и было. Он часто говорил: а вот такой-то мне рассказывал - и передавал смешную или странную, всегда увлекательную историю. Как будто он их собирал: стало быть, сперва в говорившего вникал, потом говоримое впитывал - так я это чувствовал, когда с ним разговаривал, - потом его историю под свои собственные подгонял. Или, можно предположить, отбрасывал, если не годилась.
      Потому что и случавшееся с ним - то, что он рассказывал, - было по большей части необычным и содержательным и обязательно присыпано забавными специями. Угла ли зрения, положений и коллизий, чьей-то или своей неадекватности. Например, племянник его, отслуживший три года на флоте, три года тренировал выстрел зубами половинки бритвенного лезвия и мог с пяти метров послать ее так, что она впивалась в стену и несколько времени еще дрожала: дзннн. Он ему это показал, Канарис немедленно попробовал номер повторить, бритва воткнулась в нёбо, ездили в травмпункт накладывать швы. Племянник - сын сестры, старшей на двенадцать лет. Племянника я один раз видел, сестру ни разу. Оба абсолютно не при чем, просто названия. Не хотите, чтобы они сюда влезали, - и правильно. Но имейте в виду, что она по профессии - горноспасательница, работала на Эльбрусе. Однажды доставала из трещины лыжника, которого видели, как он провалился, и сразу сообщили и показали где. Когда спустилась, там оказалось двое: он и в этом же месте провалившаяся накануне женщина. У обоих по сломанной ноге, и ее немножко обморозило, зато в кармане куртки нашлась плитка шоколада. Что-то они успели сказать друг другу на дне трещины, от чего, поднятые, друг с другом не разговаривали.
      Вот такого сорта байки и случаи любил Канарис. По ходу рассказа обнаруживалось - между словами, незаметно, - что а) дед - Юры отец - внука от армии не отмазал, и не потому, что не мог, а тот отказался, б) так же и дочь мог неплохо пристроить, но ей горы были важнее, в) племянник после демобилизации поселился в однокомнатной квартире у Юры и до сих пор живет с ним.
      Никак не могли вспомнить, ни он, ни я, ни Тоня, когда и как мы познакомились. Юра предложил: "Не Толя Алабин?" - он с ним в один бассейн ходил, они за свои вузы плавали, а я на литобъединении встретился. Алабина пригласили у нас стихи почитать, он в Военмехе учился. Может, и через Алабина, но, в общем, не помнили мы. Потом как-то раз вместе у Алабина спросили, он засмеялся: "Да я сам один раз задумался: откуда я Канариса знаю? Решил: наверно, через Каблукова". Забавно. Я потом еще у кое-кого узнавал: никто толком не мог сказать. Валера изрек: "Канарис просто был. Всегда. Как царь Салима Мелхисидек". И, конечно, сволочная мыслишка поскреблась: не вставлен ли он кой-откуда извне? Понятно, что нет, и вот он весь перед тобой, и если в такого играет, то настолько сверхгениально, что сама игра тысячу раз перекрыла бы и искупила бы то, что "вставлен", - а капнуло соусом на белую рубашку.
      Мы стояли, разговаривали на Кировском недалеко от "Ленфильма", и так на него было приятно смотреть - и слушать, как он говорит: этаким сказом, ничего не выделяя, одна фраза и по протяженности и по интонации точно такая же, как другая. Как мужички в деревне, когда именно рассказывают, - только без "и вот" и "и значит". Вдруг он говорит: "А чего бы нам не поехать выкупаться? Я знаю местечко на Петровском острове. Прямо в чем есть, сейчас". Сели, приехали, купнулись, повалялись, оттуда в шашлычную напротив стадиона Ленина, оттуда привез нас домой и укатил. Так все легко и славно получалось, что мы с Тоней еще какое-то время по квартире ходили с непроизвольными улыбками на лицах. Потом она глядит на меня и говорит: "Это сегодня было или когда-то?" - мы рассмеялись. Смеемся - и опять: сейчас смеемся или некогда? Юра Канавин, Толя Алабин, Кировский недалеко от Ленфильма, "Волга" с оленем на капоте, Петровский остров с пляжиком в зарослях тростника, весь покрытый иссохшими трубочками его стеблей длиной от сигареты до чинарика, всё и все - сейчас, как тогда. И десять лет пройдет, и еще десять - будут, как сейчас.
      Толя Алабин важно говорит, с важностью. Анатолий Алабин. Поэт говорит. И, правда, поэт. Но еще и как поэт. И помалкивает - немного больше, чем требуется, чтобы что-то скрыть. Раз в десять больше. А Шурьев, наоборот, в десять раз больше, чем требуется выложить, выкладывает. Шурьев - из Текстильного, такой мотор. Сочиняет эссе, абсурдистские пьесы - и речи для комсомольских деятелей. Но и стихи сочиняет. Когда встречает на улице, с ходу читает - и хочется слушать. Энергетика. Представляется: "Шурьев, поэт, и поэт истинный". Но главное - генерирование замыслов. Всех тормошит, нападает: я вот что придумал, мне вот что Эзра Паунд написал, меня Ландау к себе в лабораторию зачислил на должность "свободного разума". Обязательно за ним кто-то из совсем молоденьких таскается, смотрит в рот. Ну понятно, и он и Алабин станут не такими, какими-то другими, но все равно через десять лет и еще через десять увидишь, и первое, что подумаешь: это Алабин, я знаю, что Алабин, а это Шурьев, знаю, что Шурьев. Я их знаю.
      А кроме них, никого и не было: я да Тоша, Тоша да я. Каэфы, Гурий, Крейцер, Шива. Ну десять таких, ну от силы пятнадцать. Ну еще тысяча - кого знаешь. Да хоть весь Ленинград - все равно: она да я, а они круги, и главное в них, что расходящиеся. Только что были на расстоянии шага, а уже в полутора. Правда, следующий набегает, и он - вроде опять они самые, те же. Но уверенности нет. Уверенность только в нас двоих.
      Не отделаться от сознания, что двадцать семь, двадцать восемь, тридцать лет ход вещей накидывал и накидывал вокруг тебя людей, события, сведения. В кучу твоей биографии. Без всякого плана. В первую очередь, без промыслительного. Некоторые почти совпадали с другими, почти повторяли их, но никогда не становились совершенно тождественными. Каэфов могла прекрасно представлять любая из них, но зачем-то в мои ленинградские пятидесятые, которые я хотел осознать как единый сценарий, их запустили троих. И если он был действительно таким, каким мне представлялся, я не имел права исключить из поля зрения ни Калерию, ни Клавдию, ни Клару. Гурия, и Крейцера, и Элика в сценарии для фильма вполне имело бы смысл сплавить в одного персонажа. Но в конкретности жизни, если я не хотел ее обкарнывать до кино, это был Гурий Булгаков, это был Лев Крейцер, это был Илья Соколов, исключительно обособленные, имеющие между собою только то реальное общее, что попали в одно время и один круг.
      Нет, ничего, конечно, с нашим возвращением не изменилось, просто перед всем, что кругом было и в фотографическом своем изображении оставалось тем же, появился коэффициент. И, чтобы восстановить равновесие, самое время подобрать коэффициент для себя. Не меняющий жизнь, а компенсирующий ее изобретательную повторяемость и безалаберный разброс.
      XXX
      А теперь давай этим жить. Все это, что накопилось к тридцати годам как сумма, начинай употреблять в дело - чтобы однажды опознать как судьбу. Конечно, не только это, а и то, что будет по пути попадаться под руку и дальше - но дальше пойдут добавления, а это - неотменимая основа. Возможно, так случится уже до тридцати - как у того же Лермонтова, который кончил жить в двадцать семь. Или у космонавта Юрия Гагарина, который в ровно этом возрасте тоже получил свою судьбу завершенной, а еще семь лет проводил на свете: уже ничего в ней не изменив, просто существуя - наличествуя. Или у великого множества тех, кто не заметил, что она завершилась, и прогулял по земле после того просто так еще несколько десятилетий, и даже неизвестно, понял это когда-то или не понял. Наверное, все-таки понял, потому что каждый когда-то говорит себе: вот она и вся, моя жизнь, вот она какая и, выходит, вот она когда кончилась. Может быть, не так определенно, может быть, не словами, а в виде хмыка. Может быть, с прибавлением двух-трех бессмысленных, но исключительно выразительных, непонятно к какой части речи приписанных глоссов: гули я тут с того на гуй дня в этой гуйне гуячу? А может, и не так развернуто, а просто: гуй с ним. Просто звук. Как взмах кистью руки. Думали, уже умер, а он вдруг ее поднял и пальцы успел сложить, вроде чтобы перекреститься, вроде чтобы расписаться в получении судьбы, а смерть - раз, и рука упала. Видимо, раньше надо было - когда повестку принесли и сил хватило бы еще на миллион росписей, а подумал, что перепутали, скомкал, выбросил и забыл.
      Чем яснее станет проступать судьба, тем ближе к идеальному замыслу, тем непревосходимее будет становиться сценарий. Тем более куцее, увы, можно будет снять по нему кино. Книга, страница письма, голос речи так непохожи на жизнь, такие ей чужие, что к ним и претензий нет. Посредственная книга, длинное письмо, блестящая речь. А жизнь, она какая есть, такая и есть. Качественных степеней у нее не бывает. У кого скучная, у кого интересная, у кого длинная, или яркая, или совсем пустая - никому с другим не поменяться. Кино же - как будто жизнь, так и задумано. На самом деле - только слой: как будто и при том всего лишь тоненький слой, редкий, как протершееся полотно. Экран плотный, а что на нем - заведомо жидкое, иначе это уже будет не узор с прозрачной пленки, а телесность, театр. Да и слой - достижение исключительное. У Феллини, у Бергмана. У Антониони был. Про Висконти уже задумаешься сказать. У Годара - безусловно. А Тарковский - ну, конечно, кино, но смотришь со смущением, как будто он сперва ту же тысячу фильмов, что и мы на курсах, перевидал, прежде чем взяться за свои. Где-то он в зазорах, прогулах, щелях их кинематографии, не использованных ими. Кадры, эпизоды, весь фильм целиком внушительные, нервные, красивые, но именно эти и ожидаешь. О, "по большому счету", конечно, по большому! От нуля до n+1. А какой есть другой?
      Разумеется, это если не изнутри кино. Если изнутри, у каждого пятого-десятого что-то "свое" есть. Талант есть, напор, витальность. Бергман Тарковского ценил - или это Феллини его ценил, а Бергман Вайду? Или Вайда Годара? О том-то и речь идет, что изнутри там свой счет. Нельзя физику-отказнику устроиться сторожем в подъезд и хоть немного в самом деле не превратиться в консьержа. Пойти за писательским "хемингуэевским" опытом в такси - и избежать психологии водилы. Поэту зарабатывать на жизнь переводом стихов - и не почувствовать себя переводчиком. И в кино, в кино особенно, нельзя из года в год думать о фильмах, время от времени их снимать, постоянно глядеть чужие - и не перейти в их фантомную реальность. Не начать забывать, каково оно в реальности бытовой, житейской, практической, чумовой. Где хлеб к ужину, тем более к завтрашнему завтраку, черствеет, в окно дует, у жены с утра перевернутое лицо, и, чтобы уйти от ссоры с ней, надо взять билеты в "Аврору" или "Искру" на вечерний сеанс на последнюю картину этого самого, как его?
      Не она, не жизнь - сценарий: это и не обсуждается, что не она. Ближе всего к тому, что он собой представляет в идеале, - тридцать семь драм Шекспира. Если бы не короли и история, а наш брат - гражданин-товарищ, и наш, как через слово выстреливают Каэфы или Ильин, а теперь и его внебрачный сын Жорес, хронотоп - СССР, то, вероятно, самый он и был бы. Почти. Потому что пьеса - это эпизоды принципиально выбранные, как мясо из бульона, подающееся самостоятельным блюдом, а сценарий - так же принципиально размещенные в среде: ветчина, нарезанная в окрошку. Что определенно НЕ он, это проект - в нынешнем применении слова. Понятие коммерческое, проект для того и замышляется, чтобы продать его неосуществленным. Все равно как Шекспир пришел бы к королеве и сказал, что хочет написать тридцать семь пьес и под этот проект просит денег. Все равно как если бы пробиться к Господу Богу и сказать, что хочешь прожить жизнь до того дня, когда она сложится в судьбу, и под это просишь вперед средств для покрытия расходов.
      Так что не проект, а прямо наоборот - некий не-проект, антипроект. Джаз! Само собой, джаз-действо, а не джаз-оркестр, вообще - не "состав", не трио, квартет, бэнд. А как нас Крейцер в Москве в университетский профилакторий "Флора" и Элик в Ленинграде в клуб фабрики "Большевичка" водили: сползается полторы дюжины мужиков с ящиками и лабают. Которые лучше остальных, те одинаково отмечены: в каких-то хламидах длинных или, наоборот, в майках, в рубахах с отрезанными рукавами, в бархатных кацавейках. В джинсах-то, понятно, в джинсах, а кто-то и в брючатах из бостона, а тенор-сакс какой-нибудь вдруг в клешa х из гардинного штофа. Темные очки, и не для понта, а что-то, правда, у них с глазами. С кожей - псориаз, крапивница, экзема, ни единого с румянцем - что в Москве, что в Питере. Что в Штатах. И вот уж не потому, что обезьянничают, а - пьют, что ли, колют в себя что ни попадя, или просто потому, что ночью живут? И по двое, по трое начинают, к ним четвертый выхиливает, потом пятый - зато первый уходит. Джэзз мьюзик сэшн - джэм. И поехало, никогда не остановится. Не два часа, три часа, а год, пять, до пока могут. Ну съедут со стула на пол, полежат, покемарят, сходят помочатся - и по-новой. Кто играет, ни о чем другом, как только играть, играть, не думает: ни в еде, ни в воде, ни в воздухе не нуждаются, ни вокруг себя, ни вдаль не смотрят, никого не помнят, не жалеют, не страдают. Хотят только фа-ффарa , фа-ффарa - и никаких историй, любвей, семей, зим-весен, путаниц; речей, чтобы объяснить; врачей, если температура. При том, что истории, любви, путаница, речи пусть будут. Да что значит "будут" - есть, все это время где-то есть: у них, их собственные. Но не как метель, не как ливень, не как листопад. Не стихия. Кристалл стихии - да! Наращивание его. Зыблемая любым мигом структура. И пусть будут - но укладываясь в узор: геометрический, повисающий, медленно расплывающийся, один другим стирающийся - ан не до конца. Как если б, куря, не кольцами дым выпускать, а квадратами, да еще передвигая с каждым градуса на три голову в одну сторону, в другую.
      Нет, нет, ни судьба - не листопад, ни ее сценарий. Листья - согласен. Листья, упавшие и еще падающие, на них налетает порыв ветра, кружит, завивает в воронку, в вихрь, в смерч, уносит центробежно от им самим намеченного средоточия. Так же без предупреждения, как подхватил, бросает, и они разом укладываются - наподобие расходящихся спиралью лучей на древнем изображении солнца. Тогда оказывается, что центробежность была слугой центростремительности. Дворецким, обнашивающим новый костюм хозяина. Что разметывало их как будто только затем, чтобы обозначить центр. Листья с деревьев, листья с письменных столов. С прожилками когда-то крепивших нежную клейкую зеленую пластинку, а теперь омертвевших ее не то ребер, не то нервов. Или таких же, когда-то ложившихся на белую плоскость бумаги еще, будучи влажными, но мгновенно сохнущих, а теперь омертвевших букв. Невелика разница.
      Часть II
      РЕЖИМ
      I
      После "Ласточки" у Каблукова появилось имя. "Калита" поднялось до планки "надежда нашей кинематографии", но и "Каблуков" зазвучало - в профессиональном кругу и сдержанно у газетчиков. Выразилось прежде всего в заказах и приглашениях. Звали на конференции, семинары, обсуждения, местные, всесоюзные, внутри соцлагеря. Звонили со студий, просили принять участие в сценарии. Дотянуть до кондиций уже принятый. Являлись молодые режиссеры, рассказывали "задумки", в общих чертах, предлагали написать совместно. Он стал в моде, его сценарии на добрую четверть состояли из того, чего нельзя было снять, из атмосферы. Снять нельзя, но можно вывести в нее действие из пространства пантомимы и на этом воздухе сымпровизировать. Отогнать портрет, или пейзаж, или натюрморт с места, назначенного диктатурой Отдела техконтроля, на, или даже за, край рамки. Дать человеку в кадре ни с того ни с сего засмотреться на что-то не попадающее в объектив, вспотеть, содрогнуться от отвращения или восторга. Дать дереву помешать велосипеду проехать, земле раскваситься, козырьку подъезда скривиться так, чтобы под ним проходили, каждый раз шарахаясь от нависшего куска жести. Дать лозунгу "Слава КПСС" десять раз въехать в кадр и не быть замеченному, а на одиннадцатый тупо в эти буквы - снятые именно, как девять любых букв, глазами персонажа уставиться и ртом его сказать другому: "Вот, Славка, какую фамилию надо носить, а не Тараканов, как ты". А тот ответит: "Капсулов лучше, что ли?" И оба, видно будет, как еще куда-то захотят тему протянуть, подурить: "Капулетти", или припевчик, вставив эс: "Капс, капс, капс, капс, капслет дождик" прогундосить - но только пожуют губами, воровато оглянутся по сторонам и полуфыркнут.
      Чтобы уже назавтра в павильон спортивно, стремительно вошел парторг студии, всем весело пожал руки и дружелюбно, по-свойски предложил: "Давайте последний материал отснятый глянем. Жутко мне ваш фильм нравится, так бы по кусочкам весь его смотрел день за днем, как детектив с продолжением". А после: "Ну что-о это, ребятки! Что за фига в кармане? Хотите, чтобы вас закрыли? - И пальцем наверх покажет: на Комитет по делам кинематографии, на Министерство культуры, на ЦК КПСС. - Я-дак не хочу. Давайте, давайте, ножничками. Сами, сами - чтобы за эти двери не вышло". А режиссер и он, Каблуков, вечером в кафе-баре при студийной столовой будут судить-рядить, кто это из группы стукнул так оперативно. Режиссер тем легче будет напиваться, чем труднее Каблукову будет от каждой следующей рюмки отказываться. Ничего они не порежут не вырежут, и так это дойдет до приемочной комиссии - которая после просмотра долго будет рассусоливать о том о сем, пока кто-то скороговорочкой в придаточном не пустит: "Эту самую славу-капээсэс, понятно, снять - никакого отношения к сюжету". И пока Каблуков про себя усмехнется: снимается кино, двусмысленно - режиссер, как шутиха, взорвется, взовьется, скажет, что в таком случае снимает свое имя из титров. Что это атмосфера, а атмосфера не менее, а более важна, чем сюжет. Что чешский, польский и восточно-германский прокаты страшно заинтересованы в картине, и это международный скандал... А дальше как по-писаному, как Калита циничный при знакомстве предначертывал: комиссия вяло и устало на этот скандал согласится, и моментально побежит язычок слуха, что зарезали, смыли, фильм лег на полку, итальянский продюсер Дино Ди Лаурентис заявил протест, картину пригласили на Венецианский бьеннале. А тем временем они с режиссером будут заменять диалог на: "Славка, это не ты лозунг писал? - Почему спрашиваешь? - Да вон "слава" как красиво выведено. - Так ведь у меня еще и фамилия Капсулов. (Не сговариваясь, оба мурлычат себе под нос "Кап, кап, кап, кап, каплет дождик" - без эс.)"
      Позвонили из Союза кинематографистов, сказали, что есть "добро" на вступление Каблукова в члены, приняли без задержек. В Союзе тоже была атмосфера, тоже позволяла хоть одним бочком, локотком, носком башмака да вылезать из пространства идеологической пантомимы Смольного. В Ленинграде-городе после Москвы у людей вид был, как бумаги наелись. Никого не рвет, а что немного мутит, можно справиться, да и привыкли, как к тому же, пусть, насморку. И сами немного как из намокшей бумаги. Невесело, зябко, депрессивно. По погоде. По сырости, по небу над Большим домом и Финляндским вокзалом. Не Тридцать-Седьмой, конечно, но Тридцать-какой-то-Угрюмый - и с памятью о Тридцать-Седьмом. Не то пятилетка надежд кончилась, не то молодость. Не твоя, не поколения, а как категория. Ум есть, ума, считай, палата - преждевременного, подкисшего. Радость, шутки, остроты, тот же смех, да та же свобода движений, жесты, гримасы - есть, но на реле, на внутреннем ограничителе. И не сказать, что душно, духота, удушье. Напротив, даже свежо, а только словно бы после проветривания. В Публичной библиотеке в залах висело: "Пятиминутное проветривание за пять минут до окончания каждого часа". И ноздри не столь остро слышали непосредственно, сколь "понимали", какая пятьдесят пять минут висит в воздухе тухлота. Ничего невыносимого обкомовское начальство не говорило - только до абсурда низменное, низкопробное, ни на что, даже на высмеивание, не годящееся. А ты становись у уличного стенда или вытаскивай из общедоступного фанерного ящика в той же библиотеке эту напечатанную в газете назидательно-непререкаемую хрень, читай и никому, ни старушке прохожей, ни свободомыслящему выездному олимпийскому чемпиону по хоккею, ни тем самым себе самому, не моги сказать "хрень" - вот что было невыносимо. Точнее, трудновыносимо.
      В Союзе же, в ленинградском отделении, о московском так вообще легенды ходили, был порядочный допуск на вольномыслие. Не из-за кинолюдей сошедшихся - потому что и невменяемых из "актерского цеха", и осторожных из "критического" хватало, и приставленных от КГБ, и в КГБ завербованных, - а из-за самой киношности. Как-то требовалось "Сладкую жизнь", или "Земляничную поляну", или просто все множество "трофейных" фильмов совместить с крокодильим садком Смольного, и сделать это можно было только через шлюз и буфер "Ленфильма". Железный занавес не для того ковали, чтобы об него расшибались в Бресте и Чопе поезда и летящие в Хельсинки и Белград самолеты, а как высокоэффективное средство санэпидконтроля. Поезда и самолеты натыкались на карантинную стену совершенно так же, как дикие звери, не знающие, что они пересекают государственную границу, и попадающие на проволоку под током. Зараза Запада была невыдуманной и, попади она на территорию социалистических республик, неодолимой. Кино, приходящее оттуда, довольно легко поддавалось простейшей дезинфекции: дескать, само оно как таковое сказка - и реальность, которая им демонстрируется, сказка. Нотр-Дам де Пари, Эмпайр Стейт билдинг, какие-то англичане, итальянцы, которые и говорят-то так, что их надо переводить на нормальный язык, и одеты по-архиерейски, и едят в ресторанах, и живут в залах, и ездят, как розы в кабине роллс-ройса. Экзотика, племя в долине реки Ла-Плата, цивилизация инков.
      А между этой сказкой и тем, как двигаются, говорят и существуют обычные люди, некие вполне определенные я и мы, должно было пролечь кино советское. Я и мы, перевоплощенные в экранные тени. Персонажи тоже сказочные, герои, полубоги, аллегории Бескорыстия, Самоотверженности, Преданности, Отваги, но в которых узнаются местного пошива пиджак, сапоги, желваки, фигура речи, сидение на стуле, сам стул, подход к другим таким же. Для создания обеих иллюзий, а главное, для того, чтобы они слились, требовался какой-никакой талант, особый дар, в свою очередь требовавший какой-никакой собственной манеры проявления. Кто и хотел бы, не мог не уклониться от схем, спускаемых из воспитательных штабов Центрального Комитета. Физиология против идеологии. Приходилось комитетчикам с этим так-сяк мириться.
      II
      Мужской голос по телефону сказал: "Узнаешь?" Немногие вещи вообще раздражали Каблукова, среди них ни одна так, как эта. Сам понимал, что сверх меры, и ничего не мог поделать. Уже звонок телефона никак ему не удавалось поставить в ряд удобств или бытовой обыденности, просто как электричество и водопровод. За всю жизнь считанные разы случалось, что он хотел, чтобы кто-то позвонил, - чемпионкой тут была, понятно, Тоня, а кроме нее, тот-другой друг-приятель, или отец-мать, или кто-то нужный по делу, - и чтобы этот человек звонил. А так - хоть досуг, отдых, расслабон, хоть "Известий", которые выписывала Нина Львовна, четвертую страницу, где про футбол, про лося, забредшего в центр города, про пьяного секретаря горкома, бутылкой сбившего колхозный кукурузник в момент распыления химикалий, про мексиканцев, жующих мескалин и потому отвлекающихся от классовой борьбы, пробегал глазами; да хоть в окно бессмысленно уставлялся, в особенности же, когда чем-то занят: вглядыванием в сценарный эпизод, думанием на тему, а еще лучше думанием свободным, просто беседой с Тоней, с Ниной Львовной, с гостем, - звонок всегда был чуть-чуть, а иногда и полномасштабным, хамством. У всех так, норма жизни, можно бы, когда десятки раз ежедневно, привыкнуть, а до дна выкачать раздражение не получалось. Уже почти машинально снимал трубку, говорил "алло", лицо механически настраивалось услышать голос, потом настраивалось на сам голос - но ведь почти. Через двадцать, не то тридцать лет с появлением автоответчиков стало нервировать вдвойне: в хамство предлагалось вступать, исполняя правила телефонного общения, активным участником.
      Когда же в трубке раздавалось "узнаешь?" или человек в расчете на то, что, конечно же, узнан, не может быть не узнан, вообще не представлялся, Каблуков мрачно удивлялся смеси самоуверенности, отсутствия автоматизма и копеечной экономии времени, если это была она, и, даже узнавая, отвечал угрюмо. На сей раз он не поверил себе, что угадал, - настолько невероятно было, что это Дрягин. Какое-то просматривалось даже гармоническое соответствие в неприязненном раздражении и том, кто его вызвал. Дрягин тренировал в Вологде гимнасток "Пищевика": юниорок, девушек и женскую сборную, Каблуков столкнулся с ним однажды возле шкафчика в пустой раздевалке, произошел короткий разговор, после этого время от времени "здрасьте" - вот и все знакомство. Собственно, и не разговор, а ни с того ни с сего тот проговорил: "Ты отцу скажи: если у них там в части сухостой, пусть присылает ко мне. Только отборных, самых-самых, а то у меня четыре команды по двенадцать телок, и я их всех один охаживаю". Обыкновенная похабель, которой столько висело постоянно в школьном и уличном воздухе, что Каблукова, в общем, и не задело. Ничего не ответив, повернулся и ушел в душ. Странно только, что тренер, то есть из начальства, на вид дядька старше его лет на семь, выложил это подростку, который не был с ним знаком и оказался в поле его зрения по той немудреной причине, что вырос достаточно длинноногий, чтобы хватать и бросать мяч вблизи от высокого металлического кольца. Не для передачи никакому не отцу выложил, а токмо для его, подростковых, ушей. И какой-то дополнительной пакости прибавляло словам Дрягина то, что Каблуков был длинноног, - только он тогда еще не мог сообразить, какой именно.
      "Неужто товарищ Дрягин?" - сказал Каблуков. "Пока товарищ, а вот перееду в Голливуд - и господин". "В Голливуд в актеры?" "В Голливуд в монтеры. Я вообще-то по телефону не люблю разговаривать, давай встретимся". "Я тоже. Назначайте". "Ну где? У меня в кабинете, чтоб далеко не ходить. В Союз кинематографистов дорогу знаешь? Найдешь дверь - Дрягин Эс Эн, секретарь Союза. Как ты, только наоборот - Сергей Николаич". "Давно?" "Неделю". "Назначенный?" "Почему назначенный? Выборный. Только не вы выбирали". "Топ-сикрет, как говорят в Голливуде". "Приходи вечерком, ладно? Эраунд севен, как там говорят. Пойдем куда-нибудь посидим. Нон-стоп типтоп". И повесил трубку.
      На черной "Волге" с оленем на капоте, с шофером за рулем приехали к "Астории". Каблуков, вылезая из машины, уже слепил безвольно мысль о продвинувшемся карьерно провинциале, которому только свой успех и важно показать - сунуть в нос тому, кто знал его в низшем статусе, еще "никем", лучшие и самые недоступные в городе гостиницу и ресторан. Но Дрягин миновал вход, отразился во всех роскошных окнах фасада и открыл втиснувшуюся в аккурат между "Асторией" и "Англетером" дверь под вывеской "Столовая". Каблуков поймал себя на том, что, хотя отпечатана она на сетчатке глаза была давным-давно, неведомо когда, он, если глядел на эту сторону площади, ее вообще не видел, выпадала из поля зрения. "Мы страна рабочих и крестьян, сказал Дрягин, проходя насквозь пустой зальчик, такой узкий, что столы были расставлены только вдоль одной стены, - они наша первая забота, их мы накормим прежде всего и по исключительно низким ценам. - Он сел в дальнем углу у двери, ведущей на кухню. - И в этом плане стесняться датчан и разных прочих не станем, а вот так и вставим в самый центр простую обжорку для трудящихся. Но и фасон будем держать, ибо, как учит партия, датчане и прочие привозят нам валютную веревку, а мы в ней весьма заинтересованы, потому что в исторической перспективе должны их же на ней повесить. Отсюда решение. Надпись "Столовая" в одном ряду с "Асторией" и "Англетером" - но тем же стандартным шрифтом, что и на Лиговке и на Охте. Убиты оба зайца: внимание фиксируется, но не останавливается".
      На нем был двубортный синий блейзер, без гербов без вышивок, только "золото в эмали": блестящие пуговицы в тоненьком белом ободке, - сидел элегантно. Серые брюки - хотя и из мягкой фланели, а все-таки отдавали униформой. Сорочка ослепительной белизны и широкий галстук с легким геометрическим узором, жемчужным на жемчужном поле. Большие часы и на другой руке золотая цепочка. Богатый, знающий толк в вещах, которые при этом не бросаются в глаза, иностранец. Говоря, он делал крохотные подчеркивающие паузы, словно бы для того, чтобы Каблуков отметил, как интеллигентно он говорит: "отсюда следует", "ибо", - и само течение речи, и как свободно. И Каблуков это отметил, правда, и паузы тоже. Из двери вышел официант - без передника, без карандаша и блокнотика, в черном растянувшемся свитере, неопрятный. Принял заказ, состоявший из одного слова: сообрази, - и минут через десять вкатил тележку, разительно не похожую ни на него, ни на весь столовский антураж. Серебряные, ну пусть мельхиоровые, салатницы, хрустальный графин. Сдернул скатерть, раскинул свежую, хотя и не крахмальную. Демонстративно, подняв и со стуком опустив, оставил пластмассовый стаканчик с бумажными, к тому же разрезанными пополам салфетками. Сунул в пучке, не раскладывая, нож-вилку-ложку, по сероватой фаянсовой тарелке, по граненому стакану. Все, что привез, расставил с безразличным, чуть-чуть отдающим в неприязнь, видом и ушел.
      "Кухня "Астории"", - сказал Каблуков. "Кухня "Астории"", - подтвердил довольный Дрягин. "Салат из крабов", - ткнул Каблуков пальцем в овальное блюдо наугад, не снимая крышки. "Крабы как таковые, - не согласился тот. Элементарно вывернутые из консервных банок". И снял крышку. "Нищенская психология, - прибавил, перекладывая себе на тарелку, - два человека - две банки. Любите крабы? Или "крабов" - как правильно?" "Только крабы и люблю. Крабов". Дрягин налил - Каблукову полстакана, себе стакан. Каблуков сказал: "И за что?" Тот как будто не услышал, проговорил весело: "Добавлю, добавлю, не обижу. А себе - порцию. Меньше только по кишкам размазывать". "Я говорю: и что все это будет значить?" "За то, чтo все это будет значить". И звонко ударил своим стаканом по каблуковскому.
      Когда закусывали жареным рябчиком, а наливали уже из бутылки, поданной по знаку Дрягина официантом после графина, и Каблуков решил, что ладно, напьется и завтра с утра поболеет, тот сказал: "Давай окончательно на "ты". Ты меня тоже. Мы земляки, земляк ближе брата. Во всяком случае, выше. Возвышенней. Одним словом, важнее. Согласен?" "Значит, вы меня сюда как земляка привели?" "Чтo значит - я уже сказал: настанет время - и поймешь. И на "ты", на "ты" переходи". "А скоро настанет?" "Через бутылку-две... Коль, ты чего все хвост поднимаешь? И на кого? Это же я сказал: Каблукова принять в Союз немедленно и срочно. А ты заедаешься". "Кому сказал?" "Кому! Кхмеру моему. Кому про это говорят. Пырьеву, его императорскому величеству. Его коммунистическому превосходительству Калатозову. Сказал: такие люди нам нужны немедленно и срочно". "Какие?" "Как бы тебе подоходчивей объяснить? Которых называют "честные". Чтобы им все доверяли". "Поня-ятно".
      Дрягин разлил остатки, позвенел стаканом об бутылку, официант выглянул, принес следующую, забрал пустую. "Ты заведение запри, - сказал ему Дрягин. Сколько можно работать? У вас КЗОТ тут действует?" Тот буркнул: "Как вы вошли, заперто". "Что тебе, Коля, понятно? - обратился Дрягин к Каблукову. Что тебе понятно, то барахло и никому не нужно. Дескать, они моей честностью будут пользоваться. Им будут говорить: вы продажная большевистская сволочь, - а они: а Каблуков? Я же, Коля, сказал - нищенская психология. Ну, попользуемся, конечно, но это все кусовничество, там рублишко не отдать, здесь рублишко выиграть. Капитала на этом не нажить". "Да и я еще в подходящую минуту заявлю и объявлю, мягко, без вызова, что не больно-то я ваш". "Во! Именно. И, представь себе, это уже ближе к делу. К нашему. Единственному стоящему, потому что единственному настоящему". Он взялся за бутылку, но Каблуков прикрыл свой стакан ладонью.
      "Не заставляю, - сказал Дрягин миролюбиво и перевел горлышко к себе. Предлагаю, но не настаиваю. Пусть я буду пьяный один. Тем легче объяснять... Всё товар, согласен? Хлеб, железо, нефть. Как говорится в нашей сталинской конституции, а ее никто еще не отменял, - земля, ее недра. Морские курорты и лечебные. Вo ды. Называются "спа". Автомат Калашникова. Мысля. Причем не только научная, а и антинаучная тоже. Извини меня, любовь. Можно за что-то купить, можно за что-то продать. Не спорь. Положим, за роскошь. За ажурную пену и городской экипаж. За муки и состраданье к ним, как твой Отелло. Или за чахотку, за нищету - обе коммерция. Сундуки культуры - само собой. Сверхъестественные силы - очень даже... Только ведь все это продукты конечные, с конечной ценой, с конечной выручкой. Миллион, миллиард - и не больше того. Если откровенно, за такое даже и не выпьешь, душа не воспаряет. Если только через силу", - и он глотнул из стакана, как будто, действительно, через силу.
      "Один только есть товар, продукт, материал, назови, как хочешь, неограниченный. Человеки. Не в смысле "рабочая сила" - рабочая сила примитив, навроде тех же полезных ископаемых, горючее, которое в дым уходит и тем чуть тепла дает, - а человеки, запущенные на полную катушку. Не на обмен электронами, как дрова, а до расщепления ядра. Не чтобы лагерное масло из него давили, а чтобы сам давил, что хочет, а мы только успевай поддоны подсовывать. Я ничего не говорю: согнать хомо сапиенс в такую шеренгу, чтобы он стал не более, чем хомо эректус, или, как сейчас говорят, организовать его - тоже талант. Мы и таких ценим. Но это между прочим, только претензия на высшее. Однако не оно. Это как ты свою честность оценил. Не честный Каблуков нам нужен, а гениальный Каблуков. Сверхчестный - который в любую минуту объявит: я не ваш - все равно, мягко или с вызовом. А наше дело этот шквальный порыв успеть в свой парус поймать. Не получится, перевернемся туда нам и дорога, других поищем, порисковей, половчей, пообротистей. Вот наша коммерция, вот она где!"
      "Такую задачу, - неожиданно сбросил он пафосный тон и заговорил скучным, - ставит перед нами партия, ее Политбюро. Такую же ставит перед определенной частью своего населения англо-американский империализм. И мы, и они стараемся выполнить возложенную на нас высокую миссию с полной отдачей сил". И замолк. "А кто, - спросил Каблуков, - выбирает? Почему, к примеру, Сергея Николаича, а не Николай Сергеича?" "Как тебе сказать, Коля, чтобы не обидеть? Наверно, потому, что ты такие вопросы задаешь. А я нет. Никто не выбирает, сами мы выбираемся. Из глухомани на тропку, с тропки на проселок. И так до райцентра, до города, до столицы". "Повернем иначе: гениальный Дрягин - это какой?" "Не тренер. Тренер Дрягин обыкновенный, как все другие. А вот человек он верный. Пикничок, банька, охота на кабана. И сообразительный. Другой еще только подумал, как бы это самое, а у него уже костерок горит и пять бутылок в ручейке стоят. И девчонки. Не которые самые лучшие в равновесии на бревне и в махе на брусьях, а которые самые заводные поиграть в кружок в волейбол и на хохот веселые. Верность и сообразительность - такая Дрягина гениальность. И хорошее настроение. И без подначки он, с верностью и сообразительностью своей не лезет. С умом не лезет - а копни, про человеков-товар расскажет не глупо".
      "Только кино тут при чем?.." - повел Каблуков, отдавая себе отчет, что ведет по инерции, и крайне собой за это недовольный, и не успел кончить, как тот опять с подъемом: "Дак потому что жизнь - кино!" Гаркнул и рассмеялся. "Ой-йой-йой, Коля-Николай, всего объяснять не буду, с пятого на десятого расскажу, а уж ты поймешь. Пойми, не подведи... Как я по этой лесенке зашагал, так больше всего любопытствовал, кто меня на следующей ступеньке ждет. Дурак обязательно вниз оборачивается, чтобы себя показывать. А мне, дураку, весь интерес был в верхних. Чем они лучше нижних? Выходило, что лучше не лучше, но - серьезней. А еще - что вверх, это не из тренеров в старшие тренеры, а из тренеров, положим, в снабженцы, из снабженцев в растениеводы, дальше в энергетики, примерно так. Но чтобы снабженец ты был на уровне старшего тренера, растениевод - на уровне старшего снабженца итэдэ. Тогда из старшего энергетика можно и в тренеры сборной. Кем я был до секретаря Союза, можно уже забыть, я - так забыл. А помню только, кто я сейчас и кем буду следующим. Потому что все связано одно с одним, а в этом случае - напрямую. Следующим я буду в Голливуде. Должность такая вголливуде. Теперь погоди".
      Он встал, вызвал, опять позвенев, на этот раз ножом об стакан, официанта, протянул руку, тот положил в нее ключ. Дрягин отпер дверь на улицу, вышел, вернулся с портфелем. Достал из него магнитофон размером с мужской несессер, без знака фирмы, поставил на стол и включил. "Я, Дрягин Сергей Николаевич, обращаюсь к Каблукову Николаю Сергеевичу с просьбой-предложением обсудить тему сценария, который он напишет, а я опубликую под своим именем. Оплата по договоренности. Заявление сделано в столовой на Исаакиевской площади вечером..." - число, месяц, год. Потом тишина, он нажал стоп, отмотал назад, пока не забился хвостик пленки, снял с валика маленькую тугую бобину и подал Каблукову. Улыбался - точнее, улыбнется и пристально посмотрит в глаза, улыбнется - посмотрит.
      Каблуков сказал: "А чего ж, вот и сценарий".
      Дрягин налил себе водки. Каблуков себе и позвенел по бутылке. "Чего-нибудь такого", - прищелкнул официанту пальцами. "Какого?" "Этакого". "Черепаховый суп". "Черепаховый суп". Непонятно, сколько минут просто сидели, Каблуков как будто думал, Дрягин как будто просто ждал. Пришел официант с серебряным судком, разлил по тарелкам. Каблуков выпил свою водку и стал есть. Поднял на Дрягина глаза и сказал: "Нет". Тот сразу рассмеялся, проговорил, как будто давно заготовил: "Неинтересный ответ". "Это потому что мне неинтересно". "А чего столько думал?" "А вы чего столько ждали?" "Я ждал супа - ждал, когда черепаха суп из себя принесет". "Правда? Смешно. Честное слово, про это же думал - черепаховый суп черепашьими шагами". "Взвесил всё? Что можем кровь попортить? Шланги перекрыть? Административное преследование за тунеядство, а? И поумнее, чем с Бродским, потише". "А это мне совсем уже неинтересно".
      "Слушай, Каблуков, я тебя дернул не за тем, чтобы ты "да" говорил или "нет" говорил. Мы - и тот, и тот ответ продумали. Но я - только один: да". Он подвинулся к Каблукову вместе со стулом и наклонился так близко, что тот видел перед собой только массу головы, поверхность лица, срединной его части, нос, глаза, щеки, губы. Кожу. Казалось, с нее сошли все тени и гримасы игры, лицо выражало серьезность и искренность. Или в обратном порядке: искренность и серьезность - мелькнуло у Каблукова. По крайней мере на том пространстве, которое было ему открыто. Может быть, возле ушей, внизу подбородка, у висков, находящихся за краем видимости, все еще пробегала рябь, выдающая притворство. Рот продолжил: "Ты сам сказал, я тебя за язык не тянул: готовый сценарий. Не про тот, который мне от тебя нужен, а про эту встречу, про предложение, про меня. Ну написал ты "Ласточку", ну еще пять напишешь, будет у тебя дальним планом русская баба голая выходить на рассвете из реки с распущенными волосами, говорить "ледяной водой обливалася". А Калита все это снимет, назовет "За Уралом", и на фестивале в польском городе Катовице раздадутся в этом месте аплодисменты. А если пофартит небывало, то и в самом Лос-Анджелесе средней мощности продюсер скажет средней мощности консультанту: "Там у этого русского..." Тот ему делово: "Калита" "... сценарист..." Тот: "Коблар" "Да? в самом деле? Коблар? легко запомнить... Надо с ним связаться". И дадут тебе великий шанс: сочинить кино про американскую стажерку в университетском таежном городке между Казанью и Рязанью, которая влюбляется в черноморского негра, выпивает полярного спирту и на рассвете выходит из Волги средним планом - но не голая, не голая, а в ночной рубашке, зато этак по-сучьи прилегающей к телу. Средним, переходящим в крупный. Это, я говорю, при небывалой прухе. И если наши разрешат. И если Калита первый не шепнет консультанту, что все идеи его, сюжет - его, диалоги - его, а ты насильно придан ему из КГБ, присосался, и никак с тобой не разделаться".
      Он отодвинулся, поднял руку с браслетом, покрутил ею, чтобы съехал под рубашку, поправил манжеты, дотронулся до галстука, прижал уголки воротничка к ключицам, взглянул на часы. Непроизвольные сокращения мышц. Тик, привязавшийся от перехода из привычной культуры одёжи в культуру вещей. Атавистическое - от обезьяны - почесывание под мышками. Ну и что, он себя ни за кого другого выдавать не собирается, ни здесь, ни там. "А я тебе предлагаю написать... не знаю... самого себя. Даже не сценарий чего-то живого, что можно назвать - грубо, очень грубо, но когда тоньше, только больше путаницы - жизнью, а сценарий, как бы сказать, вживе. Как музыка в кабаке, на глазах, со скрипки, судорогой рук, потным цыганом в засаленной шелковой цветастой рубахе, - а не с пластинки на проигрывателе. Я тебя приглашаю к авантюре. Не к интрижной, кем-то придуманной, а к той, какая только и делает жизнь живой. К классной, первого разбора. Потому что жизнь не кино. Не движение фотографий кого-то, чьи другие фотографии мы уже видели. А уверенное и постоянно ошибающееся движение существ с кровью под кожей.
      Я тебе с улицы собачонку брошенную принес. Подкидыша в байковом одеяльце оставляю под дверью. Ты его в детприемник, ее в ближайший сквер и с легким пиночком - брысь. А выбежит на мостовую и под машину? А младенца заразят, замордуют, заморят? И взять плохо, и не взять нехорошо. Ну "нет" сказал - ладно: чистоту соблюл, голову несу высоко, глаз не прячу, в делах тьмы не участвую. И чего такого в этом прекрасного? Соглашайся, Каблуков, соглашайся, бери собачку, воспитывай младенца, пиши за чужого дядьку киносценарий. Деваться тебе некуда. Внушает же твой замполит Хромов командиру полка тягаться самодеятельностью в масштабах страны, а не его занюханного округа. Находятся же солдатики, которые идут играть на сцене под угрозой изобличения, что они в самоволку убегают. Намекал же ты ближайшему своему окружению, что настоящий сценарий - это высший замысел при нашем низком его исполнении.
      И - ласт бат нот лист. На ихнем это, как известно: последнее по списку, но не по весу. А по-нашему: греби, куда хочешь, не глядя на бумагу. Потому что практически без цензуры. Я - вся цензура".
      "А чего самому-то не взять и не написать? - отозвался наконец Каблуков. - При таком красноречии вдохновенном". "Не строй надсмешек. Это спьяну и с тобой. Если бы я умел выражаться вполовину, как ты, я бы ни одной книжки больше не открыл - только бы говорил. А писать - так хоть в сотую часть. Весь соцлагерь завалил бы сценариями, начиная с документальной студии в Пхеньяне и кончая остросюжетной художественной в городе Баррандов, ЧССР". "А бобина - знак доверия?" "Бобина - знак доверия".
      "Последний вопрос: а про что писать-то? "Обсудить тему" - какую? Вы хозяин-барин, вы заказываете". "Я и заказываю. Тема спортивная. Женская сборная СССР по баскетболу, тебе как защитнику "Пищевика" и карты в руки. Мне как тренеру по общей физподготовке - их сдавать. Чемпионы мира, капитан - заслуженный мастер спорта Валентина Шарова. А она - мужик. Точнее, гермафродит, но знаешь, как из этого анекдота: грудей нет, борода по пояс, муды по колено. Лыткина тоже такая была в легкой атлетике, но там проще, сама по себе. А здесь постоянно в команде. Сексуальная коллизия. Физический напор, телесность, постоянный прихват - в гостиницах, на сборах, в раздевалках, в душевых, перед матчем, после матча. Ответное согласие, ответный отказ, брутальность с обеих сторон - потому что ломовые кобылы. И на этом фоне - внезапное чувство. К центральной нападающей, стройной блондиночке, только что из молодежного состава. Неловкий, но искренний роман, драма... Условное название "Юбки на заказ". Экспортный вариант "Гришка Распутин"".
      III
      Почему-то - да не почему особенно, просто послушавшись инстинкта Каблуков ничего не рассказал Тоне. Надо было объяснить, с чего и с кем напился, он сказал, что в Союз назначили дополнительного секретаря, следует понимать, "из органов", с понятной же сферой деятельности, тот пригласил его познакомиться, а оказался мельком знакомым по Вологде, старше его, сейчас годам к сорока. Предложил экспромтом все вместе отметить. Каблуков ждал, что с кем-то еще, с людьми из Правления, с кем-то случайно в эту минуту в Союз зашедшим, а вышло вдвоем... А чем он тогда занимался?.. Физкультурой. Гимнастикой... А-а. О чем говорили?.. Не поверишь, о кино.
      Так же инстинктивно не хотел Каблуков до времени брать за сценарий деньги, которые Дрягин, напротив, чуть не насильно ему совал. Каблуков усмехался: "Да уж взялся я - чего вы боитесь? ("Ты" так ему и не давалось.) Что возьму и выскочу? Захочу выскочить - деньги вернуть недолго". Тот после "мощного" застолья ("А че, мощно было!" - подвел итог, когда садились в машину) демонизм весь утратил и превратился неожиданно в хлопотуна. Встречались ежедневно, он сразу выложил досье сборной, заранее собранное и, похоже, не им самим. Несколько папок с газетными вырезками, протоколы заседаний и приказы Комитета спорта, даже финансовые отчеты. Каблукова интересовали конкретные детали, характеры, связи и противостояния реальных игроков и тренеров, стиль отношений, манера общения, словарь. Заодно тряс и самого Дрягина: насколько амбициозен? тщеславен? уязвляем пренебрежением и неудачами? кого ненавидел, к кому привязывался? сходился ли с одной, другой барышней из команды, про которых говорит ("Ни с одной никогда, клянусь!")? А флирт, заигрывание ("Только чтоб не обижать - больше гы-гы и как оно ничего")? Выспрашивал, въедаясь в печенку, но тот терпел, напрягал память, уточнял ответы. Что-то приходило на ум, говорил: а вот это не нужно? - и рассказывал эпизод. И в первую же паузу влезал с предложением что-нибудь привлекательно-полезное для Каблукова устроить: Дом творчества в Репине; в Болшеве под Москвой; путевку на сборы баскетболисток в Подольске; любую хронику из Госфильмофонда. "Спорт Иллюстрейтед" из спецхрана с отчетами о матчах сборной за границей - с намеками на "двуствольность" Шаровой.
      Приглашал к себе домой и давал понять, что хочет придти в гости, познакомиться с Тоней. Каблуков сперва отговаривался одним и другим, потом объявил решительно: пока незачем. Тот объяснил это себе примитивно: что мужик жену увольняет, стало быть, поглядывает нa сторону, - и вскоре предложил поехать на Карельский перешеек на спецдачу, расслабиться. Массаж, закрытый выход к нудистскому пляжу на озере и все такое. Каблуков в ответ только стал на него смотреть, не открывая рта, долго, просто уставился в глаза и молчал, пока тот не заерзал, не забормотал, что на вкус, на цвет и что шутки надо понимать. Разговаривать они шли в Большой Михайловский или в Летний, садились на скамейку в месте поглуше, возле домика садового инвентаря за прудом, возле такого же у самой Фонтанки. Дрягин первый сказал, что ни к чему, чтобы их так часто видели в его кабинете: "Чтобы не стали соображать потом, кто автор чего". "Я заинтересован не меньше вас", ответил Каблуков, умолчав о тени, которую такая близость бросает прежде всего на него. И о том, что не столько из-за нее не хочет он себя засвечивать рядом с Дрягиным, а потому, что хотел бы вообще держаться от него подальше. После чего почувствовал к нему жалость и уже из-за этого окончательно решил взяться за дело - не за страх, а за совесть.
      О деньгах Дрягин продолжал заговаривать при каждой встрече, так что в конце первой недели Каблуков сказал: ладно, полторы тысячи аванс, а всего шесть - как студия платит. Девять, моментально опроверг тот. Шесть за работу, три за моральный ущерб. И, естественно, шесть потиражных - которые ты, естественно, получил бы. И никаких авансов, а все разом, пятнадцать кусков. Без возражений: деньги не мои и ничьи, а ничьих не считают. Стало быть, разговор кончен... И такой безответственной легкостью и внеличным расположением окрасился момент, что Каблукову это понравилось: правильно, пятнадцать и три нуля. Так и надо платить людям за работу. (Тонина зарплата в лаборатории была сто десять, Нины Львовны в университете - под триста; тех, у кого больше, в близком окружении не было.) Поправил себя: талантливым. И не Бог весть как, но рискующим. У которых на ветерок авантюрности подрагивают крылья носа.
      И еще. Лисьим хвостом холуйства махнуло по губам, щекам, шее. Принадлежностью к деятельному миру наполнился момент. Десяток больших зданий по Москве, сто по Нью-Йорку, тысяча по свету, в них уютные широкие коридоры, и за каждой дверью власть - метафизическая и реальная. Туннели власти. Кубические мегаметры власти. Миллион людей, которые ничего не боятся и делают общее дело. Политики, которые видят землю как глобус. Военные, которые видят ее как карту и всегда в прицел. Богачи, которые отделяют пятнадцать тысяч от миллиардной пачки, не считая, и не ошибаются ни на купюру. Хирурги, технари, силачи, мудрецы. Мастера дела. Практики, формулирующие реальность, которая идет на смену той, что они сформулировали вчера. Шпионы, за которыми двадцать четыре часа в сутки идет охота, а они продолжают шпионить, потому что они из миллиона, который ничего не боится. А миллион этот не просто единица с шестью нулями, а единица с шестью нулями существ, устроенных наподобие матрешек: семь в одном, семьдесят семь в одном. И Дрягин в ком-то, кого тоже вполне могут звать Дрягин, а могут и по-другому; и в Дрягине кто-то, чье имя также Дрягин или не Дрягин. А сейчас момент, когда по ковру коридора удаляется фигура, в которой со спины безошибочно узнается Каблуков, сворачивает и исчезает не то за дверью, не то за поворотом. Не то в ком-то, кто без него не полноценен, в ком-то, кем он может стать, - если, однако, он не тот Каблуков, которым должны стать остальные.
      Момент длился десять минут, немало. Он испытывал прилив сил - и род наслаждения. "Вот что, - продолжал говорить Дрягин, - если хочешь, можно без очереди достать "Жигуль", включим в список". Содержание Каблуков услышал вторым планом, первым что-то вроде птичьей трели: тчт-чъш-чир-дост-люч-спс. "Жигуль", щегол. Ему пришло в голову, что, вообще говоря, Дрягиным можно восхититься: простой, прямой, смелый. Доброжелательный. Они встали со скамейки, дошли до перекрестка аллей, протянули друг другу руки и разошлись. Как-то сухо - честное слово, надо было хотя бы похлопать по плечу. И самая была минута перейти на "ты". Уже выйдя на улицу, он погрезил, на что они с Тоней потратят деньги. Квартира. Машина. Мебель. Пицунда спальным вагоном, номер-люкс в гостинице - устроит Дрягин... Вдруг как будто споткнулся. Встал как вкопанный, густо покраснел, даже задохнулся - и самыми быстрыми и большими, на какие был способен, шагами помчался домой вывалить Тоне, во что ввязался. Не в том смысле, что в запретное или в низкое-грязное - ничего подобного: ввязался и не раскаиваюсь, сделаю и отвечу за сделанное. Но в то, что само собой ввело его в эти десять минут - такого всеохватного стыда, что даже мурашки страха пробежали по коже
      IV
      Тоня выслушала все спокойно, чему-то улыбнувшись, чему-то огорчившись, но и улыбкой, и горечью глаз прежде всего выражая сочувствие Каблукову, выглядевшему смятенным и несчастным. За дорогу он немного остыл, смятение и несчастность скорее поддерживались по инерции, а по-честному должны были уступить место просто смущению и печали. Она сказала: деньги большие да еще такие шальные, кого хочешь собьет с толку. Ничего страшного и ничего особенно стыдного в том, что Дрягин и вся эта... сфера тебе на миг приглянулись, не вижу. Это как, ну не знаю, высадка на неизвестный остров. Или война. Надо мгновенно ориентироваться, и выбираешь выход, а он оказывается благополучным. Лучше бы наоборот, и в другой бы раз, уже имея такой опыт, выбрал другое, на это не клюнул бы. Но сперва надо получить опыт. Так что будем жить с тем, что вышло. Можно сказать и - что выпало... Вот история с Шаровой, она, действительно, противная. Но ты что-нибудь приемлемое, а может, и привлекательное, уверена, из нее сделаешь.
      В том-то и дело, что, углубившись в материал и прикидывая реальные сюжеты, Каблуков все больше в этом сомневался. Отношения, в которые входили, и чувства, которые испытывали гомосексуалисты, он знал только по увиденному в кино или прочитанному, плюс что-то мог вообразить. О двойной сексуальности имел представление и вовсе туманное. По размышлении предложил Дрягину столкновение страсти и самообуздания. Тогда в конце концов неважно, гомо, или би, или гетеро. Тем более гермафродит, само по себе драма. И при этом как фон, на который все это можно пунктиром, едва заметно проецировать противостояние Гермеса и Афродиты. Колоссально, говорил Дрягин, но погрубее давай, погрубее. Ломовые кобылы... Каблуков тянул свое: я не хочу сказать, что в бунюэлевской манере, но ее можно держать в уме как теорему, близкую к нашей... Да Бунюэль бы дрожал от восторга, если бы пришел в раздевалку русских баб с Шаровой, раздувающей ноздри. Вожделения с воздержанием и Афродиты с Гермесом он в Испании наелся. А тут конюшня. Все половозрелые, все ржут и все немного насчет либидо невменяемые. И внутри у всех представление о нежности, которая, неизвестно где, ждет их.
      Тебе-то какая разница - будет это ближе к похабной эротике лубка или к галантной порнографии Ватто и Буше? Я правильно говорю? спохватился он. Ватто и Буше? А то мы же скобскu е, Эрмитаж полтора раза токо посетимши... Каблуков повернул: до всего надо решить, Шарова это будет или, положим, Шатрова. То есть пустим мы фильм так, чтобы он косил на якобы действительные события, или про хоккеисток на траве спортобщества "Луч" из города Н., куда затесался такой причудливый игроцкий элемент? Она хоть померла?.. Должна! Если нет, то вот-вот. Они ведь, кроме нагрузок до крови из ушей, еще горстями медициной травятся - чтобы быстрее, выше, дальше. А она вдобавок гормоны ест, чтобы не реветь, как носорог, и пореже бриться. Так что проверю, но, надо думать, приказала нам с тобой долго жить, а сама привет...
      Все равно тут запинка. Пушкин написал, что Годунов - убийца царевича. Все ему поверили и не сомневаются, что это так. Что там историк какой-то замшелый доказал, что ничего подобного, никто в ту сторону и не чихнул. Но ведь, во всяком случае, мог он его не убивать, улик же нет. А Годунов был реальный человек. И Пушкин его возьми и приложи. Герцог мантуанский соблазнял он дочь своего шута или нет? Шекспир, живой конкретный, аффэр имел со смуглой леди или смуглым джентльменом? И Шарова наша Валентина, конкретная наша капитан и чемпион, - герма или не герма, и бросалась она на девиц или нет?
      "Делаю признание, - сказал на это Дрягин. - Под присягой. Признаю, что до сей минуты лгал своим товарищам по партии и профессии, огульно отрицая блудные отношения с игроками сборной СССР по баскетболу. Был в моей спортивной биографии факт совокупления с одним мастером спорта женского пола. На скорую руку. В рамках подготовки к товарищескому матчу с гэдээровками. Под маркой разминки. По молодости лет. Именно с членом сборной, и в аккурат с той самой, которую склонила к предосудительной и противоестественной связи дядька-тетка Шарова. Жертва охотно и с полной откровенностью ответила на ряд моих прямо поставленных вопросов и даже нарисовала шариковой ручкой, как у дядьки-тетки все устроено. Не хочу оскорблять твое юношеское целомудрие подробностями, но, поверь, все именно так, как человечество это себе представляет, и не иначе. Бабушка-в-окошке, фигура игры в городки".
      Что не снимает более глубинной проблемы, продолжил Каблуков. Наша героиня этот каприз природы не афишировала и, если кому-то открывала, то вынужденно. Как всякую физиологическую, особенно половую, аномалию. Я, например, кто такая Шарова, знал и внешность по газетным снимкам помню, а про это - ну доходил слушок, но на уровне тех школьных, что директор с математичкой обжимается. Теперь мы объявляем это всеобщим достоянием. Не просто частную, а интимную вещь передаем в коллектив. На такое сперва даже в колхозах не шли. Частную собственность отнимали, но личную оставляли у лица... Дрягин перехватил: из гигиенических соображений - как полотенце и наволочку. Личное - последний оплот перед интимным, это мы понимаем. Потом-то оказалось, можно и личное забирать, ничего страшного. Не что иное, как простой перевод в разряд раба. Человек, конечно, не сохраняется, но остается вполне удовлетворительное человеческое существо. Как козье, как воробьиное и комариное. Человеческое существо с индивидуальным именем. Что, раб - не из людей, что ли?
      Каблуков вернулся к своему: интимное трогать нельзя. Теряется человеческая природа, и теряется имя. Как во время оргии. Кто Шарова, кто Шатрова, уже не разобрать. Это мероприятие совершенно особого употребления, есть его любители, пожалуйста. Но это не наш материал, потому что это не наша героиня. Наша героиня - пол и характер. С какой же стати, посягнув на интимное - что означает: отменив его, - называть то, что от человека остается, ее именем?..
      Дрягин возражал, Каблуков гнул свое. Но походило это больше не на спор, а на препирательство, как будто перед кем-то третьим, как будто и тот и другой условились говорить о неглавном. Один знал, чтo напишет, как напишет: как обычно, уступая заказчику и партнеру в частностях и не изменяя принципам. Другой на это как раз и рассчитывал, для него это был этап, один из, по счету второй: первый - уговорить взяться за такое дело, второй ждать сценария, третий - снятого фильма, четвертый, пока непредставимый, а потому и не занимающий его, - действовать по обстоятельствам, когда фильм выйдет в свет. В свою очередь, все это было лишь приготовлением, подступом к выходу на следующую, непосредственную цель: явиться за границей сценаристом известной картины. И от этой точки уже начать плясать в сторону цели основной, точнее говоря, единственной: жить там, чтобы делать то, что скажут. Так что настоящий смысл сочинительства, которым предстояло заниматься Каблукову, заключался в том - причем для обоих, - чтобы быть запомненным не так, как это произойдет на самом деле. А так, как на самом деле, - быть прочно забытым.
      И тот и другой не упускали этого из вида. Однако намечать предварительные координаты и ориентиры, прежде чем взяться за конкретную разработку действия и участвующих в нем фигур, продолжали. Понимали оба, что, приняв пируэт "забыть действительное, запомнить выдуманное", тем самым махнув рукой на остальное как второстепенное, ничего не напишешь. Каблуков намеренно заявлял о своей позиции и ею надавливал на Дрягина не для того, чтобы что-то доказать или добиться определенной свободы до начала работы, а от сознания, что вошел в предприятие, которое приносит ему ощущение неуютности, и что таким сопротивлением можно это если не совершенно изжить, то облегчить. Облегчения не приходило, он сказал Тоне: наверное, не потому, что предприятие негодное - хотя допускаю, что оно окажется полностью негодным, - а потому, что не мое это дело - входить в предприятия. Любые. Кто-то для этого создан, а я создан быть немудреным сценаристом, а не предпринимателем. Ты, ответила она, создан быть таким умным, чтобы это понимать.
      Однажды Дрягин на очередное его заявление о единственно возможной расстановке сил в будущем сюжете; и о единственно убедительных душевных и телесных мотивах поведения главного персонажа; и на непобедимые доводы в пользу этого заявления; и на совсем неожиданно, против всякой логики последовавший за этим вопрос, находит ли тот расстановку и мотивы единственными, а доводы действительно несокрушимыми, - отозвался: "Замнем для ясности". Эту шуточку Каблуков постоянно слышал в школе и ни разу с тех пор, но рассмеялся не этому и не ей самой, а точному попаданию слова "замнем". Это было именно то, чем он занимался, обсуждая, что да как должно быть написано: заминал, мял достаточно ясное и довольно еще упругое - как накачанный мяч - предложение Дрягина. Сюжетное - и деловое. Тот этот момент тонко почувствовал - и выразил: "Всё. Плюнуть и растереть. Садиться за стол и катать кино".
      V
      "Мы назвали сценарий "Конюшня". В конце концов", - объявил Каблуков Тоне. Не мог он просто так, за здорово живешь начинать "негром". Пусть хотя бы на первое время Дрягин выглядит соавтором. Тогда позже они могут и разойтись, даже поссориться - такое случается между соавторами. Каблуков может, к примеру, решить оскорбиться, хлопнуть дверью, чтобы Дрягин остался единственным. Никого, как только себя тешил, но так было ему проще - и чувствовать себя естественнее. "Имя главной героини - Женя Бойко. Не баскетбол, а волейбол - подальше от, кто бы она ни была, Шаровой. Это я ему предъявил, предупредив, что не обсуждается. Он съел без звука. Женя Бойко. Может, парень, может, девушка".
      И историю начал самым естественным - минимально выдуманным - ходом: иллюстрированный журнал типа "Огонька" готовит номер с центральной статьей о знаменитой спортсменке. Дело поручают ведущему корреспонденту, тот приступает к сбору материала. Мужик лет сорока, уверенный в себе и в своем безусловном успехе на всех мыслимых поприщах: профессиональном, деловом, развлекательном, крупного ходока по женской линии, преферансном. Хозяин жизни - или, что то же самое, безукоризненно разыгрывает такого.
      Начало действия застает его с утра на ипподроме. Сперва в группе людей с хронометрами, которые засекают время, с каким выбранные ими упряжки проносятся очередную четверть мили. Потом внутри ангара с наездниками и конюхами, переходящими от одного стойла к другому и бросающими короткие и постороннему уху непонятные замечания о шансах своих лошадей. В результате он опаздывает на редколлегию, но, войдя и сев на ближайший стул, сразу наклоняется к соседу и вполголоса принимается описывать ему свое восхищение "американцем" Апикс-Ганновером: "Туловища нет, одни ноги и головка, как у мыши". Главный редактор недовольно обращается к нему: у вас ответственное задание - очерк о звезде нашего спорта... А я, считайте, к нему уже приступил.
      Выкатываясь после совещания из конференц-зала в коридор и рассасываясь по кабинетам влево и вправо, журналистская братия попадает в обстановку, опять неуловимо напоминающую загоны для лошадей. По ходу действия эта ситуация будет ненавязчиво повторяться несколько раз, превращая название фильма в своего рода символ происходящего. Подобный интерьер, словно бы предлагающий образ поведения тем, кто в нем находится, ждет корреспондента и на спортивной базе, куда он приезжает произвести, как он выражается, рекогносцировку на местности и познакомиться с первыми скрипками. Это мы так шутим, объясняет он тренеру: если бы я писал об оркестре, то пошутил бы про линию нападения. Знаменитый тренер сборной Алфеев оценивает такой юмор, он близок его собственному. "Алик, представляется он, для других имя-отчество, для своих Алик", - контакт установлен.
      Интервью с тренером, в которое плавно переходит их разговор, должно быть снято как документальное, и этот прием: подачи происходящего в виде кинохроники - следует проводить последовательно на протяжении всего фильма. "Каким одним словом могли бы вы охарактеризовать Бойко?" - спрашивает корреспондент. "Лидер!" "А не для записи?" "А не для записи - зверь!" "В каком смысле?" "В смысле команду завести, девчат. Трибуны, народ. Меня, старого дурака. Также в смысле вложиться в удар: чтоб как будто скрючивало, кистью к ступне. Перепрыгнуть блок, пустить мяч, как мы говорим, по маникюру, или, наоборот, гвоздь вбить, как мы говорим, промеж титек. Ну и в смысле, конечно, юбку задрать". "Не понял. Свою?" "Свою под конец, сперва чью-то, ха-ха-ха. Это я тебе, как мужик мужику. Под большим секретом. Н-но зверь!" "Под большим секретом полишинеля, ты хочешь сказать?" "Именно. Полу в шинели, полу без".
      Тренер передает его в руки врача команды, тот приводит в свой кабинет, и корреспондент попадает в чисто умозрительный мир демонстрационности: идеологической, анатомической, отчетной. Стены просторного помещения увешаны лозунгами "Выше знамя советского спорта!", "Спортивные достижения - родной партии и народу!", "Советский атакующий удар не берется, советский защитный блок не пробивается" и прочими в этом роде. В одном углу стоит гипсовая копия Венеры Милосской - корреспондентская шутка "Руки-то где у волейболистки?" отклика не получает. В другом - раскрашенный пластмассовый муляж женского тела со снятыми с одной стороны по вертикали кожей и прилегающими к ней тканями; рядом - учебный скелет. Под лозунгами расположены схемы мышечного и костного строения, кровеносной и лимфатической систем, половых и мочеиспускательных женских органов. Но больше всего места занимают таблицы физической и функциональной готовности отдельных спортсменок и команды в целом по месяцам. Есть и графики медицинских достижений - наглядный результат деятельности врача - по годам.
      То, как он отвечает на вопросы интервью, также не выходит из рамок принятого агитационно-показательного стиля. Как ни ухищряется корреспондент раскачать его, вызвать на живую речь: рассказывает анекдоты и байки, большей частью сомнительные и непристойные, истории серьезные, недостоверные и таинственные, выдерживает дух и тон провокационной беседы, - тот монотонно выкладывает трюизмы о необходимости занятий спортом строителей коммунизма, об атмосфере коллективной взаимопомощи и поддержки в команде, о благодарности руководству Госкомспорта за условия, создаваемые для тренировок и соревнований. Время от времени в этот поток врезается тема о неисчерпаемых возможностях женского организма, в принципе и по ряду конкретных параметров не уступающего мужскому, а по некоторым и превосходящего. "По каким же?" "По выносливости продолжительных нагрузок". "Например?" "Например, пробежки с грузом. У мужчин тяжести посолидней, и бегут они с ними резвее, но и освободиться от них, перейти к другому упражнению стремятся быстрее. А женщины, не отрицаю, с весом полегче, с одним-двумя малыми блинами штанги, и со скоростью меньшей, но бегать могут практически часами".
      "Да вы сами знаете, - вдруг обращается он напрямую к корреспонденту, как будто впервые заметив, что это не только голос, задающий вопросы, а живое существо. - Взять то же половое сношение: женщина способна заниматься им практически бесконечно, тогда как мужчина, пусть отдаваясь ему с большей интенсивностью, прибегает к тактике перерывов". "А вот это уже поинтереснее, - реагирует корреспондент. - Это вы из общих наблюдений или конкретно над сборной?" "Научный факт". "А не можете вы сказать - не для записи, - чтo вы хотите всей этой ахинеей внушить? Научными фактами и красным уголком". Он обводит рукой стены. "Для вас ахинея, для меня повседневная и нацеленная в будущее работа. И здесь только вершина айсберга. А, как вы выражаетесь, не для записи могу показать вам графики менструального цикла ведущих игроков и даже лактационного". "А что, были случаи лактации?" "Нет, естественно. Но цикл заложен в организм и проявляет себя специфическими признаками независимо от того, доходит дело до процесса или нет".
      (Указание режиссеру. Чем убедительнее, "суконнее" будет впечатление роли естествоиспытателя, ветеринара, приверженца механики жизни, от которой врач не то не хочет, не то не может отступить, тем контрастнее это оттенит события и характеры главных персонажей "конюшни", когда они начнут действовать от себя.)
      "Ладно, - пробует корреспондент проверенный прием, - пойдемте пообедаем. В хороший ресторан. Угощаю". "Я не голоден". "Я, я тут с вами проглодался". "У вас есть еще вопросы ко мне?" "Никак нерв не нащупаю. Вы всё отделываетесь общими местами. (Улыбается.) Не жаловаться же мне вашему начальству, что вы не хотите сотрудничать с прессой". Самый настоящий испуг выражается на лице врача: "С чего вы взяли? Просто я человек, всецело преданный работе, коммунистической идее, спортивной медицине, команде, к тому же педант. Пойдемте. Только едва ли это поправит дело".
      В ресторане он становится откровенно мрачен, озирается по сторонам, выслушивает вопросы с подозрительным видом. И категорически отказывается пить. "Зарок?" "Просто не пью. Не люблю. Или это тоже входит в сотрудничество с прессой?" "А если, положим, соблазняете даму? Вон видите, сидит актриса. Между прочим, не с мужем, а с соблазнителем-грузином. Вот ее, а?" Молчание. "Согласен, вопрос не по делу. Теперь по делу: обращаются к вам спортсменки по тайным женским надобностям? Я имею в виду - забеременела какая-нибудь или думает, что забеременела. Или ищет средство, чтобы не забеременеть". "Тайные и значит тайные. То, о чем не рассказывают. В первую очередь, врачи". - "А осмотры? Вы их видите, так сказать, ню. Ощупываете. Расспрашиваете. Как врач, но ведь и мужчина. Не возникает с вашей, а не менее натурально и с их стороны неконтролируемого желания?" "У вас представление о медицинском осмотре нечистое и, простите меня, возбужденное. Это ваши фантазии. Оно распространенное. Такие случаи иногда бывают, но исключительно с непорядочными врачами". "Допустим. И даже тему эту с вашими подопечными не обсуждаете?" Молчание. "И, понятно, не в курсе того, существуют ли в команде особые половые привязанности, возникают ли пары, а если возникают, то чем определяется выбор партнеров, нечистыми помыслами, разгоряченным воображением, возбуждением или более глубоким чувством, и если более глубоким, то приводят ли разрывы и измены - опять-таки если таковые случаются - к конфликтам, драмам или даже, не дай Бог, дракам? Чаще ли, например, сошедшиеся в пару пасуют на площадке друг другу и реже ли разошедшиеся?" "На это, - говорит врач с необычной твердостью в голосе, - я вам отвечу сразу. Ничего подобного в команде не происходит. А если бы кто был в этом заподозрен, не говорю уж, уличен, последовало бы немедленное отчисление". "И Бойко тоже?"
      Актриса замечает - или делает вид, что только что заметила, корреспондента и с преувеличенной радостью машет рукой. "Хотите, познакомлю?" - говорит он врачу. Не дожидаясь ответа, идет к ее столику и после коротких переговоров - бo льшую часть времени с грузином - приводит с собой. По совпадению или потому, что узнал, пианист, до того просто перебиравший мелодически клавиши, начинает катить острый до привязчивости танцевальный ритм. Корреспондент успевает что-то коротко сказать ей. С первых тактов включившись в него, актриса подходит к врачу, ни слова не говоря, поднимает и увлекает на площадку перед эстрадой. "Эта музычка мне откуда-то знакома", - произносит она насмешливо. "Это из недавнего фильма, лепечет он. - Вы в нем снимались". Она искусно, а он, наоборот, своей неумелостью придают движениям прелесть и зажигательность, которые быстро захватывают зал. Она, по всей видимости, не столько танцует, сколько еще и показывает себя танцующей в фильме. Фокус в том, что снова и снова повторяется один и тот же простенький музыкальный рисунок, темп не возрастает, только в каждую его единицу вкладывается все больше хореографии - тоже простенькой, но берущей темпераментом и четкостью. Последний аккорд, представление кончается, публика заходится в восторге, бурно апплодирует, кричит, свистит.
      Врач отводит актрису к ее столику, возвращается к своему. "Вы что хоть пьете? Водку? Налейте. В рюмку, в фужер - без разницы. Я запойный, мне нельзя нисколько". Выпивает, хочет налить еще, но так же решительно, как взял, отставляет графин. Хочет что-то сказать, начинает, обрывает себя, замолкает. Опять осматривается, быстро переводит глаза с одного сидящего на другого, не замечает приветственного жеста и улыбки, посылаемых актрисой, демонстративно враждебного взгляда ее кавалера. Словом, не находит себе места. Наконец, решительно бросает: "Выйдем на улицу", - и встает из-за стола. "В школе говорили: "Выйдем во двор, стыкнемся"". "Хуже. Там призыв к действию - нелепому, но происшествию. А я вас вызываю в надежде происшествия во что бы то ни стало избежать". Стремительно выходит. Тот оставляет на столе деньги и спешит вслед. Врач ждет на улице, и первое, что делает, это охлопывает его: грудь, под мышками, спину, ягодицы, ноги. "Эй, вы что, насмотрелись в поездках боевиков? Это другая страна, у нас кольтов не носят". "Носят записывающие устройства". "Весом в пуд". "Я видел и миниатюрнее".
      Идут по улице, врач говорит быстро, не останавливаясь, не давая себя перебить. "Кого вы из себя строите? Никакой вы не газетчик, а я не лекарь. Вы - советский газетчик, я советский лекарь. Главное, что мы советские. Что мы советские - это девяносто девять процентов нашего химического состава. Что мы терапевт, репортер да кто угодно - один процент. Нечего делать вид, что вы, как там, у них, ведете журналистское расследование. Подноготная ему нужна! Очерк-то, небось, уже написан. "Пятнадцатое очко, стадион замер. Женя высоко выпрыгивает над сеткой, видит площадку противника, спиной чувствует собравшиеся в единый пучок взгляды двухсот миллионов, которые болеют за нее, взгляды пяти девчат, что на площадке, и тех, кто сейчас на скамейке запасных, этот луч наполняет ее сердце нестерпимым жаром, она не смеет промахнуться - бьет! Есть победа, есть медали чемпионов!" Мне сорок, а я уже врач сборной. Малейшая - не ошибка даже - неточность, и я участковый врач районной поликлиники. Я знаю этих ваших девчат, как свои пять пальцев. "Видите их голыми, ощупываете". Рассматриваю, как жену никогда не рассматривал, щупаю, мну, массирую, мази втираю, лезу во все места. Я их не ню вижу, не родимое пятно где у какой помню - я их вижу на рентгене, все снимки держу в голове. Это мой автопарк, я механик, машины должны быть в полном порядке, смазаны, залиты бензином, на ходу. Одна чихнет - все начальство смотрит на меня; вторая - на меня никто уже не смотрит, меня больше нет. К счастью, и они стараются не чихать. Потому что и они, как и я, уже не могут без того, что имеют. Без заграницы - это первое. Без денег - в пять и десять раз больше зарплат ткачих и асфальтоукладчиц, которыми они были. И участковых врачей. Без бифштексов и соков. Поэтому они заодно со мной, и чуть что - доктор, это у меня не трещина в пятке? доктор, меня изжога мучает!
      И начальство заодно со мной. Пока. Пока нет чепе - это их любимое слово. Чрезвычайное происшествие. Потому что чепе у меня - это чепе у них. Но я должен трепетать. Как все. Как вы. Перед своим начальством. Перед тем, которое видишь, но оно не самое страшное, не оно. А вот невидимое!.. Ну там, понимаете? Которое мы не смеем называть, а только головой мотаем в ту сторону, где оно находится. Оно в Доме. В каком-то доме, у которого нет адреса, но мы знаем, где он расположен, мы его видели, и в сторону той площади или реки, на которых он стоит, мотаем головой. Вот для них, кто в этом Доме, я собственноручно пишу лозунги, вычерчиваю таблицы, графики, диаграммы. Они мистика, и у меня мистика. Я не пью уже три года. Точнее, не пойман. Начальство леску подергивает - чтобы не забывал, где у меня под губой крючок. Я боюсь. Но я боюсь конкретной вещи и страхуюсь - завязал, зашился, не притрагиваюсь. А если притрагиваюсь - отпуск, конференция физкультурных врачей в Вятке, а еще лучше во Владивостоке, и только поездом, - то не раздвигая занавесок и не включая электричества. А тех, невидимых, я боюсь вообще. Боюсь всего. Страх перед опасностью: перед тигром, перед начальником - нормальный. Сильный, острый, не острый. Выпил, засекли, повязали, спустили с экскрементами в туалете - страшно, но точно так же, как бывает весело, беззаботно, отчаянно. Страшный страх - это когда не знаешь, чего бояться. Страшно, что двое детей. Что жена: вдруг она не жена, а стукачка. Что три года не пьешь. Три года не пьешь - и никто ничего не говорит. Страшно, что работаешь в сборной страны. И не выгоняют. Что в женской. Страшно, что в волейбольной. Ну и так далее. Что заграница, что зарплата, что жратва. И чем больше страшного, тем страх неудержимей. Диаграммы, лозунги - посмотришь, и вдруг, честное слово, что-то вроде ужаса накатывает. И что присылают корреспондента, и вот он идет по коридору. Не вопросов его страшно, не проницательности его какой-то особой - на вопросы-то мы ответим, уж как-нибудь вкрутим ему, что требуется, - а что идет.
      И вы меня такого хотите на откровенность вытянуть? Чтобы я вам прямо так выложил: да, есть, наблюдал я этакое-сякое влечение, хи-хи-хи, у этой к этой, а у той к другой, и у себя самого, хи-хи-хи, наблюдал, а бывало, и к себе. Чего ж вы вашего главного вопроса не произносите? Давайте, давайте, его на ушко все слюнявят. Ну! Бойко, да? Баба или мужик, да? Отвечаю: на этот счет не обследовал. Выше пояса видел, молочные железы имеются, хотя развиты слабо и мало чем отличаются от мужских сосков. Волосяной покров лица заметный, ежедневно или через день сбривается. Случай в медицине не такой редкий: гормональные нарушения, а то и просто обмен веществ. Когда в первый раз попросил показать органы мочеполовой системы - рутинный осмотр, входит в инструкцию, - посмотрела внимательно в глаза и сказала: "Не хочу". Никакой грубости, никаких "отвали, мужик" - у нас такое бывает; никакого жеманства, тоже случается - а "не хочу", с достоинством. И добавила: "Жалоб нет". Из снисхождения ко мне: дескать, пиши в графу.
      Теперь всё? Тогда, правда, отвали. Дай одному погулять - как сам хочу. А ты иди и в свою графу пиши: высоко выпрыгивает, спиной чувствует, здравствуй, победа". Он прибавляет шагу, и корреспондент отстает от рамки кадра.
      (Указание режиссеру. 1) Не следует с налету, по первому впечатлению упрекать этот эпизод в некинематографичности, отсутствии захватывающего внимание видового ряда. Кинематографичность здесь - в скорости речи: она должна ощутимо превосходить скорость физического движения, ходьбы, соединенной с неадекватной жестикуляцией и, возможно, гримасами. Как бы быстро врач ни шел и ни увлекал с собой молчащего собеседника, усвоение его речи свидетелями: самим корреспонедентом, случайными прохожими, зрителями в кинозале - должно отставать от содержания речи, лучше всего до полного отрыва. Тем, кто ее слушает, достаточно лишь понять - пусть на подсознательном уровне, пусть на уровне догадки, - просто о чем она, в самом общем смысле. Детали, доводы, логика не важны, десятистепенны. Внушительность - во взволнованной моторности говорения, словно бы не принадлежащего говорящему, раз навсегда ускользнувшего от него. На экране: проход кажется ускоренным, снятым на грани рапида. Впечатление, что это слова разгоняют видовой ряд. Образы фона - мелькают, но слова мелькают быстрее - может быть, раза в два быстрее. Определить опытным путем: чуть ускорить, еще ускорить, чуть замедлить - пробами. 2) Включение в действие актрисы - последний поступок корреспондента. С этого момента самостоятельная его роль начинает наглядно умаляться, и за время монолога его спутника он окончательно - в соответствии с логикой своего появления в этой истории обнаруживает себя служебной фигурой. Он посредник, медиатор. Во всяком случае, до поры до времени.)
      VI
      Сценарий двигался рывками. Во-первых, потому, что Каблуков представлял его себе достаточно отчетливо, настолько, что дело, в основном, сводилось, к записыванию уже продуманного. Импровизация в момент письма как разовым огоньком вспыхивала, так с выполнением очередного урока и гасла. Тяги, в обычном случае растянутой и на собственно сценарий, и на последующую вовлеченность в съемку, на этот раз не возникало. История - и та, что с Дрягиным, и та, которая развертывалась в "Конюшне", - заранее знала свой конец. Конец был в ней главное: мгновенный обрыв всех с ней связей в день передачи рукописи из рук в руки. Никакого продолжения, ни отзвука, ничего ее не ждало, из чего будет следовать, что ничего и не было - рукописи в первую очередь. Во-вторых, они сняли квартиру, точнее, настояли, что будут снимать, а не просто в ней жить, платя только квартплату, на чем настаивал хозяин, а именно Гурий, уезжавший на полгода в Казань "по обмену". Как всегда, все у него было таинственно, не то Казань, не то после Казани еще в Красноярский край, "на вторую родину", помочь местной больничке, тоже "по обмену". Что это за обмен, объяснял так, как будто хотел, чтобы отвязались. Обычный, от них врач на мое место, я на его, вы что, не слыхали? Денег, понятно, не возьму... Деньги возьмешь - найдешь, кому отдать... А что: кому отдать, найду... Однокомнатная на Большой Пушкарской. Ах, Петроградская, как мы любим Петроградскую, это ведь и есть Петербург, наш Ветер-пург! Для, конечно, знающих и понимающих в розе ветров.
      Перемена места жительства - это переезд, это устройство, новизна, привыкание, это время, которого требует возбуждаемый всем вместе интерес. Каблуков положил себе написать сто страниц всё про всё. Был на пятидесятой, когда своим обычным наскоком прибыл и заглянул Крейцер, "на полчаса" - что значило до двух ночи, то есть до развода мостов, то есть уже до свода, до утра. И между делом - а он почти все между делом, чтобы выходило, что дела никакого нет ни у кого на свете, - спросил, чего Каблуков сейчас выпиливает-то лобзиком... Да так, заказную одну вещь, и сегодня, по подсчетам, ровно половина... Откуда ж известно, что половина, если еще неизвестно, сколько целое?.. Тот объяснил, и от удовольствия Крейцер встал и обошел вокруг стола, чтобы в конце концов взяться, как для декламации, за спинку своего стула: "Вот она, фарисейская любовь к буквальности. Потому что у них ведь буква - это цифра". И уже Тоне: "Я же говорю: все фарисеи, все. По крайней мере здесь, в этом, как тонко подметило население, городе белых ночей и черных суббот". Ленинградцев тогда заставляли работать и по субботам. Обошел еще раз: "Потому вы, наверное, в Москву и не переезжаете: там и фарисеи, и саддукеи, и коренные римляне, и варвары, а сейчас, говорят, и первые христиане появились - все в равном положении. Переезжайте. В Москве кроссворды легче. Я у вас открыл газету: "Исследования логистики состязательного движения, представляющее сущее через тематизацию скоростных режимов его существования", десять букв по вертикали. Так и не отгадал. А в Москве: "Полусон", пять букв - дрема".
      Дрягин подгонял, Каблуков в ответ: пишу, пишу, вам же нужно бомбу, вот бомбу и сочиняю... Покажи хоть, что уже есть... Показ как аванс: показал (получил) - и зачем дальше писать? Цель-то как бы и достигнута... Ты, кстати, насчет аванса вот что: уперся - твое дело. Но мой тебе совет: присматривай квартиру на покупку. Я себе две купил: здесь за взятку, в Москве кооперативную. А ты меня не хуже... Вашему брату и за взятку?.. Не всё на ультрачастотах. Деньги когда-никогда должны всплывать живые - чтобы нам не забывать, как выглядят. И не съехать на пятой точке в самодельный коммунизм со своим еще социалистическим рылом...
      Бомбы, однако, не сочинялось. Но что-то человеческое за именами дышало, особенно за Бойко и этой самой Людой, с которой стал у нее складываться непонятный узор. Каблуков записал ее в Семеновы: в каждой команде - лыжной, гимнастической, даже у альпинистов - обязательно была Семенова. Проверил списки волейбольной, и повезло: за десять лет ни одной. И у тех, кто заполнял с ними спецавтобус "Икарус", маялся на тренировке, выходил на площадку, кто высыпал мячи из огромной плетеной кошелки, а потом их собирал, - появлялись лица: как на фотобумаге в ванночке. Даже с той стороны сетки, у соперниц, нет-нет и выскакивала какая-нибудь не-вообще голова и произносила осмысленные и не обязательно об игре слова. Какие-то болельщики ждали их на выходе и, коротая время, тоже говорили, не что мяч круглый, а как будут добираться домой и что скажут жене, чтобы не ругалась, а налила супу. Отец и мать Бойко вдруг вылезли на свет - и тоже чего-то такое излучали, и у них кровь токала. Да даже корреспондента Каблукову не хотелось совсем-то выпускать из вида - порученное дело сделал, за ненадобностью слинял, а не чужой человек: как он там? И когда Дрягин, читая наконец готовый сценарий - а читать его Каблуков посадил в комнате, сам ушел на кухню смотреть телевизор, Тоня нарочно придумала уехать в Павловск побродить, - сказал громко: "Ну уж ты уж!", и это было про врача, Каблуков заговорил жарче, чем если бы врач был его реальный знакомый. "А это вы себя спросите, почему он такой. Куклой никому не интересно быть, а вы: будь! Меняй организм на механизм. Но веди себя при этом органически, ты же не кукла".
      Дрягин на это сперва хаханьки, цинические парадоксы, насмешки над идеализмом, и тут же без перехода - доверительный тон единомышленника с поправками. Потом вдруг резко, зло, всерьез: да нет такого, абсолютно измысленный тип, даже не кинофигура, чистейший сюр. Но Каблуков как ждал, и ждал не на той точке, кочке, точке, куда тот шагнул, заступая за границу освоенной обоими территории, а много дальше, и не козырем стал отвечать, а разом смешал все карты: те, что на руках, с еще не сданными. "Давайте сюда рукопись. И расходимся. Никто никому ничего". Мгновение Дрягин как будто примерялся - и выбрал расползшуюся вокруг рта улыбку: "Це-це-це. Какой быстрый. Я еще не дочитал. Ты подумай: из-за врачишки, которому и на имя не расщедрился, на дыбки встал". Каблуков себя контролировал, истерики отнюдь не желал, но и захваченной позиции, которая, как он ощущал, в первый раз с их ужина, с прихода в кабинет, с дрягинского телефонного звонка наконец-то верно отвечала расстановке сил между ними, уступать не собирался. Диктует он. Тот может быть недоволен выбранным отрывком, просить заменить другим, отказаться писать, но права говорить, чтo диктовать и чтo нет, не имеет. "Вы мне, Сергей Николаевич, не сват, не брат, и этот врач, чье имя я почему-то не узнал, мне вас дороже. Я так говорю, чтобы вы понимали расстановку сил. И приняли к сведению". Дрягин повернулся и ушел в комнату.
      VII
      Глядя то в телевизор, то в окно, то в номер журнала "Юность" с повестью, которая иногда повествовала, как могло быть, чаще, как не могло, и никогда, как было, Каблуков мысленно представлял себе, чтo Дрягин за стеной в данный момент читает и чтo про это думает. Корреспондент (уже не претендующий быть характером, просто фигура, маска, тень, связывающая действие) знакомился с "Евгенией Касьяновной" - так представилась ему Бойко. При этом в кадре он находился словно бы контрабандно, кусками, то частью головы, то рук. Это была пантомима: они что-то говорили друг другу, она с видом угрюмым, он, насколько позволяли судить обрывки, само обаяние, губы шевелились, но слов, как в хроникальных пассажах, не было слышно - и так все ясно. Ее голос раздавался неожиданно: "У Семеновой спросите, она себе забрала". Звали Семенову, она появлялась - юная, долговязая, курносенькая, кровь с молоком, коротко стриженная. Все время дотрагиваясь до волос, спрашивала у Бойко: ну как? У той мягчело лицо, живел взгляд, рот приоткрывался, чтобы, если что, может, даже и улыбнуться, и изрекал, что так культурней, но с косичками было нормальней... Но вы же сами говорили... Корреспондент со всей, на какую способен, обольстительностью пытался вмешаться, физиономия и жестикуляция, опять-таки насколько можно было уловить по фрагментам, передавала напор речи, но картинка оставалась немой, звук выключен. Обе без выражения смотрели на него, потом младшая взглядывала на старшую и произносила: "Так пусть приезжает, вечер-то у нас свободный, я покажу".
      Она открывала дверь, корреспондент входил в квартиру-распашонку, и первое, что видел, была надпись на бумажной ленте над входом в одну комнату - "Бойко Евгения", в другую - "Семенова Людмила". Сама Бойко сидела в кухоньке на табурете, обе казались гигантскими под этим низким потолком, тогда как он - просто высоким мужчиной. Хозяйка вводила его в первую комнату, стены в ней были скрыты под множеством фотографий, а вместо лампы сверху на упругом ремешке свисал волейбольный мяч. Семенова шлепнула по нему: наподобие боксерской груши он заметался между потолком и ее ладонями. На фотографиях великая спортсменка парила над сеткой и просто в воздухе, с мячом и без мяча, на замахе и после, падала на спину и на живот, в тренировочном костюме, в майке "СССР" и "ЦДКА", стояла в строю, всегда первым номером, в группе атлетов с популярными лицами, пожимала руку узнаваемым и неузнаваемым солидным мужчинам в тяжелых пиджаках и женщинам с иностранными лицами, одетым, как она. Фотографии перемежались треугольными и прямоугольными вымпелами разных цветов, на подоконнике стояло несколько кубков и статуэток: спортсменок вообще и Бойко в частности. "Это ей в игрушки поиграть пока охота, - объяснял ее голос с кухни, - так я дала". Корреспондент, все так же словно бы всовываясь в рамку кадра, рассматривал предположительно, пряча под заинтересованной улыбкой гримасу небрежности, что-то беззвучно спрашивал, ему беззвучно отвечали.
      Вдруг голоса прорезa лись. "Мы пойдем, - говорила Бойко, - а вы папки посмотрите. Дай ему. Как кончите, поднимайтесь на следующий этаж. Две двери, кожей обитые, обе мои". Корреспондент оставался один, то есть комната выглядела пустой, но иногда сбоку всовывался его локоть, плечо. Пальцы перекладывали все те же фотографии, множество газетных вырезок со снимками и без, дипломы, грамоты. Через пять минут становилось понятно, что ему уже нечего было делать, но и являться так быстро неприлично. Он открывал дверь в другую комнату. Там стояла высокая металлическая кровать с периной под кружевным покрывалом и несколькими взбитыми подушками разных размеров. Над ней единственная фотография - Люды Семеновой, еще девчонки, лет тринадцати, в ситцевом платье, выпрямившейся над грядкой с ботвой, над холмиком накопанной картошки, с руками, черными от земли. С двумя косичками. Он тенью подходил к зеркальному шкафу, неприязненно глядел на свое отражение, делал рожу - что-то из этого в стекле промелькивало, что-то нет. Открывал дверцу. Среди нескольких жакеток, юбок, платьев шерстяных и шелковых, все без фасона и темные, блузок, все белые или бежевые, висело красно-бело-голубое, в рюшах и складках, с буфами, с низким вырезом, с топорщащимся подолом, который, вероятно, не прикрывал колен. Маскарадное не маскарадное, бальное не бальное: праздничное - неизвестно, на какой праздник надевать. Он отгибал ворот, со спины изнутри было фабрично вышито "Barcelona". Открывал отделение для белья - полка с лифчиками, с трусами, с нижними сорочками и отдельно ночными рубашками. Его рука протягивалась, вытаскивала пояс с резинками для чулок, два пальца справа, два слева растягивали верхний край, начинали не то поворачивать, не то приближать к лицу - стремительно складывали, совали обратно, решительно закрывали дверцу. Затем его спина в свитере заслоняла видимость, но продолжала едва заметно шевелиться, сдвигаться в одну сторону, в другую - как если бы он, опять наблюдая себя в зеркале, мотал головой. Например, стряхивал наваждение или подтрунивал над собой и порицал, после чего, довольный, себе подмигивал.
      Этажом выше, действительно, две из четырех дверей были обиты кожей, он позвонил в обе. Одну открыла одна, другую - другая, шутка им понравилась, улыбались. Внутрь все вошли через одну дверь, потом изнутри появились в другой: между трехкомнатной и двухкомнатной квартирами была пробита стена одна из привилегий чемпионки мира, заслуженного-перезаслуженного мастера спорта. Но потолки такие же низкие, такое же ощущение тесного пространства. Теперь, по мнению обеих, пришла пора просмотра матчей и тренировок, записанных на узкую пленку. Повесили на стену экран, задернули шторы, застрекотал проектор, и показались те же однообразные, повторяющие одна другую картинки, только движущиеся. Молодая и пожилая смотрели на них привыкшим взглядом, изредка коротко говорили что-то техническое - друг дружке. Только однажды во время тренировочного фрагмента, когда играли в казаков-разбойников, одни девушки возили на плечах других, всадницы сшибались в рукопашном бою, стараясь сбросить соперницу, и случилось, что в кучу сошлись сразу три пары, Бойко сказала в расчете на корреспондента который продолжал быть за кадром, то есть его как бы и не было в комнате: "Лакоон. Нас в музей возили, в Риме, что ли, - там был". Она остановила пленку, изображение замерло: много переплетенных рук, ног, тел, непонятно, какие чьи. "Одни змеи, без людей", - прибавила она и мрачно хохотнула, не дольше секунды. Встала, нашла другую коробку с пленкой, поменяла, пустила ускоренно: проход всей командой по залам музея - пока не замелькала скульптурная группа с Лаокооном. Опять остановила, поглядела, сказала серьезно: "Не, со змеями красивее", - с ударением "красивe е". Люда подтвердила: "Со змеями красивe е". "Красивe е. Красиво". И та, как эхо, повторила.
      Потом еще пленки, любительские: мы на Елисейских полях, мы на лестнице площади Испании, мы в Эскуриале. Держимся кучно, может быть, слишком, потому что опять не разобрать, это чей локоть, колено, сумка с "СССР", свитер с "СССР", и кто там спиной повернулся: это ты, Людка, - да Ольга это - ты, ты, Ольга вон - да это ж вы, все лица тут, вашего нет, потому что отвернулись. И везде толпы народа, и опять не различить, где не мы, где мы. Опять Бойко говорит: "Лакоон", молчит и прибавляет: "Со змеями красивe е". Люда ей возвращает, и обе смеются. А дальше каждую минуту в два голоса "со змеями красивe е" - и хохочут. И, правда, смешно: швейцарские Альпы - "со змеями красивее", Лазурный берег - "со змеями красивее", мавзолей Георгия Димитрова - "со змеями красивее".
      VIII
      Что можно сказать: бедный Дрягин? Уже на враче понял, что это не тот сценарий, какого он ждал, и чем дальше, тем "не тее" становится. Но ведь вовсе и не бедный - потому что не такой, а другой, для него неожиданный, это он написал. Сам не ожидал, а вот как получилось. И Каблуков, когда еще не писал, а предварительно думал, кто в эту историю войдет, а кто нет, и как войдут и что сделают и скажут, а что нет, тоже не ожидал, что именно и только эти, именно и только так и то. Творчество, ёкэлэмэнэ. Результат, неожиданный для автора. Дрягин ждал, что получит сценарий, который за него напишет Каблуков, а получил настолько "не то", что уже неважно, чье это не-то, Каблукова или его собственное. Неважно - что значит: все равно. А коли так, то пусть его. Раз, и автор сценария! - не будем жалеть Дрягина, не будем. Может быть, и он - сколько прошло времени? полтора часа? - перевалив за середину, встряхнулся, сбросил с себя разочарование от того, что его представления о рукописи, которую полтора часа назад открыл и сейчас прочтет, не оправдались. Может быть, уже читает довольно увлеченно, то там, то здесь удивляясь, как оно поворачивается. И не очень-то отличаясь от удивлявшегося, возможно, в тех же местах и тем же поворотам Каблукова.
      В конце концов что такое плагиат? Только то, что украдено, списано, выдано за свое - ничего другого. Как он говорил? - не куклы. Люди - не куклы, а действующие лица. Каблуков поставил их в условия, подобие лабиринта - эко дело! Расставил ловушки, но даже не маскируя, и совсем примитивные, напрашивающиеся, естественные, то есть и не мастерил их, взял готовые. Вот и вся его работа. А дальше, как действующим лицам положено, они сами стали действовать. Короче: Каблуков писал, они говорили, что писать. Он свое, они: а наше правильнее. Их действия - их собственность, а так как они фантомы, то собственность фантомов. И первоначально бродили-то они в голове у того, кто их предложил, а предложил-то Дрягин. Что же тут красть, у кого списывать, чье выдавать за свое? Ну-ну. В общем, не обязательно, как хотел, можно и так. Теперь уже любопытно, в каких таких не Бог весть каких они положениях еще окажутся, как из них выйдут, как друг с другом разделаются.
      Упомянутая мельком при просмотре пленок Ольга, например, выступала на передний план действия. До появления в команде Люды они с Бойко представляют собой, в зависимости от того, чтo хотеть видеть, закадычных подруг - или наперсниц: пару, спаянную самой тесной близостью. И игрок она того же уровня, что Бойко. И играет на позиции под ней: вешает мяч под удар, сама, если мяч идет вдоль сетки от кого-то, взлетает одновременно с ней, путая блокирующего противника. Семенову сперва берут ей в дублеры, на краткие замены - лишь впоследствии находят ей место в защите. Ее приход нарушает и игровые связи, и, гораздо существенней, личные. Ольга немедленно начинает ее третировать, шпынять, издеваться. Это только усиливает покровительство Бойко над новенькой, возникшее так же сразу. Его нельзя не заметить присутствующим. И не только его, не только опеки и поддержки, а еще и умиления и ласки - проявляющихся в том, как она на Люду смотрит, с какой интонацией с ней разговаривает, как, взяв у нее спортивную сумку, ждет, чтобы та завязала шнурки. И вызывающих у той ответные доверительность и нежность. Все это выражается грубовато, сплошь и рядом неумело, потому что вне рамок какого бы то ни было этикета ухаживания, непосредственно, самодельно. Стоять за этим может весь спектр отношений: сестринских, материнских-дочерних, силы и опыта к слабости и наивности, просто подруг и, как многим из окружающих хотелось бы, любовные. Есть основания видеть любые из них, но какие ни выбрать, столь они многозначны и неопределенны, что ни про какие нельзя утверждать, что это главные, не говоря уже единственные.
      Ольга переходит к интригам, натравливанию на Люду, а предоставляется возможность, и на Бойко других девушек, распусканию слухов, передаче, что те про них якобы говорят за глаза. А параллельно с этим искусно портит той и другой игру: непредсказуемым пасом - вина за плохой прием которого падает на принимающих, неготовых к нему и растерявшихся; не дотягивает до нужной высоты или, наоборот, перебирает при навесе какой-нибудь сантиметр, незаметный для глаза, - это при аптечной и автоматической выверенности каждого движения в игре такого класса; и так далее.
      (Указание режиссеру. 1) Техническую сторону волейбола следует показывать как отражение человеческих отношений - конкретно этих трех персонажей. Пусть по меркам требований уравновешенного видового ряда ее будет с избытком: первое, что нужно дать понять зрителю, - это что пас, навес, поднятый или упущенный мяч суть ревность, месть, разрыв, укрепление нового союза. 2) Примерно с четверти-трети сюжета - когда именно, определить по интуиции - имеет смысл окончательно создать иллюзию, будто фильм весь снят как документальный. Различие между показанным на домашнем проекторе и совершающимся здесь-и-сейчас сходит на нет, одно сметывается с другим почти без швов. Почти - потому что ощущение условности в такой стыковке все-таки продолжает соприсутствовать вторым планом: рамка несколько раздвигается, свет устанавливается, а не берется какой есть, лица выглядят более портретно. Вообще: на все ложится тень поставленности - едва заметная, но присутствующая.)
      Наступает июль, отпуск. Как ни демонстративно радостны разговоры игроков о предстоящем месяце свободы, единственном в году, за ними проступает неуверенность и беспокойство людей, приученных существовать в армейских, чтобы не сказать тюремных, условиях, когда их жизнь устроена и обеспечена не ими, а теми, кто думает за них. Кто делает ее - занятой. И на время каникул самое простое - санаторий, всем предлагаются путевки. Бойко и Люда выбирают Сочи-Мацесту, полечить грязями болячки, выговаривают себе номер на двоих. Накануне отъезда приходит телеграмма, подписанная "Устинья": это от матери Бойко, из деревни - они с отцом хворают, просят навестить. Евгения колеблется, но Люда согласна ее сопровождать. С неохотой, вынужденно, обе принимают решение ехать, Сочи откладываются на неделю. Начинается путешествие с пересадками с поезда на поезд, всякий раз более медленный, более разболтанный и грязный, чем предыдущий. Один за другим мужчины, как правило, выпившие или пьяные, лезут знакомиться, чутьем принимая за своих, городская же внешность, вдобавок с непривычным лоском, только раззадоривает. Наконец, узкоколейка до лесопилки, грузовик до колхозной усадьбы и телега до деревни.
      Не то что родители оказались больны по-настоящему, так, чтобы приезжать проститься, - как поняли телеграмму и сразу сказали друг другу дочь и подруга. Мать, увидев их, поохав и поплакав, заторопилась, подоила козу, спустилась в огород, нарвала редиски, зелени. Объявила, но как-то без уверенности, что зарежет козленка, - а те: ни в коем случае, - и принялись вынимать из рюкзаков, что привезли (большие жестяные банки с ветчиной, многочисленные консервы, два круга сыра, крупы, муку, сахар). Скорее отец был нехорош: не вышел, остался, когда они вошли, лежать на лавке, не поздоровался. Когда же встал по своей надобности и в избе выпрямился, то понятно стало, в кого дочь: длинный, ширококостый, правда, исхудавший, темный, с неподвижным лицом. У него был вид живущего где-то, например, на лесной зимнице, а сюда наведывающегося время от времени - как Касьян, чье имя он носил, напоминающий о себе раз в четыре года 29 февраля. Мать, едва за ним хлопнула дверь во двор, постучала указательным пальцем у виска. И вся деревня была такая: лежала полутрупом, хорошо если через пять домов на шестой кто-то еще шевелился. Не только луга никто не косил - улица, все дома обросли высокой травой. Лишь там, где паслись считанные козы, было выщипано до плеши, да еще несколько для них же выкошенных в произвольных местах лужаек.
      На одной из них, перед домом, достав из рюкзака мяч, приехавшие стали играть: удар - прием - удар - прием, редко когда упустят на землю. Ирреальная сценка, инопланетяне. Подковыляли десяток старух, тройка стариков, все с палками, все одетые в теплые кацавейки, несколько и в валенках, остановились неподалеку. Сошла с крыльца мать Евгении, стала поближе, выражая в смешках, одновременно хвастливых и смущенных, смесь гордости за гостей и за них же неловкости. Однако искусность этой, возможно, впервые увиденной перекидки мяча постепенно увлекает собравшихся, вызывает восклицания, недоуменные и одобрительные, обмен впечатлениями. Это, в свою очередь, заставляет их играть азартнее. Мяч, пробитый Евгенией, отражается Людой, и еще раз, и с падением вперед, и на спину, и без снисхождения пущенный в уже лежащую, но все-таки поднятый ею, и последний раз по распластанной и потому отбитый уже куда попало, допрыгивает и докатывается до ворот, и только тогда все замечают Касьяна, стоящего в створе калитки. Мяч лежит у его ног, Люда просит бросить, пнуть, приглашающе машет рукой тот не двигается с места. Она подбегает, смеясь, подает ему в руки, предлагает кинуть в дочь - он как будто не видит, не слышит. Она делает два шага прочь, неожиданно присаживается, будто бы подтянуть носки, и, сделав вид, что не знает, куда девать мяч, бросает отцу. Тот рефлекторно старается поймать, неуклюже дергает руками, промахивается, она тотчас подхватывает, повторяет всю операцию, он снова роняет, она снова подкидывает, наконец он кое-как справляется. Все это происходит в считанные мгновения: он не успевает опомниться, как стоит с мячом в руках под смех зрителей, покрасневший от усилий, неожиданности и волнения, и, теперь уже вынужденный избавиться от мяча, бросает его, пытаясь еще и поддеть ногой, в сторону дочери - все так же неуклюже. И какая-то трещина пробегает по его лицу, не улыбка, конечно, но что-то живое, а живое всегда уязвимо, хоть для улыбки, хоть для слез.
      Назавтра мать рассказывает, что боровиков в лесу косой коси, земляники ведрами собирай, а комаров хотя и тучи, но не едят, от человеческого духа отвыкли. Это подается как развлечение и удовольствие: приглашение, от которого не отказываются. Уже и короба с брезентовыми ремнями через грудь и лоб готовы, и бидоны пятилитровые. Евгения говорит, что местa помнит, гостьи отправляются. Всё и вправду так, как мать описала, - только когда полные короба вынесены на опушку и поставлены, чтобы не потерять их из виду, на высокие пни, а в бидоны, повешенные на шею, начинается спорый, двумя руками, сбор ягод, обеих как прорывает: наперебой и с одинаковыми подробностями они признаются друг дружке, как терпеть не могут труд, труд, труд, с раннего детства связанный со всем, что деревенское. Включая эти неподъемные кубы грибов, бадьи ягод, после которых не разогнуться.
      Но, когда приходят домой, распаренные и припухшие от укусов мошкары, оказывается, Касьян ждет их на крыльце с приготовленным сюрпризом: не туда ходили. Женька, говорит он, может дома оставаться, а тебе вот кузовок, сведу на луговую клубнику. Всё это - ни на кого не глядя, в пространство. Мать пробует вмешаться, хотя бы отложить: "Вы сперва клещей друг с друга снимите". Но тут обе хором: "Нет у нас клещей" - как если бы стеснялись. Дочь, однако, хочет отца отговорить, спорит, провоцирует на переругивание он попросту не вступает с ней в разговор. Да и Люда почти сразу соглашается и, наскоро перекусив, той же дорогой уходит с ним. Придя на место, он садится на штабель бревен, неизвестно когда и для чего сюда свезенных, а она принимается собирать ягоды. О чем-то он ее изредка спрашивает, она отвечает, и так же, время от времени переговариваясь, они возвращаются в деревню.
      Следующий день - последний, под вечер недолгие сборы, мать сует в рюкзаки высушенные грибы, разлитое по банкам варенье, полотняные мешочки с сухим укропом, прошлогодний лук, морковку, хранившуюся в сухом песке в подполе. Люда берет в руки мяч, говорит: "Оставляю. Я вам рассказывала, какие у меня две комнаты - одна моя, одна ее. Вот и вы у себя ей сделайте. У вас же тут мировая величина родилась".
      "Пойдем-ка я тебе тоже комнатушку покажу, - говорит Касьян. - Тоже делал старался". Они проходят в так называемый двор: просторное помещение, с закутами для свиней, для овец, для коровы, стойлом для лошади - заколоченным крест-накрест досками. Все пустое, с широкими прорехами в крыше, воняющее отхожим местом. Подводит к свинарнику, ногой разбрасывает мусор, сшибает присохшую грязь. Отодвигает Люду, чтобы не заслоняла какой есть свет, сам наклоняется и ее манит посмотреть. На твердой, чуть-чуть выпуклой доске еще можно различить островки иконописи. "И так весь пол. В колхоз шел первый. А когда церковь под клуб пустили, чего-то во мне сбилось. Колокола сбрасывал, алтарь рушил, что на стенах, срывал. Потом выстелил вот свинкам. С иконостаса брал, самые большие. По размеру подгонял, чтобы без щелей. И церквы не стало, и клуба не вышло. Через год ночью туда забрался - и палить из ружья. До того весь год только пил и когда-когда хлеба кусок жевал".
      Прощание. "Так я, чего обещала, пришлю", - весело говорит Касьяну Люда. Женя и мать заинтригованы, но, как ее ни расспрашивают, натыкаются только на отшучивание. Обратная дорога. Из райцентра поезд до области только через день, они идут в Дом крестьянина. Администраторша, взяв паспорта, приходит в ажиотаж: имя Евгении Бойко ей известно, только что видела в кино в "Новостях дня" перед художественным фильмом. Свободных мест достаточно, но спальни, как в общежитии, на много коек. На втором этаже есть специальное крыло "для начальства", номер со своей умывальней и - в примыкающем отсеке коридора уборной. Правда, с одной, зато двуспальной, кроватью. Несколько секунд все трое в смущении. Люда первая говорит: "Я не храплю", тогда и Бойко: "Я тоже".
      Слоняются по городку, на Люде нейлоновая блузка со стоячим воротничком, на Евгении - на вид мужская ковбойка, если бы не мелкая клетка и вытачки по фигуре. Заходят в краеведческий музей. Бивень мамонта, каменные ядра, пушечка, не то отбитая Пугачевым у Михельсона, не то наоборот, непременные прялки, ковши, берестяные туески и торбы, несколько пар валенок местного производства, бушлат и отдельно кожанка матроса, принесшего сюда революцию, и - угол, целиком посвященный Бойко. Чтобы скоротать остаток дня, покупают билеты в кино. Действительно - те "Новости дня", где она подает, принимает, прыгает, бьет и в ответ на поздравления говорит, что это заслуга команды. Потом фильм "Петер": миниатюрная Франческа Гааль выдает себя за мужчину. По тому, как обе стараются смотреть только на экран, не переговариваясь, не касаясь друг друга, понятно, что опять они испытывают смущение. Когда выходят на улицу, уже темно. Танцы в городском саду: парни вроде бы и примериваются к ним, но все ниже ростом и не очень понимают, как с такими себя вести, - так и не подходят.
      Наконец спальня в Доме крестьянина. Бойко заходит в умывальную. Почистив зубы и сполоснув лицо, глядится в зеркало. Расстегивает рубашку, смотрит на грудь, мускулистую, но почти плоскую, с двумя мешочками сосков, больше похожих на собачьи. По всей коже - синяки, за последние дни пожелтевшие, корочки ссадин, легко отлупливающиеся пальцами. Отводит взгляд, снимает рубашку, плещет на себя водой, вытирается. Накидывает ночную фуфайку. Теперь очередь Люды, слышно, как она звенит рукомойником и фыркает. Когда входит, Евгения уже под одеялом, у стены. Люда гасит свет - комната освещена уличным фонарем. Залезает в постель. Некоторое время обе лежат на спине, закрыв глаза. Бойко говорит: "Ну я сплю", - и в момент, когда отворачивается к стене, быстро вытирает каплю, набежавшую в угол глаза. Люда широко открывает глаза и глядит в потолок, пока такая же капля не начинает ползти у нее к виску. Тогда поворачивается в другую сторону и соединяет веки.
      IX
      Каблуков заглянул в комнату, взял со стола ненужный ему блокнот. Дрягину оставалось несколько страниц. Корреспондент объявляет на планерке, что материал не складывается. "Ну что мне писать: Женя высоко выпрыгивает над сеткой, чувствует спиной поддержку болельщиков, здравствуй, победа? Дайте еще время". "А сколько тебе нужно?" "Полмесяца, не знаю, месяц. Надо ход какой-то найти". "Ме-есяц? Вот что, отдай, что наработано, отделу спорта, они за три дня сделают. Выпрыгивает, чувствует каждой клеткой, есть медали чемпионов - вот-вот-вот-вот. То, что доктор прописал и чего ждет читатель". И дальше путешествие корреспондента по тому же маршруту. За свой счет и тоже в отпускное время. Два телефонных звонка: актрисе - тоже об откладываемой на неделю поездке (между делом сговоренной, только в Крым), в ответ - брошенная трубка; и врачу - приглашение присоединиться, в ответ: с какой радости?
      В райцентре - расспросы администраторши, которые она так и не поняла, на что наводили. На открытой платформе, прицепленной к допотопному паровозику узкоколейки, - неприязненное молчание работяг, нежелание вступать в разговор и наконец прямая угроза отвести, куда следует, для проверки. Механик, по прибытии вызванный с лесопилки, изучает удостоверение и кое-как успокаивает подозрительных и бдительных. Только возчик, взявшийся довезти до деревни, сам заводит разговор, под переваливание телеги с кочки на кочку, о городских парне и девке, которых недавно доставлял туда же и забирал обратно, - но на этом сообщении и кончает.
      Еще издали они замечают Устинью, стоящую на крыльце и тревожно вглядывающуюся в их приближение. Оказывается, пропал Касьян. Как дочь с подругой уехали, целый день что-то ладил в свинарнике, отодрал доски от лошадиного стойла и там тоже возился. Назавтра разрe зал ножницами старые белые кальсоны, чернильным карандашом долго выводил на них буквы. Мелкими гвоздиками прибил к притолоке над той и другой калиткой, под каждый гвоздик латунный квадратик. Выйдете - увидите. Опять заколотил досками, уже обе. Потом две недели лежал, как обычно. Потом девчонка-почтальонша привезла на велосипеде конверт, он раскрыл, опять ушел в свинарник. Еще два дня лежал, но нет-нет и зайдет туда. А потом она утром встала, лавка пустая, а хватилась его только днем. Ружье дома. И не знает, заявлять или как.
      Корреспондент выходит из сеней под крышу двора. Над калиткой свинарника надпись "Евгения Бойко". Над загоном для лошади - "Бог", с твердым знаком на конце. Он отдирает доски. Пол свинарника вымыт, изображения на иконах, особенно уложенных вдоль стенок, отчетливы. С потолка свисает мяч, Устинья сзади замечает: "Старые вожжи разрезал". А стенки - в заметках о Бойко, с теми же, что в квартире Семеновой, фотографиями, только на газетных вырезках. Поэтому и бросается в глаза единственная настоящая - Люды над грядкой, в ситцевом платье, с черными кистями рук, с косичками. Он переходит в соседнее помещение, там темно, окошко забито. Приносит привезенный с собой электрический фонарь. Луч движется по дощатой обшивке и внезапно натыкается на повешенные примерно на высоте лошадиного роста две иконы всадников. Георгий-победоносец и Михаил-архангел, кони и верховые лицом друг к другу. Свет довольно долгое время не отрывается от них. Потом начинает шарить вверху, внизу, во все стороны: пусто. Корреспондент, опираясь на стенку, взбирается на бревно коновязи, отдирает от окошка фанеру. Пусто, сумрак, темные шершавые стены, и два невероятных в сочетании с этим, расписанных, соединенных встык прямоугольника из какого-то другого мира.
      Что-то он еще спрашивает у Устиньи, что-то, проходя по деревне, у старух, у стариков. Ему показывают руками, куда приезжавшие ходили за грибами и земляникой, куда Касьян и Люда за дикой клубникой. Он выходит на тот же луг, садится на бревна. Медленно-медленно поворачивая голову, рассматривает, что открывается взгляду. Еще луга. Даль. Опушка леса. И на ней все время ему мерещится темное пятно: в одном месте, в другом. Не то густой куст или елочка, не то высокий пень сгоревшего ствола, не то кто-то полез на дерево и уселся на нижних ветках, чтобы тоже разглядывать все, что вокруг.
      ...Дрягин встал в дверях с непроницаемым лицом и не произнося ни звука. Каблуков поднял голову и опять уперся в чтение. Вдруг Дрягин сделал "гы-ы-ы" и расплылся в идиотической ухмылке. Потом еще громче и длиннее: "Гы-ы-ы-ы-ы. Я бы так не мог. Ты ведь не мог. Если бы мог, то написал бы раньше. Но, пока не написал, ты не мог. Но ведь написал! Значит, и я мог. Ну я дал! Зачем мне теперь изображать, что я киносценарист, а сам - боец невидимого фронта. К примеру говорю: боец - к примеру. Нет, я сценарист и поеду в Голливуд получать премию. Или подписывать контракт на следующую кинодраму. "Конюшня" - это вы написали? - это я написал. Снимать хочет Микеланджело Антониони, думаю ему отдать. Опупеть: человека уже зовут Микеланджело, а он еще Антониони. Каблуков, давай поговорим, как творческая личность с творческой личностью. Моя идея, конечно, была сильнее. Потому что примитивнее. Бабы лезут друг на друга. Зоопарк. Откровение Москвы. Ты ее, конечно, запорол. Сюжет вообще к старику съехал. Не поймешь, кто главней, он или она. Наш великий, могучий, правдивый и свободный русский секс или наше любимое богоискательство. Но, может, я бы и сам ее запорол. Ну лезут, ну бабы. Сейчас я это вижу, только как написано. Врач-рахитик, Касьян, слеза у той, слеза у этой. Корреспондент и есть, и отсутствует. Это кино, понял? Это и есть кино, понял? По большому счету это новое кино. Если наши поносники-авангардисты, конечно, вытянут".
      "Так что принимаете?" - сказал Каблуков. "Двумями руками". "Тогда вот что". Они прошли в комнату, он достал из стола четыре листа бумаги с напечатанным текстом. Подал первый, с тремя строчками: "Сергей Дрягин", "Конюшня", "Сценарий художественного фильма". На втором в столбик "Действующие лица. Корреспондент. Алфеев (Алик), тренер. Бойко Евгения, знаменитая волейболистка. Люда Семенова, ее молодая подруга, волейболистка. Устинья, мать Бойко. Касьян, отец Бойко. Ольга, волейболистка. Врач". Третий и четвертый - расписка, в двух экземплярах: "Я, Каблуков Н.С., получил от Союза кинематографистов пятнадцать тысяч рублей за творческие консультации по текущей работе киностудий, проводившиеся мной ежедневно в течение последних полутора лет". Число-месяц-год. Подписи: Каблуков и Секретарь Союза кинематографистов Дрягин С.Н. "Одна вам, одна мне".
      Тот положил первые два поверх рукописи сценария, поглядел оценивающе и прочитал вслух с удовольствием: "Сергей Дрягин. Конюшня, сценарий". Открыл портфель, положил на стол три пачки по пять тысяч из новеньких сотенных, затем с театральной торжественностью вынул свой лист и, как в цирковом номере чтения мыслей, эффектно обнародовал: "Мною, Каблуковым Н.С., получено от Дрягина С.Н. пятнадцать тысяч рублей за спецконсультации". "Для отчета, объяснил он. - А это лишнее". И протянул, возвращая, каблуковский вариант. "Подписываем мою", - сказал тот, не принимая. "Что так?" "Принцип. Хочу знать, откуда деньги". "Студии не при чем, полтора года и ежедневно - не при чем". "Спец не при чем: что за спецконсультации? И Дрягин. С чего вдруг? А полтора года - это восемьсот в месяц. Порядочно, но допустимо - если каждый день и творчески". Нехотя Дрягин подписал, за ним Каблуков. Взял лист, спрятал в стол; хмыкнув, сказал: "Документ". "Фальшивый". "Какой есть, а окончательный. Всё, забыли. Если поправки, переделки, ко мне не обращаться. Не говорю уже, проталкивание. Целиком ваше дело. Будем и об этом бумагу писать или на слово поверим?"
      Дрягин, немного комикуя, сунул ему ладонь уточкой, Каблуков, усмехнувшись, пожал. И Дрягин усмехнулся, но успевшей до того мгновенно помрачнеть физиономией: "Ну хоть сознайся, что это ты такой свободомыслящий и смелый, потому что под меня писал. Врач запойный, корреспондент продажный, деревня гиблая, продукты из московских распределителей. Указания режиссеру. Ладно, если приспичит, может, режиссер и исправит. Не под меня бы поосторжнее сочинил, а?" Похлопал одобрительно рукой по портфелю: сценарий. Похлопал по пачкам денег. "Ну вроде всё. Как ты говоришь? Забыли".
      X
      Теперь можно было заняться квартирой капитально. Тем более что и нужно. Гурий вернулся на месяц раньше срока. Клялся, что жить ему есть где, великолепная дача в Ольгине, пустующая, хозяин, бывший его больной, умоляет вселиться, заодно присматривать, до города пятнадцать минут электричкой. Но что бы он ни говорил, съезжать надо было в экстренном порядке. Подвернулась шикарная жилплощадь: БэА уезжал на год на "Мосфильм", жена позвонила. Пятикомнатные хоромы на Шестой линии, между Невой и Большим, бельэтаж. Мы в них и в Ленинграде-то только с дачи наведываемся, живите на здоровье. О, Васильевский - но уже послабее "о". Дух - о! Дух того, раннего строительства, когда Амстердам был сразу за Лисьим Носом и туда гоняли на веслах. Дух энергичного прохода молодого царя с командой по этой вялой почве, которая и посейчас втягивает в себя микрон за микроном булыжники. Уж на что продувное место, а остался, зацепился за козырьки подъездов, рельефы, углы, застоялся за дверками, ведущими из подворотни на черный ход. И чего хорошего? Н-ну, не знаю, достоверно как-то. Хорошо здесь летом: прохладно, пусто, тени. Провинциальный городок, окраина, не надо дачу снимать. И осенью ничего, литография: небо - вот оно, верхний край рамки, геометрическая перспектива домов, несколько муравейных фигурок на задних лапках, одна - ты. Зимой кошмар, не будем даже говорить.
      В общем, надо решать. И опять звонок жены БэА - из Москвы: продается квартира в кооперативе киношников на Черняховского. Каблуков - одна нога здесь, другая там, осмотрел, и так захотелось ее иметь, немедленно, не обязательно эту, но эта - вот, уже, через неделю въезжай, что даже открыл рот попросить у хозяев разрешения прямо от них позвонить Тоне. Закрыл - и на почту. Какой район удобный, исключительно: почта в двух минутах, метро в одной, магазины и в той стороне, и в этой. Все это вывалил Тоне и на той же ноте: "Зелено, просторно, двор - парк. Консьержка. Да ты же помнишь: мы там у Мыльникова были на ужине торжественном, когда ему Госпремию дали. Помнишь, там еще цветы в горшках на лестничных маршах - у нас тоже". У нас - уже купил... Она говорит: "У Мыльникова? Малоприятный человек... Слушай, а зачем нам с ними всеми жить? Мало тебе студии и Союза? Как после смены в цеху красный уголок. Поспрашивай вокруг: может, есть дом каких-нибудь архитекторов или, еще лучше, строителей - они себе плохого не построят. И хорошо бы в другом районе. В Москве ведь районы все одинаковые". Он спросил растерянно: "А ты не против Москвы вообще?" "Ты же знаешь, я не против ничего - если мы не против". "Антонина, хитрюга, диктатор, злоупотребляешь мыми, не злоупотребляй", - все-таки нашелся сказать.
      Щекотливый момент был только сообщить, что отказались, жене БэА. Все-таки занимали ее квартиру, и не затем ли она звонила, чтобы не очень на их диванах рассиживались. Мнительность, конечно, но, что такое лезет в голову, показательно. Передал Тонины слова и про красный уголок, и про архитекторов, она сказала: понимаю, - и попросила к вечеру опять позвонить. И - да, выплыл подходящий вариант, горящий: деньги отдавать, вообще говоря, сегодня, крайний срок завтра утром. Архитекторы, только далековато, в Измайлове. "Но если вы хотите уединения... И потом прямо на краю леса". Утром с деньгами - три триста - приехал в мастерские Моспроекта, отдал мужику, которого за седину и изящные кисти рук, не задумываясь, взял бы на роль архитекора. Он показал план местности, проект дома. Повышенной категории, от желающих нет отбоя, это только вмешательство вашей покровительницы склонило чашу весов... Объяснил, как доехать, семь минут ходьбы от метро - "чтобы, знаете, в окна не шумело, там же оно на поверхности". Действительно, лес, ну не лес, но и не парк, а специально выведенная для городов помесь - лесопарк. Стройка, подошел, поглазел. На кране ползет вверх бетонная плита, на другом - собранный санузел в черном толе. Вон наш с Тошей поехал. Значит, плита, жаль - в Москве это главная фраза: у нас дом кирпичный, у вас какой, панельный? Хрустальный. Парень идет, похож на прораба, надо бы что-то спросить, только что?.. И обратно: прямая до площади Революции, Центральный телеграф, - возбужденный, почти восторженный отчет Тоне.
      Тоня неделю как пошла работать в "Ленэнерго", в отдел жалоб населения. Он, нельзя сказать чтоб отговаривал, но приговаривал: такая тоска и такая морока. Чего ради? А она отвечала: жалоб - понимаешь? Жалуются, и их жалко. И если есть, чем их жалеть, то в самый раз. После первого дня, неуверенно посмеиваясь, призналась, что место работы - пустые темные коридоры и комнаты, никакой энергии. Сумрачность и зябкость такие сами по себе жалобные, что брюзгливое бормотание приходящих с неправильно выписанными или неучтенными жировками - как мотивчик, висящий в воздухе и непроизвольно подхватываемый, который мурлычат, не открывая рта. Теперь она сразу поехать в Москву - разобраться на месте, где они будут жить и нет ли у нее претензий, не пришедших ему в голову, какой-нибудь особой неприязни или просто идиосинкразии, - не могла: только начав службу, отпрашиваться на день по такому ненеотложному поводу неприлично. Решила, что приедет в конце недели, а он, если не найдет ничего лучшего, пусть поживет на чердаке у отца.
      Петр Львович с остальным штабом на этот раз сидел в самой "Поляне". Сказал, что ключа не нужно, там кто-то обязательно будет, и дал адрес. Дом стоял в переулке между Сретенкой и Кировской, бесформенный, облупленный. Излучение угнетающих флюидов. Лифт шел до седьмого, потом еще два марша до площадки, на которую выходили две двери. Обе были открыты, за обеими шел ремонт - самый разворот. Не маляром, не штукатуром, не плотником - одетыми одинаково в грязные заскорузлые клифты - был расхаживающий туда-сюда и наблюдающий работу веселый длинноногий молодой человек в твидовом пиджаке. Одного роста с Каблуковым, он казался выше из-за маленькой, похожей на жирафью, головы. Первое, что он, иронически улыбаясь, сказал, было: "Это они нарочно - чтобы вызывать отвращение. Чтобы хозяин хотел как можно скорее от них избавиться". Его звали Глеб, художник. "Ху знает, монументалист", - так отрекомендовался. Пробил через Моссовет и еще ху знает через кого и ху знает за какие башли эту половину чердака, а ту, профессорскую, приводит в божеский вид заодно, по собственной инициативе: "Потому что ни самому себе, ни тем, кто будет сюда приходить, мне не объяснить, как это: мансарда, крыша, облака - и пьеса Горького "На дне", происходящая, как известно, в подвале".
      Каблуков ждал Тоню не неделю, а две, простудилась, и все это время жил по приглашению Глеба в его квартире, а Глеб на даче в Серебряном Бору. Истолковал он такое обилие площадей все с той же внятностью, но при этом так кратко, что Каблуков понял только, что это родня, разветвленная родня, такие-то, такие-то и такие-то фамилии, которые он должен был знать и, действительно, мельком слышал, и Глеб своими апартаментами располагает просто как часть родни. Некий жилищный фонд, распределяемый на столько-то членов большой семьи. Несколько раз он звонил Каблукову, и они вечером шли в ресторан, вдвоем или с Глебовой компанией, симпатичными остроумными людьми и их красивыми подругами. Наконец Тоня приехала, и они с вокзала отправились в Измайлово: с "Комсомольской" до "Курской" и пересадка. Уже перегоны до "Электрозаводской" и "Семеновской" она проезжала с тоскливым выражением лица. Когда вышли к стройке, оказалось, прежний проход, через ложбинку, перекопан: готовили площадку для еще одного дома. Отвалы сырой глины превратили низину в порядочный овраг, впрочем, выглядевший проходимым. Он пошел первым, и сразу они стали увязать, а через несколько метров вдруг провалились выше колена в какую-то жижу, о составе и происхождении которой не хотелось думать. И Тоня заплакала. Кое-как выбрались обратно, кое-как в канаве смыли грязь. Она даже не сказала ничего, а только несогласно помотала головой: нет-нет-нет - огорченно и непререкаемо. "Да и парк, представляю себе, как загажен. Набоков про такие места - берлинские - писал".
      Каблуков стал обзванивать всех, кого хоть как-то знал, по записной книжке. Калита сказал: "У меня директор картины этим профессионально занимается". Каблуков думал, что ища жилье для иногородних актеров, выяснилось, что куда профессиональней - параллельный бизнес. За пятьсот рублей вставлял в список строящегося кооператива, за тысячу - в уже сдаваемый под заселение. "Лично я бы с вас, Николай Сергеич, ни копейки. После "Ласточки" вы для меня небожитель. Но есть люди надо мной. И их можно понять: что в наше время ценнее квартиры? Здоровье - но и оно зависит от жилищных условий". Кооператив межминистерских АХО. Улица Короленко, от метро "Сокольники" две коротких автобусных остановки, или, как изъяснялся директор, "две сигареты". Тоня съездила одна и одобрила. Седовласый тип из Моспроекта объявил, что взнос отдадут через полгода - минимальный срок для такой банковской операции. Спросил о причине отказа... Архитекторы, а дом панельный... Голубчик, архитектор - это имя. Растрелли, слыхали? Корбюзье. А мы чертежники, шелупонь, рожа кирпича просит, ан не получает... Каблуков уплатил: тысяча плюс на этот раз четыре с половиной - дом был кирпичный. Те, конечно, отдать отдадут, но два, один за другим, щелчка пальцами, и от пятнадцати осталось шесть с копейками. В Ленинграде ждала открытка, что очередь на "Жигули" подошла, придти с квитанцией об уплате в сберкассе пяти с половиной тысяч.
      Автошкола, сдача экзаменов на права, то, се, теперь спешить уже некуда - они въехали в свою трехкомнатную квартиру на седьмом этаже через четыре месяца, в январе. Три окна выходили во двор, небольшой, окруженный старыми зданиями. По периметру несколько городских тополей, детская площадка. Одно на улицу, на маленький сквер перед пятиэтажным домом напротив, перестроенным, по-видимому, в тридцатые, из двухэтажного - граница была отчетливо видна. Летом будет достаточно зелено, но сейчас деревья стояли удручающе голые, как будто ободранные, да еще на сером, облезлом снегу. Оба смотрели на них, упираясь лбами в стекло, прикасаясь друг к другу боком, время от времени нарочно задевая головой, и не могли налюбоваться.
      XI
      Так это скручивается: крохотные хрупкие веточки кораллов соприкасаются, переплетаются, прилипают одна к другой, каменеют. Звонок жены БэА, зодчий с прической и маникюром перед чертежной доской, кабинка туалета, качающаяся в синем небе на тросе подъемного крана, прораб, который, может быть, никакой не прораб, а такой же случайный человек на стройплощадке. Ныряешь, медленно, в свое удовольствие, проплываешь мимо них. Тоня нервничает: чужое, новая, неизвестная бухта, лагуна с подозрительно ровной поверхностью и непонятно что скрывающей, возможно, коварной глубиной. Поворачивая, задеваешь плечом за торчащий отросток и даже не замечашь, такой он под водой мягкий. На берегу оказывается, расцарапал, и, что за ерунда, начинает гноиться, не заживает, врачи. Всего-то было: остаться в Ленинграде, а решили в Москву согласиться, не рассматривая, на первое, что попалось. Перекручивается стебелек, загибается лепесток, и беззаботное купание, открывающее, как представлялось, десятилетия столь же благополучного времяпрепровождения, превращаются в фатум, неотвратимость.
      Началось с такого пустяка, что раздражало единственно, что такой пустяк раздражает. Из Ленинграда стали поступать сведения о не то чьем-то, не то общем неодобрении их переезда. Нина Львовна разговаривала по телефону только с Тоней, упоминала имена Каэфов, Ильина, журналиста, поднимавшего вопросы нравственности, кого-то из знакомых ровесников. Ничего толком не говорила, а только: нечего было бросать насиженное место и мчаться, задравши хвост, я вас не гнала, я предупреждала... Предупреждала, что чтo ?.. Что там медом не намазано... Так тем более бы посочувствовать... Сочувствуют тем, кто не оставляет других нести груз, рассчитанный на всех...
      Галиматья. Петр Львович так и сказал: "Сестрица дурью набита по макушку, даром что может когда и дельное брякнуть. А этим всем Богом обиженным только бы друг дружке в унисон подвыть о своей исторической миссии". Каблуков сердился, что Тоня придает дамской болтовне внимание, от телефона отходит расстроенная и потом необычно сосредоточена, и вдруг тень ложится на лицо. Хмыкнуть, забыть и не думать - я же забыл! В начале весны он поехал в Ленинград поглядеть отца и мать, которые никак не могли выбраться навестить их на новом месте - в чем Тоня усматривала опять-таки знак того же неодобрения. После Пушкина - где обнаружил обычную отцовскую правилами ограниченную строгость и материну сконцентрированность на том, чтобы примириться с ней, - потолкался, остановившись у Феликса, несколько дней в Питере. В первый же пришел с тортом и цветами к "тетушке". И метнулось сердце: туда - и оттуда. Начало: он, "Каблуков", здесь начался. "В начале сотворил" - вот оно, полное токов и соков долгой стремительной недели творения. То самое, какое было тогда, те самые обои, кушетки, кресла, два огромных и все равно темных окна, которые весной мыл, ставя на высокий подоконник табуретку с тазом воды, потом забираясь на него. Чем крепче рука сжимает раму, тем ярче воображаемая картина падения. Оно-то оно, но уже и бутафория. Покинутые формы, на которых еще можно сидеть, спать, разговаривать, расположить вазу с цветами, но словно внутренность выедена жучком, жучком, разве не бывает такого?
      Встретила - само радушие. Расспросы - о том, что, в общем, ей уже было известно. Забавные сплетни, из памяти вытащенные истории, очаровательные, яркая речь - ни секунды остановки. Пока он не сказал - чуть не посередине ее фразы: "Нина Львовна!" "Да?" "В чем там дело?" Ах, дело? И почти как Дрягин: для тех, кто спрашивает, дe ла, возможно, никакого и нет. Но есть крошечное извинение - для тех, кто не ленинградец. Слово за слово, выходило складно и претендовало на внушительность. Город, предопределенный разрушению, вымыванию, умиранию. Постоянной медленной катастрофе, сопровождаемой мгновенными бедствиями. Речь прежде всего о внутренней, одухотворенной жизни города - природные стихии только ее метафора. Самые сокрушительные удары революция и блокада. Революции уже исполнилось полвека, она меняет вид, но продолжается. Блокаду же немцы сняли, но большевики нашли оптимальной формой существования города и подхватили.
      Человек - вообще цитата блокады. То, что король Лир говорит про Эдгара. Все свое, ничего чужого. Ни шелка, ни чьей-то кожи поверх своей, ни шерсти, ни одеколона. Остальные поддельные, он настоящий. Неприкрашенный, именно это бедное, голое двуногое животное - и больше ничего. Долой, долой с себя все лишнее. Человек - кто сейчас, когда про ту блокаду вспоминают только по праздникам, идет с ведрами, с санками, с муляжем трупа на фанере, пусть даже надувным. Во всяком случае, есть в Ленинграде - круг не круг, скорее россыпь людей, знающих друг друга или по крайней мере друг о друге. Которые, какой бы образ жизни ни вели, постоянно видят и такую свою ипостась. Оставаться в ней живым - их гражданская миссия. Это требует постоянного усилия - если угодно, служения - от всех, кто рассыпан. Как припечатала ваша Ахматова неизвестно, в трезвом уме или в очередном вакхическом трансе, - я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был. В отказавшегося, в перебравшегося ближе к столу раздачи пайков, не говоря уже, к пирогу, никто камня не бросит. Но и восторгов испытывать не станет. Ваши родители, кажется, до сих пор у вас не были?.. Отца не отпускают ни на день... Ваши родители - люди безупречного нравственного чутья и неколеблемой нравственной позиции.
      Наконец она могла замолчать. Каблуков сказал: "Почему вы так Ахматову не любите? Вы объясняли, я помню. Что путаная и капризная. Это чепуха, ее уже нет, а вы всё не любите. Вы говорили, она вам ни к чему. То есть вы ее не любите идейно. Для вас идея важнее непосредственного эстетического укола. Сильнее сиюминутной реакции на живое существо и живое слово. Поэтому всё у вас люди, льюди, человеки какие-то. Не Тоня, а человек, не я и она, а люди. Родители - люди. Не Анна, не Андревна - вы же были с ней знакомы, - а такой особый людь". "Вы тоже, кажется, видели ее в натуральном виде? Тоня говорила. И как вам?" "Тоша предательница... Я никому, кроме нее, не рассказал. Именно потому, к а к мне это было.
      А было так, что я вошел и времени оказалось минута. Минуту я еще был вошедшим. Меня Бродский привел, немножко даже наседал, дескать, тебе непременно надо... С чего вдруг?.. Придешь - поймешь... Огляделся, какая-то кровать тяжелая, спинка могучая красного дерева, чуть не под балдахином и вид продавленной. Продавленное ложе. Царская ложа, из которой смотрят сны. Какой-то сундук, столик, за ним опять столик, не то комод, не то бюро. Все это вдоль стен, так что комната как будто вытянута к окну. Стулья - вроде такие, как и кровать, а вроде и из домоуправления. И на одном сидит за столиком - имени нет. Понятно, что Ахматова. Но не называть же это по фамилии или именем-отчеством. И всё, минута кончилась. Меня от меня, кто я там к этому моменту был, некий Каблуков, чьей-то семьи часть, компании, улицы, всемирной истории, прочитавший, услыхавший, подумавший, сказавший, только что оглядывавшийся, отключило. Ничего сверхъестественного, наоборот, кровать из какой-то стала совершенно понятной кроватью, и сундук, и столики. И та, что сидела, стала Ахматовой, Анной Андреевной, ровно такой, какой она нам и прочему миру дадена. Только находились мы, и комната, и прочий мир в единственно необходимом для всего месте. В том, где каждое существо, душа и предмет принимаются без сомнений и подозрений, что что-то в них есть еще неуловимое или чего-то в них нет необходимого. У меня в сознании мелькнуло даже, чтo это за место, но такая дурость, что я непроизвольно фыркнул смешком и наехавшую на физиономию улыбку отворотил конфузом в сторону. Она гуднула, вполне доброжелательно: "Вы чему улыбнулись?" Я: "Да подумал, что, предположим, у платоновских идей есть материальное место - тогда, может быть, вот такое? Ну это", - и поднятым пальцем коротенько обвел нас и вещи.
      Тут Бродский вопит: "Вы не думайте, он не дурак. Он, хотя и баскетболист, но понимает. Он инженер, но не итээр, поверьте мне. Он пишет сценарии, но это ничего не значит, он не киношник. Он кое-что ухватывает". И мы с ней уже оба смеемся. А дальше я молчу. Они что-то говорят, иногда и ко мне обращаются, я отвечаю, но и, когда отвечаю, все во мне молчит. Потому что а) не о чем говорить и б) всё при этом в порядке. Никаких конфликтов не существует как понятия. На свете. Потому что вообще не существует мелкого. Никакого этого Ленинграда, властей и блокадного режима. Никакой россыпи несущих миссию внутри инертной массы. Нет особости, нет единомышленников. Удовлетворенности и недовольства. Уехал ты или остался - вообще непонятно, что значит, потому что одно и то же. Есть трагедия. Есть стратегия поведения - диктуемая ею. Остальное - смешное. Или скучное. Есть место, воздух, освещенность и температура - за неимением лучшего будем говорить платоновских идей. А не хотите, то как у нее: ведь где-то есть другая жизнь и свет. Прозрачный, теплый и веселый. Там с девушкой через забор сосед. Беседует, и слышат только пчелы. Нежнейшую из всех бесед. Там есть кто? Ну Гоголь. Который каждого видит насквозь, как рентген, а хочет видеть, как Бог. И потому всем внушает: я такой, я избранник, орудие в руках провидения, делайте, что я скажу. И звучит нормально. В этом месте".
      Он помолчал. "Теперь вы опишите, какая она была". "А почему вы не хотите никому это рассказывать?" "Неужели непонятно? Чтобы не стало мемуаром".
      "А я ее видела несколько раз - в гостях у общих знакомых, и когда она выступала, и просто на улице. Откровенность за откровенность: я ее видела на улице, здрасьте - здрасьте, и мы проходили мимо друг друга или даже на другой стороне, и каждый раз удар был как от ее выступления, как от сидения с ней за одним столом. Я всегда останавливалась и смотрела вслед. А самая замечательная встреча: я и двое из Каэфов приехали на дачу... неважно, к кому. Действительно, неважно. Он жил у своего друга, академика. Тот в двухэтажном доме, а он в хозяйственной пристройке - в Малом Трианоне, такая у нас была принята шутка. Как фигура в науке - вровень хозяину, если не талантливее. Каэфы обсуждали с ним издание перевода: одна перевела, другую назначили редактором. Я с боку припека. И вдруг заявляется она. К академику, что-то узнать, была рядом. Домработница объявляет: они после обеда отдыхают, встанут через полчаса... Подожду... Приглашаем к нам, садится, мы говорим, внимательно слушает, сама ни звука. И как-то так заворчивается говорение, что Клара произносит: "Чего я им не могу простить..." - имеется в виду, большевикам. И вдруг Ахматова: "И не надо! прощать!" - в два такта. А та по инерции еще продолжает, и что-то крайне легкомысленное, в манере нашего салонного юмора: "... это что они сделали у двойки и четырнадцатого одинаковые огни". Или что больше нет в кондитерских пти-фуров, или переименовали Николаевский мост в Лейтенанта Шмидта - не помню... И не надо! прощать!"
      Посидели в тишине, поглядывали друг на друга, улыбались. "Так что мне плевать, что мы с Тошей им не нравимся. Абсолютная лажа". "Ну и правильно. Только бы не проплеваться, голубчик". Нейтрально.
      XII
      "Лажа" сорвалась с языка из-за Феликса. Вот кто оголял фронт противостояния отечественному образцу Мирового Зла! Старик, сказал он, едва Каблуков переступил порог его комнаты, уставленной коробками и ящиками, сваливаю. Полная лажа, сил больше нет. Че-то трахеями рычат, носом и ротом хлюпают. А ты знаешь, что такое речь? Это не элоквенции адвокатов здешней старой школы. Они просто уничтожали язык, заменяли его словами. Я уже не понимаю - Гурий, лучший наш речевик, он пробивается речью, как шпагой, или качается на ней, как на волнах? Лажа какая-то, ухо не воспринимает разницы. А я тебе скажу, где мое ухо - как кот перед прыжком, и весь говорильный аппарат - как золотая рыбка перед тем, как произнести слово. Это инглиш! Я на нем говорю, как белый человек Киплинга, у меня самые последние конджакшн и партикл ангельчиками на губах пляшут. Прочесть тебе наизусть шесть первых строф из "Кораблекрушения "Германии"" Джерарда Мэнли Хопкинса? Я хочу туда, где только на нем и можно понять, как жить. Потому что мне нравится, как там живут: разнообразно. Во всяком случае, как про это говорят. В общем, сил нет, а выход появился. Как всегда, евреи. По старой тропке через Красное море. А у меня сейчас временная подруга жизни как раз из этой нации.
      В ящиках и коробках была сложена его коллекция. Отберут и отберут: всё ведь и так не его, приплыло в руки - может и уплыть. А что удастся провезти - на стенку квартирки в штате Алабама. А? Оклахома. Колорадо. Неплохо? Шучу, шучу - только Нью-Йорк и только Манхэттен.
      Это в корне меняло положение вещей, состав жизни, мир. Как великие географические открытия. Ойкумена уже не ограничивалась Средиземным морем с центром в Москве, западом в Таллине и югом в Сухуми. Оказалось, что можно выехать поездом с Киевского вокзала как бы в Переделкино, но если там не сойти, а потом и Киев пропустить и Львов, забиться в купе и не вылезать, то можно доехать и до Вены. И до Рима. То есть представьте себе: земля еще не шар, плоская лепешка, вместо глобуса лист бумажной карты, на нее нанесены разные названия: страна людей с песьими головами, степь китовраса, Гиперборейское море, и над всем, на всей ее площади - четыре буквы, по растяженности не сцепляющиеся одна с другой: С, С, С, Р. А кто особо наблюдательный их связь угадал, все равно осмысленного склада не добился. И по речке, по любой, начинает плыть струг, из нее в большую, вместе с ней в открытый понт, в окиян - это край карты, край лепешки, с него одна дорога: сорваться и ухнуть в царство мертвых. Но плывется, все еще плывется, водопадом не обрывается - и крик юнги с мачты: христофоры, земля! Еще одна земля, оладья под кленовым сиропом, и на ней надпись - Коламбус-сёркл.
      До сих пор играли даже не в шашки - в чапаевцев: щелчками белых сшибали черных. И вдруг: слоны, короли, королевы, башни. И теперь: ехать - все меняется, и оставаться - все меняется, потому что можно ехать. Не очень-то, не очень-то, скорее нельзя, но "нельзя" знакомое, преодолеваемое - как когда в кассах нет билетов на месяц вперед, но месяц-то пройдет. Да к тому же есть кассирша, есть носильщик, проводник, начальник поезда, неужто не помогут?.. До Феликса Каблуков уже встречал подавшего документы на отъезд. За станциями Рижского взморья начинались рыбацкие деревушки, они с Тоней сняли в одной домик. И на пляже наткнулись на красавца-мужчину, который, опершись на локоть, перебрасывался фразами с красавицей-женой, наблюдая, как на границе воды и песка трое их детей строят город. Набирают в ладонь жижу размытого песка и из кулака дают ему стекать в одну и ту же точку, над ней вырастает островерхий конус, и следующий, и следующий. И у всех пятерых на шее могендовиды на тонких цепочках.
      Красота заключалась в выпуклых голубых глазах у него, карих у нее, в посадке черноволосых голов, в крепких плечах, стройных ногах, чистой коже. В спокойствии на лицах и свободном положении тел. Они говорили между собой на непонятном языке, но не по-латышски, и на обратном пути Тоня, свернув, спросила: это не еврейский? Муж ответил: иврит. Расположенно, однако ничего не прибавил, обменялись улыбками - и до свиданья. Пляж, магазин и остановка автобуса устраивали новые встречи. Они были одного возраста, а значит, одного прошлого, иначе говоря, отчасти знакомы - в конце концов заговорили. Каблуковы только задавали вопросы и слушали, те лишь однажды поинтересовались, в начале: вы совсем не евреи? Ни на четверть, ни на осьмушку? Уверены? Как ваша фамилия? Каблуков? А ваша девичья? Карманова? Посмотрели друг на друга: Карманова вызывает подозрение - и весело рассмеялись. Больше ни о чем: ни о занятиях, ни об образе жизни, ни где учились. Уже, увидев издали, призывно махали руками, дети тоже, и рядом располагались загорать-купаться, и за черникой вместе ходили, и по берегу до следующей деревни с пикником в безлюдном месте - и ни единого раза те не спросили Каблуковых мнения о чем бы то ни было. Что было, что будет, чем сердце успокоится, миропорядок, ленинградская жизнь, московская жизнь, прочитанные книги, кино - и он, и она вели себя, как учителя в первом классе: никто не знает ничего, они всё, а чего не знают, знать незачем.
      Они описывали и рассказывали - действительно, со знанием предмета, подготовленно, основательно, веско. Предмет был - государство Израиль и отъезд туда советских евреев. Как, скрежеща зубами, выдавливало из себя начальство - на историческую родину. Конкретно их отъезд. Все остальное: покидаемое место, латыши, русские, история, культура, Европа, - играло роль задника, на фоне которого это происходит. Америка отличалась только тем, что на занимаемый ею сегмент декорации сходилось много больше прожекторов. Да и Америка-то была не больше не меньше как эвфемизмом Сената и Конгресса. Эти участвовали в действии - эти и арабы. А как, а что, а когда?! Так, то, тогда-то. Его звали Амнон, ее Авива.
      У Каблукова и Тони появилась присказка: этого Агамемнона с толку не собьешь. Произносили, комментируя между собой разговоры с ним и просто ради нее самой. Оба хотели думать, что израильские евреи - и родившиеся там, и эмигранты, успевшие освоиться, - другие. Открытые тому, что их окружает, даже ищущие, чему бы еще открыться. Вроде Крейцера - который, кстати, так до конца и неясно, каких кровей. А Агамемнон - это тотальная правота пушечек, стреляющих с носа, кормы и обоих бортов, без которой кораблику не прорваться по Волго-Дону, Босфору и Дарданеллам к порту приписки. Но одновременно допускали оба, допускали, что, а может быть, только такая позиция и обеспечивает жизнь самой идеи, будто у этого суденышка, неотличимого от таких же зарегестрированных в Рижском, Ленинградском, Химкинском Морречфлоте, есть еще какой-то порт приписки. Как-то это было похоже на библейские дела. Каблуков спросил: что, и в школе звали Амноном? В школе его звали Антоном, ответила Авива. А меня Авива, с яслей. Весна: Ве-сна. Она проговорила это, стоя к ним спиной, лицом к морю. Длинные спортивные ноги расставлены, плечи развернуты, волосы треплет ветерок. У нее и лицо было такое, как фигура: не выразительное, а представительное. Родина-мать. Историческая родина-мать.
      Я тебя умоляю, сказала Тоня, не хватало только нам попасть в антисемиты... Ты перегрелась. Ты, конечно, тонюша, но уж больно утоньшаешь. Я знаю всего двух наверняка евреев, и обоих со слов Саввы Раевского: какого-то Вайнтрауба и какого-то Зельцера, им в школе дали серебряные медали вместо золотых. Я Левку Крейцера отношу к национальности розенкрейцеров, Феликс у меня из филистимлян, и это максимум моей шовинистской проницательности. Но Кремль! Кремль - платино-ирридиевый эталон антисемитизма и вдруг крутит сальто с прогибом, которого сам не ожидал. Расписал на китайский манер общество по категориям преимуществ: коммунист русский - беспартийный - еврей. Непререкаемо, как холерик - сангвиник флегматик - меланхолик. Лучшее, что есть на свете, - коммунист русский, худшее - беспартийный еврей. Единица измерения - выезд за границу. Русский коммунист может залететь аж в Америку. Член партии еврей - вершина Белград. Просто русский - Болгария. Просто еврей - Малаховка под Москвой. Выковали шикарную цепочку, и тут она дает короткое замыкание. Худший не хуже лучшего, а пожалуй, что и получше. Точка историческая. Шея у клячи все тощe й, власть гнет дугу все круче - пока не сходятся концы. Заметь, не ломается, просто дальше некуда. Единственное, что из преимуществ остается, - это участие в тупой обираловке, та или иная степень.
      Это Ленин, сказал Амнон, когда Каблуков поделился наблюдениями над подавшимся Кремлем. Сто лет ему было отпущено. Вообще-то еще за три года до этого все случилось, когда Великой Октябрьской полста исполнилось, но мы же по-римски живем, не заметили. Освятите пятидесятый год, объявите свободу жителям, да будет это у вас юбилей. Йовел. Год свободы. Труба. А на Ильича в глаза полезло. По анекдоту: включаю радио - Ленин, телевизор - Ленин, утюг Ленин. Неполный анекдот. Полный: захожу в ОВИР - и там Ленин. Столетие грянуло, трубы вострубили. Дедушка его с отцовской стороны сдался дедушке с материнской. Слабее кровь оказалась. Освободил нас дедушка Бланк от Юлианова...
      Так что, когда "поехал" Феликс, к ощущению происходящей перемены, обострившему наблюдательность и сопровождаемому легкой взволнованностью, прибавилась печаль. Одно дело, что лампа над столом качнулась, потому что в Кишиневе землетрясение пять баллов, другое - потому что у соседей наверху стали передвигать мебель и упал шкаф. Феликс - пол-Ленинграда знакомых, пол-Москвы и пол-Тбилиси, и теперь, куда ни приедешь, в Ленинград, в Москву, в Тбилиси, нет его. Да и не последний он. В весенний вечер, когда еще прохладно, как после зимы, но уже светло, как перед летом, стать на Невском у Пассажа, посмотреть на поток проходящих мимо в сторону Адмиралтейства и такой же к Фонтанке, к Литейному. А потом повернуть голову направо, налево, несколько раз, всмотреться, как в лесу под елочки и березы, в перепутанную траву и мох, вызывая гриб усилием зрения, и - да вот же он... Нет, не он, не Феликс. Похож: и глаза черные сверкают, и твердые губы приоткрыты, готовые говорить привет каждому второму, и подплывает ко рту его длиннопалая рука с курящейся синим облачком пенковой трубкой - а не он.
      И не Гурий, и не Аверроес, и не Элик. Гурий не из ленинградских врачей, которые согражданам желудок отхватывают и аппендицит чикают: сам говорит - у меня голова в немецкой библиотеке, а руки в американской операционной. Аверроес, почти полностью растворивший себя в хищно пожирающих зоны неизвестности знаниях, - тоже масштаба не ЛГУ имени А.А.Жданова, а вот слышали мы про Сорбонну и Оксфорд, так туда он, похоже, вписывается. А Элик - кто откуда-то приехал, не остановится, так и будет ездить, дальше и дальше. Не говоря уже, что кто бы в толпе ни примерещился, никогда это не будет Валера Малышев. Может быть, Ларичев со своей женой Катей, может быть, Толя Алабин со своей душою геттингенской и обдумыванием каждой очередной фразы. Юра Канавин - очень вероятно; хотя как знать, как знать? Только ведь это не ближайшие. Это второй круг, который так хорош, когда есть первый. Бродский - трудно представить себе, что останется. Тоже не первого круга, но ведь и Литейный - не то, что Невский у Пассажа, а как это - идти мимо стеклянных дверей кино "Октябрь" и уже видеть стеклянные витрины магазина ТЭЖЭ, и вдруг между ними нет Литейного?
      Нет, правильно, что они с Тоней хотя бы в Москве, в самое время угадали отсюда уехать. В Москве ближайших тоже не встретить, но по крайней мере их там никогда и не было.
      XIII
      Первым на Короленко пришел Крейцер - в состоянии не просто возбужденном, а от дверей до гостиной еще кое-как сдерживая восторг, но, плюхнувшись в кресло и тут же с него вскочив, заголосил, захохотал, запрыгал по комнате. Случилось вот что: едва он свернул со Стромынки и стал смотреть номера домов, его окликнула молодая пара с тортом, тоже явно шедшая в гости. Объяснили - успев очень коротко перелаяться между собой, - что забыли бумажку с адресом и знают только, что идут в кооператив КГБ, новый, девятиэтажный, только что сданный. Кирпичный. Короче говоря - этот. С чем он, не стесняясь гражданских чувств, поздравляет Каблуковых - а также и себя, ибо никогда еще не был так близок с этой самой продвинутой, фасадом и черным ходом повернутой к человеку организацией в мире, не разделял с ней кров, очаг, канализационные услуги и жильцовые интересы... Каблуков набрал номер директора картины, и тот подтвердил, что да, называется "межминистерских АХО", но "этого ведомства". Хотя, главным образом, служащих канцелярий и хозяйственников. Тридцать три процента квартир они пустили в свободный оборот - под соответствующим, естественно, приглядом. В частности, например, его, директора. А что вас смущает? Люди дисциплинированные, порядок будет идеальный, чистота, постоянный консьерж. Стройматериалы поступали качественные, без обмана, дом сто лет простоит. Да и в смысле связей: мало ли что с кем может статься - по-соседски легче выяснить.
      Он прав, прав, зачастил Крейцер с новым приливом сил. Мы не частные люди, а государственные, и чем скорее это примем, тем свободнее станем. Думаете, здесь больше подслушивания, чем у архитекторов? Детское простодушие. Просто там, да где-угодно, везде - ах, ах, у меня в телефоне щелкает, подключили. А здесь ничего лишнего, никакого нервирования, ну фон в трубке несколько необычный, глубокий, так, поди, единая система с Лубянкой, еще и лучше, никогда не портится. Что вы такие убитые?.. "Прекрати", наконец сказала Тоня, без нажима, словно бы с сочувствием к нему. Крейцер замолчал, хотя на что-то приходившее на ум еще поматывал головой, пофыркивал, потирал руки.
      "Тридцать три процента, - заговорил Каблуков, - это столько и есть не занятых в их сфере непосредственно. В пересчете на страну. Тридцать три, которыми заняты остальные шестьдесят шесть. Я думаю, можно остаться. Случился не более чем конфуз. Еще раз искать и переезжать - немножко чересчур суеты. В конце концов это моя земля, я здесь живу. На этой территории, на этих двадцати двух миллионах квадратных километров. Гадать, в каком микрорайоне какого уезда силовое поле Госбезопасности послабее, ни возможностей нет, ни охоты. Я предмет их интересов - если, конечно, предмет, - а не они моих. Будут, само собой, конфликты - иностранец придет в гости, Савва Раевский какой-нибудь останется переночевать. Да хоть ты, Лева. У тебя вид, ускользающий от классификации. Сразу хочется узнать, кто ты есть, что у тебя такой вид. Особенно в доме КГБ, куда ты с этим видом не стесняешься приходить. Жильцам хочется, больше всех вахтеру. Но ведь и на улице то же самое, и на работе, и в жилконторе. Ты же не в силах противиться. Узнавайте. Я считаю: возникнут конфликты - будем в них вступать. По мере возникновения. Неизящно приземлились, что и говорить. Зато ближе к грубой реальности. К правде жизни. К центру общего сбора... Антонина, ты согласна?" "Да, конечно, конечно. Но противно. Все-таки дом. Наш. Наш первый. Никак не привыкну, что на свете такое свинство".
      Новость обежала знакомых молниеносно. Звонили из Ленинграда, половина как Крейцер - разражаясь смехом, прыская, искусничая в остроумии: с новосельицем вас; половина - траурно серьезные, назидательно тревожные, с телеграфного стиля рекомендациями: съезжать, не задерживаться ни минуты. Нина Львовна передала мнение все тех же единомышленников: типичная беззаботность, а отсюда и безответственность, нового поколения, молодые, не понимают, с чем играют, непуганые. Даже отец прорезался: армия - это одно, а тут другое, держаться бы вам пода... Прервал себя и кончил: держаться бы вам своего. Добавил, что звонит с почты, - наивный намек, что не из дому, береженого бог бережет. Неожиданностью был, пожалуй, Феликс. Приехал из Ленинграда, предварительно договорившись встретиться на улице. При его нелюбви к прогулкам и использованию любого повода пойти в ресторан выглядело странно само по себе. Ресторан, впрочем, материализовался через десять минут - потребовавшиеся на объяснение и просьбу. Комиссия, дающая разрешение на вывоз, за которой стоит все та же "Контора". Лютует - так не может ли Каблуков войти в контакт с кем-то из соседей по дому и узнать напрямую, какие есть неофициальные ходы? Он убежден, что есть. Потому что неподкупность принципиальная, он не отрицает, встречается, но так же редко, как всякое принципиальное целомудрие. А в девяноста девяти случаях из ста рыцарь неподкупен только потому, что не предлагали. Он надеется, что его бесстыдный скепсис не шокирует Каблукова сверх меры.
      Иначе говоря, он определяет меня, толковал, пересказывая Тоне, Каблуков их разговор, годным для этой миссии. Если еще не вступившим с КГБ в отношения, предполагающие такую откровенность, то вполне способным вступить. Тому, кто сделал первый шаг, поселившись в одном доме с кагебешниками, естественно продолжать движение и, наоборот, неестественно каменеть в кинетической позе, подобно детям, играющим в "замри-отомри". Тут несколько аспектов. Если так рассуждает Феликс, считай, в том же убежден, или по крайней мере допускает, или хотя бы думает, что можно допустить, кто угодно. За редким исключением - все. Понятно, что самая непосредственная моя тревога и небольшой даже страх - за себя. Есть реальная угроза прослыть их человеком. Это бросает тень и на тебя, и... не знаю, на что не бросает. На все, что пишу, на все, что говорю, на любой поступок и намерение, любую мелочь. На все, что говоришь и делаешь ты. Но я не хочу преувеличивать. Я попал в ложное положение, а с этим можно справиться. Это опять-таки всего лишь неприятно, с неприятностью можно жить. И потом замечено, что неприятности со временем довольно быстро слабеют. Закон боли: чтобы оставаться острой, ей требуется менять источник.
      А вот всеобщая готовность принять, что я в принципе могу так запросто туда съехать, - это куда существенней моей конкретной участи. Неважно, что я. Всякий. Самый незапятнанный, выделяющийся своей незапятнанностью годится. Подставляй имена реальных людей. Вакансия сильнее кандидатур - как женское лоно поместительнее всех претендующих занять его удов. Это мощный сдвиг общественного сознания. Новая ступень социального разврата. Того, кто перешел из тридцати трех в шестьдесят шесть процентов, можно сторониться, не подавать руки, в приступе отчаянной храбрости сказать в глаза "ты такой и сякой", но сам переход никого больше не убивает шоком. Следующий этап - "а что такого?", и это уже готовность перейти самому. Любая женщина рассматривается как проститутка, потому что женщина.
      Тоня сказала: не всеобщая и не всякий. И готовность это положение вещей принимать не всеобщая, и на роль пройдет не всякий. То и другое - за редким исключением. Смысл - в списке имен не тех, что могут, а тех, что ни при каких обстоятельствах не могут. Каблуков не может, АБ, ВГ, ДЕ не могут, Каэфы, моя тетя и так далее. Ни представить себе пригодным на это любого, ни тем более самому оказаться пригодным. Святость - природное человеческое качество, и ее не выкачать из человечества до последней молекулы. И не притворяйся, что ты веришь, будто кому-то в голову придет, что ты продался... Он поправил: что завербован - придет за милую душу...
      Феликсу он сказал: "Ты со своим отъездом, видать, рехнулся. Как ты себе это представляешь - контакт с соседями? В лифте? Нет ли у вас, сосед, бреши в погранвойсках? Чтобы войска открыли рот, закрыли глаза, а мы им на язык положим крем-брюле? Я уж не говорю - куда ты меня просишь обратиться. Может, прямо - в ОСО, в СМЕРШ, в расстрельную команду?.." Проще всего - и логичнее - было бы самым решительным образом отказаться, но от этого просьба никуда не девалась. И он кончил: "Ладно, попробую. Есть у меня знакомый, он всем свой..." И позвонил Дрягину.
      Дрягин, когда Каблуков назвался, радости не выказал. Ответил равнодушным голосом человека, который опознал звонящего, но не находит, что их когдатошнее знакомство - такое же случайное, как в купе вагона, на пляже, в гостях - дает тому основание звонить. Назначил встречу - у метро, десять минут, не больше, занят. Когда Каблуков подошел, он его окликнул из машины, так что пришлось повертеть головой, прежде чем на глаза попалась черная "Волга" у тротуара. Дрягин наружу не вышел, опустил стекло, угрюмо говорил через окно, Каблуков вынужденно нагибался. Это было ничуть не неприятнее всего остального, того, ради чего он сюда явился: неудобство в самый раз отвечало происходившему. Дрягин, видимо, тоже это почувствовал, вдруг встряхнулся, лицо и тон речи ожили, поманил его внутрь. Секунды, за которые Каблуков обходил машину, завершили преображение: в кабине его встретил уже старый кореш, нетерпеливо похлопывающий ладонью по сидению рядом с собой, само дружелюбие. Воскликнул: что за дела! Стоим, жуем фигню какую-то про какого-то Феликса, как неродные. Каблуков вставил: это я стоял, вы сидели. Тот отбил: машина стояла. Давай просто прокатимся, потреплемся. Плевать, что ждут, небось, подождут. А то виделись-виделись, и нa тебе!
      Тронулись, и он с ходу стал рассказывать новости. Он написал сценарий, называется "Конюшня", про спорт - как тебе название? Посмотрел на Каблукова и захохотал. То есть принимай, как хочешь: официальная декларация - или циничный юмор, понятный только двоим. Каблуков ответил серьезно: название откровенное, пройдет ли?.. Да уже прошло. Калита набросился: я хочу! Но не получил. Калита снимет - будет фильм режиссера. Калиты. О котором говорят. А ему, Дрягину, нужен фильм сценариста. О котором заговорят. И он нашел малого с понтовым именем - Франсуа Шахов. Настаивает, что Александр, проверили в отделе кадров - Франсуа... Я с ним был на курсах, сказал Каблуков, он не режиссер... Но хочет стать, объяснил Дрягин. И это Дрягину как сценаристу весьма на руку, потому что тот будет, как шелковый, лишь бы дали снимать. А снять Франсуа мечтает великий фильм о торжестве русского Бога над всеми прочими. И это опять исключительно в дугу, потому что Дрягин как сценарист, возможно, несколько сместит акценты. Несколько выдвинет Касьяна, а Бойко несколько задвинет, чтобы стали примерно вровень. Она будет олицетворять бога современного, он славянского. Современный бог есть спортсмен, не так ли? В ее случае - спортсмен-андрогин. Гермафродит - анатомия; андрогин мистический замысел, согласен?.. Он опять бросил взгляд на Каблукова и опять заржал... А славянский - это: древний - раз, дремучий - два. С одной стороны - до всех времен, с другой - где-то дремал, ждал, пока Русь появится. И дождался Касьяна.
      Это, признался Дрягин, ему все Шахов напел: про андрогина, про до времен. Согласись, приподнял уровень... Каблукова то, что он говорил, не трогало ничуть. Он был на приеме у начальника, желал получить ответ по делу, из-за которого пришел, и уйти. Сказал: скорей переставил декорации, раздвинул немножко... Дрягин ответил: а он тебя выше ставит, чем ты его. Когда прочел, первое брякнул: "Это у нас на курсах Каблуков любил так действие по разным планам разводить"... Дрягин ничего не прибавил, замолчал, Каблуков никак не отозвался. Выдержал паузу, которая казалась ему достаточно вежливой, и неопределенно произнес: "Так?.." "Запиши телефон", - и сухо продиктовал номер. "Кого спросить?" "Можно Петра Иваныча, можно Иван Петровича - это все равно: ответит, кто нужно". Машина остановилась. "Вот что, Каблуков. Ты за творческие консультации по текущей работе киностудий все причитающееся получил. Я не собес. Тем более не собес Петр Иваныч-Иван Петрович. Ты нас не уважаешь. А этого никто не любит". Каблуков вышел, он отъехал, вернулся, опустил стекло: "Твоему Феликсу даром ничего не сделают. Пусть сперва подумает. Что зовут, как Дзержинского, - это и плюс, и минус. Плюс - родителям. Ему минус - позорит имя". И передернул лицо улыбочкой. Очеловечил, истолковал ее Каблуков, рассказывая Тоне. Она добавила: и пугнул. И пугнул, согласился он.
      XIV
      Феликс уехал. Улетел. Улетал дважды и проводы устроил дважды, в Ленинграде и в Москве. Каблуков с Тоней съездили в Ленинград, пришли в мастерскую архитектора, Феликсова друга. Мильон народа, субботняя приподнятость настроения, два стола, уставленные великолепием, добытым в валютной "Березке". Их разбомбили в первые десять минут, перешли к водке и салатам с других столов. Сошлись все, кого помнил и ждал увидеть. Само собой Гурий, Аверроес, Элик, Канарис. Изольда - с дочкой Алиной, которой сколько лет, никто толком не знал, но обращались, как с девушкой, достаточно зрелой для по крайней мере флирта. Марк Ильин - в собственных, и больше ни в чьих, глазах выглядевший свадебным генералом. Тетка Нина Львовна и двое Каэфов. И все те, с кем, сталкиваясь на улице, останавливался, чтобы что-то досказать, а если это был Невский, то в кучке, уже стоящей или моментально из таких же, как вы, собирающейся потрепаться. Но не только такие, а и промелькнувшие в самое разное время беглым знакомством. Встреча с этими выходила сейчас самой шумной, полной трудно объяснимого восторга. Еще было порядочно, может, четверть, совершенно незнакомых - а главное, не представимых в качестве знакомых - людей в мешковатых, из хорошего сукна, костюмах, с чужим и эту свою чужесть не старающимся скрыть выражением лиц. Они ни с кем не разговаривали, иногда - очень коротко и неоживленно - между собой. Гурий объяснил, что это евреи: завы продуктовых баз и контор вторсырья, кооператоры. Они находились "в подаче" или примеривались вот-вот подать документы на отъезд. Один вдруг повернулся к Каблукову: "Тоже едете?" "Нет". "И не страшно, что посадят?" Каблуков на секунду растерялся, но слишком уж непосредственно, а для провокации топорно, прозвучало. Он сказал: "Вы имеете в виду КГБ? Ну все-таки не тридцать седьмой. Да и больше хвастаются они, что всё про каждого знают, чем на самом деле знают". Тот посмотрел на него ошарашенно: "При чем тут КГБ? ОБХСС!"
      Подошел Ларичев с блондином болезненного вида в спортивной куртке "СССР" и в тюбетеечке на длинных до плеч волосах. "Вы знакомы?" Каблуков видел его впервые, но лицом изобразил готовность узнать по подсказке. Уже бывали случаи, когда его узнавали, а он нет, и это волей-неволей выглядело высокомерием. "Знакомы, только где ему всех упомнить?" - сказал блондин. Каблуков выпаду потакать не захотел, ответил: "Нет, мы прежде не встречались, я бы вас не забыл". Оказалось, из той самой литературно-художественной группы "Вглядывание", о которой Ларичев рассказывал на курсах. Прозаик-эссеист - как в конце концов он его представил, после чего отошел, бросив на Каблукова. "Уезжаете? Остаетесь?" спросил блондин. "Остаюсь". Каблуков поймал себя на том, что уже принял предлагаемую собравшимися здесь картину действительности, в которой отъезд был не форс-мажором, а как минимум равноценен обычной устоявшейся жизни, выпавшей от рождения. "Почему?" ""Почему" можно спрашивать у что-то предпринимающих. Я всего лишь сохраняю статус-кво". "Прижились?" "Вы меня, как марсианина. А я отсюда родом". "Короче, уютно бочком привалились, с режимом сработались, вас это в высшей степени устраивает. Зачем уезжать оттуда, где тебе хорошо?"
      "Тюбетейка?" - спросил Каблуков, глазами на нее показав. "Кипа. Точнее, переходная к кипе форма". "Порываете с прошлым?" "Хороню". "Нас? Себя?" "Всех вместе. Всех мертвых". "Без скорби". "Не сдерживаю радости. Да и вы, я вижу, не особо горюете". "Не скажите, есть маленько. Из-за Феликса. Как это так: был Феликс, и не найти его больше?" "О себе, о себе пора начинать беспокоиться. Был Каблуков - и не стало. Без Феликса, без меня - не найти его больше. Мы знали, где он, - один по дружбе, другой по неприязни. А теперь - ау". "Я не против". "В таком случае пусть советская земля вам будет пухом". "Сняться с места - силы нужны, а откуда их взять, как не из неприязни: правильно я ваш сарказм понимаю?" "Похороны есть похороны". "Все-таки только символические. Метафоры забавны, когда в них не заигрываешься. В общем-то, просто эмиграция в специфических условиях. Специфика в том, что внешняя на фоне внутренней. Внутренняя - это где мы с вами друг от друга прятались, чтобы настроение не портить. Пока вы во внешнюю не собрались, я этого не понимал".
      Они с Тоней - как почти все - досидели до утра. К подъезду пришли четыре автобуса "Львов". Ни кто заказал, ни через кого, никому было неизвестно. Феликс говорил, что евреи, евреи смотрели на Феликса с уважением и друг другу повторяли магическое "через Академию" - как исчерпывающее объяснение. Приехали в Пулково. Из-за многолюдства и взятого на веселье курса не нашлось времени сосредоточиться для прощания, расставания, разлуки. Только что собрались целоваться, как Феликса выкликнули радиоголосом, и он исчез. Но все, продолжая попивать, шутить, смеяться, чего-то ждали: что он еще появится или как-то даст о себе знать. Объявили посадку на самолет. Часть осталась внутри, остальные вышли наружу: самолет взлетел. Обескураженность смешалась с упадком сил от бессонной ночи, кое-кто из женщин заплакал, мужчины помрачнели. Без слов расселись по автобусам, они довезли до дверей мастерской, и в одну минуту все разошлись. Рассосались в уже набравшей силу уличной суете. Гурий сказал с печалью и серьезностью, отменявшими возражения: "Вы и вы - ко мне. Помянем", - Каблуковым и Изольде с дочкой.
      Через час позвонил Феликс. К этому времени Каблуков успел рассказать свой разговор с прозаиком-эссеистом. У него что-то с животом, сказал Гурий, что-то нехорошее, он ко мне ходит за рецептами с печатью: ну, Бог даст, там врачи-вредители вылечат. Изольда пробормотала: а мне нельзя?.. Час да час, пока добирались из аэропорта, - быстро долетел, сказал Гурий. Но звонок был не из Вены, а из будки в Пулкове. Как-то не пошло, объяснил Феликс, зацепилось. Все, кто в курсе, были на местах - кроме одного. А которого взяли на замену, полез куда не надо, подал голос: это что такое? На голос надо отвечать, и заклинило. Теперь тут, в Ленинграде, хана, не прохонже, с концами. Протокол, передаем дело в суд, визу аннулируем, паспорт изымаем. Не изъяли и не аннулировали, по-тихому вернули, но шепнули: позвони еще раз, куда звонил, и двигай через Москву...
      ...Что-то легкое, мягкое, как вспышка солнечного зайчика, но с шипом на конце, потому что все-таки кольнуло, вошло Каблукову в сердце. Безболезненно, нестрашно и даже словно бы освежающе, однако проткнуло какой-то сосочек, и из него стали разливаться скорбь, тоска и жалость. Сперва горячие, потом на короткое время жгучие, а вскоре, как будто нашли свою температуру, просто поддерживающие жар в груди. Вытекали без напора, но неостановимо. В таком сочетании, точной пропорции и таких убедительных он их никогда прежде не чувствовал. Недосып и выпитое настойчиво предлагали себя в объяснение, а он знал, что они только способствовали и помогали случиться этому, а лопнуло и пошло разворачиваться из-за какого-то конкретного совпадения: скажем, капля дождя и луч солнца, какие ни разные, сумели клюнуть семя в один и тот же миг. И совпадение тотчас всплыло: "что-то нехорошее" у эссеиста - и "как-то не пошло" у Феликса, выговоренные одно за одним.
      Ну и что, что тот хамил и нарывался на ответное хамство и скандал! А разве Каблуков в самом деле не "прижился", не нашел приятное для тела положение, не сработался, и разве его это не устраивает? Да даже если бы и не так, если бы тот лез на рожон ни с того, ни с сего, потому что такой тип, потому что противный, ведь он всего лишь лез на рожон, а мог бы, кто его знает, и выть, и тюбетеечку свою сорвать с головы, и ногами топтать, и патлы выдирать клочьями. Кто его знает, каково ему, когда он выпрашивает у Гурия рецепт? А если и печень в порядке, а просто наркоман - каково ему? Каково ему здесь было? Сочинять эссе, которые одобрялись, главным образом, членами литературной группы "Вглядывание". Вглядываться в приходящую в голову муть, чтобы их писать. Выпускать не интересущий никого, кроме пяти или четырех выпускавших, манифест "Второй натуральной русской школы". И, когда приедет туда и приколет к кудрям настоящую кипу, каково будет?
      И Феликс. Который живет и в Ленинграде, и в Москве - и ни там, и ни там ему негде жить, а все у друзей. Которым он нужен только такой, гуляка, крепкий питок, шикарный, фирменный, с потрясающим английским. И у женщин, которых он каждую одинаково образцово любит: в постели, в ресторане, на курортах Черного моря, рассказывая увлекательные истории, говоря смешные вещи, читая - без тени пошлости - наизусть русские и английские стихи. Блестящие глаза, улыбающиеся губы, всегда, при любой случайной встрече, праздничный, и чем этого с годами больше и чем это неизменней, тем чаще хочется застать его врасплох. Не чтобы он, не дай Бог, разнюнился и стал показывать и, того хуже, распространяться про белые шрамы на обоих запястьях, замечаемые особо наблюдательными под крахмальным манжетом рубашки, а не особо - когда вместе валялись на пляже или парились. А чтобы хоть однажды сказал "херово", как в ста случаях из ста говорит "нехерово" в ответ на "как дела?". Пенковая трубка, лишь на секунду, на одну короткую затяжку прикусываемая зубами, а в остальное время выписывающая плавные параболы вместе с рукой, дирижирующей словами, - не баланс ли она в кулаке канатоходца, отбрось он который, и сорвется? А и не сама трубка - дым. Сине-серая акварель с ароматом, погружающим тебя в куда более сложный, пряный, дурманящий, духов, масел, притираний в комнате, где никогда не открывают окон, где-то в Батавии - маленький дом, на окраине в поле пустом, где китаец-слуга в двенадцать часов снимает с дверей засов. В початой пластиковой упаковке в форме кисета этот табак можно случайно добыть у какого-нибудь шалого норвежца, чудом затесавшегося в туристский автобус, нанятый жителями городка, а иногда и села, в финской глуши. Фарцуя самому или покупая у фарцовщиков, которые называли его, кто как хотел, "кептейн", "кепстейн" и "кейптаун". В остальное время "Золотое руно", табачок хороший, но на экзотику замахивающийся не далее субтропической, с запахом, проложенным холодноватыми деловыми флюидами кулуаров партсобрания в Сухуми.
      "Американы, они такие чистенькие, - сказала однажды в компании девушка Роза по кличке Розка-стрекозка. - Утром, днем и ночью - всегда из-под душа". "Вода другая", - отозвался вдруг Феликс. Она продолжила: "И румяные". "И воздух другой"... Как у Хэмфри Богарта в фильме "Касабланка": элегантный костюм тонкого сукна, гладко выбритые щеки, табачный дым вокруг головы - все у него было такое же, только воздух и вода другие. И "Касабланка" называлась в прокате "В сетях шпионажа". Нет, это "Танжер" так назвался, а "Касабланка"... А может, и не в прокате, а он смотрел ее - знакомые провели - на спецсеансе в Доме кино... И ради того, чтобы увидеть на экране ее настоящее название, а может быть, если сложится, и походить по ней; и по Танжеру, если сложится; ради табачных лавок, благоухающих турецким и вирджинским; или - что то же самое - чтобы читать стихи Серебряного века не как мальчик, которого ставят перед гостями на стул, а погрузившись в любимое кресло, себе единственному, зато Теннисона или Эмили Дикинсон гостям, соседям, бармену за стойкой; в общем, ради другой воды и другого воздуха он договаривался с Иван Петровичем-Петром Иванычем, устраивал двойную отвальную, дважды улетал с одной и той же земли, и все это - в глубине души готовый к тому, что меняет шило на мыло.
      Почему Каблуков не хотел видеть этого прежде? Ни он и, похоже, никто. Главное определение происходящего было: так. Sic. Лицо - зеркало души, поверхность - материи. Что перед тобой вывесили, какую чадру накинули, какую маску надели - так оно и есть. Какими они выглядят, такими я их принимаю. Может быть, потому, что до сих пор не было угрозы их потерять? Да нет, Валера Малышев утонул, а взгляд, отражавший все, что вокруг, всех остальных, как зеркало, не изменился. Возможно, это пришло только сейчас потому, что сделалась осуществимой невероятность, принципиально запрещенная к осуществлению: раздвой действительности, протекание судьбы одновременно по двум руслам - исчезновение бесследное, безвозвратное, но не физическое. Похороны, но не смерть. Гдетошнее присутствие, которого нельзя проверить. Советская власть не кончится никогда, это может только присниться, да и то если слишком много смотришь кино, слишком часто гаснет реальный электрический свет в помещении и зажигается нереальный на экране. Советская власть навеки, потом могила навеки, так что то, чего лишаешься, лишаешься навсегда. Но что от тебя зависит, это чего ты лишаешься: коврика с лебедями или лебедей.
      Кто его знает, кто на самом деле эти люди? Потому тот или этот гадок, что гад, зоологический класс, или потому, что с виду гадкий утенок, а в один прекрасный день обнаружит свою лебяжью стать? Как на него глядеть, как косить глазом, чтобы высмотреть что-то, что не сотрется? Что не сотрется? Какого Феликса ты не лишишься, когда он окончательно исчезнет в паспортном и таможенном лабиринтах? Праздничного или в ангине, заросшего, сутулого, на чужой кухне ставящего на газ чайник и считающего дни до возвращения из отпуска хозяев? Какого Гурия - хотя Гурий вроде бы никуда не собирается?.. Но как будто запустили цепную реакцию распада картины мира, окружавшего жизнь Каблукова в самой непосредственной близости. Успешный Гурий, Гурий, схождением звезд рассчитанный на успех, душевно и телесно безукоризненный Гурий - излучающий тонкое, за пределами видимого спектра, но из побочных проявлений улавливаемое неблагополучие. Диссертация, с блеском защищенная, воодушевление больных, когда он появляется в палате, проходит по коридору, вытянутые им безнадежные случаи, стабильная частная практика, явные признаки моды на него, интерес тех, чье занятие интересоваться, в первую очередь, женщин, знающих, как свою заинтересованность реализовать, - сквозь все это проглядывал дефект, ничтожный, но не дававший успеху превратиться в триумф: в этом не было оголтелости. Взгляд, которому надлежало гореть и обращаться только вперед, мимо остающихся по бокам деталей, постоянно сворачивал к ним, упирался, вникал, туманился, а то и вовсе становился отсутствующим. Движению по направлению к цели не хватало цельности, без цельности не получалось полноты.
      Его речь, в ранней молодости бывшая для тех, кто слышал, притчей во языцех, работавшая на эффекте чередования концентрированной краткости и пленяющего красноречия, превратилась в инструмент невыговаривания чего-то, что он то ли не хотел, то ли не мог выразить. В краткости появились двусмысленность, загадочность, в красноречивости - растущая изоляция от всего, что не узкая тема. Никогда он не казался преданным чему-то безоглядно, погруженным во что-то без остатка. Однажды, рассказывая о приглашении на месяц в известную парижскую клинику и последующий конгресс на Антибах, называя сумму гонорара, перечисляя баснословные условия содержания и в конце приводя формулировку нашего министерства, объясняющую французам, почему Гурий не может поехать, а может секретарь парткома, он стал неподвижен. И глаза остановились, и пальцы, один рот шевелился, произнося пассаж за пассажем, острые и забавные, а все остальное как будто отключилось, закоченело на минуту. "Ты чего?" - окликнула Тоня. Он вздрогнул, возвращаясь, ожил, улыбнулся: "Выход в астрал". Каблуков сказал: "Неприятности?" "Нет, нет, одни приятности. А как бы вам сказать? Ну например: они отца взяли, увели, потом выволокли, винтовку подняли, бабах в лоб, в грудь, в плексус целиакус. Уберем из рассмотрения, что горюю, уберем, что проклинаю. Что священник, что Бог, что Христос терпел и нам велел, что царство небесное. Оставляем только, что он - во как, а я, видите ли, врач, фрач, физисьен, мсье-ле-доктёр: спасибо-доктор, скажите-доктор. Несерьезно как-то. Не-со-из-ме-римо. Если бы я так врачевал, как он погиб... А за признание Парижа стараться, не говоря уж райздравотдела, - чего-то внутри тормозит. Рефлектирую". "Ты женат - в конце-то концов?" - неожиданно спросил Каблуков, и Гурий рассмеялся.
      "Вот именно, что в конце концов. В конце одних концов - нет. В конце других - да. Но, по-моему, дело не во мне конкретно. Что-то надо с этим вообще делать, как-то менять. Точнее, отменять. Верность и эрос - ну не сходятся. Не у вас, не у вас! Вы как Адам и Ева, которым не из кого больше было выбирать. Хотя Адам, говорят, успел - еще когда был со всеми ребрами упасть на какую-то кошмарную Лилит. Вы исключение. Но остальное-то множество особей, у которых восторг сладострастья, приносимый именно этой невестой, именно этим женихом, доходит до пределов, когда и ему, и ей все равно кем! Пусть только на миг, но в этот миг - о какой верности речь? Отдельно огонь, отдельно прибитая над койкой инструкция - совместное хозяйство, взаимопомощь, крепкий союз. Но ведь это уже не супружество, а товарищество. Товарищей много, потому что оно то вдохновляет, то угнетает, то захватывает, то надоедает. А супружество не отчуждается от сладострастья. Ни от взаимопроникающего резонанса, ни от попадания в унисон - ни от борьбы и насилия. Ни от пресыщения. Короче, отменять надо не одно или другое, а и то, и то. Не у вас, не у вас! У нас. У меня. У того, кто это про себя знает. Хотя бы затем, чтобы после не уводить из дому, не выволакивать в темноту и холод и не застреливать, как пса". Он стал обводить глазами комнату и шевелить пальцами, как будто что-то в них разминая. "Может быть, соотношением возрастов заняться? В мировом масштабе. Как проектом атомной бомбы. Убухать миллиарды долларов и представить человечество как систему брачующихся. По составу крови, лимфы, темпераменту, цвету кожи, племенному, классовому и семейному происхождению, по расположению небесных тел и розе ветров, по, по, по, по - вычислять для каждого дату рождения избранника. Как цыганки нагадывают. Дальше пусть сам решает... Тогда бы я знал, на ком жениться. Если, конечно, мне не выпадет какая-нибудь, что уже умерла или еще не родилась".
      Гурий замечательный, но не счастливый - глядел на него сейчас Каблуков. Еще оставалось, что пить, но не осталось, за что. Может быть, все замечательное несчастливо? Надо бы проверить. Потом. Да нет, без проверки видно, что зарапортовался. Просто что на вид беленькое, под тем окажется черненькое. Если вглядеться. Как деятели "Натуральной русской школы". И второй, и первой. А наоборот: под черненьким беленькое? Под... - кто у нас черненький? Ну пусть Изольда - чтобы далеко не ходить. Она такая, она сякая, со всеми спала, Валеру истерзала. Предположим, Изольда уезжает. Нормально: ничего известного прежде в ней по-новому не предстает, ничего незамечавшегося не открывается. Нечего ей менять здешнее худшее на тамошнее лучшее. Потому что у нее худшее и есть лучшее. Уже. И навеки. Предположим, она умирает. Вон какая худая и вся... смоляная: осмолилась изнутри. Скорбь, тоска и жалость упомянутые захлестнут, конечно, горло, когда узнбешь, но через пять минут отпустят. Потому что скорбь, тоска и жалость всегда ее сопровождали. Ничего другого она не вызывала. Правда, еще странное, на уровне инстинкта уважение, которое, уходя от логики, пробуждала ее самоотрешенность. Черненького в ней было в аккурат столько, сколько его в жизни, не снаружи, а по всей толще. Ни под, ни за ничего и нет, кроме черненького: оно же, стало быть, и беленькое.
      История людей - история их жестокости: эссеист без имени, Феликс, Гурий, я, сто из ста, десять тысяч из десяти тысяч ловчат, будучи ими, не войти в их число. На лишний миг, на лишний миллиметр отодвинуться от ее пасти, смягчить, приладиться к ней - не теряя при этом лица. Напряжение не по силам, оно раскалывает нас. А в Изольде высматривать одно и другое, вертеть ее наподобие медали, сравнивая лицевую сторону с оборотной, чтобы свести воедино - как нас, - не требуется. Только у считанных, без выгоды для себя, без притворства, а в сплошной себе ущерб попавших точно в окрас жизни, выходит это цельно - и во всей полноте. Вне самих категорий скорби, тоски и жалости, попросту не нуждаясь в них. Потому что они наша принадлежность, наши качества, раздвоенных, расколотых. А Изольда, куда ни переедет, хоть в Новый Свет, хоть в Тот, она его часть, и того, и другого.
      Вы бывали за границей? Я бывал. Я был в Болгарии, на кинофестивале "Златни Пясци". Летал туда. Из Ленинграда в Москву, из Москвы в Софию, из Софии в Бургас. "Пулково" как аэродром - козий выпас по сравнению с "Шереметьевым", поверьте бывалому летуну. А в Софии объявили посадку на Бейрут, и пошли белые бурнусы, непонятно, сколько человек под каждым. Потом во Франкфурт: выстроилась немчура, загорелая, как вареные раки. Потом на Афины. София-то оказалась помеждународнее "Шереметьева". Во Франкфурте же, я слышал, самолет взлетает каждые пять минут. А в Нью-Йорке, в час пик, два в минуту. Что слышал, за то продаю. То есть выстреливают, и шансы равные: удержишься ты и приземлишься, как Мюнхгаузен, на посю- или, как Юрий Гагарин в тренировочном "МИГе", на поту-стороннюю посадочную дорожку. Так в конце концов запулили и Феликса. Потому что, хотя из "Шереметьева" рейс на Запад на настоящий, а не болгарский, - случается раз в четыре или сколько там часов, но принцип тот же. Алюминиевый ящик перемещается на аэродромы все более и более скорострельные, пока не диссоциируется в вакууме, где материя распыляется до состояния атомной трухи. Единственное, что до нас о нем дошло, - это что долетел, однако никто не мог сказать определенно, куда именно.
      Отлету предшествовали московские проводы. От ленинградских отличались полным отсутствием надрыва, большей вольностью и чинами. Ну летит и пусть летит - мало ли кто, куда и зачем летит. Провожавшие евреи были уже завмаги и членкоры. Были синхронные переводчики, работающие для ЮНЕСКО. Были имеющие квартиру на Горького, на Кутузовском, на Ленинском. Был живущий в особняке на Арбате. Было несколько человек с суровыми и несколько с веселыми лицами, как-то связанные друг с другом. Был Дрягин. И Артем Калита, который сказал ему, что жаль, жаль, мимо носа прошел сценарий, а такой мог бы сложиться у них творческий союз. На что Дрягин бровью не шевельнул, а только поиграл пальцами по столу. Был Шахов - вполголоса произнес, наклонившись к Каблукову: "В последний раз дал слабину". Пояснил, что имеет в виду съемки, профессионально удовлетворен, но сильное давление со всех сторон, начиная с автора сценария. Не того он, Шахов, хотел. Да и вряд ли вообще кино может дать, чего он хочет. "Так что кончу фильм, - он сделал паузу, подчеркивая значительность сообщения, - и приму сан, окончательно решил".
      XV
      Не бывает так, чтобы в замкнутой системе изменилось что-то одно-единственное. Чтобы Каблуков написал сценарий для Дрягина, а внутреннее равновесие не потревожилось, настроение сохранялось ровно приподнятым, отношения с Тоней оставались привычным, само собой разумеющимся источником воодушевления. Нет, все сколько-то расстроилось. Как сказал Лавуазье на бытовом языке Ломоносова: чего где прибавится, в другом месте столько же отнимется. Ну что ж, любить безмятежно "в радости и в горе", читай "в горе как в радости", - не фокус. Тут то и другое полноценно, то и другое одинаково намагничивает обоих любящих. И настолько то и другое в каждом самодостаточно, что вроде бы можно ждать друг от друга отталкивания. В такой момент это естественно, логично, это напрашивается. Эгоистически естественно: мол, и без тебя во мне полнота радости. Горя. Что немедленно вызывает инстинктивное - от любви (ПОТОМУ ЧТО ЛЮБОВЬ - ИНСТИНКТ, они с Тоней уже несколько лет знали) - встречное усилие: этому воспротивиться, друг к другу прильнуть. Смешать радости, как благодать возблагодать. Утешить горе другого собственным. (Согласно аксиоме: отталкивание любящих, от чего бы оно ни возникло и чем бы ни было оправдано, всегда эквивалент измены.)
      Так-то любить - это одно. А посмотрим, как "ни в радости, ни в горе", а вот при стеснении. Таком, какое Каблукова обжало. В общем-то, признаться, невеликом. Но совсем избавиться от сознания того, что сделал "неправильно", не удавалось. Оказалось, что он попал в постоянно, а не временно двусмысленное положение. Например, то, что вынужден был просить за Феликса, что вляпался в кооператив сотрудников КГБ, только высвечивало это. И так будет всякий раз, когда такое будет случаться, а почему бы подобным вещам не случаться? И не только подобным, а всяким, которые, будь он Каблуковым до истории с "Конюшней", требовали бы от него прямого подхода и больше ничего. Элементарного взвешивания "за" и "против". Без учета "за" и "против" того, как это выявляет его зависимость от "содеянного". От получения денег, от согласия на обман. И не надо притворяться, будто не знаешь, на обман кого и для чего. От вранья как такового, от вступления в связь с теми, с кем, как сказал невинно отец, отнюдь не имевший в виду размол ими страны в костную муку, надо держаться подальше. От всего, что говорит об этом как о "темном деле".
      Теперь он должен был продумывать оба варианта поведения: прямой, независимый, то есть как он действовал бы до сделки с Дрягиным. Как действовала, скажем, Ахматова, никогда не вступавшая ни в какие сделки. И "наоборотный", вычисляемый от противного тому, как если бы он оказался, скажем, завербован. То есть каждый раз прикидывать, не выглядит ли в результате того или иного поступка и слова сексотом и стукачом. Он сделался предусмотрительнее, стал анализировать возможные последствия, принимал предупредительные меры на случай неблагоприятного их расклада. Выяснилось, можно прожить и так - если а) ничего не подписал и б) заставил себя действительно плевать, как заявил он Нине Львовне, на то, что "подумают". Вдвойне труднее, но вовсе не невозможно. Самое противное, что, поставив себя в эти условия, занимаясь этим, он не всегда мог с уверенностью сказать, где его выводы - воображение того, что реально может случиться, и где паранойя.
      Он написал дополнительный эпизод - для "Конюшни". Уже снималась, и никто его не просил, и никому не показал, а положил в стол - чтобы было наготове. Корреспонденту предлагают поехать со сборной в турне по Европе. Он в воодушевлении, все документы собраны, характеристики подписаны, приносит начальнику команды, который не что иное как представитель Комитета и не очень это и скрывает. Он просит корреспондента подписать бумагу о согласии во время поездки наблюдать за игроками и информировать об их моральном духе. Корреспондент, сперва с помощью демагогических уловок ("да я в таких делах лопух", "не по моим силам ответственность"), потом решительно отказывается. Тем не менее в турне его берут. Но по возвращении вызывают на Лубянку и угрожают, если он не пойдет на сотрудничество сейчас, пустить слух, основательно и убедительно разработанный, о его уже состоявшемся доносительстве как цене выезда за границу. На это он показывает сделанное непосредственно после тогдашнего разговора с начальником команды описание неудавшейся его вербовки и намекает о возможной, от него не зависящей утечке этих сведений в самиздат. Ему открыто говорят: вы понимаете, что мы можем вас и ликвидировать? Он достает из внутреннего кармана еще одну страничку предупреждение, что любой несчастный случай, который с ним произойдет, следует расценивать как расправу за отказ стать осведомителем. С припиской от руки: "Опубликовать в случае смерти или исчезновения". Прибавляет: а это, я уверен, уже находится - тоже, естественно, без моего ведома - в тамиздате, а они, я слышал, хранят такие вещи надежно.
      Эпизод выглядел не очень правдоподобно, но в случае шантажа со стороны Дрягина и тех, кто за ним, мог быть им предъявлен и, по замыслу Каблукова, должен был показать, что у него есть неплохая контригра. Никаких признаков, однако, такого рода намерений с их стороны не было. Скорей с его были признаки перегревшегося воображения. Не то научно-фантастическое, не то учебное кино на материале "Хроники текущих событий": как обезопаситься от дезинформации органов. Теперь, когда он держал это в ящике стола, на душе было еще более скверно. Его кислое настроение и беспокойство передавалось Тоне. Ему в голову приходили образы вроде: он еще ухаживает за Тоней, как до женитьбы, они все время гуляют, он ступает в жижу и, хотя оттирает башмак об траву и носовым платком, который потом выбросывает в урну, и газетой, которую из нее вынимает, ощущение замаранности и запаха преследует. Вполне вероятно, его одного, Тоня этого не замечает, но ухаживать в таком состоянии невозможно, и это в нем она замечает. Или: они вместе попадают в эту жижу, проваливаются, как тогда на стройке кооператива в Измайлове, и гадко на душе, как тогда, и, как тогда, вина его.
      (Возможно, мультипликация. Две фигурки: пара влюбленных. Брусок магнита, раскрашенный пополам красным и синим, наводит в обоих разом то положительный заряд, то отрицательный. "Плюс" - радость, "минус" - горе. Набрав максимум интенсивности того или другого, фигурки начинают друг от друга отталкиваться. Но любовь - влечение, поэтому если до сих пор они только держались за руки, то сейчас изо всех сил стараются притянуть один другого.)
      XVI
      На ленинградских проводах Феликса Калерия Филипповна, когда Каблуков с ней поздоровался, пригласила его в гости, подчеркнуто: сказала, что имеет кое о чем с ним поговорить. И лучше без Тоши, поскольку предмет потребует той прямоты высказываний, которая наиболее удобна в разговоре наедине.
      Едва он уселся на диване против нее в кресле, она задала вопрос: "Какого вы мнения о Мише Климове?" Без приготовлений: очевидно, беря намеченного ею быка за рога. Климов был прозаик, возраста Каблукова, не очень его интересовавший. Дубликат Ларичева, более удачливый. Вернее было бы сказать, что Каблукова не очень интересовала проза вообще. Кроме той, которая действовала на него, - и тогда это действие было сильным. Или какого-то случайного рассказика, на который он натыкался, когда брал книгу просто так, как любую другую, и читал ее насквозь, удивляясь умению, но оставаясь нетронут. За Климовым утвердилась репутация именно прозаика, не писателя. Певца деталей, мелочей. Интеллигенция видела в этом вызов советскому курсу на грандиозность и всячески его возвышала - под сурдинку, естественно. О нем заговорили - тоже приглушенно - как о наследнике Михаила Кузмина, а о Кузмине как о вершине Серебряного века, противопоставляя неким тем, кто, не ведая, что творит, подготовил своим творчеством - стихами, философией, стилисткой, политически и идейно расплывчатыми - приход революции. Услышав это, Каблуков и Тоня уставились друг на друга и развели руками - по поводу не революции, а сопоставления с Кузминым. Тот был прелестен свободой обращения с мелочами больше, чем ими самими, Климов же строго соблюдал логику: вот деталь, за точность отвечаю, на большее не претендуем, потому что мы люди маленькие. Отдавало не без жеманства двусмысленным "гм-гм". Каблуков откуда-то знал, что Калерия сильно способствовала выходу двух подряд сборников Климова и написала о нем хвалебную, насколько это было возможно, статью. Поэтому он ответил уклончиво: "Я читал его недостаточно, чтобы судить как следует, но это интересно", - ровно наоборот тому, что думал.
      "А мою статью о нем?" "К сожалению, нет. Но Тоня мне подробно пересказывала". Опять: ничего не пересказывала, мельком упомянула. "Подробно" - классическая инерция вранья. Но почему-то хотелось ему ее не то пожалеть, не то задобрить. "Если и пересказывала, то со слов своей тети Нины. Потому что в отличие от вас Тоша говорит правду и мне успела исповедаться, что статью до сих пор не прочла. Не в этом дело... Она написана в определенном смысле против вас. Против таких, как вы. Я пишу о Климове как о центральной линии литературы. Доказываю это в духе Белинского, когда он бредил гегелевским "все действительное разумно". Реальность Климова состоит из неопровергаемых элементов. Мелких, иногда даже мелочных - в статье этого, понятно, нет, это я конкретно вас просвещаю, - потому и бесспорных. Обошлось Гегелем, но если бы понадобился Маркс, подтянула бы Маркса. Климов - не крупная фигура. Но из молодых единственная". "Бродский?" - полуспросил Каблуков.
      "Вот! Есть талантливее Мишеньки, есть масштабнее, безудержнее, мятежнее. Есть, как любит говорить Ильин и, подозреваю, вы тоже, интереснее. Но все они почти целиком смещены в область поэзии. И как жанра, и как отношения к действительности. А есть действительность - только уже не с прозреваемыми в ней согласно "философии права" чертами абсолюта, а действительность власти. Кровавой - которую можно расшатать зубоврачебными щипчиками Климова и для этого объявить его Шиллером. Если можно опутать шелковыми ниточками, как Гулливера, и представить Мишеньку Свифтом, я сделаю это не задумываясь. Поэзия тоже расшатывает, не надо мне объяснять, но занимается этим так свысока, так небрежно, так вся, как ребенок, сосредоточена на самой себе, что Бог с ней, с поэзией, пусть играет в свои цацки. В молодости все пишут стихи. Один Мишенька прозу. Ну не один, пускай не один. Но Аксенов - это ведь юмор и манера, молодежный стиль. Терпеть не могу молодежный стиль. Битов - психология. Не перевариваю. Как будто сто лет назад не наигрались". "Они не прозу пишут, - вставил Каблуков, потому что об этом уже думал, - они просто пишут. Хотят назвать вещь. Есть вещь, есть для нее название, иногда одно слово, иногда абзац, иногда целая страница сколько потребует точность. Иногда для названия нужна юмористическая точность, иногда психологическая". "Чушь. Это и есть проза". "Проза - это фраза. Климов пишет фразу. Ее время кончилось. Кончается. Писать надо не как, а куда. Из точки А в точку Б". "Чушь. Писать надо что. А фраза, если уж на то пошло, - это именно поэзия. Сказал - и нет с тебя спросу. Бродский пусть раскладывает пасьянсы своей самодельной метафизики, Горбовский топчется в жмурки с "проклятыми поэтами", московский Крысолов Красовицкий свистит флейтой. Вы слышали, что столичная звезда Ахмадулина сказала Бирману? Гэдээровец, который сочиняет песни в стиле Брехта: его таскают в Штази, подсылают хулиганов, разбивают гитару. Она: что это вы нам поете про какого-то Вальтера Ульбрихта? Ульбрихт - муравей, застрявший в янтаре вечности... Ненавижу - это уже я говорю, а не она: не-на-ви-жу! Метафизиком был Введенский в "Большой элегии", флейтистом Мандельштам, проклят был Блок! Они убили их. Как говорит в "Портрете художника" отец: "Парнелл - они разодрали на куски его белое тело, как крысы в клоаке!" Я думала: что еще они могут придумать? После НКВД, лагерей, поруганий, растления оставленных в живых? Ваше поколение - вот что. Индифферентных, нон-шалантных молодых людей. Придающих социализму "человеческое лицо". Делающих власть приемлемой.
      Я читала в "Искусстве кино" вашего "Замполита Отелло", я смотрела вашу "Ласточку". Климов слабенько, но эту полосатую будку с жандармом раскачивает - вы делаете косметический ремонт. Как вы могли, как вы смели кланяться в ноги БэА, брать у него рекомендацию! Предавшего принципы, которые разделял с друзьями, неизмеримо лучшими, чем он, и бессовестно продавшего их. Поэтому и герой у вас - замполит: я должна сопереживать замполиту. Еще бы он Бэашу и супруге его в бриллиантах, скупленных в войну, не понравился. То же и ваша кондукторша - трогательно, трогательно. Но ведь не живая девица, забитая или, простите меня, ссученная этой жизнью, как все такие, а символ. "Утепленный" разными душевными штучками, это вы умеете. Однако ласточка, ах-ах, с открытым клювиком, безумная, метафорическая. Расшибающаяся об грудь главного негодяя из игривой компашки, которая ее соблазняет. Вот они-то, золотая молодежь, сняты со знанием дела. И с сочувствием!
      Понимаете, вы не по мне, категорически. Не лично - как явление. Кроме высказанного, есть еще упрек, и вместе они для меня перечеркивают вас как писателя. Климов, какой ни есть прозаик, маленький, или вяленький, или удаленький, он таким родился. Как рождаются поэтом. А вы, если перевести ваши сочинения в систему поэзии, ну как, скажем, в математике переводят из десятиричной в двоичную, поэтом - становитесь. Встречаетесь с другими пишущими, читаете, что они пишут, что до них написали, встраиваетесь в этот процесс, получаете развитие. Может быть, от рождения вы этого про себя просто не знали - не задумывались. Может быть, в вашем деле это в себе находят, открывают. Что ж, в таком случае это означает только, что в вашем деле нет поэзии. Не стишков, а непременного элемента жизни. Витамина - в отсутствии которого умирают. Как жена Герцена.
      Я вам скажу, зачем все это сейчас выкладываю. Затем, чтобы иметь право отныне про это говорить открыто всем, а не как будто у вас за спиной. Я люблю Нину, а Тоша вообще полумой ребенок. Но вы не по мне".
      Пока она говорила, он раз-другой хотел несколько слов по ходу вставить. Даже как бы и прошептывал - не открывая рта. Про то, что был на той вечеринке, где Бирман пел, и так как пел по-немецки, а языка Каблуков не знал, то слова Ахмадулиной отложились у него в сознании не только ее откликом на пение - столь разозлившим Калерию, а его, честно сказать, тогда повеселившим, - но также и содержанием того, что тот поет. Про то, что это фильм Калиты и ласточка - Калиты, а его, каблуковское, "Ниоткуда никуда", название и идея, но кино делается сотней людей, каждый гребет своим веслом, все знают общее направление, однако курс - у сценариста такой, у оператора не совсем такой, у режиссера совсем не такой, не говоря о постах наблюдения и впуска в гавань. Что к БэА он пришел не нравиться, а получить рекомендацию; не досье его изучив, а поглядев две-три картины; не к частному лицу, а к официальному. Все это не меняло сути происходящего: ее вызова его к себе, ее оценки его, подаваемой в форме общественного заявления, ее желания оповестить его о своей и своего круга непримиримости и намерении противодействовать тому, что он собою представляет. То есть конкретно ему. И, наконец, ее обозначения своей позиции, хотя это не было целью, а лишь вытекало из происходящего. Возражать или что-то объяснять означало бы сбивать происходящее с прицела, мутить чистоту и ясность факта.
      Так что он дождался конца, помолчал и спросил: "Солженицын - не хотите ли вы сказать о Солженицыне? Едва ли еще будет такая минута, а я хотел бы знать ваше мнение о нем. Мне кажется, он не вполне вписывается в картину, которую вы рисуете". Теперь она - подавшись к нему и впившись в него взглядом, - как будто что-то говорила, что-то, даже казалось, неистовое, хотя губы были, наоборот, крепко сжаты. Потом отклонилась удобно на спинку кресла, словно успокоившись, и произнесла: "Нет, я не хочу говорить о нем. Но раз вы просите и после того, что выслушали, а главное, как безропотно, то есть мужественно, слушали, думаю, вы заслужили. Александр Исаевич не бог. Но герой. Гектор. Дело давно проиграно, много раз - когда Трою подставили, когда боги ее сдали, когда все это поняли, когда конь уже у ворот. А он не боится. Но мы навидались героев. Революции, гражданской войны, Днепрогэса, Великой Отечественной, космоса, спорта, Советского Союза. Он - все это с частицей "не", но он герой. Он - большевик с частицей "не". За то, что "не", я становлюсь перед ним на колени, но нам бы чего-нибудь поменьше. У них - у тех, кто устраивает нашу жизнь по своему плану, у нынешних - нет героев, кроме ими же назначаемых. А реальных нет. И нам надо так. Они заинтересованы, чтобы мы делали ставку на героев. Поражу пастыря - и рассеется стадо. А вот когда все более или менее на одно лицо - как они, непонятно, кого поражать. Нет-нет, пусть шашка ходит вперед только на одну клетку, но у них и у нас одинаково. Солженицын - большой человек, такие, как он, много дров наламывают. А лес и так вон какой разреженный".
      "Спасибо, - сказал Каблуков. - Теперь, наверное, можно идти?" "Если у вас больше нет вопросов". "Сейчас нет. Может быть, появятся". "Моя дверь для вас не закрыта, приходите, спрашивайте". Он поднялся, несколько раз неловко кивнул головой, пошел к выходу. "Тогда у меня есть вопрос, - сказала она вслед. - Что вы обо всем, что я вам наговорила, думаете? Было бы искусственно на этом расстаться. Вы не мальчик, который является покорно слушать выговор. Таким уходом вы даете основание подозревать в вас высокомерие и задние мысли. Будьте так же откровенны, как я". "В том-то и дело, что тут есть, над чем подумать". "А с ходу?"
      "Вы даете основание подозревать вас в нелюбви к таланту. К тому, что есть такая вещь. Я не про себя, упаси Бог. Но Бродский вам не подходит. Горбовский, Красовицкий - раздражают. Солженицын - а "Денисыч" ведь замечательно талантливый рассказ - лучше бы писал, как Дудинцев. А хорош Климов. У него герой, его любимец, сочиняет стихи "Сквозняк забот и су2ет... Прикрой фрамугу, дует". Единственное, что запомнилось, не обессудьте". "Талант. Хотела бы я знать, что такое талант. Есть текст, а талант - это то, что изображают, шевеля в воздухе пальцами". "Ну да. Потому что талант - это то, что не помещается в текст. То, что дает о себе знать, производя первоначальное впечатление ненужного, даже неуместного, а в итоге оказываясь самым убедительным качеством текста". "Мудрено. Нельзя ли пример?" "Например..."
      Каблукову пришла на ум безрукая Венера на спортбазе волейболисток, спарринг с мячом на лужайке, окруженной старухами вымирающей деревни, сгустки тени на лесной опушке, принимаемые глазом за повесившегося Касьяна. Он хотел сказать, что это небесталанно, и объяснить почему. Но это был он, мысль как на грех уперлась в "Конюшню", запуталась и не могла выскочить из ловушки. В отчаянии он готов уже был - извинившись, что ничего другого нет сейчас под рукой: в конце концов, что она? не поймет? - выложить эти примеры, когда вдруг вспомнил, что это сценарий Дрягина и ссылки на него окажутся страшно запутанными и странными. "Ну что? - растерянно проговорил он, усилием воли заставляя себя вспомнить таблицу умножения. - Ну, зима, крестьянин торжествуя на дровнях обновляет путь. Торжествуя - совершенно ни при чем, невпопад, ни к чему, но это и создает эффект зимы". "Не понимаю, произнесла Калерия властным голосом преподавателя, услышавшего жалкий студенческий ответ. - Текст понимаю: крестьянин торжествуя - семантический перенос признака с прихода зимы на крестьянина... Кроме обвинения в неприязни к таланту, что еще?"
      "Что-то личное у вас есть ко мне, - сказал Каблуков уже твердо. - Это чувствуется. Может быть, не у вас ко мне, а у вас к людям. Может быть, не у вас ко мне, а у людей. У многих. Я с этим сталкивался, вид идиосинкразии, отсутствие сродства. Может быть, враждебность из-за потери Тони - той, что была полувашим ребенком. Плюс определенная расположенность ко мне Нины Львовны - без вашего разрешения проявляемая. Может быть, ничего этого нет, только моя "психология", а всё ровно так, как вы изложили, несовместимость идейная. Я же говорю: я должен подумать". "Постарайтесь, чтобы это было не о себе. - Она немного наклонила голову, в знак прощания, но не протянула руки. - Самая большая к вам претензия - ко всем вам, - что то, что вы думаете о себе, вы считаете объясняющим не себя, а мир".
      "А Климов, - вдруг сказал он, уже выйдя на лестницу, в закрываемую Калерией дверь, - первый номер нового литературного клуба. Который, как вы прекрасно знаете, организован и контролируется КГБ. Но все сто его членов с ним во главе исходят из того, ведут себя и действуют, как будто это клуб и клуб. Ком лез'отр. Как вы на это смотрите?" "Откуда вы знаете по-французски?" - спросила она ошеломленно. "Не помню, где вычитал. Впопад?" "Ну да. Это значит "как любой другой". Вы хоть понимали, что говорите?" И расхохоталась - весело, простодушно, свободно. Став милой, женственной. Привлекательной. На пятнадцать или двадцать секунд смеха.
      XVII
      "С Голливудом будете разговаривать?" - строго сказал в трубке женский голос. Сперва по-английски спрашивали, мистер ли он Каблуков, потом кто-то очень оживленно на ломаном русском, обращаясь к нему "маэстро", просил оставаться на линии, наконец телефонистка с интонациями начальника штаба взяла дело в свои руки. Звонил Артем Калита. Будем делать большой фильм. Масштабный, панорама жизни. Высокобюджетный. Не как "Бен-Гур", конечно, но с широким размахом. Про Россию. Про Россию, впечатляющую американцев и понятную им. Ближе всего к Дрягину (очень, кстати, похожему на Каблукова), если бы он укрупнил личное до общенационального. Современную "кинороссию". "Долгий день", "Нюрнбергский процесс" - названия для ориентировки, только ориентировки. Личная судьба вписывается в великую историю. С заменой на великую географию, у нас это внушительней. Тайга, степь, реки - не видно другого берега, Ледовитый океан. С итоговым выходом на великую нацию. Способную на великие дела. Есть что-нибудь в этом роде на примете? Или начинать от нуля? "Потому что я от тебя не отстану, я знаю твой стиль и твои возможности, ты мне нужен".
      Есть, сказал Каблуков. Масштабный, панорамный, про Россию. Не сценарий - идея: как "Ниоткуда никуда". Называется для начала "Бинокль". Отец привозит цейссовский бинокль с войны. Выросший сын берет его с собой на строительство железной дороги в Сибири. Она должна соединить несколько новых месторождений полезных ископаемых и гидроэлектростанций. Бетонная плотина, на ней человек, видимый только в бинокль. Отсюда уточненное название "В бинокль". Тут определение и эстетики, и жанра, и сюжет.
      Персонажи атомизируются и разлетаются. Расползаются кто куда по мере удаления железной дороги от начального пункта - по мере ухода в пространство, для которого она лишь линия среди множества неосуществляемых. Под конец опять всё и все сходятся в точку: образ жестяной банки, скомканной взрывом аш-два и о-два. Банка с дыркой на трети высоты от дна: верхняя часть заполняется через узкий шланг водородом, нижняя кислородом, искра, гром, все глохнут, вместо газа крошечная капля воды, атмосфера плющит жесть. Опыт в школьном кабинете химии. Всё. Не то, что тебе, Калите, нужно, но другого нема2.
      "Так, так, так, - протянул Калита. - Так. Так. Не то, что мне нужно, но, может быть, мне и было нужно не то. "Ниоткуда" тоже было не "Ласточка" а стало. Я начинаю думать. А ты начинаешь работать. Если я сказал "да" после десяти твоих сумбурных фраз, у тебя нет выбора, ты отвечаешь тем же. Одновременно я начинаю это дело здесь проворачивать. Название "Север, Сибирь"". "Название "Железка", - сказал Каблуков. - Соображаешь?" "Для минского кинофестиваля. А для Голливуда "Зе Норз запятая Сайбириа".
      На этот раз Каблукову физически не хотелось ни соображать, с какими персонажами и какое действие разыграется, ни садиться за стол их и его прописывать. Того вида, тех десяти "сумбурных" фраз, в каких он изложил дело Калите, ему было совершенно достаточно. Именно незнание конкретных ситуаций и людей, неуверенная догадка о том, каковы ситуации и как люди в них себя ведут, свойственные картинке, пойманной в бинокль, привлекали его и составляли сущность предмета. Замысел и был сценарием. Железная дорога использовалась как рельсы для тележки со съемочной камерой. Объектив ехал и через бинокль ловил, что открывалось взгляду сценариста, который указывал на это режиссеру, а режиссер оператору. Из-за неприсутствия на месте действия, наблюдаемого с порядочной дистанции, объяснение того, что что значит и в какой связи одно с другим находится, оказывалось принципиально произвольным. Фрагменты складывались в мозаику, которая в конце концов могла выглядеть абсурдом и завести сюжет в тупик. Однако цепочки неразрешимых положений, набранные, как выяснялось, логикой фантазии наблюдателя, убедительностью не уступали цепочкам, выкованным реальностью.
      Недели две он кряхтел, жаловался самому себе на судьбу, Тоне говорил, что сценарное ремесло унизительное, ни творчество, ни профессия, и он не прочь вернуться к электротехнике. А когда сел за стол и за еще две недели написал со скрипом первые десять страниц, позвонил следователь майор Смирнов из Комитета Государственной Безопасности и сказал, что просит прийти его на Малую Лубянку, такой-то номер, такой-то кабинет, и слать ли с нарочным повестку или довольно устного приглашения. Каблуков только спросил, по какому делу. По делу двенадцать-двадцать, а подробности при встрече.
      Собираясь и натужно шутя с Тоней насчет зубной щетки и теплого белья, он признался себе, что испытывает, помимо тревоги, впрочем, поверхностной, возбуждения и интереса, еще род облегчения. Чего-то, что отвлекло бы его от сценария, он все это время искал, правда, надеясь, что, отвлекшись, набредет на какой-то нежданный ход, который двинет дело: так у него уже несколько раз бывало. Смирнов, лет пятидесяти невзрачный тип с невыразительными манерами и интонациями, контакта с ним не устанавливал, а, согласно инструкции, мямлил минут двадцать про то и се, не требовавшее от Каблукова участия. На вопрос, в чем же, собственно, заключается дело двенадцать-двадцать, не ответил, домямлил до нужного срока, после чего спросил, не звонил ли кто-нибудь Каблукову в последнее время из Голливуда. Когда тот снова и более твердо заявил, что хочет знать, на каком основании вызван, последовало разъяснение, что допрос ведется в том порядке, который обеспечивает наибольшую эффективность следствия, и что на нужном этапе содержание дела будет, безусловно, ему открыто. Каблуков рассказал про звонок Калиты, ограничившись тем, что говорили на профессиональные темы, и повторял это столько раз, сколько Смирнов в разных вариациях спрашивал, на какие конкретно. На те же, какие обсуждались во время совместной работы над фильмом "Ласточка". Было впечатление, что следователь, прослушав запись телефонного разговора, спрашивает формально, с единственной целью в случае удачи перевести его из "подслушки" в "показания". Он сказал, что "Ласточку" видел, и, хотя единой оценки нет, многое спорно, но он и товарищи относятся к работе Каблукова как сценариста - и долго, долго подыскивал слово, буквально выдавив из себя наконец "положительно".
      Ну вот, теперь как раз наступил момент сообщить, по какому факту заведено дело, потребовавшее явки Каблукова. Но прежде он должен дать подписку о неразглашении. Потянулась добрая четверть часа препирательств. Каблуков нажимал на то, что не может обещать неразглашения еще неизвестных ему сведений, которые могут касаться, например, его личной жизни или его близких и тем самым подлежать выяснению с другими, в частности, с близкими. Следователь - на то, что есть дела государственной важности, которые не могут быть доверены любому: например, в научных учреждениях, выдавая допуск на работу с секретными материалами, не открывают секретность предварительно. Каблуков предложил, чтобы ему показали дело с грифом "государственной важности" или "секретно", и тогда, подписывая протокол допроса, он припишет: материалы дела двенадцать-двадцать государственной важности обязуюсь не разглашать. Смирнов молчал, то ли обдумывая, то ли тянул резину. Потом, выбрав, по-видимому, не выиграть, не проиграть, а остаться при своих, сказал не без скудной торжественности: "Совершил побег и попросил политического убежища в Голливуде бывший секретарь Союза кинематографистов сценарист фильма "Конюшня" Сергей Дрягин".
      А, так вот что значил "Тряпкин". С неделю назад вдруг позвонил Савва Раевский: сейчас по Би-би-си передали, что Тряпкин, киношник, где-то остался - знаешь такого? Может, правда, не так расслышал, глушили по-"грязному", когда вой как будто себя же сжевывает... "И чем я могу быть вам полезен?" - спросил Каблуков Смирнова. "В его записной книжке был ваш телефон". "И?" "Расскажите, как он вынашивал свой план". "Со мной не делился". "Но вы встречались с ним". "Я член Союза, он секретарь, встречались". "И о чем говорили?" "Тоже на профессиональные темы". Со стуком распахнулась дверь не из коридора, а из соседнего кабинета, и в нее, как будто до этого мгновения его удерживали, ворвался грузный, с крупными чертами злобного лица, устрашающего вида мужик с двумя листами машинописи в руке. "Как профессиональнее изменить родине?! - закричал он на Каблукова и, встретив его безмятежный, под стать молчанию, взгляд, взревел: - Вы почему не отвечаете?! Вы знаете, где находитесь?! Вы знаете, что идете по делу о государственной измене?!" Каблуков поглядел на Смирнова, словно недоумевая и прося разъяснить, кем, а также зачем адресуются эти вопросы ему. Несколько секунд яростного дыхания Карабаса Барабаса, спокойного ожидания Каблукова, нейтральности, как бы заданной по роли, Смирнова, и голосом, который в телефоне следует после "ждите ответа", он представил коллегу: "Полковник Мухин, старший следователь по делам о госизмене".
      "Ваше положение, - сказал, сев наконец третьим за стол, Мухин с отвращением к Каблукову и прорывающимся за словами бычьим рыком, но все-таки более повествовательно, - гораздо, гора-аздо хуже, чем вы думаете или по крайней мере хотите нам показать. Не буду играть с вами в кошки-мышки", - и протянул первый из двух листов: с каблуковской распиской о получении от Дрягина пятнадцати тысяч. Каблуков посмотрел, вернул и сказал: "Да?" "Не много? - за консультации по текущей работе киностудий?" "Мне тоже так казалось. Но сумму определял не я, а секретарь Союза. Хотя, если раскидать по месяцам, полтора года, около тысячи в месяц, за творческую работу теперь и мне оплата представляется адекватной". "Я - на своем месте столько не получаю". Сказано было так, что Каблуков оценил зарплату Мухина в семьсот-восемьсот, и сказал: "Предполагаю, мой отец - он тоже полковник получает еще меньше вашего". На языке вертелось "правда, он полковник реальный, у него полк, вы-то ведь без полка", но на рожон не полез. А подмывало - за хамство.
      Вообще страха, конкретного, что заберут, он в себе не находил. Так, за здорово живешь, оставят в своих лабиринтах под замком в надежде, что он, тоже за здорово живешь, станет наговаривать - то, что они ему скажут, - на Дрягина, - не ощущалось этого. Они же, с почти стопроцентной вероятностью, и заслали, и теперь ради одного сомнительного правдоподобия устраивать спектакль с Каблуковым с почти стопроцентной вероятностью скандала, который, неровен час, может погубить весь замысел, - едва ли. Так что и робости не было. Оставался страх отчужденный, "страшный", тот, что испытывал врач у него в сценарии, точнее, вкус этого страха, внутри, - который вдыхают или проглатывают неизвестно когда, в бессознательном младенчестве, если не в материном животе. Что это все-таки "лубянка", безликий монстр, бульдозер, лабиринт, полярный круг.
      "Проверим!" - рявкнул Мухин. "Да, по ведомостям". "А пока объясните вот это". - И протянул второй лист: перечисление действующих лиц "Конюшни". Оно же сбоку было еще раз переписано кем-то от руки в столбик - по слову на каждого: Корреспондент, Алфеев, Бойко, Люда, Устинья, Касьян, Ольга, Врач. Каблуков, сразу поняв, о чем речь, разыграл недоумение. Он сам всю штуку и придумал: отнюдь не предвидя нынешнего поворота дел - просто как самодельное оружие на случай неожиданных дрягинских каверз. "Читайте, - приказал Мухин. - Читайте-читайте, по первым буквам. Как у вас такой шифр профессионально называется? Акростих?" "Смотрите-ка, - сказал Каблуков. Действительно. Моя фамилия". "И какая роль отводилась этому в вашем общем заговоре?" "Про заговор не знаю, но любопытно. И, признаюсь, немного неприятно. Зачем он это сделал? Не случайно же".
      Начался рутинный допрос: когда познакомились? когда знакомство прервалось? когда возобновилось? переписывались ли в промежутке? в каких отношениях находились? Для этого хватило бы одного Смирнова, но Мухин цеплялся к каждому слову и вообще сидел, олицетворяя своим видом обличение Каблукова в тотальном вранье. Встреча продолжалась без малого два часа, протокол получился хилый. Каблуков подписал, и все поднялись. Он был выше Мухина на полголовы, Смирнова на голову и почувствовал, что так в этом здании не должно быть и что они, во всяком случае Мухин, на это тоже обратили внимание. Так было, они знали, неправильно, и прежде, между тысяча девятьсот семнадцатым и пятьдесят третьим, из-под таких высоких выдергивали стул, сбивали ударом на пол, а может быть, развлекаясь, кричали театрально "на колени!". Сейчас Мухин все с той же зверской физиономией и тем же омерзением к Каблукову пообещал, что он сухим из воды не выйдет. Смирнов механическим голосом осведомил, что, как одна из ключевых фигур, он будет вызван еще. После чего Мухин обменялся с ним дурацкими фразами: "А ты возьми с него подписку о невыезде". "Да бланка сейчас нет". Уже в дверях Каблуков услышал: "Не рассчитывайте, стоя на антисоветских позициях, что ваш путь в кинематографии будет гладким. Я лично прослежу, чтобы так не случилось". На этот раз старший следователь по изменам родине выбрал тон Левитана.
      XVIII
      Заехал в гости Савва Раевский, без звонка, и вахтер-консьерж внизу не остановил. Савва, посмеиваясь, бормотал: "Где-то когда-то небось в рожу мою заглянул. Но не расчухал - я вел, меня вели? Понял только, что у себя видел - в Лефортове, на Лубке. "Своего" надо пропустить... Ну рассказывай. Если не против". "Про что?" "Слушок слили - до тебя еще не доплыл? Что Дрягин - навоз, ничего из себя не представляет, погнался за длинным баксом. И подлинное лицо его сейчас открылось благодаря сотрудничеству со следствием его приятеля Каблукова. А я к слушкам внимателен: подбираю, складываю в папку". Он поднес палец к губам и достал из-за пазухи схваченные скрепкой листки папиросной бумаги с машинописью. Поверху "Хроника текущих событий" и густо напечатанные абзацы сообщений о допросах, обысках, арестах, сопротивлении, событиях в зоне. Перелистнул страницы и ткнул в "Попросил политическое убежище...". Кончалось: "Слух о сотрудничестве со следствием известного сценариста Н.С.Каблукова скорее всего является обычной дезинформацией, распространяемой КГБ". "На моей совести и под мою ответственность, - сказал Раевский. - Все-таки я тебя знаю. Так что не подведи". Выражение глаз было такое, что хочешь - принимай за шутку, хочешь - всерьез.
      Через неделю позвонили с "Мосфильма": недоразумение с короткометражкой по его сценарию, "Пикник". До сих пор самое симпатичное было из всех его предприятий, от начала до конца легкое, без канители обсуждений, без прохождения инстанций, неделя работы, договор, пятисотрублевый аванс. Каблуков тогда еще мотался между Ленинградом и Москвой, его нашел Тамаз - в Доме кино как-то познакомились, а могли и на Телеграфе, и в любом застолье. На этот раз просто выловил на вокзале. Высокий сероглазый красавец атлетического сложения, "переходящий приз улицы Горького". Это отнимало у него много времени - и на то, чтобы противостоять этой, на роду написанной репутации, и на то, чтобы подтверждать ее. Говорил, что он абхаз и одновременно, что внебрачный сын Берии. Это было лишнее: на Горького его держали исключительно за "Тамаза-грузина". Очаровательно рассказывал про свое тбилисское детство и юность, столько же про школьных, дворовых и уличных товарищей, сколько и про окружавших взрослых - загадочных экзотичных существ, каких-то фантастических автобусных кондукторов и счетоводов, устраивавших кутежи, перестрелки, скачки и загораживавших двери обожаемых ими женщин корытами, полными роз. Приходя на просмотр, а после обязательно заруливая в ресторан, разительно отличался от подавляющего большинства киношников, сберегавших свое прошлое для будущих сценариев и нет-нет записывающих что-то в карманные блокнотики, в частности, и за ним. Он разбрасывал свои истории щедро, справедливо полагаясь на обаяние, которое нельзя было перенять, а могла создать исключительно его индивидуальность. На атмосферу, в которую он окунал событие и участвующие в нем фигуры и которую передавал тончайше - мелодичной интонацией, мгновенными паузами, жестикулирующими пальцами.
      Но писал из-под палки, как правило, отрывки, больше всего похожие на французские стихи в прозе, полустраницы, иногда так и оборванные, по пол-листа, неаккуратно. Нарекания со студий сыпались постоянно, однако уж больно он походил на сказочное для этих и любых студий животное, единорога с гобелена, чтобы кому-то в голову пришло окончательно с ним разрывать. Так и числился годами "режиссером в простое". Поймав Каблукова, он тут же, на перроне, налил ему и себе в пластмассовые стаканчики вина из бурдюка, впихнутого в рюкзак, который таскал за плечами, и в такси объяснил, какой сценарий хотел бы от него получить. Из московской жизни, из московской - или из ленинградской, все равно, а переведет он, Тамаз, или не переведет сюжет на грузинскую почву, это уже его дело. Как компания, молодая, выезжает за город, электричкой, на воскресный день, устраивает костер, шашлык, эта с этим, эта с этим, эта с этим, эта одна, этот и этот тоже, но ту волнует тот, а к той влечет того, плюс портвейн, водка и солнце, плюс река, роща, трава, а кто они, эти та и тот, та и тот, этот и эта, мы прекрасно знаем, инженеры НИИ, учительницы, художничек, геолог, медсестричка, и характеры их знаем, и их души. У кого замысловатые, у кого немудреные, но у всех беззлобные, открытые другим, открытые дружбе и только потом собственным интересам, хотя бы и любовным... И что происходит, спросил Каблуков... Ах, что происходит все происходит - как будто не знаешь.
      Каблуков в тот же день сел, написал первые пять и в следующие дни еще по столько же страниц, всего тридцать, единым духом, в охотку, без затруднений - отдавая себе отчет, что пишет как бы и Тамазовой рукой, с его голоса. Как бы отчасти и по-грузински, с их отношением к жизни, с их установочной joie de vivre, южнохристианской радостью жизни. Тамаз забрал, не читая, запихал в карман рюкзака, от которого на этот раз несло возбуждающим запахом специй, вынул из него несколько пучков уже вянущей, но все еще ароматной травы, сунул в руки Каблукову, расцеловал и пропал почти на месяц. Потом опять - выскочил прямо на него в Доме кино, но на этот раз, может быть, и случайно: сбега2л вниз по лестнице, когда Каблуков с Тоней поднимались на просмотр. Сказал, что все-таки переместил действие в Грузию, просто переписал, почти не изменив текста, даже большинство имен оставил. Точнее, переписал его приятель, очень талантливый грузинский прозаик, это его первая проба работы для кино. Но картина все равно будет мосфильмовская, и сценарист - он, он, Каблуков, а они с приятелем только под титром "при участии".
      И вот сейчас звонили с "Мосфильма", чтобы довести до его сведения, что картина принята комиссией, но его имя снимается с титров. Потому что все происходит в Тбилиси, на пикник компания выезжает в Мцхету, река - Кура, точнее, слияние Куры с Арагви, конкретный топоним, и это не механическое перенесение действия, а сама органика поменялась. Местный характер, нравы, обычаи, конкретные детали диктуют форму, которая и составляет существо фильма. И хотя интрига та же, она играет всего лишь роль маршрутов, по которым ходят действующие лица, да и интрига - сильно сказано: так, набор напрашивающихся коллизий. Опять же действующие лица: вместо двух учительниц - учительница и врачиха, вместо художника - поэт, вместо геолога - инструктор альпинизма. Вместо водки - чача. Персонажи обращаются друг к другу не "старик" и "старуха", как в его тексте, а "дорогой", "дорогая", время от времени "генацвале"... Сперва решено было в титрах написать "сценарный замысел Николая Каблукова", но и это не выходит замысел-то Тамаза. К тому же слишком много "сценарного": четверо грузинских сценаристов, он пятый... Четверо? - переспросил Каблуков. Ну да: Тамаз, его друг-прозаик, русская студентка Литинститута, в которой Тамаз открыл драматурга, и автор диалогов, с которым он сотрудничает чуть не со школы.
      А как он сам на это смотрит? - спросил Каблуков. "Чтобы вы сняли свое имя? Так он нас и попросил. Вы ведь его знаете, он человек исключительно деликатный и чистый, он никогда бы не решился вам это предложить". "А чего-нибудь пониже деликатности и чистоты тут нет? - проговорил тогда Каблуков. - Я так решаюсь сказать, чтобы после не жалеть, что не сказал, а благородно, без звука скушал. Я имя снимаю..." "Аванс остается за вами", вставил тот: он был главный редактор объединения, пожилой человек, либеральных, насколько возможно, взглядов, всегда благожелательный к Каблукову. "Я имя, естественно, снимаю, а режиссеру, если захотите, передайте, что понимаю, что его на это вынудили, и зла на него не держу. Хотя, когда вынуждают, особенно хочется не сдаться или по крайней мере продержаться как можно дольше". "В таком случае, Николай Сергеевич, - быстро и словно бы прикрывая трубку ладонью ответил тот, - и подумайте, что или кто его вынудил. Давление, гм, так сказать, извне, которому, в самом деле, мы умеем сопротивляться? Или сродни тому же сопротивлению нежелание видеть свое имя рядом с тем, кто давлению с легкостью уступает?" И короткие гудки.
      Это он про то, что я Дрягина продал, объяснил, рассказывая Тоне, Каблуков... Называется в шахматах "вилка", сказал, опять появившись, Раевский, до которого эта история дошла. Какой ход ни делай, ты под боем. Я этим витязем в норковой шкуре предпочитаю любоваться издали, из соседней зоны. Бурдюк в рюкзаке, вино в пластмассовый стаканчик прямо посередине улицы - так прелестно: девственная, наивная непосредственность! Бурдюк деда, рюкзак - дяди, вино - рубль литр, а для Москвы - ну Пиросмани, дитя! И тут ему на студии в отделе кадров намекают: зачем вам Каблуков? У вас ведь: вы, да друг, который половину себе, половину вам, да подружка-блондинка, которая вам всю себя, да школьный товарищ, который себе четверть, вам три, так или не так? Тем более что вы - человек чести, а он - в КГБ друга предал... Или на наживку испуга берут и его пальчиками одну твою ладью с доски снимают, или на наживку высоких принципов - и другую. Ты в обоих случаях остаешься без качества, Тамаз Великолепный-с, грузинская кинематография-с, следователь полковник Мухин, само собой, с двойным и даже тройным.
      "Слишком уж беспощадно, - сказала Тоня, когда он ушел. - Мне это угощение вином как раз нравится. Немножко вино, немножко кино. И неважно, сколько стоит. Но ты, смешно сказать, наблюдательный-наблюдательный, а в людях - тут я с Раевским - разбираешься, как Герцен и Огарев на Воробьевых горах. Ты увлекаешься, даешь себя увлечь. Я тебя за это еще больше люблю, но ориентироваться в повседневном это не помогает. Увлеченный взгляд, он уже не предмет видит, а свет, которым сам его заливает. У тебя кто хороший, тот вообще хороший. А не до черты. Дай этому Тамазу досюда быть поэтом, лилией и жар-птицей, а отсюда - карьеристом и советским человеком".
      XIX
      Пробегая глазами книжечку нового ежемесячного календаря Дома кино, Каблуков наткнулся на имя Марка Ильина: конференция "Реальность в кино и кино в реальности" и он среди участников. Ни тема, ни еще больше Ильин, который выложит очередные прогрессивные банальности с фигой в кармане и опять поставит его в глупое положение помалкивающего, улыбающегося, то есть по виду одобряющего единомышленника, нисколько Каблукова не интересовали. Но история с "Пикником", вызов и разговор в Комитете, из которых она, судя по всему, вытекла, и вся - от писания "Конюшни" до побега - история с Дрягиным нервировали его: он решил пойти, чтобы проверить. Почувствовать, насколько расползся пущенный о нем слух, изменилось ли отношение; приглядеться, действительно ли фамилию убрали из титров по указанию откуда-то или просто по инициативе Тамаза; наконец, показать, что вот он о2н, наветы ему, как наветам и подобает, по фигу, захотел и пришел.
      То, что место справа и место слева от него остались не заняты, ничего не значило: зал был неполон, не он один так сидел. Пожалуй, он один обратил на это внимание. Ильин говорил до такой степени ожидаемые вещи, что они не откладывались в памяти: хотя бы то было хорошо, что им не требовалось ни возражать, ни с ними соглашаться. В перерыве все потянулись в коридор, Каблуков дождался, когда тот его догонит, и чуть-чуть более приветливо, чем чувствовал, поздоровался. Ильин остановился, Каблукову даже показалось, что сделал маленький шаг назад, чтобы иметь дистанцию, с которой с ним говорить, и так, что обернулись все находившиеся поблизости, произнес: "Прежде чем ответить, я хочу услышать вашу интерпретацию небезызвестного вам темного дела".
      Странно: не выпад, не скандальность момента, не злорадная заинтересованность, с которой на него уставились вокруг, наконец, не весь клубок ощущений, неприятных до болезненности, до пустоты в животе и легкой тошноты, до мгновенных жара и ледяного холода, поочередно бросившихся в голову, подействовали на Каблукова сильнее прочего - а неожиданность его положения относительно собственной судьбы. С тех дней, как идея принимать, понимать и воссоздавать опыт жизни в виде грандиозного сценария, хотя бы и разбивающегося сплошь и рядом на отдельные, обладающие собственной завершенностью главы, оформилась и захватила его, он привык, что не он делает, а с ним делается. Его же функция и одновременно обязанность угадывать в этом, различать черты, опознавать повороты как замысла в целом, так и тех сцен, записать которые он предназначен. Даже берясь за предложение Дрягина, он всего лишь дал нести себя течению - просто потому, что остаться на берегу означало уклониться от действия. В яркий летний призывный полдень полезть на печку спать. Судьба развертывалась через его согласие и последствия такого решения, а не мимо них. Опять-таки с ним происходила история, а он в нее вглядывался. Но сейчас он должен был или навязать действию и, соответственно, сценарию свою волю, или предпочесть какой-то другой, в котором ему предлагалась парадоксальная роль неучаствующего. Уже и не наблюдателя, а бесчувственного тела.
      Он сказал: "Что бы вы хотели узнать?" "Насколько вы в этом деле замешаны?" "Второе лицо - вас устроит?" Каблукову было все равно, на то ли, что вкладывал Ильин в вопросы, он отвечал. "Вы сознательно на это пошли, или не понимая, что к чему, или не замечая, что вас вовлекают?" "Прекрасно понимая". "И зачем?" "Чтобы заработать кой-какой капитал". "И за что же вам платили эти?!" - возгласил Ильин с максимально саркастическим пафосом, оставляя "тридцать сребреников" висеть непроизнесенными. "Ну за что, за что? За то, что я умею делать". "Не вдаваясь в то, благородно это или безнравственно, не так ли?" "Я из благородства профессии не делаю". "Вы хотите сказать, что я..." "Я говорю про себя, а не про вас. Каждый зарабатывает, как умеет. За публичную декларацию благородства тоже платят. В другой валюте. Я предпочитаю общепринятую".
      Как все-таки Каблуков в случившемся участвовал да и что в конце концов случилось, ни для Ильина, ни для остальных слушавших ясней не стало. Наоборот, еще запуталось. Полноценного скандала тоже не вышло - так, разругались, а это среди кинопублики с ее комплексом неполноценности, перманентной возбужденностью и надрывом, не редкость. На пафос и риторику Ильина Каблуков ответил тоже излишне торжественно: "Я предпочитаю общепринятую!". Как говорил в таких случаях Валера Малышев: "Что-о за дела?" Тоня, выслушав, сказала: ну и черт с ним. Крейцер: да пошел он. Аверроес, навестив: не станем же мы обсуждать то, что сказал Марк Ильин, всерьез. Гурий: по мне, советское вранье честнее этой вшивой порядочности - я имею в виду вшей как паразитов на живом теле и крови. Изольда, узнав от Гурия: видела я вашего Ильина - клянчащая улыбочка, которую он считает обольстительной... В общем, единогласно. Неприятно было только то, что Каблуков со всеми ними об этом говорил. И именно с теми, в чьей реакции был уверен. Искал одобрения.
      Теперь ему хотелось съездить в Ленинград, чтобы узнать, какая реакция там. Чего скрывать, сказал он Тоне, противно. И еще противнее, что разнервничался. Он еле дождался вызова на "Ленфильм", тоже малоприятного: вдруг потребовались поправки к сценарию, который не он и писал, а был когда-то позван привести в приемлемый вид и который с тех пор лежал без движения, да и сейчас в производство не запускался, однако вот чье-то строгое внимание неожиданно привлек. Встречая знакомых, Каблуков чувствовал себя напряженнее обычного, ловил себя на том, что не столько смотрит на них, сколько прищуривается. Не столько наблюдает, сколько выискивает годное на то, чтобы сделать заключение. Почти всех он встречал на улице. Только Гурия видел дома, три вечера к нему приходил из проведенных в городе пяти дней. В первый у него была Изольда, специально на Каблукова пригласил, - и в последний, когда он зашел без предупреждения, наудачу, она там сидела курила. Остальных - кого где, по большей части в садах и садиках. Когда жил в Ленинграде, он эти рощицы из общего городского пространства не выделял, а тут стало на них сносить. Этакое легкое наваждение - как несколько деревьев вместе, он к ним. По тротуару метров двести до нужного места, а через трамвайные рельсы в чахлый проходной сквер да по его петляющим дорожкам еще столько же, однако тянет, физически. Он уже себе объяснял то ли набежавшей за годы нехваткой живой природы, то ли привыканием к московской деревенскости. По которой, правда, не погуляешь, не ленинградские прогулочные треки, ради которых, кажется, вся Пальмира и строилась. Начинающиеся от любого подъезда, с любой остановки и пролегающие, куда ни пойди. И так по почве, сырой, чистой - или сухой, но все равно чистой, если же где и грязной, то не изнутри - земляно, а извне - пыльно, масляно, помоечно, - вдоль клочковатой травы мимо затвердевших по-городскому стволов проходя, он натыкался на знакомых или тех незнакомых, которых узнавал по увиденным где-то когда-то столь же мимолетно их лицам. И с кем здоровался, на тех глядел пристальнее, чем прежде, от каждого ожидая чего-то подобного тому, что выкинул Ильин. Из-за этого и здоровался напряженнее и неувереннее, чем прежде, то есть просто смотрел в глаза и неопределенно кивал, готовый в зависимости от ответа развить свое приветствие в улыбку, в "как дела?", в короткую болтовню - или пройти мимо, как случайный человек, каким-то своим мыслям покачивающий головой.
      И от отвечающих, останавливающихся, выражающих радость, и от делающих небрежное движение плечом, бегло наклоняющихся в его сторону, а то и отворачивающихся, а то и несколько напоказ, хотя их в миг встречи было только двое, обходящих его, общее впечатление оставалось - окончательно принятого решения и исходящего из него приговора. Поступку Каблукова, как они этот поступок себе представляли, и самому Каблукову. Но еще выразительнее - мироустройству, относительно которого они выбирали вот эту и никакую другую позицию и с нее теперь будут вести всю оставшуюся часть жизни. Это могло быть вступление в партию, в чем ему признались бывшая их с Тоней участковая врачиха и малый со Сценарных, которого фамилия в одних списках была Черных, в других Черныш, и он объяснял, что одна - псевдоним, но ни разу не сказал, какая. Этот подал новость как свой успех продолженный назначением на заметную должность в горкоме комсомола. Рассказал о преимуществах своего положения, громко, нагло, весело, похлопывая Каблукова по плечу, и, что больше всего было нелепо и вызывало раздражение, успокаивал: мол, и ему, Каблукову, этот путь еще не закрыт, а он, Черных, Черныш, где надо замолвит словечко. Врачиха прямо на трамвайной остановке, где он на нее наткнулся, сперва жаловалась на зарплату и нагрузку, а под конец, нервно посмеиваясь и тоном извиняясь, выложила, что воспитывает ребенка одна и членом партии чувствует себя защищеннее.
      Так же, только на встречном курсе, это могло быть место церковного сторожа, лифтера, бойлерщика - на которых успел в течение года поработать сын отцовского сослуживца, сказавший Каблукову, что не хочет вкалывать "на дядю из Смольного", и показал большим пальцем за плечо - прямо в противоположную сторону: их свело в сквере у Финляндского вокзала, огибали памятник Ленину, проще было на него и показать. Посмеявшись, обменялись тем, кто где чем собирается заниматься дальше. Каблуков отделался невнятным "кое-что для кино", и тот сразу предложил пойти к ним в артель: он уже нанялся, плотницкое дело нехитрое, сезонная работа, физическая, на воздухе, ответственности почти никакой, шабашка, хорошие деньги.
      Но чаще выбранная позиция до смешного походила на пантомиму, в которой по знаку режиссера застывают действующие лица в конце спектакля. Инженер техотдела, редактор газеты "Водный транспорт", преподаватель техникума, портниха, понемножку обшивающая приятельниц, велосипедистка, несколько лет откатавшая за сборную области, переводчик стихов по подстрочникам - вдруг остановились. Врылись в землю ступнями, чтобы крепче стоять, посерьезнели лицами и, что бы с ними ни происходило, о чем бы ни заходил разговор, всё укладывали в представляемый ими путь к будущему: старшего инженера, главного редактора, доцента, заведующей ателье, инструктора комитета по физкультуре и спорту, члена правления переводческой секции. Чем полнее планами и замыслами они выглядели, тем труднее казалось сдвинуть их с места, потому что это были планы и замыслы, как прочнее врасти в место - как в конце концов стать этим местом. Семейная, если позволительно так сказать, карьера: родителя ребенка, двух, трех, их воспитания, увеличения жилплощади, - встраивалась в эту схему естественно, гладко, незаметно. Именно из них, как выяснил Каблуков, расспросив общих знакомых, набрались те три или четыре, которые демонстративно не поздоровались. Три или четыре - поскольку про одного он не мог сказать с уверенностью, не поздоровался тот или просто не заметил: прошел мимо, остекленелыми глазами уставившись вдаль, возможно, на преодолении сиюминутной проблемы сосредоточенный.
      Из встреч одна была не просто выпавшей из ряда и вообще ни в каком ряду не стоящей, а такая, что, мысленно к ней возвращаясь, Каблуков не мог признать ее до конца реальной. Он шел сквером площади Революции от моста к проспекту, на стороне Дома политкаторжан, по гравийной дорожке, ближайшей к тротуару и проезжей части, а навстречу ему двигался Жорес, таща большой чемодан, видимо, тяжелый, потому что через каждые двадцать-тридцать шагов ставил его на землю. За ним метрах в десяти лениво волоклись два мужика, в которых нельзя было ошибиться, что топтуны. Параллельно, на стороне крепости, с такой же скоростью ползла черная "Волга", всех их явно эскортировавшая. Жорес показался Каблукову гораздо более худым и маленьким, чем в день знакомства, измотанным, если не больным.
      Когда сошлись, он сказал, что в чемодане вещи для семей диссидентов, частью сидящих, частью еще на воле, главным образом, свитера, джинсы и всякая электроника. Что был уже по двум адресам, и оба раза не застал никого дома, и не понимает, как теперь быть, потому что только эти два и знал и у них должен был оставить чемодан для раздачи остальным. Привести же к себе всю эту гоп-компанию - он, не оборачиваясь, показал затылком за плечо - не может, потому что мать, как он этим занялся, только и твердит, что, если с ним что случится, она не вынесет. Вынести, фыркнул он, положим, вынесет, но, сами понимаете, мать. Так вот, не возьмете ли вещи к себе, на время?.. Каблуков всего несколько секунд, словно размышляя, постоял, поднял чемодан и, повернув назад, пошел, не очень еще понимая куда, сопровождаемый Жоресом, теми двумя и развернувшейся через трамвайные рельсы "Волгой". Дойдя до поворота на Куйбышева, он остановился на красный свет, поставил чемодан, повернулся к Жоресу и сказал: "Нет". И тот без слова поднял его, как будто с самого начала знал, что так будет, а вещи дал только донести до угла, и на том спасибо. Но Каблуков придержал его за локоть, махнул рукой проезжающему "Жигулю", который против всех ожиданий и ленинградских обычаев остановился, они с Жоресом и чемоданом погрузились, те двое - бегом в "Волгу", зажегся зеленый, Каблуков сказал "вперед" - и поехали.
      Парень за рулем сразу заметил преследование, оглядел не без интереса своих седоков, криво усмехнулся и прибавил газу. Каблуков попросил сделать на Льва Толстого, как он выразился, "у-образный поворот", на Пушкарской направо и вон в тот двор, только аккуратно, потому что там два каменных столбика, сужающих въезд. Дом был соседний с домом Гурия, в котором они с Тоней прожили после курсов полгода и, проходя мимо столбиков, поставленных в прошлом столетии для проезда экипажа именно такой ширины, не больше, регулярно им умилялись. "Жигуль" прошел тик в тик, "Волга" встала. Двор был проходной, выехали в переулок, покружили в районе рынка, на Горького - и через обе Невы. Каблуков предложил еще раз сунуться по адресам: повезло с первой же попытки, мать с младенцем вернулась с прогулки. Каблуков сбежал вниз, дал парню от души - пятьдесят, Жорес выскочил следом, прибавил десятку. Тот сказал: "А не будут, козлы, много о себе думать!" - визгнув колесами, взял с места, вильнул за угол и пропал. Когда они дошли до угла, подъехала "Волга". "Козлы-ы", - сказал Жорес - как послышалось Каблукову, с восторгом: от окончания операции, от освобождения, от удачи.
      На ближайшей остановке расстались, Жорес сел в автобус, "Волга" поехала за Каблуковым. Его вели до "Ленфильма". На проходной он показал пропуск, пересек вестибюль и, прежде чем свернуть в коридор, оглянулся: два дядьки разговаривали с вахтером. В последний раз он испытал подъем, охвативший его с момента, когда они понеслись по Кировскому: две машины в связке, и он в той, которую преследуют. Коридор был пуст и плохо освещен, он сделал два широких шага, подпрыгнул и "кикнул" мяч в кольцо. Старые верные каблуковские два очка, "пара очей". Он вышел во двор, толкнулся в первый попавшийся павильон. Ряженая: букольки, декольте, кринолин - жеманилась в кресле перед ряженым: гусарский ментик, панталоны, кок. Мало, мало у нас снимают экшн, проговорил он про себя. Ну дак ведь не Гхолливуд (произнеслось украинское "гэ"). Не Гхолливуд с Дрягиным в роли Джеймса Бонда... Вышел во двор, подошел к облезлой липе и представился ей по-фильмецки: "Бонд. Джеймс Бонд".
      XX
      Он вернулся в Москву нельзя сказать, что совсем беззаботный или даже совсем успокоившийся, наоборот, ждал, что еще вызовут, что в покое не оставят, что будет сидеть без работы - по крайней мере какое-то время. Но нервность, взвинченность, неуверенность ушли без следа. Он связывал это напрямую с приключением. Денег оставалось еще как минимум на год, всегда можно было продать машину. Умиротворенный, сказала Тоня. Известная шарада: умер-от-варенья - это ты.
      Шахов проявился. Аскетичный, похудевший, потемневший - хотелось бы сказать, ликом, но нет, все-таки лицом своим камышловским, а еще точнее, несколькими частями лица: подглазьями, впадинами щек и висков. Тоня за обедом все старалась ему подложить еще кусочек и еще, он в той же последовательности их откладывал. Служил (Каблуков брякнул "устроился", он "взяли") алтарником в кладбищенской церкви на краю Москвы. Работы не так чтобы много, а только в очень ранние часы начинается и поздно кончается. День свободен, но ехать оттуда куда бы то ни было - час-полтора, так что церкви (Каблуков сказал "места", он "храма") почти не покидает. И слава Богу: есть комнатенка при сторожке, есть книги. Какие? Душеспасительные. Произнес без вызова, но поглядев им прямо в глаза. Кино? Усмехнулся кривовато. Кино - искусство настолько примитивное, что от него вреда меньше, чем от остальных. А искусство что, вредно? То, что сейчас этим словом называется, - губительно. Всё? То, что сейчас эти словом называется, - всё. Потому что чувственно. А должно быть бесчувственно?.. Должно быть одухотворено. И в этом смысле да, бесчувственно... Каблуков успел подстроиться, так что "Троица Рублева" произнесли хором... А без нее куды? сказал Шахов... Вот именно: некуды, согласился Каблуков. Ну а если одухотворенность прикатила, бесчувственности через край, а с талантишком жидковато? Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля как быть?.. Мадонна - извращенная профанация образа Девы. Рафаэлевские в особенности. Тосканские девицы. Что богородица, что дамочка с единорогом одно лицо. Чувственное.
      Значит, так - сказал, приподняв и опустив ладонь на край стола. Жест, поддержанный легким стуком, выглядел туманным намеком на возможность проповеди - предварительным вовлечением в нее. Значит, так: никто не удовлетворен своей жизнью, все хотят другой. Потому что душа - христианка. Тертуллиан сформулировал, еще во втором веке... Каблуков сказал: это точно? любая душа?.. Шахов ответил: Квинт Сентимий Флоренс Тертуллиан, ясно? А мы на поводке чувственности таскаем ее по борделям и хазам уголовников. Она томится, портит своему обладателю то, что он с удовольствием принял бы за удовольствие. Наступает несовместимость, она же невыносимость. Обладатель объявляет - прежде всего, себе: я такой-сякой, распрогрешный. Ты, душа, права, я, подлец, не прав, будем жить по-твоему. Никаких борделей, никаких хаз, глаза в землю, правая рука крестится, левая не знает, что делает правая. Через месяц, через три, через год от нечистого духа пылинки не осталось... Каблуков вставил: лечение голоданием - месяц соки-воды, и на2 тебе организм тонкий и звонкий... Не знаю, осадил Шахов, говорю про то, что знаю. Дух мотается по горам и пустыням, не находит себе места. Изнемогши решает: возвращусь домой, откуда вышел. Возвращается и видит: не занято, подметено, уютно. Тогда идет и берет с собой семь других, лютейших, и вшедше живут. И будут последняя человеку тому горша первых. Матфей, глава двенадцатая.
      Квинт Сентимий Флоренс Матфей? сказал Каблуков, но Тоня вмешалась: не надо. Ничего страшного, отозвался Шахов. Нет, не Флоренс: Левий. И вшедше живут. И бывает последнее хуже первого... Ну у меня еще первое, сообщил Каблуков примирительно. И поскольку такая угроза, пусть так, пожалуй, и останется... Не выйдет: душа - христианка... Каблуков буркнул себе под нос: "Протестантка". "Христианка". "Ну уж снизойди по немощи моей до протестантки... Ты мне лучше скажи, сколько нынче алтарник зарабатывает?" "Бабка моя написала в письме: ты, чай, и на пост-то себе не зарабатываешь? Сколько надо, столько зарабатываю, хватает. Еще вопросы?" "Был один, но я вроде сам разобрался. Знаешь - Мафусаил, рекорд долгожительства, девятьсот шестьдесят девять лет, отчего умер? В потопе погиб. А то бы, думаю, и дальше тянул".
      В передней, влезая в какую-то немыслимой тяжести и неведомого цвета кацавейку, Шахов проговорил: "Ты про свои годы думай. Про свой потоп". Правда, пустил по губам коротенькую улыбку. Каблуков мелодраматически, взывая к Тоне, продекламировал: "Вот он, мой черный человек Шахов Франсуа!"
      XXI
      Назавтра после его ухода нашли за зеркалом в прихожей брошюрку, тоненькую, потрепанную. "Краткий молитвослов", Брюссель, издательство "Жизнь с Богом". С ятями. Утреннее правило, вечернее правило, молитвы на разные случаи жизни.
      Каблуков до этого молиться не молился, но ловил себя на том, что измерение, в котором существует молитва, он не только признает как реальное, но и что реально на него ориентирован. В утреннем правиле ему понравилось, что его называют ленивым и грешным; что воссиять просят не сам день, а чтобы Бог его воссиял; что Богу прямо заявляется, что если спасет по делам, то это не благодать, а долг; и что ненавидящих Каблукова, обижающих и творящих ему всякие пакости хорошо бы помиловать, а не дать из-за него погибнуть.
      С тех пор он поклевывал из этой книжечки по зернышку - когда хотелось и когда попадалась на глаза. Когда заболела Тоня, хотелось чаще. По-честному, и вынужден был: если ожидаешь царской помощи, не пренебрегай дворцовым этикетом. Когда она заболела, бывало так, что день проживался только ради того, чтобы быть прожитым. Любое действие не значило и не стоило ничего, кроме ровно самого действия. Слова утреннего правила имели содержание самих себя, а не "Утреннего Правила". Он успевал забежать в аптеку (а бежать мешала стенокардия), чтобы купить Тоне лекарство до назначенной ему по бронхиту физиотерапии - на которую к этому времени уже опаздывал. В аптеке узнавал, что антибиотик должен выписать врач. На физиотерапии получал не то, что требовалось, чтобы утишить кашель и добиться мокроты, а то, чем после введения рыночной экономики располагал кабинет. Зато врач давал рецепт на антибиотик, и с ним он шел в аптеку, но возвращался домой за деньгами, потому что не хватало на хилиок, нужный для восстановления желудочно-кишечной флоры. Еще, так как Тоня простужалась, надо было не забыть камфарный спирт (ухо) и санорин (нос), милые, потому что известные с детства. После этого за компьютер, ответы на и-мейл - и страницу про еврея Вайнтрауба не как Вайнтрауба, а как еврея. Потом прогулка, с Тоней и в одиночку, в холодном темнеющем парке. Стряхивание с листьев маленьких деревец тающего и одновременно подмерзающего снега. Чтобы перейти через полуобледенелый мостик, приходится на него взбегать. На обратном пути два пакета "J-7" яблочного. Уже на Короленко девочка на велосипеде взглядом и всем видом предлагает обогнуть дом-башню с разных сторон, наперегонки, и он, обманывая ее, проделывает свою часть бегом. Исправляет три фразы про Вайнтрауба (с радио на джинсы - чтобы завтра с джинсов на швейцарские часы). Говорит полчаса с Аверроесом - о том, что жаль, что позавчерашний аверроесовский день рождения шел, как будто Аверроес чувствовал себя не нехорошо (что видели все), а как двадцать лет назад, когда он вставал и пискляво пел арию Каварадосси, отдавая рукой пионерский салют. И вот Каблуков уже ужинает, подавая себе сам, потому что Тоня говорит, что полежит. А все-таки из-за ее объяснений, что и как разогревать, уютнее, чем когда сам. Она засыпает, он до часу ночи смотрит сентиментальный фильм с Полом Ньюменом.
      Когда ложится и гасит свет, вдруг ловит себя на уверенности, почти радостной, в том, что день прожит наконец-то как следует. И кашлял в конце концов меньше.
      XXII
      Мафусаил был вершки; корешки - тот пикник в сценарии, написанном для Тамаза и на колдобинах по пути к фильму потерявшем каблуковское авторство. Раз ночью, в точке высшего наката тогдашних угроз и по всем фронтам неприятностей, он проснулся с острой и тревожной мыслью, что факт (акт?) исчезновения имени перевел этот накат в новое измерение. То, что он, пока писал, то есть принимал в пикнике самое деятельное участие, был не замечаем остальными участниками, получило простое объяснение. Он был им невидим не только как дух, как их автор, существо бумажного мира, камера наблюдения и пульт управления, но и как несуществующая, не имеющая названия вещь, несущество. Они носили свои имена, достаточно было произнести любое, и возникал человек - как достаточно, ничего не прибавляя, произнести Моцарт, или Юлий Цезарь, или Конфуций - и вот они здесь. Он стал вспоминать, как звали собравшихся на пикник, и забыл имя одной учительницы и одного инженера. Помнил характер, помнил поведение, помнил, в какой связи они с другими, но без имени делался все более размытым облик, все более становились оба функциями характера, поведения, связей. Столько же принадлежали они клубящейся жизни - с пикником, трепом, флиртом, противостоянием и драмой, - сколько царству смерти, по которому бродили тенями, хранящими свои индивидуальности и всю совокупность отношений с происходящим, но никак на него не влияющими. Трагедия живых, лишающихся, лишившихся всех прав, предоставляемых жизнью. Учительница, инженер - и он, Каблуков. Но что он - он, знал только он один. Там, где это могла подтвердить его фамилия, теперь была чернота экрана.
      Так ведь и эти двое знали каждый про себя, кто они такие. Но пикник для них кончился, они были приговорены. Даже если бы он вспомнил их имена и тем самым вернул полноценно к жизни, они уже вкусили смерти, и теперь им стало известно, ведомо - не так, как другим, - что только она их участь. Возможно, этим чревата любая вылазка из своего в чужое. На своем хуторе, даже если тебя вдруг не узнали или спутали с кем-то, ты - ты: есть свидетели. На новом месте никому ничего не докажешь, ты лишь чья-то тень, ну и иди в область, где обитают тени. Сколько раз повторяется эта история с тех пор, как случилась в первый раз - когда Ной, утешающий стариков в тяжком труде на проклятой Богом земле, и три его сына, почтительные Сим и Яфет и бесстыжий Хам, отправились, как письмо в бутылке, незнамо куда, однако, как оказалось в конце концов куда-то - к горе Арарат! А от их жен, от жен, чьи имена имели смысл только для мужа каждой и больше ни для кого, осталось столько же славы, сколько от куриц и бегемотш из нижних трюмов. Они тоже поплыли номинально. Но те, кем они были, когда их звали - мать как-нибудь Сава, невесток как-нибудь Ада, Цилла, Ноема, - так и не покинули своих двориков и садиков где-то между Тигром и Евфратом. Как будто не тащили семью волны и течения, а вбивали, врезали, впрессовывали в ставшую дном землю память о четырех мужских именах - в то же время стирая и заравнивая самую ничтожную царапинку от памяти по четырем женским. И всех выкинуло на другом краю света, чтобы окончательно закрепить для одних навечное обретение себя, для других навечную потерю. Не умирать четырех из восьми нес в Армению закупоренный снаряд из легкого дерева гофер, а как бы уже небывших.
      Сделай себе ковчег. Так Бог сказал Ною. Что значит "сказал", каким образом? Громом? Через ангела? Или как в анекдоте про еврея, затопляемого в субботу? Вода поднимается, его зовут сесть в машину, в лодку, в вертолет нет, субботний покой, молитва, Бог все устроит. И на том свете этому Богу: в чем дело?.. А кто, ты думаешь, тебе посылал машину, лодку и вертолет?.. К своим шестистам-то годам навидался Ной пачек лет, тучных, мокрых, и такими же пачками сменявших их тощих, сухих, и снова мокрых, и так без счета. А на этот раз сушь стояла уже не то без перерыва семь, не то двенадцать, и, стало быть, не то двенадцать, не то семь теперь будет лить без просыху. Тем более и мужик из пустыни появился заросший гривой седой до пупа и, ни слова не говоря, стал брать ягнят из его стада, а то и телят, закалывал, разрубал через брюхо от шеи до хвоста, клал на огонь, коченел, глядя на дым. Потом запрокидывал голову к небу, поднимал с двух сторон ладони на ее высоту и простаивал так когда час, когда сутки, пока не подвисал в воздухе на локоть-два от земли. Такой, сомнений не было, своего, а именно дождевой капли смочить одеревеневший язык, у Бога добьется. И для такого будет это не брызга какая-нибудь, а обвал, стена воды.
      Ежу было ясно, что надо построить плавучий дом. И не мешкать. Но как пошло с поколения Ноевых прадедов и прапрадедов, объявивших себя "сынами Божиими", а на другое звание и не откликавшихся, таскаться по девицам, по девкам, по бабам, так с тех пор только набирало силу. Во-первых, поиски наслаждений, во-вторых, исключительно чрез лобзания в уста у каждого куста. В результате появился помет акселератов - у этих, кроме сладострастья, ни в голове, ни в крови вообще уже ничего не было. Отец умер, разговаривать оставалось только с дедом. Он еще видел Адама, узнавшего, чем зло отличается от добра, говорил с Енохом, который был лично знаком с Богом. Но деду уже шло к тысяче, и он хотел умереть, где родился. Выходило, что все надо делать самому: сообразить, прикинуть, спроектировать, а потом выбрать белоснежную телочку не старше недели и тоже зарезать и, пока пламя ее облизывает, постараться разглядеть сквозь марево, правильно ли понято, прикинуто и рассчитано. И в клубах дыма, и в аромате подпекающегося мяса и горящего хвороста он убедился, что длина триста локтей, ширина пятьдесят, высота тридцать, люк в локоть, три трюма, трижды семь закутов для зверей, кают для семьи и кладовок для пищи, смола и планки из гофера - абсолютно точное решение, единственное. Как если бы Бог сказал ему: ну что ты пристаешь? ну, конечно, триста на пятьдесят на тридцать - ты что, никогда корзин не плел?
      Дождь пошел, сперва пробуя, получается ли, но с каждой минутой все сильней, черное небо стало быстро спускаться - на струях, как на блоках, и наконец вода упала тяжелая, как камень. Все случилось стремительно, за какую-нибудь четверть часа. Общий восторг еще продолжался, а у кого так и разгорался от каждой новой обрушивающейся громады, в которой жидкости было много больше, чем воздуха, от каждой молнии, грома, рева ливня. Малолетки дождя вообще ни разу в жизни не видели, взрослые изверились, что он когда-нибудь снова пойдет. Один Ной понимал, что происходит. Уже неделю в самый страшный зной он заставлял сыновей и невесток по тревоге загонять в ковчег скотину, перетаскивать клетки с заранее пойманными дикими зверями и птицами, сносить провиант. Всем велел спать внутри, исправлять, что находят сделанным с ошибкой или неуютно. С утра тащить на прежнее место, к вечеру повторять то же самое. Посмеивались, сбегали среди ночи по тайным своим делишкам.
      Но когда началось, хотя и приказал он сразу грузиться, и как ни отработан был у каждого из восьмерых свой маневр, а пока задраили люк, воды в нижнем трюме набралось по колено. Через дверку сбоку под ватерлинией стали вычерпывать и, выглядывая, понимать, что дело серьезное. Такой серьезности, которой никто из них, включая старика, и осознать не мог. Особенно когда понесло мимо тела и скот, некоторые еще борющиеся с потоком, другие уже убитые упавшим деревом, балкой, стеной или захлебнувшиеся. Ни солнца, ни луны не было видно. Дверку заложили тяжелым брусом. На какой-то день корзина их всплыла и пошла мотаться вверх-вниз, вперед-назад, из стороны в сторону.
      Каблуков видел весь сюжет и последовательность эпизодов, но ему было все равно, есть что снимать из того, что он пишет, или нет. Он хотел, чтобы это был сценарий и чтобы по нему сделали фильм. Калита: потоп по его части. Ему же главное - грандиозность, куда уж грандиознее! Конечно, грандиозность личного он не вытянет, раструсит по пути от Месопотамии до Кавказа, от оазиса до горного ледника. А ради нее и весь сыр-бор задумывалось жечь. Ладно: все хотят и кофе и булочку, но понимают, что невозможно, дают что-то одно. Пусть будет величественное событие. Метафора пережитого его участниками.
      Потому что не к новому миру, зачинаемому ими, были обращены их сердца, а к тому, который у них отняли. Не зачинатели они были, а - сиротствующие, вдовствующие. Какое еще есть слово для того, кто потерял всех? Враз всех. Не фигурально, а именно всех, сколько было, минус семь, оставшихся кроме тебя. Всю-всю родню, всех деток, старых тетушек и дядюшек. Теперь уже не узнаешь, успел дед умереть своей смертью или его, девятьсот шестьдесяти девяти лет от роду, удушил потоп. Всех соседей, самых близких, самых дальних, всех соплеменников. Незнакомых путников, чужестранцев. Того разбойника с большой дороги к морю и того рыбака, который набросил на него, спящего, сеть. Того косматого молитвенника, переломившего-таки сушь, спасшего от гибели сожигающей, - а что, как оказалось, ради утопляющей, так уже не с кого спросить. Тех овечек, которые, как ртуть, разбегались в стороны, когда он входил в стадо выхватить одну. Скайлайн оазиса: очертание пальм на фоне неба и проглядывающие за ними пески. Привязанности, привязанности их погубил великий водопад, отобрал, поругал, раздавил, уничтожил!
      Но через месяц, когда первая, раздирающая внутренности боль начала уменьшаться, прошлое, все сплошь только счастливое, радостное и нежное, стало наваливаться не слабее разверзшихся вверху хлябей. Дурманить, дурить голову, сжимать горло так, что лишь крик, уродливое стенание давали на миг продохнуть, а затем уже стон растапливали слезы и уносили, заливая лицо. Детство было прекрасно, зной, ночь, гам, безмолвие. Озноб и жар, когда кто-то, все равно мать или служанка, наклонившись над тюфяком, клал руку на лоб. Пробуждение и засыпание. Вдруг все разом вспомнили мальчика, который придумал помадить волосы. Брал глиняный горшок, диаметром чуть меньше своего черепа, аккуратно отбивал дно, водружал на голову. Выходил на мелководье, всматривался, и едва какая-нибудь лягушка начинала выпускать икру, а самец поливать ее семенем, хватал их и клал внутрь горшка. Потом их сбрасывал, а засыхающую, остро пахнущую слизь втирал в волосы, иногда разводя на пробор, иногда собирая в стоячие пирамидки. На несколько лет это стало модой: все, даже и из взрослых, подхватили. И сейчас, перебивая друг друга, они рассказывали об этом - каждый зная наперед все случаи и подробности.
      Но необоримей всего была для каждого память о нервном сладком волнении в висках, в груди, в животе при появлении чьих-то глаз, гибкого стана, ловких рук, гордых плеч, еще вчера не вызывавших ни малейшего интереса. С восьми, с девяти лет. Нелепая игра, с диким гоготом, с издевательством, с жестокостью, кончающаяся вдруг пронзительным прикосновением, грубым объятием, звериными ласками. А в тринадцать, даже в двенадцать супружеское, постельное сладострастие, а в четырнадцать готовность поживиться этим разбросанным по земле, по всем телам восторгом везде, где представится случай. Заставить его представиться.
      Хам из братьев был самый на этом сдвинутый. Где только и с кем его не заставали, и чем скандальнее, возмутительнее, непоправимее оказывалось положение, тем громче он хохотал. Ну и Ноема ему платила тем же. Аду и Циллу никто ни разу не поймал, но присловье "какая барыня ни будь" держалось за ними прочно и с годами не отлипало. Да достаточно было увидеть, как они проходят перед мужчинами, как смотрят мимо них, каким пышут огнем или как его притушивают, чтобы сомнение забралось и в самый невинный ум. И сейчас в темноте и вони ковчега какая бы мимолетная картинка воспоминаний об этом ни всплывала в мозгу, всё в ней казалось замечательным, до последней степени искренним, возвышающим, прекрасным. Единственным - а тогда непонятым, что единственное. Блеск глаз, томительное пламя губ, проборматывание немыслимых, не связанных с действительностью признаний. Полная отдача себя и полная власть над тем, над той, кому все отдается. Как совершенна была его, ее красота. Как совершенна взаимная тяга. Как красива. Почему не он, не она? Почему исключительность и неповторимость этой встречи и близости окутало тогда мглой, исходившей от других встреч и сближений, от предчувствия все новых и новых? Которые, и правда, были столь же исключительны и неповторимы - как безусловно подтверждается теперь, когда видишь и вдыхаешь их в темноте и вони ковчега.
      Но хоть одна из них не утрачена, хоть одна сохранилась ровно такой, как была, то есть тоже, значит, исключительной и неповторимой - единственной: с мужем, с женой. Немытыми, измученными качкой, вывернутыми наизнанку рвотой, но тождественными себе, в чем можно убедиться, протянув руку. Он, она у нее, у него остались. Тоже прекрасный, тоже прекрасная по воспоминаниям, вдруг густеющим в мимолетную картинку. Что разделяло их непоправимо, мужчин и женщин, что, возможно, первым оставляло имя, а у вторых навсегда отбирало, это что мужики продолжали жить будущим, иначе говоря, неизвестным. Неизвестному же почему бы не быть авантюрным, а авантюрному услаждающим? Тогда как жены их знали, что ничего, кроме прошлого, не имеют. В конце концов каждая сходилась на преданной, беззаветной, искренней любви к мужу, понимая ее как не обсуждаемую, свыше назначенную судьбу, - но у них и выбора не было. Они были женщинами, пока длилась молодость, долго, с восьми, с девяти лет и до шестидесяти, до шестидесяти пяти - под этим солнцем, с этим виноградом, всегда спелым, и гранатами. Были Адой, Циллой и Ноемой, желанными всем и значащими именно то, что желанны: мужьям, но и всем, а потому для мужей еще и опасны. Были. И перестали. По возрасту, отпущенному тогда живущим, они еще могли зачинать и родить, их и взяли, чтобы они зачинали и родили. Как землю. Как проверенно плодоносную землю - а то какая еще будет на новом месте? Но они не могли уже выйти из этого ящика молодыми, то есть женщинами, то есть теми, про которых окружающие думают "какая женщина!", то есть Адой, Циллой, Ноемой.
      Оставалось, правда, когдатошнее влечение Яфета к Ноеме и Ноемы к Симу но как память. Память ничего не возвращает, никого не оживляет, никогда не молодит...
      Мысль о том, как снимать это течение времени, когда человек живет шестьсот лет, как мы шестьдесят, потом строит корабль, тратя на него столько же времени, сколько потрачено было бы и нами, потом проводит в его клоаке полгода, выходит, разводит виноградник, напивается, валяется в непотребном, хотя и вполне естественном виде, как все пьяные, не контролируя стремления страстей и разжения восстания телесного, и этак живет еще триста пятьдесят, не отступала от Каблукова все дни, что он писал. Течение времени - и его перелом, когда человеческий век вдруг на глазах делается вдесятеро короче. Не больше ста двадцати, практически уже наш. В конце концов ничего лучше в голову не пришло, как навсегда повесить солнце на одно место. И на расстоянии в полнеба от него прозрачную дневную луну. Когда бы событие, встреча, драма ни происходили, солнце всегда не то склонялось к закату, не то восходило, луна не то не успевала зайти, не то готовилась к ночи.
      Второй прием был соединить натурную, да пусть и павильонную съемки с документальной: стихий. Ливня, грозы, бури, зноя, засухи, степного пожара, почвы растрескавшейся, размокшей, расползшейся, оползня, лавины. Ни в коем случае не как фон действия, а как нечто равнозначное действию. Предположительно, это должно вывести действие из тюремного времени в свободное пространство. Тогда пачки голодных и пачки изобильных лет выйдут из рамок Ноевой эпохи и органично впишутся в рамки Египта эпохи Иосифа прекрасного. Молящемуся о дожде старцу не понадобится скрывать своего двойничества с будущим пророком Илией. Его даже может попытаться подхватить с земли взметнувшееся к небу подобие огненной колесницы. А главное... А главное: спасшаяся от гибели восьмерка до конца дней не избавится от скорби по погибшим - как те, кому удалось уйти от Холокоста. Кадры концентрационных лагерей истребления, газовых печей, костей, выгруженных из них, состыкуются с кадрами бушующей или теряющей силу стихии без стилевого различия. Влезающие в лагерный эшелон, перегоняемые в барак, стоящие вдоль колючей проволоки должны выглядеть, как те, кого лишились Ной, его жена, трое сыновей и трое невесток.
      Ничего больше Каблуков не стал приписывать. Позвонил Калите. Женский голос сказал, его сейчас нет в Москве... Я такой-то... Ага, он в Америке... Я хочу показать ему - не то чтобы сценарий, но то, что сто2ит сценария... Пришлите нам, мы с первой же оказией передадим. А еще лучше передайте прямо в руки. Вы знаете, где мы живем?
      В руки лучше, сказал себе Каблуков. Был готов даже к тому, что, телефон послушав, какую-никакую слежку за ним соорудят. Но нет, чисто, вахтер в подъезде спросил, к кому, прибавил: да-да, Лариса(Раиса, Мелисса, Актриса Каблуков не разобрал)отчество предупреждала. Та, пока поднимался лифт, уже ждала в открытой двери. Рослая, лицо женщины, знающей, что она и значительной внешности, и красива. "Штучная". В черной коже с полосками металла - как из фильма Висконти. Но все-таки не актриса, решил Каблуков, а, скажем, художник по костюмам. Предложила снять плащ, пройти. Виски? Бренди? Я уже позвонила Артему, он в большом воодушевлении, сказал, что всегда воспринимал перерыв в вашем сотрудничестве как недоразумение. И что надеется, что мне удастся вас собой заинтересовать, может быть, даже увлечь, во всяком случае, расположить. Чтобы когда он прочтет, и ему понравится, и он начнет уговаривать вас на поправки и перемены, вы не встречали это, как обычно, в штыки, а были бы мягки, мягче, еще мягче... И сделала к нему шаг, остановившись ближе, чем удобно двум просто разговаривающим людям. Гибкий горячий хлыст развернулся внутри Каблукова, прочертив запутанную траекторию от темени до коленей. Тот самый, что не Тонин, а все равно магнетический. Флюиды, хм-хм-хм, душевно-телесные эманации. Сулят, сулят, это самое сулят. Нет, не художник, пришло в голову, кинокритик. То, что не Тонин, действовало сильнее магнетизма. Уже, уже, уже, сказал он вслух. Уже увлечен. Виски с кубиком льда. Садиться не буду. Уже расположен.
      "Я отправлю Артему ваш сценарий в понедельник. По понедельникам уходит диппочта. Кстати, в субботу мы с друзьями едем на дачу. Не присоединитесь? Такой пикничок". Каблуков чуть-чуть помотал головой, а на лицо напустил грусть: дескать, нет, а жаль. Втянул из-подо льда последние капли виски, взял лед в рот, обсосал и изящно выпустил обратно в стакан. "Вы не возражаете, если я до этого прочту ваш сценарий?" "Не сценарий, - сказал он, - я объяснял. Не возражаю. И что с диппочтой, не возражаю". Выйдя на улицу, подумал: зачем слежка, зачем следователь Смирнов и старший следователь Мухин? Когда есть вот такие командиры заградотрядов в черной лайке, натертой молтом двенадцатилетней выдержки. Капитан Лариса. Или Мелисса. Или даже майор.
      XXIII
      Лицо человека в вагоне метро рядом с Каблуковым, сперва глядевшего на него, потом поглядывавшего, было где-то виденное, но опознать его Каблуков не мог. Он предпочел отчужденно уставиться в черноту окна - но и там несколько раз натыкался на те же вызывающе не отводимые глаза. Он уже стал придумывать, что это такой-то, если не сякой-то, и, очень вероятно, оттуда, и злиться на себя за возведение еще более вероятной напраслины. Наконец тот придвинулся и сказал, что он редактор отдела критики "Искусства кино", они несколько раз сталкивались и были представлены друг другу. Каблуков оттого, что неловкость разрешилась так безобидно, и чтобы опровергнуть всякое подозрение в снобизме, если оно возникло, неадекватно оживился и неизвестно чему обрадовался. Да, да, конечно, вспомнил: в коридоре журнала, в Доме кино на просмотрах. Сосед, продолжая облегчать положение Каблукова, назвался: Гарин. И уточнил, простецки засмеявшись: племянник Эраста Гарина. Каблуков про себя признал, что уличен во враньеце, притянутом к враньецу. Никакие не встречи в коридорах, выдуманные им для удобства, никакой не просмотр, а сходство со знаменитым актером и было единственной причиной внешней знакомости. Вслух сказал витиевато: "Физиономический идиотизм - не самое сильное достоинство кинематографиста".
      Не скажите, не скажите, сразу быстро заговорил Гарин. Какой-нибудь Хич мог бы сделать из этого конфетку. Наемный убийца начинает преследовать случайного человека, потому что знает, что где-то видел его, а оказывается, что тот просто очень похож на кандидата в сенаторы с предвыборного плаката. Знаете что, вы торопитесь? Раз уж так нас ни с того ни с сего свело, давайте выйдем, посидим в кафе. Давно хотел с вами поговорить...
      Когда через час они расстались, причем последние минут десять провели у дверей кафе, уже выйдя на улицу и занимаясь, как показалось Каблукову, приведением всех, какие были затронуты внутри, тем к завершающим не выводам, а лишь интонациям, завораживающе уравновешенным и удовлетворенным, Каблуков, опять стоя в вагоне метро и глядя на свое отражение, которым никто не интересовался, понял, что Гарин вкладывал в "поговорить с вами" совсем не тот смысл, что он. Не "переговорить с", а "поговорить перед". Хорошо, если Каблуков произнес в общей сложности полсотни слов. Гарин говорил один, и слушать его было удовольствие - психическое, умственное и каким-то образом даже физическое. Каблуков хотел вспомнить, о чем последовательно шла речь, и не мог - ни последовательно, ни обрывочно. То есть об отъездах, об убожестве и ничтожестве интеллектуальной жизни. О, наоборот, подъеме - из-за сопротивления постоянно закрывающейся крышке автоклава - в сфере творческой. О невежестве - не столько даже отключенности от мыслительного процесса во внешнем мире, сколько незнании инструментов этого процесса. Масса очаровательных эпизодов, баек, диких фраз, произнесенных "наверху" и "посередине", и изысканных - как комментарий к ним, доносящийся "сбоку" и "снизу". Тон, а иногда и голос дяди Эраста проступал в этой словесности, делая ее похожей на пение грубой птицы - не певчей, большой, похожей на утку, достоверной.
      Образчик этого монолога, единственный всплывший в памяти отчетливо, который он, войдя домой, сразу вывалил Тоне, был о дневниках Салазара. "Конечно, я стал искать встречи с Евтушенко. Он где-то сказал, что их читал. На каком языке? Неважно. Он ведь хвалится, что говорит по-испански. С Фиделем. Даже пишет испанские стихи. У нас в журнале был чилийский режиссер. Габриэль Анхель Лангустиас - их всех так зовут. Левак - они все леваки. И Евтушенко подкатывает. Друзья по борьбе против колониализма. На парижских конгрессах. Входит и от порога, как перед стадионом: лос пеонес аман уна донья, уна донья льямада либертад, и кантандо либертад о муэртэ калашников та-та-та-тад. Это я сию минуту сочинил, но, верьте, не слабее, не слабее. Чилиец при первых звуках лицо руками закрывает, и тот уже кончил, а он все еще в ужасе сидит. И тут я: Евгений Альсаныч, дневники Салазара... Читал, читал... По-португальски?.. Вместо сэ шэ, вот тебе и весь португальский... Я: так Салазар - масштаб?.. Просвещенный душитель... И отводит меня в угол: я вам скажу, Португалия после его смерти была в шаге от того, чтоб стать коммунистической... Я: да еще и сейчас опасность не миновала... И он на меня так внимательно-внимательно посмотрел". Гарин показал, как внимательно смотрят, и захохотал.
      "Шарм речи, - продолжал увлеченно, без умолку, как будто заразившись от Гарина, Каблуков, пока менял башмаки на шлепанцы, - ощущался, как запах духов. Содержание зависело от того, каким словам он отдавал предпочтение. Было ли так на самом деле и, если нет, то как было, не занимало меня нисколько. Мне казалось, он у меня на глазах выбирает вариант рассказа. Не изложение события, а рассказ был целью. Жизнь выглядела поставщиком слов и отделом технического контроля той выбираемой из бесконечного множества других реальности, которая этими словами описывалась. Скажем, страдания не было. Вообще в мире. Слово не приходило ему на язык, или приходило, но он не хотел его употреблять, и никто на свете не страдал. Летали португальские стрекозы и бабочки, подкатывал в парижском авто Евтушенко, людей звали тремя именами - Габриель Анхель Лангустиас, Антонио де Оливейра Салазар - или даже одним, но таким, как Эраст. Я не уверен, что о коммунистическом перевороте сказал тот, а об остающейся угрозе этот, а не наоборот..." Он взглянул на Тоню, остановился, сказал: "Что случилось?" "Тетя Нина звонила. Умер папа. Мой, Петр Львович, - объяснила она, видя его ошеломление. - А твой в больнице, инсульт. И сошла с ума Калерия".
      XXIV
      Петра Львовича нашли на ипподроме: лежал на скамейке сорокакопеечной трибуны. Его заметили с поля молодые колясочники на утренних тренировках. Значения не придали: беговые людишки, в буквальном смысле слова, дневавшие тут и ночевавшие, завернувшись в газеты, были не редкость. В середине мая ночи стояли терпимо прохладные. Но когда к полудню кататься стали старшие, а он все не вставал, позвонили в дежурку. Оттуда подошли, с дорожек на такое дело подтянулись, несколько наездников из известных его опознали. С кем-то водился, с кем-то и поближе дружил, всех уважал и к себе вызывал уважение. Лежал на боку, обе ладони под щекой: думал поспать, а помер. Вызвали труповозку, пришли санитары с носилками, давай материться - со зла отвлеченного, а выходило, что на него. Вот, блиаддина, залез, теперь курячь его по узким лесенкам. Лошадникам не понравилось, грубиянов, раз-другой уронив, отодвинули, по носилкам спустили тело с уровня на уровень до земли, рыхлой от копыт. Подогнали коляску прогулочную, похожую на извозчичью пролетку, прислонили Петра Львовича к задней спинке и, придерживая, повезли цугом в четыре экипажа поперек Беговой и по Боткинскому проезду в морг больницы. Зрелище, из которого сразу и надолго родилась легенда.
      Рассказано это было на поминках, в день похорон - которые до последней минуты висели на волоске. Те, кто, привезя, сдавали покойного, подпустили к нему приемщика, дюжего малого в заляпанном могильными жидкостями халате, не раньше, чем присутствовавший там по штату лейтенант милиции усвоил, что на поступившего следует обратить особое внимание. Они представились, произвели впечатление своей известностью и основательностью, к тому же напихали ему в руки и во все карманы мятых денег и наказали найти родственников. При этом фамилии не знали, только имя-отчество и еще, что есть замужняя дочь в Москве и сестра в Ленинграде. И обозначили все ту же сеть пивных, где можно навести справки. Что "Карманинов", "профессор" - Карманов, никто и тут не знал, зато привели на квартиру, по каковой лейтенант выяснил, кто квартиросъемщик, и через адресный стол нашел Нину Львовну. Все это заняло время, в продолжение которого и больничное начальство на него сильно давило, и свое собственное, настаивавшее на быстрых похоронах в общей бродяжьей могиле.
      Эту часть в два голоса рассказывали на тех же поминках сам мент и друг Петра Львовича, которого он, возможно, и называл капитаном всех трех рангов. На нем был настоящий, правда, без пуговиц и потому подхваченный бумажным шпагатом бежевый таксидо в бежевых же, только другого оттенка потеках, который он представлял всем, как "шведский бушлат". От него пахло одеколоном, но как будто настоянном на табаке, пованивало самым настоящим навозом, но тонко отдающим травами, хотя бы и переваренными желудком, несло холодом и подземельем, но наводившими на мысль о море. Сборище происходило на квартире Петра Львовича, народу пришло человек двести. Среди них были те, с кем он когда-то работал на биофаке, одетые и причесанные с той аккуратностью, которая не обращает на себя внимание. Компания его друзей последнего периода, в которую они попали: отмывших лицо до шеи и руки до запястий, одетых и причесанных (как бы ни эклектичны были наряды, ни граничила с бритоголовостью или, наоборот, с дервишской заросшестью прическа) с той тщательностью, от которой торопеешь, их не смущала. Время от времени кто-нибудь из них, звякая ножом о рюмку, призывал к тишине и говорил о вкладе покойного в отечественную науку гистологии. Цыгане, попрошайки, разгребатели помоек, ипподромные жучки, конюхи, бильярдисты, поездные картежники, личности художественной внешности, личности перед или после отсидки, личности не отождествляемые, мрачные, бешеные, зловеще приветливые, юродивые слушали с благоговейной сосредоточенностью, соглашались, одобряли, интеллигентно чокались, выпивали.
      Никогда ни в каком собрании для Каблукова, да, наверное, и ни для кого из живущих на свете заведенным порядком обывателей, количество людей, пренебрегших условностями и правилами общества, не превосходило так явственно группу людей приличных. Естественно было признать, что те и другие равно грешат в повседневности. В таком случае самостоятельная яркость первых обыгрывала общую для вторых стертость, как команда звезд дворовую кучку малолеток, и самым наглядным образом выводила их в лучшие представители человечества. И так же наглядно обрисовывало их соотношение образ того, кто их здесь вместе свел. Который, словно бы сочтя, что, раз так, его присутствие уже не обязательно, оставил одних и деликатно удалился. Шведский бушлат громко возгласил: "О, как человек опустился!" С восхищением. И яркое большинство с таким же восхищением подняло сосуды с алкоголем. Кто-то из приличных сказал: "Простите?" Капитан, поняв, что это у него просят объяснения, произнес по-прежнему торжественно: "Я говорю, как великолепно и бескомпромиссно удалось усопшему нашему вожатому сделать шаг из этой промежуточной мути, лживыми соблазнами смущающей нас слабых, в мусорный слякотный угол, единственное место, истинность которого никем не оспаривается!" Сосуды стали сшибаться друг с другом, производя праздничный стеклянный звон. "Вы согласны?" - обратился к Каблукову сосед в зеленой клеенчатой накидке, которую надевают в парикмахерской перед стрижкой. "Цель - опуститься, я правильно понял?" - спросил Каблуков. "А что же, подняться? - сказал тот вроде бы с искренним недоумением. - Как рыбка в аквариуме брюшком вверх? Как цеппелин "Гиндебург", чтобы с такой вышины йопнуться об камень?"
      Нина Львовна сидела в большом кабинетном кожаном кресле, придвинутом к столу не вплотную, так что и со всеми, и одна. На стуле, поставленном спинкой вровень со спинкой кресла, специально чтобы быть совсем рядом с ней, сидел Лева Крейцер. Действительный член академии медицинских наук - седая бородка клинышком, очечки, слуховой аппарат - первый собрался уходить, пробрался к ней, церемонно поцеловал руку, в щечку Тоню, потряс руку Каблукову. И пошли с разными промежутками все двести или сколько там было торжественно приближаться, склоняться, прикладываться к ручке, к щечке, делать шейкинг-хэнд. И раскланиваться. Немножко смешно и потому печально. Художник Глеб с маленькой головой - и вся бригада работяг, которая делала ремонт. И пяток красавцев и красавиц из Глебова окружения, которых Каблуков помнил, что видел, но сомневался в именах. Кое-кто представлялся. Директор пивной, официант, еще официант, кто-то из тех, о ком Петр Львович упоминал: заслуженный артист республики, член партии ленинского набора 1924 года, мастер спорта по прыжкам на батуте, действительно сын министра, действительно крановщица, действительно народная учительница. Индус, женившийся на русской, которая его уже бросила. Директор другой пивной, заведующий магазином "Рыба" в Конькове-Деревлеве, бухгалтерша жэка, портной из Дома быта, официант, официант, швейцар. Корреспондент итальянской газеты "Коррьера делла сера".
      К одиннадцати почти все разошлись, Крейцер заверил Каблукова, что с оставшимися справится сам, и тот, подхватив сумку с побросанными в нее еще утром вещами, помчался на вокзал. Договорился с проводником, мгновенно заснул, мгновенно проснулся, с Московского на Витебский, электричка, мать, уже готовая к выходу, и больница. С момента встречи с Гариным время шло плотной массой, пальца не просунуть. Отец лежал под капельницей, один глаз нормального размера, но неподвижный, абсолютно пустой, "мертвый", другой выкаченный и не выражающий ничего, кроме ужаса от происходящего или чего-то, что ему казалось происходящим. Он дышал, то напрягая все силы, то совсем тихо, беззаботно, по-детски, то как будто забывал дышать. Именно так, как это было видено несколько раз в кино, с той разницей, что там каждая часть агонии имела ритм и завершенность: задыхание нагоняло больший испуг, выравнивание большую уверенность, перерыв большую катастрофичность. Врач с первого дня предупредил, что смерть может наступить и сию минуту, и через неделю. Может и на подольше дать отсрочку, но область мозга поражена обширная, неизвестно, что лучше. Мать смотрела на отца спокойно, даже без горечи, просто терпеливо. С последней встречи она потемнела лицом, совсем похудела - и одновременно распрямилась, расправила плечи. Каблуков легко представил себе, как эта сухая старуха вы2носила его и родила. Но не от этого существа на койке. Вместе с тем, это был его отец, в смысле тот, чьим он всю жизнь был сыном. Ребенком, отроком, юношей и вот взрослым мужчиной. Умирал - он, с кем близостью к Каблукову, к "Сереже" по-разному равнялись и мать, и Тоня, но ближе его не были. Когда отец пукнул, он коротко заплакал.
      Посидели, подоткнули одеяло, пришла сестра, сказала: не больно-то вы ему сейчас нужны, отдохните, еще силы понадобятся. Они вышли на крыльцо, как раз когда из такси вылезал Гурий. На десять минут ушел внутрь, ничего, вернувшись, не сказал, и втроем они отправились пешком домой. Когда входили в дверь, зазвонил телефон, и можно было не снимать трубки, настолько ясно, что о его смерти.
      Приехали Тоня с Ниной Львовной. Отец лежал в гробу, снова не вызывая сомнений в том, что от его семени родился сын, вот этот большой и крепкий сорокалетний Николай Каблуков. Что он и сейчас обладатель этого семени только он умер. Можно было даже сказать, что он вернулся к своей нормальной внешности с поправкой на мертвость. Видимо, когда его готовили в морге, гримировали и брили, какой-то волосок миллиметров в пять попал ему между губами. Каблуков, чтобы что-то сделать, практическое, стал его вынимать, а он застрял крепко, и окружавшие с минуту смотрели, как он с ним борется. Не добившись успеха, улыбнулся извиняющейся улыбкой, несколько человек улыбнулось в ответ, понимающе и дружески, вроде того, что со всеми бывает. Хоронили на Казанском кладбище. Говорил командир полка, замполит, начальник мехчасти. Вдруг подъехала машина с командиром дивизии. Он сказал: "Благодарю тебя, подполковник, за добрую службу". Прибавил трогательно: "И ведь не ответит: служу Советскому Союзу". Опустили в могилу, взвод автоматчиков по тихой команде дал шесть коротких очередей.
      Посередине поминок мать увела Николая в спальню и объяснила: "Когда он стал со стула заваливаться и захрипел, меня тогда тряхнуло так, что думала, сама сейчас упаду. А пока скорая приехала, поняла, что нет его больше здесь, а где есть, нечего гадать. И, знаешь, уже не сострадала. Плохо, наверно: до него еще, может, как-то что-то доходило, а? Но только я захочу к нему с лаской, так сразу думаю: а может, он там, где главное - не мешать. Как ты смотришь?" Он погладил ее по волосам, прикоснулся губами к щеке, к виску, к щеке, спросил нежно, чуть-чуть улыбнувшись: "С такой лаской, что ли?"
      XXV
      Назавтра Каблуков, Тоня и Нина Львовна сели в автобус, идущий на станцию не в Пушкин, а в Павловск. За две остановки до вокзала Нина Львовна показала: вот здесь. И, уже когда подходила электричка, проговорила: никаких от меня приветов, никаких обо мне вопросов, ни в каком виде не хочу фигурировать в месиве ее нынешнего словоиспускания и, честно сказать, ничего не хочу об этой оболочке, которая от нее осталась, знать... Тоня под руку поддержала ее, ставшую наконец старушкой, они вошли в вагон, а он зашагал обратно, к интернату для слабоумных, на который она и указала из автобуса.
      Был прогулочный час, но Калерия лежала в палате, пустой, на четверых. На грязноватом сбившемся белье, без вставной челюсти, с провалившимся, безостановочно жующим ртом. На приход Каблукова не отреагировала, взгляд, впившийся в угол на потолке, не двигался, только как будто наполнялся ужасом и восхищением - едва заметно, как от тоненькой струйки. Видимо, дойдя до предела того и другого, она быстро перевела глаза в другой угол и в эту короткую секунду, когда переводила, вдруг произнесла: "А, Кожевников". С интонацией: а, приплелся. В новом углу взгляд, наоборот, стал гаснуть, тоже медленно, и Каблуков, в качестве свободного от какой бы то ни было связи и с ней, и с ним Кожевникова, сказал ни в голос, ни совсем беззвучно: "Как свет в кинотеатре". Теперь должны были пойти титры, и первый "в роли человекообразного растения - Каэф".
      "Свет? - спросила она и повернула в конце концов к нему голову. - А что, в кинотеатре гаснет свет?". С разумной интонацией, ясно, заинтересованно. И он ответил - как на разумный вопрос, уважительно к вопрошающему: "Перед картиной, а как же". "Я думала, картина и дает свет". Опять, похоже, что-то дрогнуло в ней, глаза отразили. Она обратилась к нему утрированно светски: "Вы ведь пробовали свои силы в синема, если мне не изменяет память?" "Было дело", - сказал он: позволил себе насмешку, как сделал бы, будь она и прежней Калерией. "Ваши актрисы капают себе в глаза атропин, чтобы расширить зрачки, не так ли?" "Сейчас уже нет, другие вкусы, другая техника. Только слезы остались глицериновые". "Какой ужас! вскричала она и засмеялась смехом, показывающим, что ужас деланный. И, как будто поймав его на том, что он поверил в ее слабоумие, прибавила: - Какой деланный ужас!"
      "Напомните, что-то между нами было, - продолжила она после некоторого молчания игриво. - Какая-то сцена. Вы меня ревновали. К кому?" "Право, не припомню". Поддержал ее манеру. "Не к Мишеньке? Был такой Мишенька Климов. Его совратил Кузмин, и он бросился в зимнюю Неву. Тело всплыло только весной. Вы не знаете, он жив?" "Жив, выпускает книжки". "Да-да, он пробовал свои силы в беллетристике. Был в меня влюблен. Я играла с ним, умоляла не разбазаривать талант, питала его иллюзию. А вы, глупыш, поверили? Вы мне сказали: вы не любите меня! За что, за что!.. Он - что вы сказали? - жив?" "Жив". "А.... Такая была Тоня. Она вами увлекалась. Вы продолжаете ее видеть?" "Да. Она теперь моя жена. Она вам кланялась". "Не надо. Она предала меня. И предаст вас. Она жива?" "Жива". "А Ниночка? Это ее мать. Жива?" "Да". "А Петя, Ниночкин муж?" "Умер". "Да-да, конечно. Я помню. Давно. В период культа личности. Кто-то предал его... А-а-а... 
      У нее задрожали губы и веки, она проговорила жалко, словно понимая, что на этот раз действительно не то: - А-а - моя мать? Умерла?" "Да". "Я это предчувствовала. Она ни разу меня не навестила. Здесь так ужасно. Кожевников, они всё у меня отбирают. Не бьют, нет, но могут толкнуть, обругать грязными словами. Нянечки добрые, но они злые, понимаете? Я им говорю, они не понимают. Так и лежу, не с кем перемолвиться. И мама не навещает и не навещает. Я подумала: наверное, умерла. И худшее подтвердилось... А ваша матушка в добром здравии, я надеюсь?" Опять из какой-то прошлого века не то пьесы, не то жизни - которую она не застала. "Да. Отец умер. А она тут недалеко живет. Может к вам заходить, если хотите". "Ни в коем случае, ни в коем случае. Как можно беспокоить человека, потерявшего мужа?"
      Вошла дежурная сестра. "Не говорите ей ничего! - закричала Калерия. Не выдавайте меня!" "Витамин, - сказала сестра и протянула ей таблетки. Витамин це и активированный уголь. При мне глотайте". Та стала быстро и хитро2 водить глазами. Сестра просунула таблетки между губами, прихлопнула ладонью, поднесла стакан с водой: "Глотай, я кому говорю!" Каблуков вышел с ней в коридор, стал совать деньги. Она, взяв их в кулак, но не пряча в карман, спросила: "Вы ей кто?" "Никто, долго объяснять". "Завещание хотите?" "Завещание ни при чем. Хочу, чтобы с ней были повежливее, не тыкали". "Ей до лампочки". "Не всегда, бывают просветления. Хочу, чтобы с ней были поласковее. И нельзя ли в меньшую палату?" "Говорят вам, ей все равно. Но в принципе можно в двухместную. Не обязательно, что это лучше. Начинают ненавидеть друг друга, только и жалуются: она у меня украла, она меня за волосы таскает. Но, если настаиваете, попробуем".
      Она привела его к заведующей отделением. Представила, ухмыльнувшись: "Просит двухместную и чтобы окружить заботой. Калерию-Валерию". И выложила ей на стол деньги. "Мы делаем для наших пациентов все возможное, - сказала врачиха. - Они ухожены. Они часто бывают неадекватны, мы принимаем это терпеливо. Деньги свои заберите. Если хотите, можете внести через бухгалтерию. На целевое использование: ремонт помещений, озеленение участка, приглашение артистов... А вот от личной помощи мы не отказываемся. - Она сделала улыбку - немного более яркую, чем искренняя. - У нас подсобное хозяйство, огород, сейчас горячая пора. Если такой молодой, сильный мужчина вскопает несколько грядок, реальную пользу почувствуют все - включая Калерию Федоровну. Которую, которую, - она развернула план здания, - мы можем перевести, - она подняла глаза на сестру, - в угловую в западном крыле".
      Сестра отвела его на огород - соток двадцать, отделенных сеткой от паркового участка. По пути Каблуков вложил ей в карман халата двадцать пять рублей, пробормотав "а все-таки". Начал он в первом часу, ручка лопаты оказалась коротка, нашли подлиннее, но все равно не вполне по нему. В три покормили, и копал уже до ужина, вработавшись и чуть ли не испытывая удовольствие, зная, что завтра будет кряхтеть и охать. Сел на оредежскую электричку, подошедшую уже набитой - как он понял, тоже, в основном, огородниками. Будний день, сказал он себе, хм. И себе ответил: а-а, кто считается? Он был в приподнятом настроении. Велел себе вспомнить про смерть отца - чтобы не очень-то, чтобы опечалиться, вернуть чувства в соответствие с трауром. Но и об отце подумалось что-то отрадное: успокоился; прожил, почти как хотел; достойно похоронили. И сегодняшняя земля, поднимаемая, сбрасываемая, разбиваемая и разравниваемая лопатой, тоже какую-то роль в похоронах играла. Вот он как ее для него - для него, а не для Калерии размягчил, поворошил, взбил. Чтобы стала ему пухом. Ну и, понятно, он потихоньку-полегоньку - ею.
      Два молодых парня, между которыми попало его плечо, долго обсуждали, как короче выходить на площадь перед Витебским вокзалом. Экономия выражалась несколькими метрами, но каждый настаивал на своем. Для себя Каблуков взял сторону предлагавшего пройти через ресторан. Воображать, как он наискосок пересекает зал, похожий на цветной кукольный дом, склеенный из ассигнаций сказочного королевства, было приятно. Или он путает, это в московском "Метрополе" так? Он вышел на свежий воздух перрона, свернул под высокую стеклянную крышу и тотчас был сбоку схвачен милиционером за рукав: в конце путей в отгороженном пространстве мэр Ленинграда провожал вьетнамскую делегацию. Каблуков присоединился к зевакам.
      XXVI
      Люди не дают скучать. Солнце дает, звезды дают, полет птиц, раскачивание деревьев, домашние животные, комары и мухи, смена времен года, снегопад, дождь, переход из возраста в возраст, из капитализма в социализм и обратно - дают. А люди не дают. Гурий женился на Алине. Или так: Гурий возьми и женись на Алине. Или еще как-то. Одним словом, отколол номер. Ей восемнадцать, нежный нераскрывшийся бутон, ему тридцать девять, в самом соку, но двадцать же лет разницы! К тому же с затемнениями в области сексуальной сферы. Ни на чем не пойман, ни с кем не замечен - и именно поэтому на подозрении. Да и сама женитьба - на ребенке, которого знает с младенчества, на горшок, когда Изольда, куда-то уходя, просила придти посидеть, высаживал, в цирк на дни рождения водил. Слово "разврат" оснований никаких - а витало на периферии сознания. Развратник. Тем более: свадьба, снятый в ресторане "Европейской" большой кабинет, подарки, наряды, старая гвардия вроде Каблуковых и Крейцера, приехавших из Москвы, и местных Элика и Аверроеса, и юнейшие существа обоего пола со стороны новобрачной, джаз-оркестр, туш, горько - а уже слушок пробежал, и выпустила его по-глупому, доверившись подружке, невеста, что в загсе не расписались и не будут. Дескать, двадцать один год назад, когда перебирался Гурий из Казани в Ленинград, попросила однокурсница заключить фиктивный брак, чтобы не ехать ей после окончания в Биробиджан. Имелся в виду не реальный топоним, а юмористическое обозначение чертовых куличек. М-да, свежо предание.
      Однако зажили семейно, благопристойно, можно даже сказать, обыденно. С самого начала, как будто на пятом, а то и десятом году. И не благодаря мудрости - на нормальном языке: опытности - Гурия. А в соответствии с принципами и по плану, которые, оказывается, имела Алина. Они заключались в том, чтобы быть женой мужа. Благополучной, если муж благополучен, успешной, если успешен, заметной, если заметен. Знаменитой, если знаменит. Негативные возможности не рассматривались, хотя понятно, что разделяющей также и его неприятности, невзгоды, провалы.
      С какой минуты случающееся перестает быть тем, что мы и по завершении его разыгрываем в сознании снова и снова как все еще имеющее случиться? Надвигающееся, чреватое последствиями (нам уже известными), опасное. И превращается только во вспоминаемое, сопровождаемое ностальгией или разочарованием. Не с той ли, когда мы перестаем гадать, что же оно в конце концов значит? Когда угадываем раз и навсегда - что оно значит то-то и то-то: "навсегда", ибо до смерти уже никогда не станем об этом вспоминать. Если так, то понятно, почему некоторые вещи, случаясь, вообще не производят впечатления случающегося: они ничего в себе не скрывают, они есть только и именно то, что мы в них, едва взглянув, увидели...
      Почти сразу новый брак стал выглядеть демаршем. И женитьбой-то Гурия назвать его можно было только с натяжкой. Замужество же Алины в нем вовсе не проглядывалось. Правда, царица молодая, дела вдаль не отлагая, с первой ночи понесла - о чем позвонила, рассказала Тоне. А потом, попадая на Каблукова, и с ним обсуждала, как хочется солененького, как почти не тошнит, как дважды в день она гуляет в любую погоду. Нина Львовна по телефону сказала, что и с ней поделилась, так что, можно предположить, со всеми. Объяснения напрашивались: первое - отталкивание от стиля жизни матери, второе - что попала в окружение вдвое старших себя, нацеленных, по ее представлениям, на добропорядочность и ее олицетворявших. Но, как в насмешку над первым и чтобы сбить с толку, Изольда присутствовала во втором.
      Несколько раз Алина приезжала к матери Каблукова. Тоже немного бестактно об этом говорила: я так считаю, что одиноких, особенно старых, надо не забывать, а тут еще парк, пруды, воздух - как это на пользу плоду!.. Так и не выбрав, как к нему обращаться: Николай Сергеевич, дядя Коля, просто Николай, как он к ее мужу Гурий, на "ты" или на "вы" - она называла его по-всякому. "Ваша мать Мария, Николай Сергеич, неописуемый человек", отчеством делая его старше матери. Гурий был тоже неописуемый, проявлял неописуемое благородство и совершал неописуемую глупость, зарывая свой дар потенциального писателя. "В землю, Николай, поверьте мне, дядя Коля. Ты же знаешь, какая у него богатая речь, какой словарь. А главное, какой багаж знания людей. Случаи из его медицинской практики - это же готовая книга! Может, воздействуете на него вашим авторитетом?" И, однако, как ни карикатурно это звучало, была в ней для них для всех милота - молодости, внешней привлекательности, преданности. Проступающих черт когдатошнего Валеры Малышева, когдатошней Изольды.
      В Пушкине она познакомилась с Раей Минаевой, заходившей к матери Каблукова и просто на чай, и помогавшей по хозяйству. Ей было за пятьдесят, на чем-то они с Алиной сошлись. Тоня предположила, что на "правильности" установочной и декларируемой у Алины и выведенной из опыта жизни у той. "Рая-Минаева", немного сусальная, стала часто мелькать в рассказах, но, сколько Каблуков ни расспрашивал, прояснить, какая из трех им воображаемых или же четвертая сверх тех это была, не удавалось. Имелся сын, да, и да, Жорес, за которого она очень тревожилась, потому что он связался с антисоветчиками, то есть, понятно, тот самый. А вот бывшая она капитанша из отцовой части, или пионервожатая, или та, что появилась в родительском доме домработницей, понять оказалось невозможно. На вопрос, переданный Каблуковым через Алину, она ответила, что и замуж за офицера выходила, правда, лейтенанта, но он через месяц трагически - а как, не стоит об этом говорить - погиб; и в пионерлагерь летом устраивалась подработать; и приходящей - а как же, а то с чего бы у них с матерью такая дружба? - у них служила и помнит Колю мальчиком. При таком раскладе расспрашивать, да еще не напрямую, об участии или неучастии Ильина в ее жизни было немыслимо.
      Алина чуть ли не с первого дня наседала на Гурия, что он должен взяться за книгу. До родов используя положение беременной, которой не принято отказывать, а после - жены полноценной, мужниной половины бесспорной, матери, говорящей за себя и ребенка. Надо сказать, Гурий, имевший все основания пресечь эти разговоры на корню, уходивший на работу рано утром и возвращавшийся поздно вечером вымотанный, выслушивал их терпеливо и, в общем, благожелательно. Спорил мягко, соглашался, обещал, по выходным даже садился за стол писать. И не только из-за нежности, предупредительной, опережающей ее желания, с самого начала смешанной из супружеской, дружеской и отцовской, а и потому, что не против был попробовать. Но после первых опытов специально устроил командировку в Москву, чтобы поговорить с Каблуковым, и ни о чем другом не говорил, как о своей растерянности, почти ошеломленности от того, с чем столкнулся.
      На стадии прикидок и обдумывания ему казалось, что все упрется в подбор слов, наиболее точно передающих уже известные ему вещи и мысли об этих вещах, и расстановку их в такой последовательности, чтобы они соответствовали его, Гурия, или тех, о ком он пишет, интонациям. Вот и все. Но едва он стал писать, как посыпалось-раскатилось не только то, в прочности чего не сомневался: факты, люди, связь между ними, их речь, которые, как он был уверен, отложились в его памяти один к одному, - а и множество того, о чем он и не предполагал, что это имеет к писанию хоть какое-то отношение. Например, фразы, только что им сочиненные, мгновенно обретали независимость того рода, что персонажи и ситуации, в них описанные, начинали действовать и развиваться самостоятельно. Написав, что больной, поступивший по скорой, пока его перебрасывали с каталки на операционный стол, говорил так тихо, что приходилось прикладываться ухом к губам, Гурий собирался дальше изложить, о чем он спрашивал, а тот отвечал. Из чего должно было выйти то, что вышло в действительности: Гурий пошел на страшный риск и вместо полостной операции, необходимой по объективным показаниям, велел сделать промывку желудка-кишечника. Операция тоже спасла бы малого, но так он остался неразрезанным. В этом и было содержание эпизода - то, почему Гурий решил его рассказать.
      И вот, после слов "ухом к губам" авторучка остановилась в воздухе, повисела, может быть, минуту, а может, и пять, и вывела: "Отвали, лепила, дай сдохнуть" - то, что губы прошептали и ухо услышало. Не тогда - сейчас, в момент записи: Гурий мог поклясться. Он вычеркнул и написал, как было. Но "как было" свелось к анатомии, симптомам, анамнезу, в которые он с разных боков вглядывался, к маленькой неожиданности в экспресс-анализе, на которую он обратил внимание. Ну и, само собой, к "белому свету бестеневых ламп", "аритмичному дыханию", "ниточному пульсу", придававшим рассказу напряжение. Но то, как мужику было худо, как он вот именно что умирал, пропало с концами. Ушло, как не было.
      Больше того. Что значили эти еле слышные слова? Только то, как ему плохо, или желание умереть? Не явилась ли непроходимость пищеварительного тракта результатом чего-то, что он проглотил, чтобы "сдохнуть"? Некоторые сильные снотворные дают запор. То, что из него выкачали с обеих сторон, в лабораторию не пошло, санитарка спустила в канализацию. Назавтра его выписали - как, Гурий не видел. Подмахнул, не прекращая говорить по телефону, в ординаторской выписку, поданную сестрой. Неизвестно откуда взявшийся шепот больного породил в мозгу сцену в больничном вестибюле. Женщина, поднимающаяся с лавки навстречу выписавшемуся. С испитым лицом, но все еще привлекательная. Или со следами былой привлекательности, но обрюзгшая, расквасившаяся. Или вертихвостка без понятия, но молоденькая и хорошенькая. (Молоденькая и хорошенькая, как Алина...) Или два амбала, которые просто встали, когда тот появился на лестнице, и не сделали к нему ни шага, а он остановился, потом двинулся к двери, те за ним, втроем вышли на улицу, его впихнули в машину, уехали.
      Получалось, что первоначально то, что ждало быть написанным, представлялось Гурию пусть не тождественным, но, во всяком случае, равным возникающему тексту. Наподобие здания, досконально изученного, поскольку наполовину им же построенного, обставленного, уютно обжитого, и надо только туда-сюда взглядывать и увиденное переносить с натуры на бумагу. А оказывалось игрушечным домиком, который, дерни за веревочку - хоть и попадавшуюся на глаза, а все руки не доходили узнать, откуда взялась, - и разлетится на плашки, сцепленные между собой, как гирлянда флажков. И выстраивай из них новый. И так, похоже, без конца. "Как будто лист, на который пишешь, и флажки - одна и та же бумага, - объяснял Гурий. Опускаешь на нее "паркер" - вот этот, подаренный больной, которой я удалил камень из желудка, заклеив неожиданно открывшийся пролежень кусочком оказавшегося под рукой коленкора, - и выводишь буковки пэ-рэ-о-леж-ень, кэ-о-лен-кор. И тут же бумага под этим вот золотым пером начинает шевелиться, словно бы червивеет. Штришки и закругленьица давай менять конфигурацию, появляются какие-то "неглиже", "жень-шень", "коленка". Как в игре, когда из одного слова надо наколупать как можно больше других.
      И это лишь ближайший эффект. Следующий - взаимодействие с написанным, отчуждившимся от тебя. С книгой. И ты ее писатель. Кого-то от нее тошнит, кто-то одобрил - а ты отвечай. Дальше - ты вообще писатель. Не как социальная категория, а как культурная. От тебя чего-то ждут: мыслей, манеры, позиции. И это еще все чепуха, просто ситуация - как всякая другая. А вот то, что, занимаясь этим делом, ты, хочешь, не хочешь, поступаешь в зависимость от истины, уже не пустяки, а напрямую и непоправимо меняет подход к прожитому, проживаемому и предстоящему быть прожитым. То есть меняет жизнь, потому что что она еще, кроме подхода к самой себе? Большинство пишущих - говорю, понятно, только о честных, а не о сочинителях книг - собирает некую сумму правд. Исходят из того, что такая сумма так или иначе отразит в себе истину. Потому что, повторяют они, единомышленники Пилата: что есть истина?
      Но считанные пишут - не то чтобы именно об истине, а - в отчаянии или в восторге от того, что не могут о ней написать. Многие их страницы не отличаются, мало чем отличаются, отличаются даже в худшую сторону от правдонакопителей. Мы, читая, принимаем, что оно было так, однако приняли бы, и что по-другому. Главное - что не не так. Но иногда, во фразе, в абзаце, они натыкаются на нее, истина просверкивает коротко - возможно, как награда за верность, возможно, как выпавшая по жребию премия. Мы делаем порывистый вдох, или у нас останавливается дыхание, мы откладываем книгу. И возвращаемся к ней с углубившейся - или разгладившейся - морщиной на лице. Как будто протянуло ветерком от слов "страшно впасть в руки Бога живого" что бы эти слова ни значили.
      Знаете, что Валера Малышев написал Алине перед смертью? Так сказать, дочери в долготу дней. Напутствие. Духовное завещание. Объяснение всего. Конверт: "Открыть в 20 лет". Изольда на день рожденья и принесла. Листку не больше семи лет, бумага уже мертвая-мертвая. Паста синяя расслоилась: на рыжую выцветшую, а под ней бледно-бледно-зеленую. "Дорогая дочка". Вокруг начиркано: "доченька", "дочь", просто "дорогая", зачеркнуто "дорогая" и сверху снова. И еще что-то, строчки три: густо заштриховано. Наглядные муки творчества. Наконец: "Вообще-то мы с мамой хотели назвать тебя Алена. И чтобы в паспорте так. Нам не разрешили. Сказали, такого имени нет, есть Елена. Или Алина, выбирайте. Если эта неточность на твоей судьбе отразилась, извини. Я имею в виду - в худшую сторону. Извини. Папа (зачеркнуто). Отец (зачеркнуто). Валера". Все.
      Нелепо, смешно. Открыть в двадцать лет. Край, бездна. И эта чепуха истина?! Потому что если нет, то, действительно, где тогда она? А если да, то, стало быть, истина не в огненных словах на камне, а именно в чепухе. Я в Валерины буквы вчитывался, вчитывался, вчитывался, пока слезы не застлали глаза. Может, из-за напряжения вглядывания. А может, все-таки из-за пронзительности записки. Потому что лучше написать нельзя. По-другому нельзя. Самое главное сказано, единственное. Хотя бы потому, что только это и сказано".
      XXVII
      Гурий стал писать все короче и все реже. Алина не пропускала дня, чтобы не спросить, как двигается дело. И сегодня не садился? Но это уже две недели! Он оправдывался, кротко и угрюмо. Окончательно бросил, когда умер Высоцкий. Они жили тогда на Рижском взморье, втроем, с девочкой. Алина пробила путевку в Дом творчества в Дубултах: пациент Гурия был секретарем московского отделения, она звонила ему, начиная с Нового года. Гурий, настаивала она, должен начать притираться к писательской среде, среда привыкать к нему. И назойливость ее просьб, почти неприличная, и - когда, не обращая внимания на его уговоры, она сделала по-своему - стиль курортной жизни, псевдозначительный, жалко соревновательный, искусственно амикошонский - угнетали его. После одного завтрака с особенно фальшивыми "о, наш доктор", особенно настырными расспросами о своих болячках - исподволь, о медицине вообще, с короткими записями в блокнотик, - в открытую, он отпросился у Алины в библиотеку посмотреть последние хирургические журналы и уехал в Ригу. Пошатался по рынку, по набережной, поехал на кладбище. С Яна Райниса незаметно перешел на Лесное. Долго сидел на скамейке у могилы "инженера-технолога по подъемно-транспортному оборудованию", прожившего семьдесят три года, слушал тю-тю-тю-тирь-тирь-тирь одной птицы и ответное тирь-тирь-тирь-тю-тю-тю другой, задирал голову, глядел на сходящиеся верхушками сосны. Ни на что это старался не обращать внимания, не запоминать. Смотреть, как дремать - не понимая, сколько времени проходит. Побрел на трамвай, вернулся к вокзалу. Когда шел подземным переходом, больше похожим на лабиринт, и от этого идиотизма и от того, что путался, тоже ощущал удовольствие, подвыпивший парень, двигавшийся навстречу, резко свернул к нему, крепко взял за плечо и произнес: "Друг у меня сегодня умер. Володя. Ближе не было". Только вернувшись в Дубулты, узнал, что это Высоцкий, что это он про него.
      Высоцкий тоже был его пациентом. К врачу ходят все, говорил Гурий, к священнику не все, а к врачу все. Про священника он вставил из-за Шахова, тот к нему через Каблукова обратился - отец Симеон, как теперь полагалось его величать. Консультировался по телефону, ноги болели. А когда Гурий оказался в Москве, привез к себе. Хотел обратить, дескать, врач не христианин - нонсенс. В доме было полно детей, приоткрывали из соседней комнаты дверь, некоторое время подглядывали и, вдруг захлопнув, с хохотом от нее отбегали. Потом старший решился, переступил через порог, выкрикнул "неудобо-разумо-и-духо-деятелен" и бросился обратно под визг остальных. Через минуту то же сделала девочка помладше, и еще одна, и мальчик "неудобо-разумо" - и стремглав назад, визг и хохот. Потом чинный стол, с матушкой, вдруг ниоткуда появившейся в рубашке "Ю.С.Пайлот" и столь демонстративно беззвучной, как бы не присутствующей, что Гурий грешным делом подумал, не скрытый ли тут бунт. Все-таки замуж-то она выходила за кинорежиссера, а ее сделали матушкой.
      И оказался прав. Разговор, ведомый главой семьи, весь насквозь шел в воспитательном, благочестивом ключе. Дольше всего про беса, изгнанного из сердца. Помаялся в пустыне, возвращается, находит дом выметенным, да, выметенным, и приводит с собой еще семерых, хуже, чем он. Лютейшех себе. Блудный сын наоборот. Матушка прошелестела: что плохого, что выметен?.. Да, празден, подметен и украшен... Я говорю, плохого-то что?.. Да, празден, уютен - ждет гостей... И у нас вон гость... Лютейших себе... И на кого же, ваше благословение, намекаете?.. На всех, да, на всех. От них же первый есмь аз. Кино, кино, будь оно неладно. Прогнать-то я его прогнал, без жалости было бы что жалеть. А нет-нет, и стукнет в грудь, завьется змейкой, смонтирует бузину с киевским дядей. Надо быть к себе беспощадным, душить заигрывание в зачатке. А то не только опять душу захватит, а и приведет с собой поэзию, живопись, скульптуру, музыку, танец, архитектуру. Что там еще?.. Фигурное катание, произнесла матушка еле слышно.
      И неожиданно спросила Гурия полным голосом: а вам нравится Высоцкий? Он ответил: да, очень... Чем?.. Наверно, тем же, чем и вам... Да, сказал Шахов, талантлив, талантлив... Обаяние, вставил Гурий... Огромное. Плюс артистизм... Она отчеканила: плюс много чего... Да, да, этим он и подкупает, этим он и подкупает... После компота дети ушли к себе, и уже Гурий, прислушиваясь к обрывкам звуков, полюбопытствовал, чем это они не шумно, хотя и активно так долго занимаются. Аккуратно приоткрыв дверь, заглянул, на полу лежала большая кожаная подушка, все, включая самых маленьких, сидели вокруг, девочка говорила: "Этим он и подкупается, талантлив, плюс артистизм", а следующая в нетерпении ждала и, только та кончила, подхватила: "Плюс обаяние, этим он и подкупается, этим плюс много чем"...
      Так что наутро после его смерти Гурий сказал Алине - мягко, отчасти даже растерянно, может быть, поэтому и вышло решительно: "Ну сама подумай, он перестал, а я буду продолжать?" "При чем тут? Он - он. Ты - ты". "Ну сама подумай: он уже ничего не напишет, и, как он, уже никто не напишет; а как я, мне неинтересно". И через два года, когда он объявил ей, что вот что: он все обдумал, он отправится в Израиль, то есть эмигрирует, один, осмотрится, как-то устроится и вызовет их с Ксюшенькой - она ответила: правильно, тут тебе больше делать нечего, абсолютно. Легкость, с какой она встретила новость, готовность, с какой согласилась, одновременно и сняли с души часть груза, и укололи. С того дубултского лета она начала принимать участие в Жоресе, во-первых, познакомилась, потом стала что-то перепечатывать, что-то припрятывать. "Ни в какой Израиль она не приедет, - говорил он Каблукову и Тоне. - Вы не представляете, какая она ограниченная. Поэтому я за нее и не боюсь. Шестьдесят квадратных метров квартиры, двести шагов до парка, две аллеи, по которым с коляской гулять, купе в поезде Ленинград - Рига - вот и весь земной шар. Остального вообще не существует. Но на этой площади - она целиком. Это - насыщено ею. Тут она на двадцати четырех лапах, устойчивость, как говорит сама, неописуемая.
      Она знает таблицу умножения, как Пифагор. Но только ее одну. И ею обмеряет мир. И получается. Потому что таблица универсальна и безошибочна. Но что получается? Мир таблицы умножения. Алина уверена, что только он и есть. И кто ее опровергнет, когда он так нагляден, а все, что не он, так гадательно? Ей просто не дано было понять, во что она меня втягивала. Думала: что врач - хорошо, и если писатель - хорошо, а то и то - дважды хорошо. Или в квадрате. То есть больше, чем каждое в отдельности. То есть лучше. Я, хоть и понимал, как это наивно, как несопоставимо с тем, во что она хотела, чтобы я втянулся, но что оно такое, тоже до конца, ясное дело, не доходил. И никто на свете не доходит - может, один Лев Толстой. Есть я, есть альтер эго. Лилея - и то, как она отражается в ручье. Есть жизнь - и есть альтера вита. Та, что отражается в сознании, постепенно-постепенно им осваивается и наконец в нем запечатлевается. Можно на нее не обращать внимания. Никто и не обращает. Кроме тех, кто случайно - или вынужденно или намеренно - обращает. Но ею нельзя пренебречь, если начинаешь писать. Хотя бы частное письмо.
      И тогда начинается паника. Вот жизнь, она по-приятельски подталкивает тебя ее описать. Ты, подвоха не чуя, берешься, выведена первая строчка - вот она, альтера вита. Она ли? А если слова переставить? А если заменить? А если написать не "вчера я весь день просидел дома", а "вчера я был в ужасном состоянии"? "Все последнее время я в ужасном состоянии"? "Никто не может знать, как ужасно бывает другому"? "Вчера мне было так, что я весь день просидел дома"? Каждое следующее - альтера вита альтеры виты зарегистрировавшей себя в предыдущем. Разобраться в них, а потом и справиться с ними - вот на что должен обречь себя пишущий! А я умею написать только историю болезни. Да и ее предпочел бы в нескольких вариантах.
      Дело не в Высоцком - он талант, артист, этим и подкупается. Искренен. Душа искрит. А душа искрит, когда - плохонькая, убогонькая, как у всех трется об истину. Может, сама этого не понимая. Так что дело не в нем. И ни в ком. Дело в принципиальной невозможности осознать свою жизнь. Человеком она не осознается. Даже Львом Толстым. Но все вместе мы знаем, что это возможно. Мы говорим: на это способен - Бог. Честнее было бы: Бог - то, что мы наделяем этой способностью. Есть такая хохма, что он в Иерусалиме. Съезжу проверю. И когда-никогда, а и Ксюшу вытащу. Может, и не туда, но, во всяком случае, отсюда".
      ЧАСТЬ III
      Несправедливость
      I
      Коне-ечно, поня-ятно, само собой разуме-е-ется. Растянуть сюжет на жизнь каждый может. За шестьдесят-то лет, и не делай ничего, а что-нибудь произойдет. Нашел коллизию - в двадцать молодой, кудрявый, в шестьдесят старый, хворый! Ты случаем не мыльную оперу нам подсовываешь? Где приключение? Настоящий роман вспыхивает и горит на пятачке времени.
      Отвечаю. Может, и мыльную, но не оперу. Нет сцены, нет съемочного павильона, нет того времени, чтобы выйти, остановиться перед слушающим и по возможности мелодично рассказать, как там ты, как они и как оно ничего. То есть свободное время есть, его даже полно, но оно свободное от. Пустое. Потому и пустое, что в нем ничего и не может быть.
      Кто сказал, что шесть десятилетий - это не шесть дней? Ну не дней недель. Сюжет растянут на жизнь, но сама жизнь-то скукожена: шагреневая кожа. Скажете: персонажи меняются. Каблуков конца не Каблуков начала. Нахон (нахон на иврите "правильно"): персонажи и должны меняться! Даже на пятачке времени. Скажете: от потрясений, от горя, от озарений, а не по физиологическим причинам. Какая вам разница, меняется Раскольников день за днем или убивает старушку он сегодня, Лизавету через пять лет, Свидригайлова встречает через десять, Сонечку еще через года, Порфирия через три? Выбросьте пустые промежутки - они и для него были пустые. Выбросьте, и вы получите тот же самый пятачок, несколько дней, максимум недель. Столько мы и живем. А остальное время - хрен его знает, что делаем. Кого ни спросишь: как жизнь прожил? - нормально прожил, отвали.
      Еще бы лучше прожил, если бы не такие, как ты. Неплохо прожил, если бы не мать бэ, не жена бэ и не дочка бэ. Один ответил: не могу сказать, чтоб херово, я в шестьдесят седьмом был на первенстве мира в Праге по хоккею, нас там при посольстве расселили, вот где я попил-поел пльзенчика-шпекачек! Некоторые - из мужчин - вспоминают женский пол, с которым случилось повеселиться: не индивидуально и не подробности, а число. Наоборот никогда. Женщины своих мужиков - никогда: только бередить морщины и складки кожи. Некоторые говорят: Афган, Афган - и точка, ты меня понял? Не распространяются. Пару раз слышал - БАМ, сперва даже не сообразил. Байкало-Амурская магистраль. Но тоже толком не объяснили: какая-то буфетчица, какая-то путейщица, а остальное - лес-поляна-бугор-яма, холодно и еда дерьмо. Так это и "на картошке" было, куда в сентябре-октябре всю страну целиком ссылали, и никто не вспоминает. Один сказал: ух, я поворовал, вагонами, эшелонами, мои шмары, все как одна, в шелке ходили, в шерсти джерси. Само собой и посидел, не без этого, но и в зоне жизнь: чай байховый в плитках, бурки - бывшие белые - на ногах. Картину Ярошенко "Всюду жизнь" видел?.. Только один признался: слабо прожил, вспомнить нечего, и если заново жить, то же бы самое вышло - потому что я мудак, по природной и генетической структуре.
      К нему Каблуков и прицепился. То, что он сказал, тянуло на правду, бульшую чьей-то собственной. В день, когда Тоня погибла, жизнь одним движением ушла в прошлое. Пленка порвалась, изображение слетело с экрана, пустая простыня. Потому что прошлое - то, чего нет. Его нет, не так ли? Даже сильнее: его не было! Целыми десятилетиями время показывало: меня нет, меня нет. Какие-нибудь семидесятые-восьмидесятые: наблюдаемое, когда его пытались сформулировать, не значило просто ничего. Циферблат являл собой сигнал устрашения: не делай так. Никакого Верховного Совета, никакой реальной промышленности, реального сельского хозяйства - только цифры. Потому-то спорт, для которого цифры - цель, вышел на первое место. Премии за достижения шли по разряду дополнительных зарплат; сами достижения - по разряду чего-то, за что дают премии.
      Спорт - и любое сопротивление. Как вид сопротивления, прежде всего дерзость обращала на себя внимание. Тот же Высоцкий. Десятиклассник Буковский, в рассевшихся перед ним членах райкома с такой ясностью увидевший дремучих мелких зверей, что передалось и им, и они поняли, что разоблачены. То были мгновения времени знакового. Кроящегося из ткани, которая идет на революцию, войну, террор, погромы. Смысл его не в событиях, а в реакции на них людей. Событие как таковое мало что собой представляет: кому в 2000 году будет интересно, что в 1970 евреи (и неевреи) стали уезжать из России?
      По мелкости ли происходящего, по множественности ли того, что объявлялось событием, или по тому, как происходящее демонстрировало себя самосмывающимся потоком, ничего не годилось стать материей памяти. Чем-то, чтобы о нем вспомнить. Когда Каблуков хотел вывести какой-нибудь поворот сюжета из словообмена персонажей и привязать его к "истории", нечего было выбрать. Чем дальше, тем менее событийными становились его сценарии. Прежде всего в замысле - так что приходилось выдумывать для них происшествия. Потому что что за кино без происшествий? Или искал он выхода... или эта бессобытийность ведет к новому кино. К кино положения вещей.
      II
      Хоронили Тоню Каблуков и Ксения, больше никого не было. Если, конечно, не считать шофера и трех телохранителей, которые распоряжались гробом. И ее бы не было, если бы не позвонила сразу после ухода участкового, принесшего известие. Сперва Каблуков сказал: позвони в другой раз. Потом: нет, другого не будет, говори сейчас... Я просто так. А что случилось?.. Да даже не знаю, как сказать. Меня сейчас предупредили, что у меня жена умерла. Не предупредили, а как это? Поставили в известность... Она спросила адрес и через десять минут приехала. По дороге, видимо, вразумила охранников: войти с ней вошли, но только чтобы сунуть нос в комнаты и выйти на лестницу оставив дверь в квартиру приоткрытой.
      Тоня должна была умереть дома, они договорились, что он заберет ее во вторник. В субботу он сидел в палате, заглянул дежурный врач, обвел всех лежащих и навещающих - техническим взглядом и сделал глазами знак Каблукову. Тот вышел в коридор, врач сказал, что не его, врача, дело, но если у Каблукова есть желание жену перевезти домой, то он бы советовал это сделать: здесь ей находиться больше нет смысла. Необходимые обезболивающие больница даст, а дома и солома едома. Оба смотрели в окно, пока он это говорил, а когда обернулись, в дверях палаты, в трех метрах от них, стояла Тоня, понимающе улыбалась и мелко-мелко покачивала, соглашаясь, головой.
      Каблуков уже два месяца тяжело кашлял. Тоня, со своим кашлем, сухим, коротеньким, смертельным, очень встревожилась, заставила позвонить в Семашку, вызвать врача. У нее тоже начиналось с того, что стала часто простужаться, хрипеть, сипеть. Каблуков ночью из своей комнаты прислушивался к отхаркиванию, откашливанию, вставанию, позвякиванию лекарственными пузырьками, беззвучному проходу на кухню вскипятить чай. Что это симптомы худшего, он решил для себя сразу. Так же как теперь, что у него ничего страшного. Только чтобы ее успокоить, позвонил. Регистраторша сказала, будет стоить восемьсот рублей. Пенсию ему положили тысячу шестьсот, он пробормотал: "Будьте вы прокляты", повесил трубку. Рассказал Тоне, сходил в районную поликлинику, определили ожидаемый бронхит - хронический, не лечится. С тех пор "будьте вы прокляты" произносилось ими поочередно по всякому поводу - без чувства, спокойно, снисходительно, насмешливо.
      От денег, заработанных за границей случайными лекциями и показом фильмов по его сценариям, почти ничего не осталось. Аверроес, уже давно академик и москвич, с самого начала стал добиваться для Тони отдельной палаты в академической больнице. (Продуктовый распределитель, медицину и санатории он называл "последние услуги".) Пошел на прием к президенту: место "не ближайшей родственнице", за которую выдавалась им Тоня, дать соглашались, но только в общей. (Чтобы от затраченных трудов была хоть какая-то польза, в добытую отдельную он отправил собственную жену, обследоваться. У нее моментально что-то нашли, стали лечить, пришлось под подписку забирать и приводить в прежнее, вполне, кстати, приличное состояние.) Калита сказал, что все устроит, и устроил бы. Каблуков был согласен, но, когда передал Тоне, она отвергла категорически, даже немного с презрением, что он мог такое допустить. Мы, произнесла она, показывая на трех старух с остальных коек, не можем переехать в отдельные палаты на наши пенсии. Каблуков сказал, изображая деловитую заинтересованность: в смысле, будьте вы прокляты?
      Именно в этом смысле, ответила она, подыграв. Будьте вы прокляты: вы в регистратуре, все ваши семашкинские врачи и заодно вся американская разлюли-медицина... Зато, продолжил он в том же ключе, мэрия объявила восстановление памятника Дзержинскому. Не из политических соображений, а только из эстетических. Вернув статую, мы вернем площади образцовое скульптурное и архитектурное завершение... Это у которых на всех одна попа вместо рожи? - вставила соседка. Будь они прокляты... Ну-ну-ну, сказала Тоня миролюбиво: что у нас цэ-а, они не виноваты. Но в принципе: да. Будь.
      И в ту субботу, стоя в дверях на опухших ногах, костлявостью и долговязостью напоминающая его мать, как он увидел ее у постели умиравшего отца, она проговорила одними губами, сквозь легонькую улыбку, без звука: будь - оно - проклято. Условились, что в понедельник он завезет платье, плащ, башмаки, а во вторник за ней приедет... В понедельник они виделись десять минут: сказала, что не в настроении, все равно с завтрашнего дня времени будет квантум сатис. Глюкоза пять-ноль, спиритус вини квантум сатис. Достаточное количество. Да мы и так всё сказали друг другу по десять раз. Сколько, по-твоему, нам нужно времени наговориться так, чтобы больше не хотелось?.. Он сказал: а по-твоему?.. Блеснули слезы, скривился рот: сколько, сколько? Нисколько. Нет столько, сколько хочется. И иди, не разжалобливай меня. А то передумаю... Не поедешь домой?.. Ну да, ну да... И когда он наклонился поцеловать, отвела губы: потрескались. Иди и вспоминай, какие были не потрескавшиеся.
      А вечером позвонил участковый, сказал, что должен зайти, важное дело. Вошел, сел за стол, велел сесть Каблукову. Положил фуражку, папку, огляделся. Проговорил: мужайтесь, с вашей женой произошел несчастный случай. Единственные бессодержательные слова: больше ни одного такого не произнес только протокольно, то есть примитивно, передающие факт. Содержание факта. Каблукова Антонина Петровна переоделась в одежду, заранее принесенную ей мужем. В таком виде обратилась к лечащему врачу с просьбой выдать ей выписку из истории болезни и снабдить санитарным транспортом для отправки домой. На возражение - что выписка намечена на завтра - ответила, что планы переменились: завтра у мужа неотложная рабочая встреча, сегодня же он будет ждать ее в вестибюле, начиная с двух часов. Прибавила, что ей известно, что больным такой тяжести клиника обязана предоставлять транспорт для доставки по необходимому адресу.
      Попрощалась с врачами и с соседками, лифтом спустилась на первый этаж. Не найдя мужа, сказала сопровождающей медсестре, чтобы та не ждала, а предупредила шофера, что они с мужем выйдут к нему сами. Минут через пять после ухода сестры подошла к машине, объяснила шоферу, что случилось недоразумение, муж ждет дома. Назвала адрес: Сквозной проезд, угол Рябиновой улицы - километра два от больницы. Такого проезда не оказалось ("его и нет", прибавил участковый). Но она сказала, что все в порядке, пройдет к нему через промзону. Через четверть часа после того, как шофер уехал, на соединяющей Рябиновую улицу с поселком Востряково эстакаде ее заметил милицейский патруль, ехавший на задание по встречной полосе. Видимо, через одну-две минуты после этого на нее совершил наезд автомобиль. По показаниям единственного свидетеля, менявшего неподалеку на обочине колесо, - джип "Чероки". Водитель не остановился, напротив, увеличил скорость и скрылся из вида. Регистрационные номера не установлены. Соответствующие меры по разысканию приняты. Тело доставлено в морг той самой клиники, где жертва проходила лечение, - по близости к ней места ДТП. Опознано медперсоналом.
      Мне нужно задать несколько вопросов, сказал милиционер, вы можете сейчас отвечать?.. Каблуков ничего не сказал, просто глядел на него спокойно... Посещала ли вашу жену мысль о самоубийстве?.. Каблуков продолжал молчать, но плечи чуть-чуть дернулись вперед, непроизвольно... Я пишу "не знает". Были ли вы в курсе того, что у нее созрел такой план? Или в курсе того, что такого плана не было?.. Плечи опять дрогнули... "Не знает". Это, собственно, все. Свидетельство о смерти получите в больнице... Он встал и пошел к двери. Каблуков проговорил вслед: "То, что джип уехал, свидетельствует, что самоубийство не явное. А то с чего бы - попадать в розыск: если машину найдут - отягчающие вину обстоятельства". "То, что уехал, - обернулся тот, - свидетельствует, что это джип. Или мерин, или "Ауди"-бочка, или бэха - короче все, кто уезжает. Сейчас все уезжают". Он потоптался. "Значит, если можно, скажу от себя". Он напрягся, принял позу, немного деревянную, передающую, по его представлениям, важность слов: "Избавила себя от мучительного конца. Смерть наступила мгновенно. И вас тоже". Каблуков понимающе, жалко улыбнулся и пробормотал: "Да-да, да, да-да".
      III
      Милиционер первым сказал эти слова, после него их говорили и другие. А когда не говорили, они сами собой звучали у Каблукова в голове. И все равно, раздавались они или нет, каждый раз он стоял против сочувствующего и механически дакал. После звонка Ксении, который застал его врасплох, он выключил телефон. Сидел, часами смотрел телевизор. Раз в день, когда видел себя в зеркале, брился - иногда, забывая, еще раз. Ксения приезжала сперва ежедневно. Привозила в запечатанных контейнерах из фольги готовую еду, купила микроволновую печь. Бугаи с ним стали здороваться, "приветствую". В дверь, в другую, в третью, на кухню, в уборную-ванну - и, тяжелым строем, на лестницу. Поставили себе два стула на площадке. Потом день ее не было, Каблуков заметил это, уже ложась спать. Спросил назавтра, что случилось. Ничего, подумала, что слишком насела. Ну да, ну да, сказал он, можно было так подумать. Мы совсем не разговариваем, моя вина, я невнимателен, а ты человек деликатный... Она нашла, что хлеб зачерствел: пошлю одного из своих в булочную... Нет, давай я сам схожу. Я-то в конце концов не умер... Так грубо прозвучало, что на несколько секунд она опустила голову. Спросила: а можно я с вами?
      Вышли во двор, друг другу в затылок: охранник, Каблуков, охранник, Ксения, охранник. Последний появился из комнаты консьержа, тот смотрел на всю компанию вместе строго и восхищенно. Мужчина во дворе протирал изнутри белую, уже очень чистую снаружи машину. Выпрямился, уставился на Ксению, пробежал взглядом по всем, нейтрально кивнул Каблукову. "У меня под поликом, - остановившись, заговорил с ним Каблуков, - резина всегда мокрая. Откуда берется, ума не приложу". "Под ковриком?" "Да-да, ковриком. И жена называет "коврик"". "У вас ведь "Жигуль". У меня-то тойота, с ней все в порядке". "А у меня откуда-то набирается влага. Каждый раз расстраиваюсь. Просто до невозможности". Хотя плакать и не думал, чувствовал, что по лицу прыгает гримаса сопротивления возможным слезам: приподнимались крылья носа, глаза щурились, оттягивались углы губ. И одновременно чувствовал, что, жалуясь, удерживает логику разговора. С кем разговаривает, не знал: лицо не незнакомое, верней всего, сосед по дому. Поживешь - все лица не незнакомые. "Конденсируется", - сказал тот. "Особенно летом. По утрам. Она стоит у меня под сосной. Я семь лет назад посадил сосенку... Не так: восемь лет назад осенью посадил сосенку, перенес из леса. В июле заболела, пожелтела, осыпалась, засохла. Я другую, с метр высотой. Сейчас в ней все пять, и птицы прилетают, поют в ее ветвях. Нет-нет, не столь торжественно, не небесные воробьи. Воробьи два дня в августе чирикают".
      В булочной откуда-то набежало множество женщин, девчонки-продавщицы, подсобницы, уборщицы, кто-то со двора, с улицы. Таращились на Ксению, не веря, что видят. Когда Каблуков выходил, сзади что-то сказали, чего он не расслышал, и в ответ: "Не скажи. Такой синеглазый! Я ее понимаю". Другая пропела: "Твои очи в пол-лица целовала без конца" - из какой-то, видимо, попсы. Дома Ксения объявила, что уезжает на две недели. На две недели? Что значит "на две недели"?.. Гастроли по Германии трех великих кутюрье, два ежевечерних показа по три отделения, и она среди ведущих моделей... Ну, две недели не срок, сказал Каблуков. Если начистоту - сроков вообще нет. Мог бы быть один "навсегда". Но навсегда это навсегда, а не срок... Не хотите, чтобы мама вместо меня приезжала? Она просилась... Какая мама?.. Ну Алина... А-а, нет-нет, ни в коем случае. С какой стати? Алина мне никто... Я тоже никто... Ты тоже никто, сказал он, подумав. Но ты совсем никто. Ты как инопланетянин. У нас с тобой не только прошлого общего нет, а и просто общего времени. Единственный вариант, который можно терпеть. Никакой общей памяти - то есть абсолютно никакой. Есть только то, что новое. Со вторника. Если не считать встречи у Дома Пашкова... Улыбаясь - потому что получилось, что уже шутила, она добавила: и бабушка чтобы не приезжала?.. Бабушка?.. Изольда... Боже мой, Изольда же твоя бабушка! Да-да, да, да-да. Нет-нет, людей сейчас не нужно.
      Два раза он увидел ее по телевизору, в новостях и по "Культуре". Как и те в булочной, и те на улице в их первую встречу, смотрел, не до конца признавая. Ослепительное великолепие. Прекрасная до степени непричастности к человеческому племени. Но без собственной внешности. Остальное, что было на экране, перед которым он просиживал часами - задремывая, не вникая, часто не сопоставляя последующее с предыдущим, получая удовлетворение от самой мизансцены: вот тут экран, а вот тут он в кресле, - казалось ему длинным-длинным ток-шоу. И новости, и "Культура", и футбол. На одну и ту же тему, с разными ведущими. Больше всего появлялось похожих на министров, некоторые и были министрами, некоторые, мерещилось ему, становились ими между одной передачей и следующей. Это совпадало с его представлением о природе, поставляющей по несколько разных людей на роли, столь ничтожно мало отличающиеся одна от другой, что без ущерба для каждой могли быть заменены на единственную. Когда он наконец включил телефон - через месяц после Тониной смерти? через, как он впоследствии решил, сорок дней? - первый же звонок был от одного такого ведущего: Николай Сергеич, куда вы пропали? Мы вас обыскались. Мои люди звонят вам в последние дни раз в час. Вы нам нужны как "свежая голова" в программе "Непримиримые мнения"... У меня голова несвежая... Свежее других... С чего вы взяли?.. Мне Калита сказал. И Сережа Дрягин.
      Да, да, да, вот что он хотел вспомнить и никак не мог. Это был хвостик передачи, интервью с Дрягиным на его калифорнийской вилле. Не такой, какие показывают в фильмах про наркодилеров, но двухэтажной, на склоне холма, просторной, с бассейном, с пальмами вокруг. Дрягин сидел в плетеном кресле или стоял у балюстрады. В рубашке поло. Скажем, сразу после гольфа. Спортивный джентльмен за семьдесят. Американец, богатый, во всяком случае, уверенный в себе, спокойный и веселый, как богатые. Россию вспоминает - да и как не вспоминать, когда у него общее с русскими дело? Официальный представитель нескольких крупных российских фирм (не уточнил, каких). Частных и государственных. Раньше этим занималось представительство Министерства внешней торговли. Но живет и думает в американских понятиях, по американским критериям. Передал привет "всем, кто меня помнит; я-то помню всех, и с кем в спорте работал, и в энергетике, и особенно в кино". Каблуков подумал: ну, значит, так надо. Как это так получалось, что они знали, как надо (некие конкретные "они", которые знали), а он, Каблуков, никогда? Не глупее их был, и они не скрывали, что даже и умнее - и талантливее, и вообще достойнее, - кроме этого пункта: они знали, как надо, он нет.
      Ксения вернулась. Явилась в сопровождении своего малого стада. Ну что, справлялись один?.. Вполне, вполне: проголодался - поел, сморило - заснул. "Я ведь за время ее долговременных госпитализаций привык один"... Почувствовал, что должен что-то рассказать из случившегося за эти две недели. Тем более было что: вот Дрягина показывали по ящику - сейчас миллионер, а одно время, можно сказать, корешились. Ни про корешение, ни про "одно время" - ни слова, только про "сейчас": рубашка, гольф, пальмы. Забавный был человек, пират. Чемпион СССР по стендовой стрельбе. Жил на Тверском бульваре. И ужасно раздражал его розовый абажур в доме напротив. И летом, когда окна открыты, он из пистолета своего прицелился и выстрелом срезал шнур, на котором абажур висел... (То есть, пожалуйста, могу и про прошлое. Только такое, которого не было. Не было у нас с Тоней, так что можно, не смущаясь, его вспоминать.)
      Про "свежую голову" рассказал... И что вы ответили?.. Что согласен при условии пустого зала, без публики. И только прямой эфир. Тогда приду. И буду издеваться. Тот: над чем же именно? Над вашим гримом, над вашей кожаной курточкой. (Ни слова похожего. Промямлил: да нет, я в ближайшее время занят, как-нибудь в другой раз - извиняющимся тоном. Но опять-таки: врать можно было потому, что нужно было врать. Чтобы отличалось от того, как он этот разговор передал бы Тоне. Если ей так, как на самом деле, то так же - больше никому. Иначе, что же, она, которой место около него было вне любых представимых рядов, а теперь которая вышла и из любых представимых измерений, - такая же, как кто-либо другой?)
      А ты как время провела? - спросил он... Не знать хотелось, а нормально поговорить. Один что-то, потом другой, опять первый. Необязательное, несущественное - исключительно так. Единственное обязательное условие - говорить необязательное... Читала. Мы же серые и тупые. Антилопы. С детства красавицы. Только этим и занимались. А теперь у нас с утра до пяти вечера свободное время. И в контрактах графа: рекомендуется совершенствовать интеллект пополнением культурного багажа. Чтобы не позорить Дом. Селят в маленьком отеле, в фешенебельном месте, закрытом. Прайвеси, ноу треспассинг, нарушители будут преследоваться. Сбивают в стайку, окружают вот этими буйволами. Подъем, фитнес-зал, бассейн, завтрак, прогулка по участку. Потом загоняют в бар. Сидим у стойки на высоких табуретках и читаем. Не на стульях - чтобы ноги было где развесить и чтобы спину держать прямой. В этот раз взяла биографию жены Набокова. Все как у нас-манекенов: или готовится к подиуму, или на него выходит. Он шьет, она показывает публике. С утра до вечера - быть в форме. Верить, искренне, что Лолита - вершина литературы. Не завидно. Тем более что Нобеля так и не дали. Стало быть, ненависть к Живаге, которому дали.
      Еще стала "Вильгельма Мейстера" листать. "Театральное призвание". Из-за немецкого: когда берут интервью, вставить так между прочим "Кеннст ду дас ланд". Чтобы проканало, все-таки Германия. А дошла до косынки, как из нее выпадает записка, и всплакнула. "Не для того ли я послал тебе белое белье, чтобы держать в объятьях мою белую овечку?" Марианна бедная. Куда нашей сестре деваться? Этот обещает небесное блаженство, тот дарит кружевное белье... "Нет, только тот, кто знал, - напела она романс арфиста комнатным голоском, - свиданья жажду, поймет, как я страдал и как я стражду". И сразу засмеялась: "Не я, не я. Мое дело - длинная нога, плоский живот, рост, вес, и мимо всех. С таким хозяйством главная жажда - несвиданья. Как по дамбе: с двух сторон моркие чудища таращатся, не поскользнись".
      IV
      Одну вещь, Каблуков понял, что должен рассказать, как оно в самом деле было. Просто не начинать от устья. Не обозначать, даже самым кратким образом, родники, и как их струи слились в ручей, и где и с какими он соединился другими, и в каких берегах эта река потекла, пока не намыла на одном повороте отмель. А прямо: отмель, местонахождение, размеры, время. Без праотцов: просто - Жорес, лет ему тридцать пять, Рябиновая улица.
      Я его знаю, сказала Ксения... И отлично... Он сидел, диссидент... Именно... У мамы с ним был роман... Не знаю. Чего не знаю, того не знаю, а знаю вот что. У Жореса была однокомнатная квартира на Рябиновой улице, у черта на куличках. (Отбросить - папу-Ильина, который дал деньги на первый взнос и на взятку за включение в список кооператива. Отбросить - лорда Бетелла и ЦРУ, чья поддержка инакомыслящих с равной вероятностью могла участвовать в тех же взносе и взятке. Отъезд из Ленинграда, получение московской прописки через фиктивный брак - отбросить. Сразу - квартира, в ней действующее лицо. Одно из.) Однажды он мне позвонил. (Не надо пока Тони.) С улицы. В расчете, что мой телефон не прослушивается. Попросил срочно приехать. Мы поехали. (Вот здесь; без имени: мы.) На кухне у него сидел твой дед, Валерий Малышев.
      (Это было десятка полтора секунд волнения такой мощности, что выключился механизм обдумывания. Сперва они его не узнали: борода, морщины, шрам от глаза до угла рта. Но, и не узнавая, как будто уже знали, кто это, как будто рвались к тому, что в нескольких мгновениях ждет быть узнанным. А узнав, задрожали, затряслись, нелепо, судорожно задвигались и бросились к нему. И, уже припав, только сжимали его, жали, не контролировали себя.)
      Он утонул, сказала Ксения, мама была еще девочка... Он так объяснил, продолжал Каблуков: не надо было идти до крепости. (Он объяснил, когда они стали способны понимать объяснения. Он, видимо, несколько раз повторял, потому что первое, что они услышали и восприняли, было "я же говорю; что с вами? я же сказал: чтобы утопиться, не надо было переть до Петропавловки".) Если бы прямо под окном, в канале, сразу - погрузился бы за милую душу. А пока так долго шел, только идея осталась. И оттого, что шел: по каналу, через Конюшенную, через Мойку, по Марсову, через Неву - вторая к ней пристала: дальше идти, дальше, дальше. Пока плавал, очень это ему понравилось. Ему в ту ночь всё очень нравилось. До такой степени, что сама мысль продолжать ту жизнь, которая была до этой ночи и вся ему не нравилась, стала невыносима. А под рукой - русская литература, исключительно глубоко и тщательно изучавшаяся в школе, деревянный роман Чернышевского, так топорно вырубленный, что, казалось, где-то еще должна была сохраниться фанерная будка с одеждой псевдоутопленника. И тогда он пошел в одних трусах, босиком, с ключом в руке обратно домой, оделся, взял, сколько было, денег, доехал на такси до пляжа, вернул ключ в карман брюк, оставленных на песке у стены, и, вольный, без документов, без исследования и печали, с чистой, как говорится, страницы начал новый день, год, биографию.
      Но чего-то он, возможно, не дотянул в прежней своей инкарнации, потому что новая оказалась, пожалуй, и похуже. После нескольких лет проб, по большей части болезненных, путешествий по диким и, что оказалось еще более изнурительно и разочаровывающе, обжитым краям, переездов с места на место, вступления в сообщества, всегда жестокие, и выхода из них он добрался до Колымы и осел: стал мыть золото. В старательской артели, в бригаде, на госзарплате - всё как следует. Постепенно вышел в бригадиры: сообразительность, тертость, высшее образование. Но - золото! Забивается в швы комбинезона, липнет к подошвам, втирается в линии судьбы на ладонях. Припорошенный этой пылью, сам золотишься, заметен, притягателен. Старши2е, утвержденные законом юридическим и таежным, знают твою цену и сколько с тебя можно взять сверх нее. Первый раз посадили на восемь лет, выпускали досрочно, опять запирали. Как говорил начальник его участка, его сажавший, сам с ним сидевший: в Магадане зона - условность. А второй раз на все пятнадцать: специально из Москвы приехали - и в Москву уехали, и где их найдешь, чтобы объяснить, насколько - на сколько золотников, ансырей, аттических либр, секстулов, драхм и в конце концов унций - им будет лучше тебя простить?
      Пришлось бежать. Так он сказал. Жорес пытался уточнить подробности, обстоятельства: каким образом, по какому маршруту, возможно ли такое в принципе? В ответ волчья ухмылка и какая-нибудь идиотская лагерная присказка не по делу. Из крытки все прытки, из зоны плати прогоны. Как вышел на Жореса, объяснил настолько складно, что ясно было, что не то, не так, не поэтому. Мол, доехал до Ленинграда на попутках, походил против дома Изольды, дождался, когда выйдет, подошел у метро. Она сказала, что участковый навещает два раза в неделю, расспрашивал, оставил телефон. Что, может быть, через Алину удастся где-то на время притаиться, у нее связи с подпольными людьми, тоже скрывающимися. Написала ей записку. Так же выследил Алину. Она и дала адрес Жореса... Проверить было невозможно: Изольда в это время лежала в больнице, Алина загорала где-то в Грузии... Мы вместе были, вставила Ксения, я помню, мы там праздновали мой день рождения, пять лет...
      Через три дня Жореса арестовали. И Валерия. Но если с Жоресом вели себя, как на захвате важного преступника, тревожно, напряженно, деловито, чуть ли не ожидая побега, самоубийства, перестрелки, то Валерию словно бы не удивились. Мгновенно опознали и грубо, в тычки, увели. Бросили несколько фраз - презрительных, на "ты", не глядя в его сторону. Потом пришло от него письмо, из Сусумана, колония номер. Просил прислать деньги. Набор зековских штампов, бьющих на жалость, ни одного собственного слова. Для вас не составит труда, а прошедшего через костры кровавых испытаний, осужденного без вины заложника честности поддержит в пользовании лагерным ларьком. Мы стали посылать раз в квартал, чаще не разрешалось. Пока однажды перевод не вернулся "за смертью получателя".
      Самое интересное - что он действительно встречался с Изольдой и имел с ней разговор. Никто из милиции к ней не приходил, она сказала, что он может у нее жить. Об Алине речь не шла, ни о какой записке, ни об адресе. Однако и ее он подкараулил и с ней поболтал. Ни о чем. То есть нет сомнений, что на Жореса его вели непосредственно из гэбэ. Их творческий почерк. Твоя бабушка и мать требовались для правдоподобного антуража. Валерий был уже не человек тогда... А когда он был еще человек?.. Когда брал скрипку и, фальшивя, фальшивя, фальшивя, внезапно нарывался на шикарный басовый звук. Когда, пьяный, гонял по Загородному на мотороллере. Который выиграл у сына секретаря обкома. Потому что на пари переночевал в Эрмитаже. Первый советский мотороллер в тонну весом, каждые пять минут ломавшийся. Когда останавливался на нем возле незнакомых людей, все равно, парней или девушек, и предлагал подвезти. Или удирал на нем дворами от милицейских мотоциклов с колясками. Когда сошелся с Изольдой и женился на ней. И когда не выдержал, искал скандала, рвал с единственным, что имел реального, обожаемого. Шел топиться, писал прощальные слова...
      В каком году он умер? - спросила Ксения. Не помню, в каком году. Вот тогда и умер, когда попрощался. Или что: он думал, что можно взять жасминовый куст "Валерий Малышев", пересадить его за Полярный круг, и он там привьется карликовой березкой "малыш револьверов"?! Нет, я не прав, нет, нет, беру свои слова назад. И такие люди, каким он стал, - тоже люди. В землянке, в пещере, с обвисшими до земли руками, с холодной, быстро свертывающейся кровью, едящие мышей и еловый стланик - они живые, сообразительные, хотят жить дальше. У них могут быть те же имена, что у развалившихся на диванах. Одни и другие могут встретиться в тамбуре поезда Абакан - Тайшет, стрельнуть папироску. Просто те - те, а эти - эти. Меня извиняет только то, что я его обнимал. Я обнимал Валеру. А оказалось, тот, кого я сжимал в объятиях, в пароксизме обретения, восторга, потери рассудка, был человеком, но не был Валерой.
      Мы видели его два дня. В первый все было так невероятно, что еще не получалось понять, что что значит. Когда приехали назавтра, все стало ясно через пять минут. Животная хитрость, мешанина кажущегося достоверным и вранья, не заботящегося о разоблачении, курс на выдаивание из других чего можно. Обвисшие руки, кровь, стланик. Мы решили избавить от него Жореса, предложили переехать к нам. Отказался раньше, чем мы успели фразу кончить: не-не, у нас с Жорой большой разговор. Он меня спрашивает - ловушки ставит, а я ему отвечаю - инструктирую, как там жить. Идите-ка домой, вам позвонят заранее или немного позже... Мы так и не разобрались, притащил он эту поговорочку еще из наших дней или оттуда привез. Вышли шалые, двинулись по улице, жилых домов раз-два и обчелся, дальше склады, гаражи, котельные. Ни одной рябины - обратили на это внимание. Асфальт уперся в стройку: только-только начали тянуть над рельсами эстакаду. Сели в какой-то автобус, привез к станции по Киевской дороге, в Москву вернулись на электричке. Я на следующий день все-таки поехал, к вечеру. Открыл спортивный малый, как все они, без примет, спросил документы, я - у него. Он усмехнулся: идите, Каблуков, вас вызовут, когда понадобитесь.
      Вызвали? - спросила Ксения... Нет, не понадобился. Не вызвать - тоже им на выгоду. Дескать, ты уж совсем никто, ни на что не годен. А главное - для окружения, для понимающих, что к чему: не вызвали - значит, их. Им всё на выгоду. (Вдруг вспышка в мозгу: он уже выходит из кабинета, уже пропуск подписан, и сзади Смирнов - именно безликий и младший по званию Смирнов, а не устрашающий Мухин - произносит несколько фраз. Он на полпути к двери останавливается их выслушать и старается запомнить дословно, чтобы передать Тоне. А когда приходит домой, не передает: сам эпизод выпадает из головы. Через некоторое время вспомнился, и опять что-то помешало. Так несколько раз: слова сидят в памяти, как выученные наизусть, как стихи, а что их надо произнести, то приходит на ум, то забывается. Иногда кажется, что он их все-таки в какую-то минуту ей сказал, иногда, что так и не вышло. Да нет, не сказал, определенно. То есть имеет право рассказать теперь Ксении.) "Представь себе, майор один, сравнительно невредный - был период, меня вызывали, недолгое время, - объяснил: "Вы - знаете. Мы - догадываемся. А хотим - знать. Даже не за вознаграждение. Даже не за страх. А платя вам обеспечением сохранности жизни. Потому что мы - комитет безопасности".
      V
      И еще несколько было таких вещей - не досказанных Тоне. Смерть Нины Львовны. В разгар лета, солнечным июльским днем. И не жарким, а со свежим ветерком, приподнимающим низ белой шелковой занавески. И ничто не предвещало. Каблуков с Тоней приехали ее навестить, но как обычно: штатный, так сказать, визит. Ей было за восемьдесят, старушечка, и понятно, что срок, но, с другой стороны, как бы и привычка жить выработалась, не с чего ее прерывать. В час ушли погулять, она дверь за ними заперла, вернулись: лежит на диване, под пледом, и не дышит. Как это, что это - кто бы объяснил! Кто бы хоть чуточку приоткрыл! В такой же чудный день и хоронили, и на кладбище Каблуков хотел сказать Тоне, что, подумать только, умирают в любое время. Мало того, что зимой, когда сам Бог велел. Или осенью, когда каждая секунда, дождь, летящий лист, черная ветка, мертвая лужа, серое облако бормочут: смерть, смерть, смерть. Но и весной, когда начавшийся в декабре кашель сходит на нет, и тот же самый Бог велит возрождаться. И уж вконец противоестественно - летом, когда живи не хочу. В любой день, в любой жизнь кончается. Осенью еще, кстати сказать, реже, чем в другие сезоны: за лето крепнем.
      И тоже не собрался выложить. Момент прошел, а отдельно - благоглупость. Но все-таки от совсем уж банального наблюдения отличало то, что в эту минуту такая пышная была зелень, и такое яркое солнце, и такое тепло, что Охтенское кладбище, всегда насквозь сырое, пахло сухой землей и чуть ли не жаркой лесной хвоей. Некуда было всунуть во все это смерть. Покойницу, гробик. Вот что можно попробовать передать Ксении - то есть через вот что. Ее ведь там не было - значит, можно рассказать, чтобы звучало интересно. Если постараться. Не про то, как Тоня входила в права наследства, как прописывали нервную женщину с вызывающими манерами, сожительницу Элика Соколова, бывшего Шивы, которая, по его уверениям, хотела купить у них квартиру за хорошие деньги. Как она заплатила в три раза меньше договоренного и тут же Шиву прогнала. Как Каблуковы купили на эти деньги избу под Тулой, с которой их, скрыв подгнившие венцы под набросанными свежими досками, тоже обманули. К счастью, не сильно, жить в доме было можно, и бревна в первое же лето заменили, - не про это, про это нет, никак. Так все это делалось ими бездарно и неумело, и такая эта бездарность-неумелость оказалась общей, неразделимой, лишний раз дополнительно сплачивающей.
      Каблуков стал говорить, про что ему на похоронах надумалось о смерти во все времена года. Самому любопытно было, как получится, как будто себе и рассказывал. А когда довел до конца, в голову пришло: впрочем, в Италии всегда так - выходит, там и умирать нельзя? Он прибавил это, немного растерянно. По ее вниманию чувствовал, что правильно, - и он рассказал, и она услышала. Нахун - как писал Гурий, ее отец, из Израиля.
      Ее отец, а Валера - ее дед, так что ничего не должно быть общего между их поколением и ее. Разве что исторические встряски: смерть Сталина для их, конец коммунистического режима для ее. То видение бессоветскости, что мелькнуло в полусознании-полусне на сценарных курсах, как чистая фантазия. Чем он пытался - безуспешно - заполучить тогда в единомышленники Калиту. Когда "Ласточка" называлась еще "Ниоткуда никуда". Сколько упреков от Нины Львовны и компании, высказанных в лицо и околичных! За согласие на эту замену. За почти мгновенную свою капитуляцию. "Так им же абсолютно все равно, предаться кому-то, чему-то или предать кого-то, что-то". Формулировка людей, сделавших из порядочности профессию. Не обращать на них внимания. Да-да, конечно, но совесть, зараза, погрызывает.
      К тому же сходство исторических ситуаций оказалось слишком поверхностное, разница существенней. Не только в степени открывшейся свободы: относительная оттаянность - и полная отвязанность. Но в самом содержании ее: противостояние несправедливости, понимаемой исключительно граждански, - и нацеленность на эйфорию. На кайф - от возможного обогащения, открытой заграницы, доступности всего: от книг до, в принципе, а в особых случаях и реальной охоты на носорога. Гурий, Валерий, родившись в середине 1930-х, произошли от неких Булгаковых и Малышевых, принадлежавших такому-то чину такого-то класса. К 1970-м этого различения не существовало. Были только: выжившие - и сделавшие советскую карьеру. Алину, а за ней Ксению зачинали уже Гарикбулгаков, Валерамалышев - сами по себе, ничьи. И дочери их, стало быть, рождались "не помнящими родства": семьи, рода, манер, наработанных понятий. Например, об этикете - пусть самых приблизительных. Например, о возрастной иерархии, независимой от индивидуальности. О призраке гимназии в советской школе, о лакейской предупредительности в ресторанных официантах. Зато Ксения могла сказать: мой одноклассник индиец. Француз, венгр, югослав. Обыкновенные, как везде в мире, иностранцы. В классе Каблукова они могли быть реальны ровно в ту же меру, что вторгшиеся инопланетяне. (Носители межзвездного вируса чумы, скоротечно створаживающей кровь.)
      Объяснять Ксении это тоже можно было. Тоже - не тронуто, в прежней жизни не занимало, формулировалось лениво и кое-как. Можно - но уже не хотелось. Что-то в этом даже призывало к додумыванию, однако скорее к одинокому, скучному. Тоне свободно и скучное бы пробубнил. А может, и удержался бы. С Тоней все шло в дело, скучное равнялось интересному, выраженное удержаннному. Не сказать и сказать, право, было одно и то же. В том смысле, что знала она, знала все, что он говорит и собирается говорить. (Как в теореме, за время общей жизни доказанной до последнего вывода, который, в свою очередь, доведен до последнего слога и только он единственный еще не произнесен, нельзя ошибиться, что он "мым", когда уже выговорено "сумма углов треугольника равна двум пря...".) Со всеми же остальными надо было хоть коротенько, но думать, сказать ли и если да, то как. И чем дальше, тем постоянней, став почти правилом, автоматически принималось решение: никак. Не говорить. Неважно, с кем, важно, о чем. Ни о чем. Какая разница, о чем, если давно уже понял, что сумма - два прямых, а поскольку дошел до этого своим умом, то и поделиться азартно успел с кем ни попадя? И теперь осталось либо декламировать это как напоминание, механически, без чувства. Либо вызывать восторг тех, кто только что сам додумался до того же. Либо ввязываться в спор с еще не додумавшимися. Ни на одно не хватало души. А если кому-то тогда не договорил "...мым", то пусть так и останется. Она поняла - и довольно.
      И вот оказалось, что с этой Ксенией, в общем, симпатичной, неглупой и как-то там, как у них, у новых, незнакомых, внучатых Ксений, принято, к нему душевно привязавшейся, хотя физически, эмоционально и, если позволительно так сказать, спиритуально отчужденной, он обдумывает, объяснять или нет и, если да, то что объяснять, а что нет. Скорее всего из-за неуверенности, которая засела в кишки, когда Тоня заболела, и с тех пор все возраставшей, а с ее смертью как будто затвердевшей в нем. Старость прибавляла свою неуверенность. Будь Тоня в порядке, с этой - от утрачивания сил, скорости и привычного места в жизни - удалось бы, наверное, справиться. Однажды они проезжали перекресток, Каблуков за рулем "Жигулей" (уже третьих или четвертых по счету), и впереди гнавшая машина обдала пару стариков фонтаном грязи. Те, видать, опасались этого, держались подальше от мостовой, жались к стене дома, уж на что опытные, а все-таки угораздило. И, медленно-медленно их минуя, он и Тоня наблюдали, как мужчина, высохший, худой, под восемьдесят, беспомощно отирает плащ жены, маленькой старушки. И оба смеются. Сзади Каблукову гудела "десятка", он пропустил, она гневно проревела мимо, он сказал: "Десятки любят обгонять". Тоня прибавила: "А ты заметил, что у них капот и двери - одна машина, а зад - другая", - и они тоже засмеялись. Так что вдвоем, на четырех ногах, почему не справиться?
      А между прочим, одному, может, даже проще? Ведь в могучем напоре неизбежности, явственности конца старость обретает уверенность. Через безразличие. Безразличие - та же уверенность. Вдвоем, под угрозой потери другого и тем самым разрушения вдвоемности, достичь его нереально... Посмотрим... Ведь возрастная неуверенность - малая доля общей. А пошатнулось у Каблукова - все. Весь мир, обставленный реально случавшимся с ним и его ответами на случавшееся, то есть единственным, что, казалось бы, всегда равно себе, неизменно и нерушимо, одним разом из конструкции материальной превратилось в призрачную. Он думал, это дом: крыша, мебель, стены, к которым можно прислониться, пол, по которому ходить, - и вдруг увидел столбы света и тени, искусно повторявшие очертание тех же вещей.
      Мать дожила до девяноста. Синеватая в пятнах пигментации кожа, телесная хрупкость, воплощенная в выпирающих костях и осторожной походке, но, как всю жизнь, гладко зачесанные назад волосы, высоко сидящая голова, ни на градус сутулости. Голос не слабее прежнего - впрочем, всегда довольно тихого. Этим ровным голосом, внятно в очередной его приезд, причем на второй или третий день, за вечерним чаем она сказала, что отец был не из каких не из крестьян, а сын помещика. Бедного, но имевшего небольшую усадьбу во Владимирской губернии. Каблукову Сергею Платоновичу, религиозному деятелю, корреспонденту поэта Осипа Мандельштама, он приходится дальним кузеном. И она не из рабочих ткацкой фабрики, а дочь инженера, полурусского-полунемца. Сосватала их с отцом ее тетка, старинная знакомая его родителей. Отец в революцию голодал, те умерли, зарабатывал зимой на железной дороге расчисткой снежных заносов, летом чем придется. Это тетка, когда он сказал, что хочет поступать на курсы РККА, велела раз навсегда забыть про происхождение и писаться "из пролетариев": "А кто ты еще, с лопатой-то в руках?" Отец попросил: "Может, хоть из чиновников? Нет такого сословия - пролетарий". "Как им нужно, есть, как тебе - нет? Черт с ними, иди в пейзане, опрощайся".
      Каблуков спросил: "Я ее знал?" Мать пальцем указала на фотографию под стеклом на стене. Женщина лет сорока, локти на столе, подбородком упирается в ладонь левой руки, правая подносит ко рту дымящуюся папиросу. Печально улыбающееся красивое лицо. Значительное. Всегда во всех местах отцовой службы висела, Каблуков был уверен, что какая-то актриса времен родительской молодости. "Ты с ней один раз наперегонки бегал. После войны - не помнишь?" "С ней?!" Он прекрасно помнил. Мать со старухой, такой же высокой и прямой, как она, курящей папиросу, он между ними, идут по улице. Ему не нравится, что так медленно, тем более что улица - Скороходова. Он на четверть шага все время выныривает вперед. Старуха говорит: что, думаешь, быстрее всех? Давай до столба. И без предупреждения срывается с места. Он бросается в погоню, у самого столба настигает, пробегает мимо нее - но уже за столбом. А она остановилась точно вровень, говорит: "На полкорпуса впереди кобыла Античность". Даже не успела запыхаться, хорошо если десять шагов. Он спорит, предлагает бежать до следующего... Ладно, после судейского совещания ноздря в ноздрю... "Ее звали Вера Федоровна", - сказал Каблуков. "Вера Федоровна Леман". "По мужу?" "Нет, девичья. И моя девичья Леман".
      VI
      Следующее турне Ксении было по Америке. Уехала на шесть недель, но через две вернулась. Какой-то там на ней помешался невероятный магнат, сорокапятилетний спортсмен с лицом старшеклассника. Обложил со всех сторон, завалил стотысячными побрякушками от Булгари, Картье и Шопард, которые она только успевала отправлять обратно, забил гостиничный номер корзинами цветов: всё по протоколу. На один из запахов у нее оказалась аллергия: мгновенно опухло лицо, а главное, горло, отвезли на "скорой" в госпиталь. Недосмотр охраны, ответственность нес импресарио, на этот счет был пункт в контракте - она воспользовалась правом его расторгнуть и потребовать уплаты неустойки. "И вообще: я там подумала-подумала - и придумала. Я из вешалок ухожу. Квартиру свою сдаю и снимаю нормальную. На разницу живу, сейчас все так делают". "Все кто?" "Кто свою сдает и чужую снимает".
      Чувствовалось, что как легко она об этом говорит, так легко и сделает. Тоня заболела - то есть окончательно, отчего умерла - после ремонта квартиры. Пора было, и они через это уже однажды проходили, но тогда распоряжались две малярши, рекомендованные знакомыми знакомых. Достаточно аккуратные - или неаккуратные, зависит, как посмотреть, - управляемые, на третий день ставшие привычными, считай, своими. А сейчас торжествовал евроремонт, даже украинцы и молдаване, которых, кого ни послушай, брать ни в коем случае не следовало, ему обучились и лишь с большой неохотой соглашались на отделку повышенной категории. Пришел хорват, официальная фирма, письменный договор. Привел бригаду, трех все тех же молдаван. Они стали по двое у них ночевать, пекли на кухне томительно пахнущую паприку с помидорами и луком, исчезали на несколько дней, возвращались. Против обусловленных полутора недель затянулось на два месяца. Тоня не то прихворнула, потому что упало настроение, не то оно упало, потому что прихворнула. А потом сделали маммографию, и пошло-поехало.
      "И чем займешься?" "Чем придется. Немножко собой, немножко вами". "Ага, я насчет этого как раз хотел сказать. Ну ходишь. Дело не в двусмысленности, то есть не в той, которую так называют. Мои выгоды налицо. Присмотр, уход, человеческое присутствие. А твои? Самоотверженность, и я как точка приложения? Вот что двусмысленно". "Я тоже против двусмысленности, и тоже против другой. Вы это говорите не вместо чего-то, чего не хотите сказать? Не потому, что я вам мешаю? Если так, могу перестать. Хотя было бы обидно. Мне с вами - какие у вас любимые слова? - свободно... спокойно... интересно. На занудстве вас не поймала: бывали на грани, но останавливались. Что вы старик... Вы же не уличный старик. Вы "дядя Коля". Каким дядя Коля должен быть, такой вы и есть. Мне единственно отчего неуютно, что не знаю, как к вам обращаться. Не дядя же, правда, Коля?" "А Николай Сергеич?" - предложил Каблуков: так сказать, по делу.
      "Короче, Николай Сергеич, я не к старику езжу. Вы старый, я молодая, но это как вы китаец, а я финка. Вы "вы", я "ты". Нельзя финке с китайцем? Вам с тобой?" "Разные интересы, разве не так?" "Опять: вы про разные интересы, или что у вас ко мне нет интереса?" "Почему? Ты новый человек. Достаточно новый, достаточно свой. В этом смысле интересный. Ты же видишь". "А вообще?" "А вообще - не неинтересный. Во всяком случае, не скучный - если ты это имеешь в виду". "И благодарю". "Но есть же нерв возраста. А именно, и конкретно, и единственно значимо - молодости. То, что знают все, кому восемнадцать, и не знают, кому двадцать один. Знают в двадцать три и не знают в двадцать восемь. Как говорит твое племя - прикольность. Мне твои приколы до фени, а ты даже не понимаешь, что такое "до фени" значит". ""Феня" значит "фенамин"". "Вот-вот. В двадцать надо дышать мускусом, который выделяют двадцатилетние. Блажен, кто смолоду, и так далее. Пропустишь - всю жизнь придется принимать гормоны". "Мускусом, который выделяет двадцатилетний программист с блеском компьютерного экрана в глазах?.. А "феня" все-таки именно "фенамин". Психостимулятор. Моторика. Наглотаться и плясать. Вот до этого - всем на свете всё на свете".
      "Прикольно, - сказал Каблуков примирительно. - Клево, стремно, конкретно, нормально, круто, прикольно. В самом деле, откуда ты можешь знать, что молодость, что не молодость? Молодость - это то, что только что было у приятелей в гостях. Ты болтал, шутил, смеялся, сверкал глазами. И что первое бросается в голову, когда в их ванной, после того как сделал пипи, подходишь к раковине помыть руки и в чужом зеркале неожиданно видишь свое лицо в новом ракурсе, по-новому. Лицо старого человека".
      "Впрочем, - сказала она, приехав на следующий день, - это может значить и до фенечки. Из цветных ниток браслетик на запястье. Или на щиколотке. На краю тела. Все, что у нас есть, все до фенечки. За ней уже не мы. Особенно когда пляшешь". "Ты пляшешь? На дискотеках?" - спросил Каблуков неуверенно. "Вы ведь никогда на дискотеке не были - признайтесь. Что она такое, только по телеку видели, да? Думали сказать молодежи в масть. И промазали. Нет, я танцую, только когда у бабушки. Она просит. И всегда к моему приходу плетет несколько фенечек". "Она..." - произнес Каблуков вопросительно, оставив Ксении закончить на выбор: "умерла", "умирает", "держится". "Я читала - один дикий спорщик написал, что можно предположить, что где-нибудь есть еще млекопитающее, оригинальное, ни на какое другое не похожее, но нельзя вообразить, что у него не будет легких, кишок, сердца и так далее. А у бабушки ничего нет. Ну только мозг и сердце. Остальное всё вырезали. Грудь одну, потом матку, потом вторую грудь, потом желудок, легкое, полторы почки. Всю искромсали, обстругали - шахсей-вахсей. Она: хотите еще - пожалуйста. Не чтобы протянуть лишний месячишко - не говоря уж "выздроветь", - а чтобы помучиться. Это я ей сказала". "И что, согласилась?" "Ответила: мучиться никто не хочет. Если терпишь - значит, не совсем мука. Просто тяжело. Больно. Другое дело - да накажет мя зде по своей милости, но да не истяжет мя онамо. Она верующая". "Изольда?" "Я ее люблю, как никого. Она выше всех". "А мать?" "Что "мать"? Любит ли? Или люблю ли ее я? Мать любит не кого, а что. Мать любит то, что, она решает, правильно. Счет идет от Изольды: Изольда для нее верх неправильного. Я иногда думаю: лучше бы волк съел мать, а не бабушку".
      "Я к ней уезжаю, - сказала она через неделю. - Дней на десять. Продержитесь? Это я вас дразню. Знаю, знаю: проголодаетесь - поедите, сморит - заснете". "Ей хуже стало?" "Нет, как раз ремиссия... Это мне нужно. Переезжаю. Нашла квартиру. И не хочу засвечиваться. На всякий случай. Чтобы, если кто любопытный, не взяли след. Барин уехал, а куда, неизвестно". "Так новые соседи узнают. Твоя физиономия в каждом киоске". "Во-первых, не физиономия - туловище. У нас физиономий нет. Не должно быть. В этом выходе такая, а через три минуты - такая, да не такая. В лицо одну Наоми еще кое-как узнают. И то методом исключения: сперва опять-таки туловище, а потом: чья же это голова на нем? Кофейная - значит, не Линда, не Клаудиа. В Линде - уже сомневаются. В Линде, в Кристи Торлингтон, а уж у нее вроде лицо-то собственное".
      "Боишься, что так просто не отпустят? Все-таки денег столько в тебя вбухали. Раскрутка, раскрутка". "Это тоже. Но главное, остаюсь сама по себе, никаких бригадиров. Это у нас так бодигардов зовут. Точнее, бодигарды сейчас уже с той стороны. От которой они меня бодигардами и охраняли". "От бандитов?" "Много от кого. Вам не надо в голову брать. От животных. Диких. Как носороги. Похищают. Запирают в терема. Продают в гарем. Да все что угодно. Не обязательно, но имеет место". "На старой-то квартире будут знать, где ты". "Знать будут риэлторы. Слыхали, Николай Сергеич, слово? Не стопроцентная безопасность, но какая ни есть. Да больше и не надо, а то получится: ты где-то, а жизнь где-то".
      Через десять дней она стала жить в сталинском доме рядом с клубом Русакова. Почти на краю парка. Пешком пять минут ходьбы от Короленки. На "Фольксвагене", который, оказалось, у нее был, днем из-за пробок на Стромынке - и пять, и десять, и все пятнадцать, а вечером - одна: села и встала. Села у своего подъезда, встала у каблуковского.
      VII
      Первый компьютер появился у Каблукова в середине девяностых. После нескольколетнего сопротивления убедили совместно Крейцер и Аверроес: никто тебя не совращает, ни на вдохновение, ни на свободное твое творчество не посягает - просто следующий этап пишущей машинки. Не требуется копирки, не требуется ничего переписывать, одно слово забивать, новое вставлять, склеивать куски, вклеивать куски. Нажимай кнопки - и всё. А хочешь непременно ручкой по бумаге, пиши на здоровье, потом перепечатывай. Сам скоро откажешься. Какая разница, кнопки или карандаш, лист или экран? И Тоня сказала: давай-давай, неудобно, новый век на носу... Да я и не пишу почти... Крейцер: тем более - не писать все равно чем, вечным пером или электронным шприцом... И Юра Канавин - Канарис - вдруг привез. У них в Физтехе списали, но умельцы из списанных игрушки делают. Сто долларов: цену назвал, явно только чтобы не обидеть. Оставил два листка инструкций: "на первое время". И назавтра Каблуков, непонятно почему смущаясь и недовольно пофыркивая, засветил экран. И железо потянуло из него, как фокусник тесьму изо рта, бесконечную цепочку слов. По ощущению - всего лишь из глаз, но каким-то образом сопряженную с освобождающейся из глубин нутра струйкой лимфатических или еще каких-то телец. Их мерцающее истечение - плавными слоями строчек доставляло слегка гипнотическое удовольствие. Близкое, как ни с того ни с сего подумал Каблуков, тому, что испытывает вскрывший себе вены, лежа в теплой ванне.
      Настолько не имело это занятие связи ни с чем практическим, конкретным, что он сходу написал несколько - условных, экранных, неограниченно множащихся на компьютерной роговице - страниц сценария под названием "Бритье". "Ежеутреннее бритье - ничто не выражает так неопровержимо смысл предустановления, заповеди, аксиомы "довлеет дневи злоба его". Невозможно побриться сразу и на завтра - как нельзя помолиться о свете на сегодня и заодно на завтра, насытиться на все утро так, чтобы хватило и на вечер. Брейся беспрерывно, сбривай с левой щеки то, что выросло на ней, пока брил правую. Потому что и "раз-в-день", лукаво употребляемое вместо "ежедневно", означает "беспрерывно". И нет выхода, ибо, запустив бороду, ты входишь не в другую внешность, а в другую личность - с другой жизнью, с иной судьбой". И так далее, и так далее. Описание того, как сбривается рог волоса - у корня, ан не у самого-самого. Как повреждается - и сохраняется - уже привычный к многолетнему нажиму металла эпителий. Как мгновенно наливается брусничинка крови на месте содранного прыщика. Как не ровна, а похожа на кляксу маленькая ничтожная царапинка при разглядывании под лупой. Какие участки подбородка уходят, ускользают от острия бритвы, и сами не рады, что понуждают лишний раз скоблить себя. Какое искусство попасть лезвием на ту же высоту второго виска, по которой только что срезан - с коротким сухим скрежетом - первый. Блеск толстого кожаного ремня; обжигающая пена; еще более горячий набрасываемый на лицо в конце удар и обхват полотенца; едва заметная вогнутость посередине шведской "опасной бритвы", чья длина превосходит любую мыслимую поверхность щеки - на фоне грязных халатов, гниловатого дыхания брадобреев, пола с нечисто выметенными прядями волос, когда в парикмахерских еще брили. До СПИДа. До СПИДа, с которого, возможно, и начинается новое время.
      Но с какой стати считать это сценарием? А не зарисовкой, не очерком? Не ленивыми, пустыми рассуждениями, наконец? А с такой, что результат - немое кино. Бреется один, другой, бреют третьего. Движется бритва - дирижерская палочка. Чем-то дирижирует. Волшебная палочка очищения. Изменения лица. Личности: вроде и та же, да не совсем. Танец цирюльника вокруг кресла. Проба выражения лица перед зеркалом, неизбежный переход к откровенному гримасничанью. Лезвие рядом с глазом. Угрожающее носу. Все ближе и ближе к горлу, на самом горле, на кадыке. Бритье - пучок интриг, переплетающихся, торчащих концами в разные стороны. Мужчины без женщин. Одни мужчины. Таинственная невероятная утопия. Осуществленная. Заговор свыше... Бритье в армии, на флоте. На борту качающегося судна. Бреются шикарно летчики, смеясь перед полетом. Бритье в тюрьме. Допотопными заводными механическими бритвами. Электрическими - рвущими волос. Лезвия запрещены. Бритье в больнице. Бритье больного лица. Бритье юного. Старого. Совсем старого. Похожего больше всего... (не сравнивать же с корой дерева - пусть и неменяющейся, окончательно выразительной)... на землю накануне первого весеннего дня. На зимнюю воду, заледеневшую в метаньях между прибрежными камнями. На огонь в догорающей печке под замахом кочерги. Бритье лица мертвого. Точнее, передней части мертвой головы. Освобождение ее от поросли мха. Тупой, уже не жалящей бритвой "Жиллетт"...
      Ровные буквы, аккуратные блистающие слова, строчки без единой помарки, стройные колонки текста. Соблазнительное - или повергающее в панику, потому что не в ту клавишу попал, но и в этом случае все-таки соблазнительное сбривание написанного простым упором пальца в "дилит" или "бэкспейс". De, BkSp. И что? Что нового по сравнению с письмом рукой? Иллюзия зависимости от ящика. Это из него появляются слова, он склад их. Иллюзия - на грани зависимости реальной. Как будто то, то другое слово шепчет: напечатай меня. Вроде бы сам их выбираешь, а вроде бы и они тебя. Потому что любое чуть-чуть чужее такого же, которое выводишь пером. Что-то от компьютерных игр. А стар уже для игр, стар ты, Николай Сергеевич Каблуков... И тут в той же последовательности: Крейцер, Аверроес, Канарис - ставь себе почту, и-мейл, емелю. И звонок Гурия из Иерусалима: ставь. И Феликс из Нью-Йорка: даже я поставил, а грамоте хуже твоего знаю. И Тоня: пора-пора, давно пора, Некрасов во-он уже сколько по Николаевской железной дороге ездит, а ты все еще на ямщиках, как Радищев.
      В очередную командировку Канарис опять заехал, поколдовал: пароль-логин-провайдер - машина заверещала и ни из чего принесла письмецо от g.bulgak-a, читай: Гурия. Оказывается, Юра, зарегистрировав n.kabluk-a в интернетной конторе, успел по мобильному кинуть тому в Израиль адресок. "Пришли-ка мне твою кардиограмму. Которую снимают на бегущей дорожке. Называется протокол стресс-теста. Просто перепиши, что врач написал. Букву за буквой. Как говорит чичиковский Петрушка - из них вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что значит. Он знает, и я тоже знаю. Мы с ним посмотрим, что можно сделать. Гарик". И под наблюдением Юры Канавина Каблуков нажал Ctrl-R и в открывшемся окошке написал: "Гурик! А ты мне пришли свою. С чего ты взял, что что-то нужно делать? Коля". Нажал Alt-S, нажал Enter, нажал Send, и, пока они с Юрой еще болтали, Юра снова чего-то коснулся, снова заверещало, Каблуков ткнул самостоятельно Ctrl-M и прочел: "Присылай давай, умник. Г.". И Каблуков переписал, чувствуя подъем, "суправентрикулярные экстрасистолы не зарегистрированы", "зубец Т положительный" и все прочее, включая латинские и, как ему казалось, даже греческие формулы. Прибавил, дурак: "А Тошин рентген тебе и-мейлом не прислать?" - никакого рентгена не было, о болезни никто еще не думал; прибавил: "Поклон от Юры, который здесь, вы ведь с ним заодно действуете?" и тоже подписался кратко "К.". Пижонство: экономить на нескольких буквах - в тексте, строящемся на разговорной необязательности.
      И вот это его втянуло. Сказать так про сценарий телесериала, первый написанный им на компьютере, все двадцать серий, он не мог: сочиняя, чувствовал себя более деловым - и только. Ни про наброски для "сценария великого": тут компьютер показывал себя идеальным архивом. Правда, находящимся постоянно под угрозой уничтожения - если попасть пальцем куда не следует. Но этим распоряжался уже фатум - ранга Александрийской библиотеки: ну сгорела, ойкумена не перевернулась. И тем более не мог он сказать так про Паутину, в которую категорически не хотел лезть и ни разу не влез. Что-то претило почти физиологически, походило на "если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг", последние слова Евангелия. А сюда - вмещалось, это, стало быть, оказывалось больше мира и походило на юмор шизофрении, когда сумасшедший утверждает, что внутри земного шара расположен другой, большего диаметра. Да и старомодность брала свое: Каблуков испытывал род идиосинкразии к публичным библиотекам, и, когда все-таки заходил в них, привлекательным было не "какое счастье открыть нужную книгу", а "какое счастье не открывать весь миллион остальных".
      Так что стало утреннее открывание мессажей (мессиджей, посланий из эфира, ниоткуда) таким же ожидаемым, приятным, привычным занятием, как приснопоминаемое бритье. С тем перед бритьем преимуществом, что вызывало - и тотчас удовлетворяло накопившееся за сутки - любопытство. Потихоньку-полегоньку круг переписки расширялся, попросили адрес на телестудии, оказалось, сценарий можно отправлять кусками, прямо из-за стола, получать, не вставая со стула, поправки, переписывать абзац и опять отправлять. Отклики телезрителей - хотите? - перешлем, Николай Сергеич! Мы даем некоторым ваши координаты, вы не против? Электронные - это же не почтовые, никто к вам телесно не явится, дверь ломать не станет. Не хотите не отвечайте, о'кей? "О'кей это по-электронному аминь? - сказал Каблуков. Пусть будет о'кей".
      Что все это отдает тем светом и что, возможно, тот свет происходящее на этом принимает всерьез, он почувствовал, когда пришли одно за другим послания от Крейцера и от Аверроеса. С Крейцером они виделись регулярно, раз-два в месяц приезжал "урвать от семейного тепла", как когда-то не без ехидства проблеял. Жил холостяком, какие-то таинственные дамы навещали, но, кажется, больше было таинственного, чем дам. Съедал с Каблуковыми ужин, ложился на диван брюшком вверх, горбиком вниз, закуривал и, дымя, замечательно говорил. Обо всем. О последнем концерте, о том, зачем этот полноватый, ухоженный пианист выбрал Шумана, что думал передать своего и что передалось помимо желания, какой тип музыкантов вообще выбирает Шумана и как это всегда, всегда нечестно по отношению к нему, к его сломанной в поисках артистического совершенства руке, к тому, как он бросился в Рейн, чтобы утопиться, к двухлетним перед смертью мучениям в психушке. О новой выставке, о том, как счастлив бывал несчастный художник, когда писал такой-то и такой-то холст, а несчастный потому, что получал за них копейки и даже самые преданные женщины уходили от его изнурительной нищеты и ставили ему в пример других, чьи картины висели в роскошных залах - наподобие тех, в которых висит сейчас его выставка, а он ярился и орал: и убирайся к этому ряженому в бубенчиках, к его золотым рамам с золотым обрезом по самые золотые ятра. В орденах, пояснял Крейцер. Молодая, сама себя разжигавшая язвительность заместилась в нем ровной колкостью. Едко говорил о людях - знакомых и малознакомых, а если совсем незнакомых, то кратко и ярко их описывал. И не снижал едкости тем, что такой же кислотой и на свои язвы капал, - прием, к которому прибегают все, чтобы снять упрек в осуждении. А как-то удавалось ему сохранить у тех, кого выставил в смешном виде, все, что в них есть достойного и просто положительного. Не отменяющего, однако, того, над чем можно посмеяться, и тем даже едче, чем они достойнее и положительнее.
      "Отвечаю на вопрос, - начиналась крейцерова депеша, - который, помнится, вы мне не задавали. Да, я женюсь. Акт, равный самоубийственному совокуплению скорпиона. Моя избранница - или, не пойму, чуть ли не я ее избранник - молода, крепка, пышна, упруга, очень, очень соблазнительна. Русская женщина, выбегающая из бани на снег. Очень мне хочется каждый вечер, ночь и утро валяться с ней в одной постели. При этом не глупа, тонка, знает, что почем. Не остра - тоже достоинство, когда муж змея. Очень мне хочется, чтобы она сидела у окна над шитьем, а я под торшером с книгой.
      Однако самое во всем этом влекущее - именно самоубийственность. Ей тридцать, и понятно, что суета под одеялом и вожделение при рассматривании ее вышивающей - ибо вышивать она будет, не только наклоняя к игле шелковые русые локоны, но и держа пяльцы на крутых бедрах, прижимая к кругу живота, свешивая чаши грудей, - продлятся хорошо, если от недели до двух. Сосуды, сосуды, забитые никотином, холестеролом и вообще миазмами безвыездно городской жизни, не позволят протянуть дольше. Инсульт - вот мой выбор. В конце концов нужно же когда-то совершить Поступок. Инсульт с большой и достаточно основательной надеждой на мгновенный летальный исход. Если же нет, ну что, поживу для разнообразия орхидеей. Анчаром.
      Не без гордости скажу, что, кажется, в ее склонности ко мне присутствует то, что проще всего назвать на букву "л", - а то с чего бы это такую красотулю на такого меня потянуло? Может, поухаживает умеренно. Впрочем, исхожу из того, что я как раз тот мудрец, на которого довольно простоты, и мой конец будет исключительно жалок и бесславен. Хотя бы что-то! А не съезжание на дряблых ягодицах туда, где нас кое-что, зевая, ждет. Плюс, в общем, тошно. И вам глядеть на меня тоже должно быть тошно. Если нет, то вы извращенцы. Или святые - выбирайте.
      Засим имеем честь: я, Крейцер Лев, иерусалимского дворянского рода, и Кустодиева (да-да, представьте себе) Людмила (скажите спасибо, что не Глафира), духовного корня, пригласить - пожалуй что и призвать - вас на торжество гражданского бракосочетания в качестве каких-никаких свидетелей".
      Людмила оказалась вполне-вполне. Но не такая, чтобы на нее хотелось бросаться. Кровь с молоком - больше все-таки молочного. Волоокая, с медленными глазами, выражающими прежде всего и почти постоянно спокойствие. В макси-юбке - именно не в длинной, как у тех, что ходят в церковь, а в элегантной, фасонистой, может, и французской. Всего на голову выше Крейцера. "Дездемона, - шепнула Тоня Каблукову. - За муки полюбила. И он ее понятно за что". "На глаз - за вместительность", - пробормотал Каблуков. "Какой ты иногда бываешь противный". Специально свадебного у Крейцера оказались усы, пухлая щеточка, отчего верхняя губа нависала над нижней, как у верблюдика, сообщая лицу откровенную надменность. Процедура происходила в обыкновенном загсе - правда, подражавшем в торжественности и церемониальности Дворцу бракосочетания. Невнятная музыка, кисловатое шампанское, высокопарная речь регистраторши. Это с новобрачными даже не обсуждалось, таков был протокол. Пары немолодые и некрасивые: браки с, так сказать, подмоченной, негодной для Дворца репутацией. Крейцеры и на их фоне выглядели вопиюще неприлично. Группки сопровождающих у всех были малочисленны, но ни одна так, как у них. Минимальная бармицва, сказал Крейцер, оглядев их четверку. Ко всему они ввалились в зал еще и с чемоданами: прямо оттуда на такси поехали в "Шереметьево" - для медового месяца по желанию невесты при скептическом согласии жениха был выбран Израиль.
      "Ничего не мешает мне лишний раз вам позвонить, - гласило электронное письмо Аверроеса, пришедшее на следующий день, - и, возможно, вечерком и позвоню, но есть четыре причины, по которым сегодняшнюю болтовню желательно из нашей общей сорока-с-чем-то-летней выделить. Во-первых, обновить девственный твой модем. Во-вторых, каждый день я покрываю словами до тридцати страниц: одной больше, одной меньше, разницы нет. С этим связано и то, в-третьих, что с годами оптимальной скоростью выражения мыслей стала для меня именно скорость письма. И наконец, в-четвертых, вчерашняя свадьба нашего эксцентричного друга - на которую я был зван и заранее освободил время, а все-таки не приехал.
      Я не завидую ему. Чему тут завидовать? И не жалею его. Жалеть еще как-то можно себя. И свое: жену, детей, папу-маму. И то с натяжкой, огромной, и в самом первом приближении. Сколько раз уже горевал, когда следовало радоваться, и наоборот. Это всё общие места. Да у меня и энергии на чувства не осталось от чрезмерного умствования. (Если была когда-нибудь.) Но какая-то последняя струйка гуморального сока - нет-нет, и прожурчит в мозгу, в крови, в тонком кишечнике. И в такую минуту я могу чувствовать даже восторг. Я восхищен крейцеровой БЕСШАБАШНОСТЬЮ.
      Жизнь - ловушка. Мысль - ловушка, страсть - ловушка. Привычка, мятежность, надежда - ловушки. Время, гуморальная жидкость, всё. Мы попались - это всем общим местам общее место, всем экклезиастам сигнал гасить свет и отключать сознание. Бесшабашность - это не обсуждаемое, возможно, легкомысленное, возможно, нет, принятие шести дней творения, всего, что они принесли, и отказ от седьмого. От субботы. Без-шабашность: нет субботы. Никакого почтения к назидательности шестидневных усилий и свершений. Принимать принимаю, никакого заключения для себя из этого не вывожу. Конечно, с Крейцером случится что-нибудь, с общей точки зрения ужасное: жила лопнет, в приюте для беспамятных заживо сгниет. Но никак про это не скажешь "вся жизнь псу под хвост". Она уже до этого - там. Крейцер ее взял и под другой хвост перебросил, и эти несколько мгновений полета в полноте вкусил. Бесшабашного не поймаешь Экклезиастом: дескать, и бесшабашность твоя - суета сует, и за нее приведут тебя на Божий суд. Он к этому относится бес-ша-баш-но. Я не поехал в загс, чтобы не разочаровываться. Бесшабашность в нашем сознании мешается с молодечеством, а Крейцер - удаль, да, бесспорно, но на вид такой не мо2лодец!
      Самое стыдное, что случилось со мной в жизни, произошло, когда мне было уже сорок. Я попал в ГДР с группой Академии наук. ГДР, Франкфурт-на-Одере, можно представить себе убожество - но как-никак заграница. Мы вышли на тесную площадь с собором, на котором было написано - мне и сейчас хочется это дать по латыни, но в том-то стыд и заключается "живый в помощи Вышнего в крове Бога небесного водворится". Девяностый псалом, расхожий стих. Я в каком-то школьническом вдохновении прочел это вслух для всех. Просветил. Девяностый, объясняю, псалом "живый в помощи". Но славянский перевод неточный, в синодальном русском правильнее: живущий под сенью Всевышнего покоится под сенью Всемогущего. А еще точнее у Юнгерова: живущий помощью Вышнего под кровом Бога небесного водворится. По-гречески это звучит - и говорю по-гречески. А на еврейском - и по-еврейски. И не могу остановиться: следующий стих, объявляю, "речет Господеви". И опять: по-латыни, по-славянски, по-гречески, по-еврейски. И все заапплодировали - наша группа, представители немцев, переводчица, несколько прохожих, которым она рассказала, какой многоученый муж из Советского Союза посетил их неглавный Франкфурт. И муж начал раскланиваться, от похвал порозовев...
      Ничего особенно стыдного, да? Но вспомню, и уже не щечки румянятся, а кровь в лицо бросается. Ты понимаешь, о чем я? Мелочное честолюбие, невыносимое - конечно. Это раз. Чем гордился, чем угощал - это два. Прочитанным - какая дешевка! Но главное, что какую же я жизнь жил и прожил, если ничего стыднее в ней не было! Никто не водил меня на веревке, как раба, никто никогда не давал пощечины. Не ловили на воровстве, не прятался, как застуканный любовник, под кроватью. Продемонстрировал на публике знания: среднего студента-классика из университета нормальных времен. Даже меньше: Рабле требует для человека, считающего себя ученым, знать еще халдейский. Так что скорее выпускник московской классической гимназии на рубеже столетий.
      Но пусть бы я сказал что-то более выдающееся. И пусть бы сделал это автоматически, не желая снискать одобрения, не замечая вообще содержащегося тут тщеславия. Вот оно, мое поприще! Читать, читать, читать и сопоставлять прочитанное. Наука избегает удивления, предпочитает объяснение. Нет больше открывателей, есть интерпретаторы. Коперник и Ньютон, да тот же Эйнштейн, прошли мыслью в опасной близости от ядра космоса - ядра, в котором спрятан Бог. Храбрецы. Их отчаянность - та же, что Магеллана, бросающего свои корабли в неведомую бесформенную пучину... И я. Мы. Каблуков, где герои?! Где Робин Гуд?! Ты герой?
      Непохоже. Ты действующее лицо. Допускаю, что ты - главное действующее лицо истории, которая называется "Каблуков". Все равно это подмена понятий. Лермонтов - для единократного употребления - имел право пародировать героя "героем-нашего-времени". Любое повторение, любое применение его формулы не к Печорину, любая расширительность - пошлы, отвратительно пошлы, ничего больше. Оглянемся: есть жертвенные натуры, считанные, но есть. Есть честные люди, есть совестливые. Есть прыгающие выше головы, берущие, как твердил нам Бродский, нотой выше - какой бы реальный смысл в этой нелепости ни содержался. Есть головорезы, ворье, уголовники - иногда крупномасштабные. Тянет кто-нибудь из них на героя? На Ахилла? На Гомера, взявшегося говорить об Ахилле? Думаешь, у Ахматовой "Поэма без героя" потому, что нет героя поэмы? Потому что нет героев, чтобы быть воспетыми, - вот почему! Последний был Солженицын. До 1974 года. И Буковский. До обмена на Корвалана. И Амальрик. До подстроенной автокатастрофы - иначе говоря, пожизненный. Но ты замечаешь: все одного толка - перед амбразурой, на которую надо бросаться грудью?
      Собственно говоря, что2 мне хотелось сказать, я сказал. Письмо кончено. Но для печати - а как знать, может, ты станешь исторической фигурой и твоя переписка окажется драгоценной для потомков, - для печати давай завершим композицию Крейцером. Он - ирой. На сегодня (точнее, на вчера) настоящий.
      А я всего лишь
      д. ч. А. Н.
      Ушаков Паша,
      известный в узком кругу как Аверроес".
      "Черт знает, что такое, - сказал Каблуков вслух. - Он никогда в такие откровенности не пускался. И вообще ни в какие". Тоня прочла, проговорила неуверенно: "Пожалуй, он прежде не сомневался. Не было времени". "Да нет, он на эту тему заговаривал, но уж так отвлеченно, так отвлеченно, полированными формулировками. Как будто мы с ним две мумии в соседних пирамидах. Я думаю, его так электроника разобрала. В живом письме нужно решиться: почерк, нажим пера хранят непосредственное психо-физическое усилие. Даже на машинке удар по клавише - это твой удар. А здесь мгновенно отчуждаемый от пишущего текст. Написал - ты, но читаешь, как чью-то книгу. Потому и Крейцер - "не глупа", "не остра", "соблазнительна", "чаши грудей". Про жену".
      VIII
      Вечером того дня, когда Крейцер с Людмилой расписались и улетели в Тель-Авив, позвонил Гурий, из Москвы. Съезд кардиологов, российский, - он почетный гость. Не давал знать заранее, потому что до самого конца сомневался, ехать ли. И сейчас, три часа после прилета, после проезда по городу, устройства в гостинице, сплошного и каждую секунду неожиданного русского языка, сомневается еще больше, правильно ли, что согласился. "Сильная встряска. - Он говорил медленнее, чем прежде, чем даже по телефону, когда звонил из Израиля. - С этим было покончено. Я полуумер, вы полуумерли. Так или не так, в сумме выходила одна полноценная смерть. Одной и достаточно, так ведь? Я смущаюсь говорить. Как будто употребляю слова, на которые уже не вполне имею право. Привыкну, конечно. Но всё вместе - как будто идет переливание крови, у меня в операционной, обычное, из безымянного, только с гематологическими данными, мешочка, и вдруг я опознаю, от кого конкретно эта кровь. И начинаю бояться, что у меня задрожат руки. Потому что, может быть, это и моя. Которую я сдал еще в школе, или в институте, или в ленинградской клинике, где работал. Сдал, отдал, ее не могло больше быть. Как спермы моего отца, пролившейся для моего зачатия. С этим не может быть встречи. Покончено - значит покончено: было, когда было, а когда нет, то этого нет, пусто, ноль. Я, как сел в самолет, все время взвинчен. А прилетел, мне все время кажется. Все люди в двух видах: они, и они же - субстанции спиритического сеанса. Администратор в отеле, горничная. Проходил с самолета в "Шереметьеве" - на ожидающих рейса за стеклом смотрел с изумлением: как они могут выглядеть так похожими на ожидающих рейса в Стокгольме, во Франкфурте, где угодно?"
      Назавтра пришел, обнялись, расцеловались, обрадовались. Выглядел молодо, загар. Не сезонный, а понятно, что всегдашний, многолетний. В хорошей форме, оценила довольно Тоня, в хорошей. Вид благополучного человека, сказал Каблуков, а на самом деле? Гурию понравилось: да? по каким признакам? Ну вообще: плечи, голова, манжеты. Кожа лица. Руки шикарные. Костюм? - спросил он. Они согласились: костюм. "Английский, сшит на заказ. На Бонд-стрит. Сказать, сколько стоил?" "Какой-то он стал восточный, да? сказала Тоня, обращаясь к Каблукову. - И костюм, как у египтянина". Стали болтать, но Гурий говорил не совсем уверенно, осторожно, как будто извиняясь. И так же двигался - словно боясь задеть мебель, предметы. Время от времени повторял: ну да, не свой я здесь, не свой, отвык. Нигде не свой, только дома. Ни в Штатах, ни в Европе. Замкнутый круг: быть евреем наверное, и значит жить в Израиле, а живя в Израиле, кто ты еще, если не еврей? Другой еврей: не вообще, а как земля. Отличается же эта земля от всей прочей. Обетованная, святая - неважно: другая. Кровь уже потом, сперва земля. Не подумайте, не дай Бог, что патриотизм. Патриотизм тут - седьмая вода на киселе. А в том смысле, что, как бы это сказать, все люди евреи. Лев Толстой в первую очередь. Достоевский этот. Антей - еврей. Жить на земле конечно, хорошо, правильно. Но в идеале всем надо жить на этой земле. Не обязательно в Эрец - пусть в Ясной Поляне. Но чтобы земля там была эта. Обетованная. Тогда за нее можно и воевать, и кровь проливать. Как мы. Или просто мучиться - как вы.
      Каблуков сказал: воевать, похоже, лучше. Воевать обязательно. Мучиться тоже обязательно. Но разница - как голодать: потому, что никого на охоте не подстрелил, или потому, что в магазинах полки пустые. Я тебе завидую. Ты сколько раз воевал?.. Три. Не завидуй. Антураж позабористей, а так - то же мученье. Мука - ощущение жизни. Самое точное. Самое подлинное. Чем чище, тем подлиннее. На войне всё замутненнее, и мука тоже. По "Шереметьеву" шел, аэропорт как аэропорт. А казалось, что война - не то вот-вот кончится, не то вот-вот начнется. Может, потому, что все-таки свет потемнее, чем в других аэропортах. Да просто мерещилось - встряска. "Случайно Крейцер тебе там не померещился?" - сказала Тоня. "Слу-ушай. Не хотел говорить. - Речь Гурия оживилась, ускорилась. - Именно! Это был он? А я решил, что всё, привет, ку-ку". "Что-то это значит, - проговорил он через три часа, уходя, уже в дверях. - Что я сюда, а он туда. Вместо меня. Забавно".
      А в последний день рано утром перед самым выездом на аэродром позвонил: "Тут из посольства человек говорит, что вчера Крейцер погиб. Фамилии не знает, но вроде он, описание совпадает". И в середине дня Людмила, из Тель-Авива: Крейцера заколол ножом арабский мальчишка. В Вифлееме. Он отправился туда от израильского КПП в такси, набитом арабами. Это рассказал солдат, который по инструкции предупредил его - на иврите и по-английски, что он предпринимает путешествие под свою ответственность. Осмотрел храм, постоял у яслей - там его видел армянский священник. Вышел, с центральной улицы свернул в боковую. О факте смерти сообщил палестинский полицейский. По показаниям очевидцев, подрались два подростка. Крейцер стал разнимать и получил ножом в живот. Все единогласно утверждали, что Крейцер нападал, мальчишка не превысил мер самозащиты. Понятно, все было вранье - кроме убийства. Кроме смерти Крейцера. Невероятной в предположении.
      Людмила вернулась в Москву, звонила, несколько раз договаривались встретиться, но нетвердо. Наконец пригласила придти в квартиру Крейцера. Перед тем успели порознь позвонить три его приятельницы, Каблуковы были с ними мельком знакомы. Все говорили о Людмиле дурно: циничная баба, хищница. Когда Каблуковы пришли, она с этого прямо и начала. Я знаю, что обо мне так думают. А и не знала бы, нельзя не догадаться, что будут так думать. Мне все равно. Я была прежде замужем, у меня были романы. За него - она неопределенно повела рукой, обозначая Крейцера, - выходить не собиралась, он хотел. Ни на квартиру, ни на имущество не целилась - если не верите, то и не надо. А вот на него - очень даже.
      Вы его знаете всю жизнь, привыкли. Неприличная женитьба, нелепая смерть. Так вы думаете. А для меня он был одним из тех ста сорока четырех тысяч из Апокалипсиса. Выбранных из человечества. Я учительница истории. История древнего мира, средних веков. Пятый-шестой класс. Для учеников чепуха, как предмет чепуха, интерес представляет, наверное, только для меня. Он (опять рукой) откуда-то оттуда. Живешь, живешь и начинаешь верить, что кроме той, которая по телевизору, другой жизни нет. Других людей, других мотивов жить. Древние - все в хитонах, средневековые - косматые и в железе, мы - в прозрачных трусиках. А Лев - и там, и там, и там - и везде сам по себе. Как его на небе спроектировали и на Земле отформовали. И на мне женили - большой, хорошо темперированной молодой девице, вроде как на теплой мягкой пашне. И умереть выбрали - где! Не от инсульта, с которым он, как маленький, носился, не от слабости, а способом единственно достойным, извечно благородным - от клинка. И когда умереть! Вот именно когда? Вы можете сказать? Я его хоронила - я и представитель нашего посольства. Это было при Титусе, или при султане, или при Арафате - когда? Посольство, кряхтя, предложило гроб везти в Москву. Позвонили из газеты, я сказала, что он хотел лежать в Иерусалиме. Он мне уши прожужжал. "Вот моя мечта: умереть на тебе и чтобы меня сразу здесь закопали. Потому что, когда седьмая труба протрубит, все, кто тут похоронен, встанут из гробов - а которые в других местах, им еще под землей переть и переть досюда". Этого я, само собой, журналисту не говорила - как и про первую половину мечты. О чем мне сейчас сказать вам, кстати, ничуть не стыдно. Газета дала деньги: по крайней мере,вторая половина сбылась.
      "Вы возьмите себе отсюда, что хотите. Хоть все. Вам это дороже. И этому Аверроесу скажите, академику Ушакову. Он над ним, когда рассказывал, подсмеивался, но уважал. И вообще кому хотите. Он говорил: пусть Каблуковы распоряжаются". Тоня спросила - улыбнувшись: "А как он над нами подсмеивался?" "Никак. Напевал: голубок и горлица никогда не ссорятся. Конечно, в том смысле, что, мол, ах-ах-ах. Не без этого. Ехидство подпускал, но, как сказать? - номинально: мол, я же Крейцер, от меня ждут. Но самому-то нравилось. Вы ему нравились. Он вас любил".
      IX
      Первое письмо с аттачментом вызвало легкое возбуждение: приложено нечто, существующее само по себе. Документ. Нечто более официальное, чем само письмо. На экране была приписка Гурия: "Тебе это пришло?" И - клик, клик - открылось, по-английски: "Г-ну Николаю С. Каблукову. Международный фонд поддержки сценаристов, Голливуд (адрес). Дорогой Коллега, IFSSH получил данные вашего кардиологического исследования и передал их на рассмотрение медицинской комиссии, состоящей из трех авторитетных специалистов (фамилии, третья - Gary Bulgak). Ознакомившись с ними, комиссия пришла к единодушному выводу о необходимости неотложной операции на сердце. Имеем честь и удовольствие сообщить, что на счету, открытом IFSSH на Ваше имя, в наcтоящее время находится $ 75,000.00 целевого назначения. Мы надеемся, этой суммы достаточно, чтобы покрыть расходы по операции, послеоперационному уходу и содержанию в близлежащей гостинице под наблюдением - ежедневным - медсестры и - регулярным - врачей в течение периода, необходимого для выздоровления. Без колебаний обращайтесь к нам со всеми вопросами, которые у вас возникнут. Искренне ваш (подпись), секретарь".
      "Что за номера? - в манере, принятой в студенческие времена, написал он немедленно Гурию. - Чьи деньги? Кому я буду должен? Как ты себе представляешь, смогу я эти пять нулей отдать? Что значит "неотложной"? У меня стенокардия, но организм с ней знает, как справляться: десять-двадцать секунд постоять - и боль уходит. Ну полминуты, ну даже минуту. Фонду отвечу, естественно, нет - но после того, как получу от тебя объяснение". Отправил и тут же накатал вдогонку: "Вы там с вашими долларами, видать, совсем потеряли уважение к людям. Дескать, деньгам все рады, бедные - особенно. Правильно в школе учили: буржуазный Запад думает, что за деньги все покупается и продается. Мы отвечаем этим господам: нельзя ли для своих прогулок подальше выбрать закоулок? Правда, дорогой: ты что, не чувствуешь, что это оскорбительно - за моей спиной записать меня в нуждающиеся, в попрошайки, в бери-и-будь-доволен?" И через минуту еще мессаж: "Но также и, само собой, спасибо. Напиши, кого благодарить. А лучше сделай это сам от моего имени. В том смысле, что с благодарностью отказывается, имеет возможность и средства лечиться в России".
      Ответ был: "Знаешь ли ты, что в иврите нет мата и мы взяли русский per se? Так что слово, которое я сейчас напишу, прочти как иностранное, а иностранное не может быть обидным, правда? Все три твои ответа - mudatskie (не знаю, как перевести). Откуда у тебя средства - откуда?! И какие в России возможности, - какие?!" Потом сообщил, что наводил справки о фонде: по желанию вкладчиков их имена держатся в секрете. В Москве, конечно, о каблуковской стенокардии заговаривал, но только один раз. Сказал: не в том дело, какое состояние сейчас, а в том, что оно ведет к фатальному исходу. Фатальный - не обязательно летальный. Но обязательно - к немощи. Наступит день, ты руку не сможешь поднять без стона. Калека тебя устраивает? Или ее? Они с Тоней, когда он ушел, обсудили. Решили, что сделать надо, как скажет здешний кардиолог. У них там, может, и пора, а у нас здесь другие мерки. Кардиолог признал, что пора, но не наседал. Год-два еще вот так прохо2дите. Однако лучше не затягивать. Кардиографию лучше пройти уже сейчас. Можно у меня, я делаю два раза в неделю. (Гурий: "А надо четыре в день".) Операция у нас на западном уровне в четырех клиниках. Перечислил. (Гурий: "Это легкомысленно. На западном уровне оперируют на Западе. В Америке - или у нас".) Вы о чем думаете: какую выбрать?.. Я думаю, выбрать мне вас - или моих деда-прадеда, которым операций не предлагали... Как хотите. Их время другое было. Без нашей живости.
      Тут наступило лето, поехали в деревню. Сердце ныло редко, сразу проходило, грех было жаловаться. А к осени заболела Тоня. И вот теперь пришло напоминание от IFSSH - как будто дожидались, чтобы все это закончилось. В настоящее время на вашем счету вместе с банковскими процентами семьдесят девять... и еще пять цифр - с точностью до цента. И уже нельзя делать вид, что ну и что такого. А через неделю звонок от Любы Шверник, из Лос-Анджелеса. Мы с Лялькой в курсе, у Ляльки сын хирург, кливлендское светило, байпассы ставит играючи, как песню поет... Лялька, Лялька?.. Вересаева Лялька, помнишь: отец - кремлевский врач, внучка писателя... А назавтра она сама: здравствуй, Николай (что-то новенькое "Николай", в то время только в военкомате его так звали). Я говорила с сыном, объяснила, кто ты и что ты, он думает, можно будет попробовать провести через картези-оф-коллигс. Фо фри... А кто я и что я?.. Не пи-эйч-ди, о'кэй? Это огромное сэйв-мани. Фонд взаимной любезности коллег, ты не платишь ни цента. А после госпиталя переедешь ко мне, я живу в сабербе. Считай, парк... Ляля... Николай, донт мэйк трабл, о'кэй? Не делай волну, о'кэй? Си ю... Гудки.
      Ксения спросила: "Можно я поеду с вами?" "В качестве?" "Сиделки. Дочки вашего близкого друга. Внучки ваших близких друзей". "Я еще никуда не еду". Со смертью Тони отпал главный довод: не стать обузой, инвалидом у нее на руках. Но не стать инвалидом оставалось. Неанализируемый инстинкт самосохранения. И потом, уже ясно было, что слишком все ловко и необратимо сошлось, эскалатор на середине, сойти некуда. Ляля позвонила: билеты Нью-Йорк - Кливленд лучше пораньше заказать: на когда? Один или два?.. В каком смысле?.. В смысле, Николай, с сопровождающим ты поедешь или без?.. Он ответил: без, прекрасно доберусь сам. И Ксении: "Я еду без тебя. И вообще устраивай свою жизнь. Как знаешь". Резче, чем хотел бы. Потому что все-таки операция, может, со стола и не сойдешь, так что выражайся с последней прямотой. Так или иначе, ты уже немножко там, немножко тот, кливлендский когда речь идет о датах и билетах. Она сказала холодно: "Я устраиваю".
      Вышла на кухню, тут же вернулась, села твердо в кресло. "А вы на диван, напротив, - тоном повелительным. - Чего вы от меня хотите, Каблуков?" "Каблуков? Я?! От тебя?! Чего ты от меня ждешь?" "Сейчас скажу. Никакой вы не дядя Коля и не Николай Сергеич. Вы - Каблуков. Такое существо из человеческой ткани, но из такой, что она одновременно и дерево какое-то сандаловое, камушки, ценные и простые, смола и воск, кусочки до рога додубленной кожи, бронзовые и свинцовые какие-то пластинки. Существо - и его изваяние, сам человек - и его идол. Короче - Каблуков. Если понятно, то понятно, а нет, и не надо. Но и я - не нежная, не барышня и никому не родственница. Протравленная, полированная, продубленная и мятая. Подписывавшая контракты, как стальной магнат. Читавшая книги, как сканер. Собственная статуя. Однако при этом и натурщица для нее. Я, Ксения Булгакова. Все еще нежная, барышня и кисейная бабушкина внучка. И что-то еще - про что знаю, что на это гожусь, но не знаю, на что. Это не муж, не возлюбленный муж и не возлюбленный не муж. На это не надо годиться, не надо быть такой, какая я. Это выходит само, и это так реально, как будто уже вышло.
      Изольда сходилась со всеми, кто просил, Алина выходила замуж за тех, кто не думал жениться. Мы - одна кровь, они это сделали и за меня, я могу не повторять за ними. Могу и хочу. Могу и хочу быть боярышней, только этого. У меня это сейчас получается. С тех пор, как я вам позвонила и стала приходить. Я вам не мешаю, вы сказали, вам со мной нескучно. И не сказали бы, я сама вижу, что так. А и не было бы так, ничего страшного, можно попробовать привыкнуть. Тут мешаю, зато рядом и украшаю. Я говорила: мне с вами спокойно и свободно. И вам со мной, признайтесь. Мне еще интересно, вам, вы говорите, не неинтересно. Я вам ничего не предлагаю: ни дружить, ни любить меня, ни заботиться. Ни на что не покушаюсь. Вы муж Антонины Петровны и всегда будете, до смерти. А я - неважно, кто я вам есть или буду. Кем бы ни была, я всегда буду этим, этой - вам, Каблукову, мужу Антонины Петровны. Не обязательно быть друг другу кем-то, кем люди бывают друг другу. Посмотрите на меня: зачем я вам? Я ведь и не женщина, женщины другие. Моя мать. Эти Люба и Ляля из Америки. Ваша мать. Все. Миллиарды. А я только модель женщины. Кем я могу вам быть? Продолжательницей вашего рода? Не смешно? Постельной, как это пишут в книгах, утехой? Вам, такому, какой вы есть, не смешно? Посмотрите на меня".
      Он и смотрел на нее. Хотел было однажды перевести взгляд, начать глядеть мимо - просто чтобы не глазеть истуканно. Но тогда это что-то значило бы, придало бы моменту ненужный драматизм, частично превратило бы в сцену, чуть-чуть даже в кино. Он сидел, не откидываясь на спинку, как и она, прямой, смотрел. И еще до того, как она заговорила об отсутствии у них друг для друга принятых между людьми ролей (если же точно, то в тот миг, когда она произнесла "кровь": "мы одна кровь"), ему в голову ни с того, ни сего пришло, что ни весь вынашивающий зародыша, а лучше сказать, "плод", женский аппарат, ни любая его часть не имеют, не могут иметь никакого отношения к ее телу, по-видимому, задуманному природой как "совершенная" красота. То есть не животная и тем самым не человеческая как часть животной. То есть такая, которая не имеет развития и тем самым продолжения. В эту самую секунду она сказала: "Продолжательницей вашего рода?" Отчего и следующие три вопроса он выслушал лишь как фиксацию их согласного понимания тех же вещей, которое она просто взялась проговорить своим голосом.
      "Во-первых, операция, - стал он отвечать. - Я не боюсь, но дело нешуточное. Чего загадывать на будущее?" "Какое будущее? Я про сейчас". "А это как раз во-вторых. Делаешь сейчас - не вынужденно, по желанию, - а завтра уже должен делать что-то навязанное вчерашним поступком, помимо желания и против". "Каблуков, - сказала она, лицом выразив иронию почти высокомерную, - это вы?! Мне с вами скучно. Вас время от времени тянет на прописи - я заметила". Он рассмеялся. Не без натужности. Она продолжала: "Мол, каждое действие есть причина следствий, вы это хотите сказать? Солнце тащится с востока на запад, да? Волга впадает в Каспий, и женщина в результате совокупления с мужчиной может забеременеть. Я как раз мечтаю сесть на пароход в Твери и приплыть в Астрахань". "Ну да - принял он ее тон добродушно. - Разница в том, что я в нее уже приплыл и называется она "за-шестьдесят". Из Астрахани подбивает отправиться в Баку, но стоит ли, когда ты уже там, где за шестьдесят? Потому что из Баку есть поезд до Батуми, а от Батуми морской рейс до Стамбула. Следствий много - времени нет. Я не хочу вызывать следствия, когда заведомо нет времени с ними справиться". "Почему?"
      "Почему не хочу? Потому что не имею права. Ой, Зина-Ксения. Это, действительно, тоска. Я человек долга, узнал не так давно. Есть люди воли, есть безудержности, раскрепощенности, беспринципности, есть грез, есть властвования. А есть долга: нужно, можно, нельзя". "Вы непьющий - вот что". "Представь себе, приходило в голову. Люди долга, в общем, непьющие. Но не наоборот: не то чтобы непьющий - человек долга". "Может, выпить - и отпустит?" "Да мне не надо, чтобы отпустило... У меня страха не сделать, что необходимо, или сделать, что не следует, нет. Но я знаю, что после этого только подкатит еще более необходимое и еще более запрещаемое, на что неизвестно, есть ли у меня силы. Поэтому я не делаю одного и делаю другое упреждая худшее. Например, сейчас должен отписать твоему отцу - как он смотрит на вариант с Кливлендом, почему я на нем остановился, когда решил ехать. И если, скажем, ты со мной... Ты можешь ему объяснить, как это так? Я не могу". "А себе?" "Мне объяснять не надо. Мне и тебе. Но любому третьему надо. И на какую откровенность ни пойди или, наоборот, что ни придумай, никого, кроме нас двоих, не удовлетворит. Ни одного человека из всех, кому мы попадемся на глаза, - кого мы знаем и кого не знаем. А не объясняя - тем более. Не объясняя - это значит отсылая им всем по письмецу: что вы про нас думаете, так оно и есть". "А разве не плевать?" "Мне нет. Во-первых, потому, что то, что они думают, неправда - а с какой стати я буду убеждать кого-то в неправде? А во-вторых, с какой стати мне у тебя на лбу татуировать "Ксения + Каблуков"? На всю твою жизнь вперед".
      Он замолчал. И она на это никак не откликнулась. Потом время, нужное на обдумывание - если предположить, что она обдумывала сказанное, - прошло и пошло время того молчания, которое, как считают, взводит и спускает некие скрытые в нем пружины, чтобы в определенный момент вынудить молчащих что-то предпринять. Они его немедленно прервали - он, пробормотав: "Или про операцию Гурию сообщать, или про это, а то двойная бухгалтерия", а она, не слушая, начала говорить как будто то, что говорила себе, пока молчала: "Я первый раз к модельеру попала, мне было шестнадцать. К настоящему. Здесь, у нас. Он мне позже сказал, что все понимали, что я манекенщица для заграницы. Как футбольная звезда или балетная. Все, кроме меня. Мне просто было приятно выходить и идти по дорожке над публикой. Греция, амфитеатр, хитоны. И не приятно, когда помогали переодеваться. А модельер стал приставать. Мне по плечо, крепенький, пестрые волосики дикобразиком. Как к любой другой. Для порядка. Для порядка, по привычке - потому что ведь "естественно". Я на него посмотрела, он говорит: слушай, это же естественно. Я стою и продолжаю смотреть, так что до него доходит, что абсурд. Он говорит: ну давай хоть скажем, что мы переспали. Я опять молчу, смотрю. Долго - пока он сам не начинает слышать и жалкоту предложения, и ничтожество слов, и низменность. И когда вижу, что глазки поменялись с ясных на неопределенные, что и это дошло, говорю, так спокойно, будто я его мама: нет, и не скажем...
      Так что я вас понимаю. Конечно, не наплевать. Но ведь мы-то знаем, что между нами и как. И себе ради других будем фальшивить? Не может быть, что нет выхода". "Понятно, что есть. Где - непонятно. Узнаем, когда выйдем. Уже прооперированные". "А я боялась, вы скажете: когда нет выхода, надо найти видимость. Нарисованный. Как декоративное окно. Как в "Великом инквизиторе" - Христос молча приближается к старику и тихо целует его в бескровные девяностолетние губы". Каблуков непроизвольно пожевал губами: "Рискованно. Я имею в виду сопоставление. И вообще, при палевой твоей тихости рисковая ты девица... Скорее в деда, чем в отца". "Хотели-то ляпнуть: в бабку, чем в мать, но удержались, да?"
      X
      Он позвонил своему кардиологу сказать, что едет, - тот ободрил: "Артерии коронарные у вас малость забиты, но на сердечную мышцу у меня нет нареканий. И общее состояние - вполне. Может, обойдетесь ангиопластикой: продуют, поставят парочку стентов - увеселительная прогулка". Заехал без звонка Шахов. С другом, оба в подрясниках. Оба в хорошем настроении. "Сам бы не выбрался, занят страшно, Шура заставил. - Он показал на того. - Как так, говорит, друган играет по-крупному - и без небесного напутствия. Значит, открываешь людям сердце? Как Данко? - (То же ободрение, другой стиль, отметил благодарно Каблуков.) - Голубиная почта донесла. Голубиная почта Высших сценарных курсов. Я сейчас духовник союза русских предпринимателей сталелитейной промышленности. Это помимо храма, помимо треб, помимо чад и домочадцев. Там у нас есть такой, - Шахов назвал фамилию, ничего Каблукову не сказавшую, - он с нами на курсах начинал, потом бросил. Не прогадал: сейчас ворочает серьезным делом. Вот он откуда-то про тебя знал. Ну что, поисповедоваться - нет? Перед игрой по-крупному, а? Ты хоть крещен?" "Мать говорит, тайком крестила".
      "Отцу Симеону трудно с вами разговаривать, - сказал Шура. - Он для вас Сеня. - (Уже никто не помнит, что он Франсуа, отметил Каблуков отчего-то удовлетворенно.) - Потому и тон такой, не в кассу, легкомысленный. Но намерение, согласитесь..." "Все прекрасно понимаю, отец... Александр". Шахов вставил: "Давайте подпишем договор о намерениях - как в союзе русских предпринимателей". (Ни вам, ни нам: и тема не снята, и тон оправдан.) "Давайте вернусь из Америки - и тогда". "Можно и так, - одобрил Александр. На самом деле, Николай Сергеич, все очень просто: наркоз-засыпаете-просыпаетесь - или здесь, или там". "Всё, поехали!" воскликнул Шахов, и оба расцеловались с Каблуковым. "Я вашу "Ласточку" смотрел, - сказал Александр, - и "Отелло" читал в "Искусстве кино". Еще когда был от мира сего. А именно рок-гитаристом".
      От Гурия пришло: "Не удивляйся, если увидишь меня в Кливленде, лечу на пару недель в Чикаго. По обмену - как, помнишь, в Казань. Экзотические, если вдуматься, оба названия для городов, тоже можно бы их между собой по обмену". И от Феликса: "У тебя эта история, мне сказали, в конце ноября, а у меня день рождения в конце декабря. Успеваешь". Позвонила Людмила крейцерова: все у вас будет хорошо - я знаю. Потому что я и про Льва знала: что все у него будет плохо. Тогда, в Израиле... И через пятнадцать минут после нее Калита: напиши для меня сценарий. Последний, больше снимать не буду. Русский человек, Иван Иваныч Иванов, летит по турвизе в Нью-Йорк. И остается. Не потому, что в России плохо, а потому, что надоело. Не потому, что в Америке хорошо, а потому, что непонятно. Спит в Порт-Оторити, с неграми. Бомжит, доходит до края. Его берет в шоферы новый русский в прикиде от Версаче - темные дела, безукоризненная вывеска. За еду и тюфяк в чулане. Фуражка, униформа. Делает ему гринкарту. Попадает за решетку. ИИИ в бегах. Наконец устраивается уборщиком в Уорлд Трейд Центр, первый день выходить на работу одиннадцатого сентября. Погибает. Выживает. Без разницы. Россия, Штаты - без разницы. Жить - негде! Жить - человеку - на земле - негде. Единственное приемлемое место - Порт-Оторити. Люди в безостановочном движении. Автобусы - не успел прибыть, отъезжает в новый рейс. "Ты откуда звонишь?" - спросил Каблуков. "Из Найроби. Через неделю кончаю съемки. Между прочим, ты в титрах, я взял одну тему из "Ковчега". Безымянность женщин. И тебе тысяч пять, не то десять полагается. Если не возражаешь. А я: месяц отдыха - и последний фильм. Напишешь? Как раз оклемаешься после операции, а?" "Ты не из фонда ли поддержки сценаристов? Меня режут за счет фонда хирургов и анестезиологов. Можешь требовать свой вклад назад". "Нье поньимаю, о чьем вьи говорьите", - с удовольствием кривляясь, сказал Калита.
      Всё. Теперь и захоти Каблуков повернуть вспять - получи бесспорные доказательства нормальной работы сердца и сосудов, безукоризненную кардиограмму, отсутствие намека на стенокардию, - отменить он ни поездку, ни операцию уже не мог. Виза - по вызову все того же IFSSH, - авиабилеты до JFK, стыковочные в Кливленд на руках. Вступать в разговор с кем бы то ни было после того, как с ним простились, отдавало бессмыслицей и отчасти бестактностью. После операции, после операции! Его проводили - сколько можно?! Отдавало немного прощанием более не отменяемым: нельзя переносить, а то и откладывать на неизвестное время похороны, все пришли, с цветами и выражением искренней скорби. Наконец настал день отлета, подкатило такси, Каблуков снес вниз чемодан - чувствуя себя легко, собранно, приподнято, даже спортивно. Ксения села на заднее сидение, и он к ней. Машина стала разворачиваться. Кто-то сзади подбежал, стукнул по багажнику, раз, еще несколько. Шофер затормозил, за стеклом появилось лицо Элика. Каблуков узнал не сразу - в дутой куртке с капюшоном на голове. Но через секунду - он самый, Элик Соколов, Шива. Каблуков вышел, объяснил - прекрасно, поеду провожу. Увидел Ксению: здравствуйте - автоматически осклабился да и залез к ней; Каблуков к шоферу.
      Скинул капюшон, мгновенно заболтал. Приехал в Москву на неопределенное время, пригласили поставить сцену в дансинг-клубе. Для сериала. Для сериала и с прицелом оставить при клубе. Как наблюдателя, организатора текущих программ и вести мастер-класс для других инструкторов... Даже в неярком свете кабины видна была мелкая сеть морщинок по всей поверхности лица. Волосы - ни единого седого, плотно уложенные, прижатые к голове, возможно, напомаженные, а возможно, и крашеные. Длинные, почти до желваков, широкие виски - что-то креольское и что-то от мачо. Но худенький, маленькие руки. И тонюсенькие, ровно между носом и губой, усы. Точнее, изящный... Вот как угадал, еще бы полминуты, и вы - посмотрел продолжительней, чем требовалось, на Ксению, - тю-тю. Честно сказать, знал, что улетаешь сегодня, не помню, кто сказал. В Питере ты главная новость, все про тебя говорят... На "ты" первый раз.
      "Кто говорит?" - спросил Каблуков. "Да кого ни встретишь. Каблуков-то, слыхали? - как бы не спел кукареку". Приходилось оборачиваться - чтобы не выглядело, будто он воспринимает эти слова слишком серьезно и они угнетают. В основном, ради Ксении, немножко и для шофера. Шиве, пожалуй, под семьдесят, держится прямо, веселый, но возраст, который укорачивает рост и сушит мышцы, индивидуальный для каждого, уже настиг его. Изящный-то изящный - но старичок. "Каблуков, чего ты такого сделал, что о тебе все говорят? И чего наделал, что все - плохо?" "Не все. - Он решил, что это момент показать, что видит неприкрытую неприязнь и дерзость, и одновременно смягчить их. - Некоторые, гляди, устраивают операцию на сердце. Некоторые приезжают проводить. Некоторые даже издалека и за машиной бегут, только бы успеть".
      "Да конечно! Ты не забирай в голову, - обрадовался Элик, что задел-таки. - Кто говорит-то! Сообщество "Петербургские друзья". Это, знаешь, жена Ларичева сказала: "Петербургские друзья не простят мне". Она в жюри премии "Невская лента", хотели тебе дать - за былые заслуги, - она и выгрузила: петербургские друзья ей не простят. Пафосно. Люди они сами по себе все хорошие, без исключения. Только редко-редко и дальше - реже и реже они - сами по себе. А чего ты хочешь? Знания ну повыше средних, одаренность вроде явная, но умеренная, а ум - уверенный. Стало быть, постоянное наблюдение за собой: как я в данную минуту другим? Нет ли вот в этом Каблукове, в этом Элике Соколове - в их манере рот открывать - угрозы мне? Не наносит ли ущерба? В нормальных обстоятельствах любой внимателен, любой добр, помочь готов. Но опять-таки: обстоятельства редко когда нормальные.
      Я встречаю Мишу Климова - живой был мальчик, смешной, какой есть. Сейчас советник губернатора по пропаганде - место такое. Завоеванное, предоставленное - неважно: представитель места. А место не может быть смешным и каким есть. И главное - живым. Объявляем, говорит, победителем конкурса на гимн городу Чуркина, на музыку Глиера - ты, Шива, не против? Лажает меня. Я говорю: а Крейцер думал, Чуркин - это ты". "А зачем вы так сказали?" - произнесла Ксения. "Напомнить. Он Крейцера боялся. Он вздохнул и так печально, всех прощая, молвит: за что вы все так меня не любите? А я ему: а ты подумай! Подумай. Бывают красивые, сильные, талантливые. Поэты. Скажем, Блок. И ведут себя - ярко, крупно, празднично. И тут ты - ну сочинил три повести, полромана. Лучше бы стишки - даже не домашние, было бы слишком честно, - а под домашние. А то занимаешь должность и говоришь и поступаешь, как она велит, а считать себя всячески заставляешь красивым, сильным, талантливым. Поэтом. Это же разрушение мировой гармонии. Мы тебя не не любим, мы все помним, как любили тебя. Мы просто, как умеем, восстанавливаем гармонию, обыдённую... Он спрашивает: это ты так говоришь или кто? Я ему: это Каблуков так говорит, а я уже за ним".
      "Но это же не так" - опять сказала Ксения, спокойно. "Откуда вы знаете? Вам про него не все известно. Да шучу: Мише ответил, что это Розанов так говорит. Но что не шучу, это: правда, чем ты им так насолил? С женой Шурьева у тебя ничего не было? Просто взъелась: Каблуков - стукач, Каблуков импотент. Не знаю уж, что она имеет в виду. Знаешь, такое впечатление, что ты как-то всех разочаровал. Я тоже помню: гуру, гуру. От тебя ждали. Я от тебя ждал. Ты давал обещания. Может, слишком большие? Не переживай - как сейчас говорят. Главное - лечи сердце. Хотя в наши годы, - он повернулся к Ксении, - вы извините, что я нас вместе объединяю, - в наши годы выздоравливать немножко смешно. Это, - ткнул Каблукова в плечо, - Тоша так сказала, когда один раз из больницы мне позвонила. Ничего, что напомнил?" Каблуков сделал несколько раз вдох на счет пять, выдох на два, как при спазме, хотя никакого спазма не было, и проговорил: "А черт с тобой, Соколов Илья. Я-то предпочел бы слышать "Антонина Петровна", но черт с тобой. Видно, тоже несладко".
      "Несладко, ой не сладко. Два раза хотел сласти вкусить, но не отскочило. Даже три. Тоже через аэродром "Шереметьево", у нас ведь весь рахат-лукум отсюда начинается. На парижанке женился. Русских княжеских кровей. Девятнадцать суток как в кондитерской. Но выпил. Каблуков, ты знаешь, какой я питок: три стопки - уже загул. Нашли несовместимым. Плюс, сказали, ты во сне храпел. Второй рейс, считай, от отчаяния. Полетел к девушке лет пятидесяти, в Штаты. Из наших, училась у меня быстрым танцам. А там ближайшая подруга, тоже танцорка. И я нечетко объявил преференции. А то бы жил в Калифорнии. Почти кругосветное путешествие: бросок через Тихий океан - и я в Шанхае. Откуда начинался мой жизненный путь". Он перестал болтать, уставился в окно. "А третий?" "Третий - вспышка творческой активности. Изобрел новый танец. Две недели вся Европа плясала. И как рукой сняло. Не поддержала Шиву ешива, не признал еврейский шоу-бизнес".
      Подъехали к "Шереметьеву". "Я вас подожду", - сказал он Ксении. "Не надо", - ответила она жестко. "Как это они всегда знают, что надо, что не надо? Ладно, где тут городской автобус? Судьба моя горемычная. Каблуков, ты не про меня думай: мол, это он так, потому что у разбитого корыта. Можно в этом роде - но все-таки про себя". Машина вкатилась под козырек, остановилась, он вышел первый и, не оглядываясь, пошел вперед.
      "Что, тошно?" - спросила Ксения, когда до таможенника уже оставалось несколько человек. "Тошновато. Если не притворяться. Все вместе". "Хуже, что я была, или лучше, что я была?" "Все равно". Она вдруг подмигнула, сделала кислую, но и умильную, но и подначивающую гримасу: "Хуже, что я здесь, или лучше, что я здесь?" Он ответил: "Молча приближается к старику и тихо целует его в бескровные девяностолетние уста", - и поцеловал ее в щеку возле угла рта.
      Глядя из накопителя на летное поле, был почти уверен, что Ксения дожидается, пока самолет взлетит. Пьет кофе на пятом этаже и тоже смотрит на поле. Подошел к самому стеклу и стал бормотать - видимо, ей - больше некому: ""Тоша" ужалило. Остальное ничего. Корыто, правильно, разбитое. Разбитее некуда. Но когда разбитее некуда, остальное - совершенная чепуха. Все равно: ничего оно - или чего. Это не Шивины выдумки, нет. И разочаровал, и насолил. Может, и напакостил. Но кто любит, кто не любит, кто что сказал, кто забыл сказать - это он лишнее. Какая жена Шурьева? Какая жена Ларичева? Какая "Невская лента"? Былые заслуги - это он по злобе, хотя тоже правильно. Не что заслуги, а что былые. Зато "Сообщество "Петербургские друзья"" забавно. Всё. Теперь полетели, пообнимали Любу и Лялю, полегли под нож".
      XI
      В Кливленде встречали обе - не узнал бы никогда. Две чужие дамы в мехах - немолодые, но, честное слово, более или менее того же возраста, с которого не виделись (шепотом - себе: старшекурсницы). Дом двухэтажный на улице двухэтажных равноценных домов. Между деревьями, большими, голыми, и невысокими вечнозелеными, в ярких ягодах, кустами. Действительно: аллея, аллеи, парк. Комнат непонятно сколько, буржуазно, чисто. Ты, Ляля, состоятельная чувиха... Есть немножко. Точнее, велл-офф... Чего-то они от него ждали - да и он от себя тоже. Большей близости, радушия? Восхищения тем, чего они здесь добились? Вдруг сердце упало, без причины: зря согласился, надо было дома. А, глупости! Все шло, как в игре в подкидного, когда прет: бьешь десяткой - подкидывают десятку, бьешь вальтом подкидывают вальта, и все в масть. Не ломать же фарт, не притворяться же, что нечем крыть, не "принимать" же то, что само ложится под карту. Не сдаваться же ради того, чтобы начать новый кон в надежде на лучший расклад. И все равно от ощущения, что сделана непоправимая ошибка, хорошего не будет, будет плохо, и с операцией, и с ее последствиями, и с будущим в целом, с ближайшим и всем, какое предстоит, было не избавиться.
      Пришел Лялин сын. Джеф, Джеф Верес. Лицо банкира, внушающее клиенту, что банк исключительно надежен. Ляля чуть-чуть занервничала: он был главней. Она главней Любы, а он - ее. Говорил по-русски, но немного деревянно. Сказал, что ангиография завтра в полдень и, если можно обойтись ангиопластикой, то сделают тут же, а если нет, если операция, то на следующий день. Удалось договориться и с доктором Делормом, и с доктором О'Кифом... Ляля, до сих пор высказывавшаяся сдержанно, заговорила с энтузиазмом, Люба с еще бо2льшим... Это такая пара! Делорм - кардиолог, О'Киф - хирург, это лучшая пара! Может быть, в мире. Канадский француз и здешний ирландец - в Кливленде всю медицину поделили французы и ирландцы. О'Киф играл в баскетбол за Кливленд Юнивесити, ты ведь тоже во что-то играл... В баскетбол, сказал Каблуков... Ничего французы и ирландцы не поделили, отрезал Джеф. Мы тут все вместе и заодно, и индусы, и венгры. Моя операция стоит столько же, сколько О'Кифа. И обратился к Каблукову: "Вы моего отца знали?"
      Ляля напряглась и произнесла звонко, как будто диктуя: "Его никто из знакомых не знал. Он был космонавт и не мог ни с кем общаться". "Я тебя не спрашиваю, - сказал Джеф. - Что ты говоришь, я знаю: погиб на тренировке, еще до полета. Потому у меня твоя фамилия... Так вы его не видели?" "Нет, ответил Каблуков и прибавил: - слышал". "Что?" "Ну вот что вы сказали". И опять подумал: не надо было сюда ехать. Одно к одному. Еще когда Люба сказала, что у Ляльки отец был кремлевский врач, а дед писатель. Какой в Ленинграде Кремль и какой дед, если Вересаев - псевдоним? Можно было догадаться, что и все остальное - того же сорта. "А Джеф - это, не соображу, от какого русского имени?" - спросил он. "От Ефима," - отчеканила Ляля ледяным тоном. "Фима", - объяснил Джеф. Когда он ушел, она и Люба с каменными лицами, не произнося ни слова, стали собирать посуду. "Я что-нибудь не то сказал?" - спросил Каблуков.
      "Наверное, Каблуков, - заговорила Люба, - ты и мы прожили последние почти три десятилетия в слишком разных культурах. - (Почему всем удобно обращаться к нему - Каблуков?) - У меня тоже сын от человека, имени которого я не хочу называть. От очень известного диссидента". "Ты хочешь сказать, не от мужа?" Любин муж был очень толковый химик, и в России, и здесь: устраивая свои многочисленные постельные аффэры, Люба не упускала случая на публике одновременно и упомянуть о них, объясняя это своей любвеобильностью, раскрепощенностью и бунтарским духом, и противопоставить этому нерушимость своего брачного союза. Я, как Блок, кокетничала она, у него в жизни было лишь две женщины: жена - и все остальные. "Что я хочу сказать, то я и говорю. Мы обе не прюд, у нас были связи, и с очень заметными мужчинами...". "Да с другими у нас и не было", - вставила Ляля. "... фигурами крупномасштабными. Мы знали, что рано или поздно они получат мировое признание, и все они рано или поздно его получили. Но мы не делаем это достоянием кого ни попадя. Мы сами такие - и мы принимаем остальных людей такими и настолько, какими и насколько они считают нужным себя показать. Если человек представляется "Джеф", мы не спрашиваем, как его звали раньше и из России он или из Африки. Если его отец астронавт - или как у вас коверкают, космонавт, - значит, он астронавт: точка, период. Если погиб на тренировке, не следует говорить, что вы этого не видели, только слышали. Выказывать недоверие и подкреплять чьи-то сомнения. Особенно когда дело касается людей, оказавших вам громадную услугу и ждущих за это элементарной благодарности. Я имею в виду: тебе". "Ладно, - сказала Ляля, - расценим как неловкость и забудем. Человеку завтра катетер запускают через паховую артерию, пусть ляжет пораньше спать".
      В спальне он включил свет, вытащил из чемодана пижаму - и на завтра: чистую футболку, трусы, носки. Всё самим стиранное и глаженное. Ксения сказала: я бы вас собрала, я это хорошо умею, но понимаю, что и предлагать нельзя. Что такое может быть, возможно - это ее фантом, а кажется бедняжке, что естественно. Да и сама она - фантом. Ниоткуда от верблюда взявшийся номинальный потомок трех-четырех людей, обладавших когда-то несомненной подлинностью. (А лучше сказать, вся на свете подлинность и есть только та, которую они, наравне с остальной дюжиной участников уникальной антрепризы "Жизнь", с Тоней как примой, собой представляли.) Телесность, облекшая голос, который произнес возле Дома Пашкова тусклое "здрасьте, дядя Коля". (Действительно: ни дяди, ни Коли, о здоровье справьтесь у кардиограммы.) Дом Пашкова, обреченный на снос. Оболочка телесности, отменяющая плоть, форма прежде материи. А сейчас, отсюда, фантом уже полноценный. Каблуков глядел в окно на дома, деревья, кусты, на покрытую поблескивающим снегом землю, на сумерки, от минуты к минуте сгущающие синьку, и не мог вспомнить, какая она. Не только лицо, а всё.
      Отсюда - ее не было. Почти так же неопровержимо, как Тони. Не было ее, не было Тони, вообще никого. За окном стояло безлюдье такое полное, что невозможно было допустить, что оно может где-то кончиться. Только его лицо глядело с той стороны, акварельное с акварельной спальней позади. Только ему он мог что-то сказать - наподобие того, как сутки назад говорил, глядя на аэродром, призрачной Ксении. А если так, то зачем он здесь? Ради кого он будет заменять плохие артерии на хорошие? В старости выздоравливать немножко смешно, правильно - но у Тони еще был он. А у него? - Ляля и Люба. Главное, что Элик говорил, было не "я тебя не люблю; мщу за то, что любил; да еще и преувеличенно; и не я один не люблю и мщу, но вместе со всеми. Которые тебя терпеть не могут - не обязательно, как я, за бывшую к тебе любовь, - а за твою позицию, установки, верность жене, за твою, допустим, вообще порядочность".
      Главное было: "Пойми ты, люди так к тебе относятся. Может быть, не как те, кого я называю, не именно и выделено "петербургские друзья", а как раскрой же наконец глаза - Ляля и Люба, никем не подговоренные, чувств к тебе не питавшие никаких. Если они за что и мстят, то за то, что ты считаешь, что твоя позиция и установки важнее ихних. Не в лоб говоришь, но всем, начиная от словаря и кончая выражением лица, даешь понять. Верностью же Тоне и допустим-порядочностью ни больше, ни меньше, как объявляешь их неверными и непорядочными. А зря. Они ни да, ни не, они - Ляля и Люба. Им это не нужно, а ты их туда заталкиваешь. Вот ради них, получается, ты и рвешься еще пожить".
      XII
      Доктор Делорм, в противоположность Джефу, не заботился произвести впечатление значительности и благополучия, в противоположность Ляле и Любе не понуждал с собой считаться. Заглянул в операционную пожать руку, когда Каблукова еще готовили: переодевали, подбривали, делали укол, шутили. Потом, когда над ним уже натянули полог, засунул голову, расхохотался: вы в анкете ответили - второй язык русский. А первый? Показал на экран, объяснил, что он, Каблуков, может следить за зондом. Провод стал елозить, безболезненно, впрочем, все части изображения, как казалось, все время сдвигаются, может быть, потому, что он был в приятном дурмане. Наконец голова Делорма появилась опять: никаких ангиопластик, завтра в шесть утра операция. За что я люблю человеческое существо: одна артерия у него блокирована на девяносто процентов, другая на девяносто пять, третья на девяносто девять, а он хоть бы что. Дазн'т тёрн а хэа. Каблукова отвезли в палату, он заснул. Разбудили, на часах было четыре, темнело, дали таблеток, он заснул опять, кажется, будили еще, кололи и что-то мерили. В пять приехали с каталкой - стало быть, утра. Стали снимать обручальное кольцо, никак не слезало, он сказал: кат зе фингер офф, отрежьте палец - сестры довольно натурально посмеялись.
      Очнулся куда-то, откуда, ясно было, надо очнуться куда-то дальше. Он лежал посередине помещения на кровати, от него тянулись провода и шланги: их, помещение и кровать он увидел. Кто-то наклонился и выдернул у него из груди через горло трубку, ее он тоже увидел!.. И закричал от невыносимого удушья, невыносимой боли, закашлялся лаем, отчего удушье не прошло, а боль стала еще ужасней, понял, что конец... Да ничего не понял, а выл, вырывался, старался ухватить пузырек воздуха. Мелькнуло: если это я не умираю, то что?.. Да ничего не мелькнуло, а приспособился, оттянул удавку, раздвинул обруч, можно сказать, полегчало. И опять отключился (вот когда отключался, может, и мелькнуло).
      В следующий раз очнувшись, почувствовал... во всяком случае, когда потом вспоминал, то проще было объяснить себе как то, что почувствовал... что то, что внутри него, - включая боль, огонь, но также и кости, ткани, жидкости, - больше его самого, никакая это не шутка безумия. Или шутка какая разница, раз можно вытерпеть? Тем более что вытерпеть это легче, если держать кого-то за руку. Так ему казалось. Ему казалось, что ему не кажется, а так и есть. Но он понимал, что когда настенные часы, на которые он взглядывал, переезжают вслед за его взглядом на окно и на добрую минуту, или две, или пять там остаются, с неподвижными стрелками, с неподвижным временем, это соскок реле в мозгу. Часы не в интенсивной терапии, где они показывали неизвестно что и висели просто как еще один предмет мучить его, а уже в палате. Как его перевозили, не помнил, а открыл глаза: окно, светло, слева медсестра с измерителем кислорода крови. Справа сидит на стуле Ксения, и он держит ее за руку.
      А назавтра уже спускай ноги, стой, а на послезавтра уже завтракай не в постели, а за раздвижным столиком, и в коридор, в коридор, до угла и обратно. Выдали алую подушечку, в форме сердца: приспичит кашлянуть, жми изо всех сил к разрубленной своей груди. В форме сердца и с накатанным на ткань анатомическим рисунком сердца - мягкий казенный юмор, успокаивающая символика: вот какое у тебя симпатичное сердце, и вот как все просто, типа регулировка, типа замена смесителя. А хочешь - Пурпурное Сердце, медаль за ранение. А доктор О'Киф, ирландская штучка, выводит на то, что госпиталь бывший католический: подражание Сердцу Христову. Доктор О'Киф явился в палату в первый же день, здоровенный, под два метра. Прошелся пальцами по всем заклейкам: через грудь, вдоль обеих рук, вдоль ноги. Каждую похвалил: супер. Слышал, вы тоже кидали по кольцу? Форвард, гард?.. Куда поставят. Давно было... Дочь?.. Ответила Ксения - племянница... Племянница целибата подмигнул и поднял большой палец. Сестра извинилась: доктор О'Киф шутит, - а когда вышел: ирландец, к тому же врач, у них одно в голове.
      Зашел Джеф - в основном, посмотреть на племянницу. В отеле остановились? Я скажу матери, пусть заберет к себе... Пришли Ляля и Люба, в шубах. Вы манекенщица, да? Мы звонили друзьям в Москву: вы дочка Гурия Булгакова. С каких это, Каблуков, пор Гурий твой брат?.. Да-да, спросите его, спросите, сказала Ксения... Переезжай ко мне, дерзкая девочка, махнула улыбкой, точнее, смайлом, Ляля, доставь старухе радость. Мы с твоим отцом близко дружили... Это значит, вставил Каблуков, что твой отец знаменитость и крупномасштабная фигура. (Прооперированному позволено. Если им подчиниться, будут только глубже опускать, примешь, не что они не они, а что ты не ты.) Обе благожелательно осклабились, вроде как сдали назад: мирись-мирись, больше не дерись. Охотно, сказала Ксения, я бы перебралась. Когда Николая Сергеевича отпустят, с ним вместе.
      Выписали на шестой день. Как саудовского принца, сказал Джеф. Шел бы по страховке, на третий койку освободил, чтобы своих не платить. Что значит блат. Набранную из полосок пластыря, похожую на рыбий скелет "елочку", сняли, наклеили единичные ленточки на еще не зажившие места. О'Киф взял подушку, фломастером прочертил поверх желудочков и предсердий линии сделанных байпасов и расписался. Каблуков распрямился, насколько мог, - тот был выше, но не намного. О'Киф чуть присел, расставил опущенные руки, Каблуков показал, что дриблингом переводит мяч из одной руки в другую и вот-вот "пройдет" его. О'Киф показал, что выставляет плечо, Каблуков мягко в него уперся и немедленно объявил: штрафной, ай клейм а фаул. О'Киф с деланым возмущением крикнул: хи фосд ту ран фаул оф хим! он вынудил меня сфолить! Наблюдавшие - а сказать русскому "дозвидань" подошли дежурная медсестра, и старшая, и личная доктора О'Кифа, две нянечки и уборщица-филиппинка загудели гууу, замахали кулаком над головой.
      Возвращение к жизни, сказал Каблуков Ксении. Не к моей прежней, а к жизни вообще. Они так живут, так шутят. "Они" не американцы, а "все". Без рефлексий, оглядок, наблюдений, выводов из наблюдений. Без самообучения жизни. И я, наконец, как они. Даже не помню, было ли у меня когда так... Делорм вручил сумочку на молнии с лекарствами и списком инструкций: принимать таблетки по одной, открывать ячейки контейнера по одной, закрывать по одной... Ляля-Люба ждали в коридоре. Каблуков двинулся - не быстро, но и не как больной. Как хрупкий. Ксения сзади на полшага. Немедленно все загалдели, от диспетчерского пульта уже спешила санитарка с креслом-каталкой, заставили сесть. Все равно праздничного настроения это не испортило.
      XIII
      А дома - как обломилось. Каблуков, лежа поверх одеяла на кровати, совершая получасовой моцион от одного конца квартиры до другого и обратно, сидя в кресле в гостиной один, или вместе с Лялей, или Любой, или Лялей и Любой, крутил в мозгу одну фразу, почти маниакально: "по совокупности причин и обстоятельств". Только когда оставался с Ксенией, формула отпускала, просто потому, что с нее он начинал разговор. Как мог - а мог неубедительно, - придавал лицу ироническое выражение и произносил. И затем выкладывал причины и обстоятельства, в существе своем не меняющиеся, но успевающие выказать себя по-новому со времени предыдущего разговора. Их было пять или шесть, зависело от того, что выделялось в самостоятельную единицу.
      Больничная неделя бесспорного, стремительного, внушительного прогресса, заживания, восстановления, преодоления крайних положений враз перешла в период сдвигов неопределенных, попеременно в лучшую и в худшую сторону, и непонятно было, на месяц это, на год или навсегда.
      Ляля и Люба дали ему с Ксенией по спальне, холодильник был полон. Обострений, вроде того, что произошло при встрече, больше не повторялось. Тон разговоров поддерживался ровный, темы поверхностные. Как в отеле: благожелательно, но отчужденно. Не было, однако, той независимости, что дает отель.
      Единственный сюжет, когда в голосах появлялись металлические нотки, касался еды. Ксения сказала, что в супермаркет в следующий раз хотела бы съездить она... Чего-нибудь не хватает именно тебе или и ему тоже?.. Естественное желание, разве не так?.. Не очень естественное желание показывать хозяйке недовольство ее гостеприимством... Я чувствую себя несвободно... Ничем не могу помочь, голубушка...
      В том физическом состоянии, в котором был Каблуков, Кливленд, район его, где они жили, казался абсолютно безвыходной западней, чеченским зинданом с цепью. Выкупа не будет. Среди ночи он вставал помочиться - в градуированную пластмассовую бутыль с широким горлом, привезенную из госпиталя. В окне - фонарь на Олд Роуд, случайное пробегание фар по перпендикулярной Лейк Авеню, отделенной от него двумя-тремя домами и дюжиной деревьев. И он: его выпрямившаяся фигура в пижаме, с бутылкой в руке - между стволами, баскетбольными щитами во двориках и домами под белыми крышами. И его неподвижная тень на фоне белой двери спальни. Монументально. И этот монумент нельзя передвинуть. Забрать отсюда, поставить где-то не здесь. В Москве. В том, что там есть от прежней жизни.
      К этому прибавлялись немощность, беспомощность, зависимость от Ксении. Всех его обязанностей было - раз в день медленная прогулка. Если ветер, на балкончике, два на два метра. ("Как гиена в клетке" - почему гиена, не мог объяснить). Если тихо, по улице, в первый раз двадцать минут, через неделю до сорока. Это не считая минимум дважды в день мотания, до усталости, но тоже не больше сорока минут, по коридору. И - душ. Мыльная пена очищала швы, вода промывала. Он должен был держаться за скобу на стене в ванной - одной рукой не намылить мочалку, ни как следует потереть себя. В первый раз остался в трусах, Ксения обмыла его. Он вынужден был крепко схватиться за ее руку, переступая через борт на коврик. Сел на подставленный табурет, она вытерла всего полотенцем. Но теперь требовалось снять мокрые трусы, а он ослабел так, что не мог пошевелиться. Обхватив рукой за спину, чтобы хоть чуть-чуть его приподнять, она стала их стаскивать, опоясала полотенцем, принесла сухие, натянула. "Попробуйте встать, возьмите-ка меня за шею". Он проскрежетал: "Прочь!" Вцепился в край раковины, поднялся. Увидел в зеркале оскаленные зубы на сером лице. Дотащился до спальни, повалился на кровать. Она хотела накрыть одеялом - он опять с ненавистью: "Одеться!" Она натянула шерстяную футболку, рубашку, джинсы, носки, он сказал: "Свитер". Потом: "Плед". И заснул. Проснувшись, постучал к ней в дверь, комнаты были напротив. Она читала за столом под лампой. Он объяснил: "Это не злоба. Не злоба и не хамство. Мгновенный полный упадок сил. Хватало на один звук. "Прочь" самый подходящий. "Одеться" уже подвиг".
      Так-то так, но что притворяться? Когда сходились и налегали разом все причины и обстоятельства или любая из них разрасталась так, что не давала видеть ничего, кроме себя, когда пик отчаяния попадал на пик бессилия, он готов был сказать "прочь!" с яростным желанием в самом деле избавиться - от Ксении, от Ляли, Любы, от заехавшего навестить не то его, не то мать, не то Ксению Джефа. И говорил. Не "прочь", конечно, но то, что говорят, лишь бы не произнести "убирайтесь". И так же часто, а пожалуй, что чаще, охватывало его умиление: он выжил, и выжил с огромной прибылью против того, что имел прежде. У него новое сердце, самое новое из всех, включая здесь присутствующих и всех, кого он может вспомнить. И он хочет - с такой нежностью к ним, что вот-вот заплачет, - чтобы они тоже сделали эту операцию, каждый должен сделать, это, в общем, пустяк, немножко плохо, немножко тяжело и больно, когда вынимают из горла трубку искусственного дыхания, но все справляются, это отработано, ей-Богу, как аппендицит, зато новое сердце, необходимо иметь новое сердце.
      Была еще одна сторона существования, тоже часто занимавшая мысли: его психическое состояние. С Ксенией он этого не обсуждал. Минула неделя, то есть уже две после операции, а стопроцентного разграничения между явями явной, вероятной и померещившейся так и не наступило. Себе он это объяснял, привлекая мистику, абсолютно бездоказательную, зато абсолютно уверенно. Что, в свою очередь, когда отступало, наводило на сомнение в четкости наблюдаемой им картины мира. Последствия наркоза, будь это обычная полостная операция, давно бы прошли. Но наркотический яд вступил в реакцию с ядом потусторонних магий. Когда распахнули грудь, его сердце в течение минимум двух часов было открыто доступу неизвестных сил! Демонических, первобытных, выпущенных высокими технологиями, ангелических, не знающих своей природы.
      Началось с разговора с отцом Александром, он служил молебен, Каблуков стоял сбоку. Тот вдруг прервал себя, подошел и сказал: "Не смотрите на меня, у вас взгляд стал сугубо пронзительный, заставляет поворачивать к вам голову, я не могу сосредоточиться". Каблуков ответил: "Вы говорили, что после наркоза просыпаешься или здесь, или там. Нет, просыпаешься и здесь, и там". Тот отошел. Каблуков уставился в пол: квадраты керамических плиток, серые и белые. Две точки, в которые уперся его взгляд, задымились и вспыхнули легкими огоньками. Он поднял глаза. Впереди, у самой солеи, стояла Люба Шверник, высокая и с очень тонкой шеей. Он подумал: надо потом проверить, такая ли тонкая на самом деле. А то цыплячья, толщиной с горло. Она подошла, стала напротив, улыбаясь. Он подумал: ну с какой высшей целью может быть такая шея? И сказал вслух, не просто беззлобно, а чтобы она поняла, что он готов пожертвовать собой, лишь бы сделать для нее самое лучшее: давай вот так возьму тебя в пальчики и задушу.
      Сон сном, но сон повторял эпизод, который Каблуков помнил. Это было в церкви на Воробьевых горах. Он туда зашел, гуляя. Гулять приехал специально, на автобусе от метро "Университет". Священник после обедни давал крест, другой пересекал храм. Первый его окликнул: отец Александр. Каблуков на него посмотрел и узнал того, Шуру. Просто он тогда еще не знал, что это он, не был еще знаком. Тот начал молебен: благословен Бог наш - повернулся к Каблукову, сказал добродушно: больно пристально вглядываетесь, не надо так. Впереди стояла женщина с очень тонкой шеей. Когда вернулся на улицу, она вышла за ним, окликнула: Каблуков, ты что старых друзей не признаешь? Оказалось, Люба Шверник... Когда же это было? Было, точно. Ну, может, не в том порядке. Прожигание плитки, слова про пальчики вокруг горла - тоже было, просто тогда не заметил.
      Ночью к обычным просыпаниям прибавилась обязательная бессонница на час, на два. Книга и тут наготове лежала на стуле. Но сперва надо было справиться со жжением шва на груди - с этого все и начиналось. Как будто он вдруг воспаляется, краснеет, наливается. Жжение расходится сантиметра на два влево и вправо от него, но, кажется, настолько же и вглубь. Боль проникает в грудину - срастающуюся после хирургического разруба. Каблуков начинал рефлекторно метаться по постели: это как-то должно было освободить от огня. Однако каждый раз ставил и какой-то предел, после которого сдерживал себя. Брал книгу, начинал читать. Про Лютера, Кальвина, Паскаля. Про крестьян в Провансе и что они готовят в деревенских харчевнях. Про Варшавское гетто, про Довида Кнута, Скрябину и Боклевского, про стихи Бродского, про обращение с сумасшедшими в Средние века, про Тутанкамона на Крите. То, что осело на эмигрантской книжной полке.
      Снаружи мало-помалу синело, светлело, новый день, первая таблетка в семь, в восемь завтрак, от любого слова о еде мутит, ать-два по коридору, на стене как нарочно "Тюремная прогулка" Ван Гога, кресло со скамеечкой для ног, радио с джингл-беллс каждые пять минут, а до Рождества еще... Ну как вы? Ну как ты, Каблуков, сегодня? Пора под душ. Неприятная мысль. И то, что после первого дня Ксения стала мыть его голого, и то, что привык. Может, сегодня попробовать самому? Ляля или Люба скажут, как обычно: пора вам под душ - их куртуазное подшучивание. Нет, я сегодня сам. В метро хоть от кого-нибудь обязательно будет остро пахнуть путом - как от грядки тубероз. Входишь в вагон метро и не можешь понять, что в нем не так. Тебе объясняют: это сюрприз. Хочешь спросить, но язык не слушается. Таблетка. Ксения проверила, что он не проснулся, вложила в губы таблетку, поднесла поильничек, он глотнул. Значит, семь.
      Это они с Гурием ехали. Вошли в вагон, в котором что-то было не так. Все, кто друг с другом разговаривали, выглядели глухонемыми. Жестикуляция, движение губ, как будто сопровождающее беззвучную речь, гримасы. Вагон остановился, шум исчез, включился звук. Вот оно что. Девица, из тех двух, на которых он первых обратил внимание, проговорила, выходя на перрон, подруге: сказал, позвоню. Он спросил: "Что она сказала?" Гурий ответил: "Это начало и конец ее истории, вся ее история". Каблуков объяснил: "А я подумал, они глухонемые". "Так это и есть - речь глухонемых".
      Еще, пл, эта зарядка, пл. Как раздавалось у матери на кухне из радиоточки "круговые движения руками". Ксения - выходила из ванной, у них с ней была одна: "Сюрприз: сегодня моюсь сам". Она, мгновенно: "Я тоже"... Когда-то можно дать роже и расплыться беззаботно. Завтрак, кресло, джингл-беллс. Ляля: "Пора вам под душ, сегодня не задерживайтесь, Каблукова ждет сюрприз". И тут он небрежно: "Гурий, что ли?" Ляля и Люба смеются. Ксения: "Я по паспорту Булгакова". Он: "Иду под душ". Легко встает с кресла, легкой походкой пересекает гостиную. Потому что - в настроении. И получается. Справился - сам оделся. Вообще, явный сдвиг. Прилег, но не заснул. На шум поднялся, вышел. В прихожей целовал дамам ручки Дрягин.
      От себя телевизионного отличался предлагаемой зрителям ролью. Там был важный, знающий больше, чем говорит, тут - запростецкий, радостный и вообще весельчак. Повернулся к Каблукову, облапил по-медвежьи (всё - кино): "Дай-ка, дай-ка - и за те годы, когда не обнимались, и за сегодня. Как бы тебя не смять". (Кино; русское.) "От одного отвык - ну напрочь. От "вы". Ну не могу. Тут "ю", и когда юкаю, они думают, что я "вы", а я - только "ты". Всем. Чтоб не путаться. И о тебе - как подумаю - а я о тебе всё думаю, думаю - только "ты". Годится?" Ляля и Люба исходили неподдельным восхищением: большой человек - такой свой! "Мне сказали, ты физкультурник, гуляешь. Пошли, я как-никак тоже бывший. Ксюш, уступишь мне его сегодня? Какая, а! Не верю глазам: Зина Росс, и в невиртуальных, как говорится, формах. Каблуков, ты такое сокровище береги, не налегай на нее во время прогулки".
      На улице он сказал: "Вон видишь лимо с шофером? А как тетеньки наседали меня встретить и обиходить! Значит, первое. Никаких бесплатных хирургий и бесплатных пансионов. Немедленно переведи деньги с IFSSH на госпиталь и Ляльке. Я сам все выясню и скажу, сколько куда". "А фонд любезности коллег?" "Не надо любезности. Здешнее высшее достижение: заводишь дружбу, только с кем хочешь. Остальным платишь. Что тебе Лялька - сестра, жена? С какого счастья ты к ней вселился, чай с ними пьешь? Ты бы в Москве с ними водился, здесь водился бы? Сам по себе?" "Вдруг взять и съехать? Куда?" "Взять и съехать. Изобразить лопуха: явился Дрягин, объяснил мою бестактность, за меня, не спросясь, решил, не знаю как благодарить, до свиданья. Со мной она залупаться не станет, на тебя взъестся. И что? Номер я тебе и Ксении уже снял, приходящую сестру нанял. Ты лопух и есть. Простейшая вещь, выписать чек - нет, обязательно дождаться, чтоб Михайла Иваныч пришел заревел: кто ел моей ложкой, спал на моей постели?" "Чек не мой". "И не мой".
      "У меня сейчас миллионов немного, но есть. Больше десяти, меньше ста. Точно не говорю, потому что все в деле. Началось с "Конюшни" - был такой сценарий. Ты получил пятнадцать штук. Взяли с потолка, оказалось много больше. Вексель можешь не предъявлять, все держу в голове. Есть сферы, где мы короли, есть - где дебилы. Ты, что такое деньги, не знаешь, требуешь расписок, сумму гонорара прописью. Гонорар не бухгалтерия, а сколько я и ты друг другу скажем. В IFSSH я не благотворительностью занимался, а долг отдавал. И не влезай ты в то, чего все равно не поймешь: с чего я плачу налоги, с чего не плачу? - запутаешься. Денег этих уже нет, ни у меня, ни у кого, кто, кроме меня, давал. Они у тебя одного - если подпись поставишь. Давай, оприходуй". "Я напомню тогдашний разговор..." "Значит так, - сказал Дрягин повелительно и неприязненно. - У меня времени нет. Через сорок пять минут кончается, через полтора часа обратный рейс. Я не цацкаться сюда прилетел, а распорядиться. И кое-что разузнать".
      Как когда-то, его взгляд опять мгновенно поменялся, дважды - с нейтрального на волчий, пустой, и тут же на ласковый, обаятельный. "Хочу понять, чего лишился, что получил эксклюзивного. Некого спросить. Не те приезжают. Всё больше комсомольцы. Нагрянывают, велят делиться. Хорошо и тут есть комсомольцы, оберегают, как могут... Я здесь жил - ну год. Пусть три. Пять. Вонзался. Пахал: день и ночь - как говорится, при свете фар. А честно - все-таки год. Потом вижу: так это то же самое, я этому научился, то-се просек и валяю. При свете дня, при свете фар режу джинсу по выкройке, строчу шов. Уже после трех понимаю: финиш. После пяти - уже не себя повторяю, а таких, как я. Смешно сказать: "Пищевик" приютский тренировал был живой. Шурую, вхожу в совет директоров, плюсую баксы - мертвый. Вопрос к знатоку тонких материй: а останься - что было бы?" "Шуровал бы, входил в совет директоров, плюсовал баксы". "Правильно". "Ну не в вольере, а в заказнике. Где можно по путевке охотиться". "Правильно". "Объективный закон, - сказал Каблуков, давая знать складками лица, что насмешливо. Живешь - живешь; хочешь с того, что живешь, что-то иметь - мертвеешь". "Правильно".
      "А имею я здесь что-нибудь, что не имел бы там?" "Этого не знаю. Я про здесь не знаю. Там - толкаются, на панель харкают, изо рта пахнет, от подмышек, колесами из луж окатывают. Пьют коктейль джин-с-тоником из банок. Пьют пиво из горла, в бумажный пакет не прячут. Правда, все это душевно. На траве лежат, в речке плещутся, по лесу мотаются с корзиной. Пакетики после йогурта, жестянки после шпрот, бутыли после фанты, не глядя, бросают. Что еще? В морду лезут. В душу лезут. Здесь вроде не так. Чисто-светло, аккуратно-удобно. Там этого иметь нельзя". Остановился, предлагая ответить, но тот молчал. "Уважительно. Уединительно. Недушевно. Там про это забудь". "Не подначивай. Я за душевностью не скучаю. Я скучаю за покупкой в лавке, за заправкой бензином. Там это приключение. Подсунут тебе мятый помидор или успеешь заметить? Начнет счетчик считать с нуля или с единицы? За "за" скучаю: надо "по" говорить, а могу "за"".
      Повернули обратно к дому. "Я часы ненавижу, понимаешь? - сказал Дрягин. - Маятник, анкер, баланс. Тик-так, миг, миг. Я люблю ноту. Тиннь! и твой миг перекосило. Пусть все бежит к цели, но не по прямой, как коренник, а как пристяжная: вперед - а еще и вбок, а еще и куда глаза глядят, а еще и шеей косит, кокетничает". Не дошли до крыльца - дверь распахнулась. Гурий-таки. Каблуков, ты гигант!.. А вы сговорились?.. Мы сговорились... А вы знакомы?.. Каблуков, ты гигант!.. "Каблуков, ты шлимазл! - объявил Дрягин. - Всю жизнь был и остался. Я тебя буду учить. Он подхватил за талии Лялю и Любу и закружил. - Цыпочки мои! (Кино: Майкл Кейн.) Вы почему его распустили? С какой стати он тут закисает? Лялька, почему ты с этого ничего не имеешь? У него бешеные деньги в Голливуде, я же тебе объяснял. Каблуков, ты что жмешь свои бешеные деньги? Всё должен устраивать дядя Сережа Дрягин, да? Гурий, я тебе даю на клинику. Сколько просил. Ксения, складывайся: вы с папашей - сорри, Гарри, имею в виду не тебя, а Каблукова - переезжаете в "Эксельсиор". Пять минут от госпиталя. Я вас и перевезу, сейчас еду на аэродром. Каблуков, садись пиши: плиз запятая трансфер ту Ляля Вересаев - оставь место, сама проставишь, себя не обижай фром май ISSFH эккаунт. Расписывайся, ты любишь расписываться. Я тоже распишусь, под тобой. Всё. Дядя Сережа поехал. Дядя Сережа - волшебник. Он миллионер. Гурий - ты с нами!" Ляля обескураженно заговорила, внушительно и сбивчиво, даже чуть-чуть напрягла ноздри. Дрягин прикрыл глаза, сказал бесцветным голосом: "Вересаева, не серди... Поехали".
      Номер был двухкомнатный. Дрягин огляделся, сказал Гурию: "По-моему", имея в виду "по-моему, ничего". Гурий подтвердил: "По-моему, тоже". "Каблуков, ты только не думай, я не благодетель, - сказал Дрягин серьезно, так что вышло почти неприязненно. - Вечером сижу, мозг считать перестает, и мечтаю: надо Каблукова кирнуть. Приедет, и я его кирну. В лучшем ресторане. Не за дружескую услугу, плюс качественно оказанную. Это оплачено. А за то, какой ты тогда был целомудренный. И независимый. И честь блюл. Как белогвардеец. Честь - это что такое: честь? Это же ископаемое, дворянско-усадебная культура, это оттуда, где лен и вено". Каблуков хмыкнул: "А я, наоборот, запомнил, как поначалу купился. С деловыми людьми в одной струе. Лакейская гордость всплеснула". "Так и я про то же. Подумал: "Вот еще, значит, что в людях осталось. Не все такие, как Дрягин позорный: и не заметит, что купился, что лакей. "Овода" незабвенного читает не понимает: тайна исповеди, ай-яй-яй! Че тут такого? - самому надо быть осторожней, варежку налево-направо не разевать. А вот, оказывается, чего. Ай, думаю, Каблуков! Скажи - в щечку поцеловать, поцелую". И ты мне сейчас настроение не порти. Это я себя ублажаю. Что тоже так могу, не хуже - хоть и по-купечески.
      За сим гуд-бай форевер и покедова. С мужиками не обжимаюсь, принципиально. А с лебедем уж позвольте. Дай я тебя, кашмирская коза, оглажу и почувствую. - Он притянул Ксению за плечи и элементарно поцеловал. И она его. - Не было у меня таких гимнасток в Вологде. Самое обидное, что и не знал тогда, что бывают". "Дядь Сережа Дрягин, - сказала она мило, - можно я вас провожу? И попрошу". Они вышли, Каблуков спросил у Гурия: мило? Гурий: мило. "Прилягу", - сказал Каблуков. "А я послушаю". Вынул стетоскоп, поприкладывал, потом пальцами мягко-мягко подавил: на грудину, на ключицы, на живот. Ритм, пассы. "Ты настоящий доктор, - проворковал Каблуков, млея. Гурий, ты мне за жизнь столько приятного сделал. И никогда неприятного". "Ксению включаешь?"
      Минуту оба молчали, Гурий еще где-то мял легонько, поворачивал ему голову, сжимал-разжимал кисти рук. "Нет, - ответил наконец Каблуков. - Она приятная, только я ее с тобой не связываю". "Я тоже". Согнул ему руки в локтях, ноги в коленях. "Мочеиспускание нормальное?" "Не жалуюсь... Что-то не так? - Он неопределенно вздернул подбородок, показать, что вопрос - о Ксении. - Если думаешь, что-то не так, посоветуй". "Да нет. Самому непонятно. Какой я отец? А ведь отец. Должен сказать твердо: так-то, так-то. Как?! Как "так-то"? Ты мне Коля Каблуков, никого такого же у меня нет. И не было. Ты мне за жизнь столько приятного сделал. И всего. Чего такого я знаю, что ты не знаешь? Кроме анатомии и патологии высшего из приматов. Если честно, то я о тебе думаю больше, чем о ней. Но о ней тоже. Родилась, мое семя, извод. Тепло младенца, ребеночья ясность; девочка - тоже не забывай".
      "Ладно. - Рассмеялся. - Мы с тобой теперь еще вроде как гомосеки: моя плоть". "Этого не было", - сказал Каблуков серьезно и устало.
      Гурий как ждал: "Должно быть. Это обязательно. Без этого ничего не будет. Ты собираешься... вы собираетесь жениться? Или... так?" "Мы попробуем, чтобы без этого. Так мне кажется. Ей, мне кажется, тоже". И на этом она вошла: "Обо мне говорили?" "О чем говорили, - сказал Гурий, - как раз кончили. А вы о чем?" "С миллионером? Я ему свои деньги хочу отдать. Чтобы пустил, куда и свои. Мани-маркет, стоки, сам решит. Десять процентов годовых мне вот так хватит. Согласился".
      XIV
      Часовой механизм - большой, занимающий просторное помещение целиком, где-то, по-видимому, в старинной каменной башне. Охватить одним взглядом его размеры и общую конструкцию, также как размеры комнаты, не удается: он почти упирается в стены. Можно пройти рядом, но некуда отойти. Дрягин протискивается, он за ним. Образ структурированности Запада. В первый раз, он точно это помнит, пришло на ум после Франции. А не после ФРГ - чего было бы ожидать логичнее. Потому, во-первых, что немцы, что пунктуальны, что сам изобретатель часов Гюйгенс, в общем, ихней расы. А во-вторых, что в Германию, в настоящую, "фашистскую", а именно в Западный Берлин, его выпустили на десять лет раньше, чем во Францию, а именно в Канн, с заездом на трое суток в Париж на конференцию ЮНЕСКО. Механизм, сотни лет совершенствуемый, отборными специалистами наблюдаемый и ремонтируемый, почти идеально отбалансированный. Детали из самых прочных на данный момент материалов выточены по тщательно проверенным технологиям. Их количество превышает надобность, они насажены на уси в дополнение к работающим. На всякий случай, чтобы при старении или внезапной поломке немедленно заменить... Метафора была напрашивающейся, рядом лежащей, плоской, банальной, непродуктивной, соседствовала с еще двумя-тремя такими же. Например, о газоне и асфальте. Газон, возделываемый и удобряемый под одни и те же сорта травы. Появись стебелек крепче постоянно сеемых, нежней, ярче, он будет автоматически принят за сорняк и сразу же выполот. А вокруг ровный асфальт, без трещинки, выбоинки, слабинки, сквозь него тем более не пробиться... Соображение предсказуемое, вялая мысль.
      А сейчас он в Америке, он это знает. Он в Америке где-то работает. Потому что образ механизма стал навязчивым: прибавилась наглядность заклинания "время - деньги". А он зарабатывает деньги. На вид механизм занимается немудреной монотонной регистрацией секунд. То, что Дрягин ненавидит: маятник, анкер, баланс. При этом, однако, впечатление, что он их не отсчитывает, а поглощает. В глухо запаянных каморах, куда нет доступа ни глазу, ни пальцам, перерабатывает, в результате чего производит доллары. Который час? Двенадцать тысяч пятьсот три бакса... Это сон. Начался, едва Ксения пошла провожать Гурия. Но вот она возвращается, он открыл глаза, видит, как она входит, слышит: "Спали?" Потом: "Он сказал, что все замечательно. Вы замечательный, я замечательная, и он не совсем уж незамечательный. Но, что мы хотим, у нас не получится. А я ему: не получится, как у тебя с матерью. А как у нас - очень даже получится".
      Каблуков на это (не то отвечал, не то думал, что отвечает): "Дядья моложе племянников, и бабки внуков. Библейский расклад, и блажен, кто не соблазнится.
      Сиф жил сто пять лет и родил Еноса. Енос жил девяносто лет, и родил Каинана. Но Сиф, по рождении Еноса, жил еще восемьсот семь лет и продолжал родить сынов и дочерей. И блажен, кто не соблазнится.
      Старшей родни, на которую так ли, сяк ли приходится ориентироваться, нет только у Адама - родился не по-людски. Происходить от Давида куда почетнее, не говоря уже, основательнее, чем от Адама. И всегда было. Кто имеет уши слышать да слышит.
      Цену мужчины определяли богатство, имение. Пожилой с молодой означал не то, что он ее "купил", а то, что он ее "удовлетворяет" суммарно. Обеспечением образа жизни и малыми ласками. Тем, что в сумме давало бы "молодую любовь" - то есть естественную. И блажен, кто не соблазнялся.
      Чем больше занимается прошлым дворянское собрание, тем очевиднее деланность и театр. Сейчас не может быть романа эпохи, как у Тургенева. Нет времен. Сейчас "Чапаев и пустота". И возрасты. Возрасты потеряли свою принадлежность: статусу, манере поведения. Так же как исторические "возрасты": времена, периоды.
      Они что мне внушали, Гурий и Дрягин, Ляля-Люба, все? Нынешний брак между сверстниками - если он не из деловых или семейственных соображений, отдан простолюдинам. К счастью! - а то бы мы остались без населения. Удовлетворение телесных желаний или бытовых амбиций - ну сколько можно их удовлетворять? Простолюдинство - свойство врожденное, что у плебеев, что у аристократов: как радость или скука. Почему и распространяется на все слои общества, включая вполне интеллектуальные, - если они отдают предпочтение именно этой стороне отношений. Если в самом заштатном городке, да в любой деревне, девка, сравнивая себя с телеобразцом, поймет, что "годится", она безусловно попадет в "круг". А поумнее, к мужчине, которого до нынешнего века называли старым. Сапиенти сат.
      Как ни разметывало семьи и ни истребляло, казалось, поголовно, сейчас всё опять в координатах родственных - или близких - связей. А прошло с террора всего пятьдесят лет. Была такая Мила Адамович. Рыжая с зелеными глазами. Мне десять, ей двадцать. Видел один раз, в гостях у материной тетки. Такая красивая! Почему я о ней ни разу в жизни не вспомнил? Почему сейчас вспомнил? Ума не приложу. Она была художница, ее выгнали из института за формализм, она повесилась. Адамович - кто знает, из каких?"
      "У вас хорошее настроение?" - спросила Ксения. "У меня отличное настроение", - сказал Каблуков и поперхнулся. Закашлял, рукой сделал: где? она подала подушечку, алое сердце. Прижал к груди, успокоился. "Терпимо", проговорила она: с едва заметной интонацией вопроса ему, утвердительно себе. "Как сказать? Каждый момент ждешь, клетка грудная выпадет на пол и разобьется. В общем, терпимо".
      XV
      В аэропорту, на улице у дверей, его ждали с инвалидным креслом. В аэропорт отвезли Ляля и Люба. Закажи он такси, обида была бы непрощаемая, а главное, невыдуманная... Хайвей был полон, но ехали ходко. Несменяемый кадр: домики один в один, поселки один в один. И хайвей монотонный. Что-то живое, постоянно, хоть и помалу, сдвигающееся - пожалуй, только "компания" машин: складывающаяся, распадающаяся. Почему американцы, наверное, и ездят чуть что. Играет - с каким-никаким, а подвижным пейзажем. Особенно когда уезжаешь. "Есть такая книга, - сказал он, - "Укрывающее небо", - и Ксения кивнула. - Вот Ксения читала, а я нет, однако знаю. Про то, как никак не уехать из Африки. Попадаешь - и пропал. В Америке тоже что-то такое есть. Там песок, здесь гипс. Краны не протекают, пыли нет, проказы нет. Пища не несъедобная. Африка наоборот". "Неохота, Каблуков, под конец собачиться, отозвалась Ляля. - Мелешь что-то, как на третьем курсе. Как будто жизнь не прожил". "Это он радуется свободе, - включилась Люба. - Тогда тоже радовался".
      Чем ближе подъезжали, тем сильнее хотелось спросить, почему они больше месяца живут вместе. Или всегда так? Или у Любы что-то с мужем? Скажем, завел кого-то? Помоложе? Но разговор завертелся вокруг чисел и названий, пустой и нескончаемый: время отлета, прилета, на какой аэродром в Нью-Йорке ("Ла Гвардия"), отель (опять "Эксельсиор" - потому что опять Дрягин взял на себя, и что-то его к "Эксельсиорам" влекло). Тут Каблуков произнес: "Все-таки я ему ни разу "ты" не сказал". "Кому?" "Дрягину". "А как?" "А вот так, безличными формами". "Со смыслом?" "Нет. Было бы неорганично". Люба сказала: "Ты, Каблуков, какой-то неродной. Честно. Какой-то ты шалый. И в молодости был". "Все такие. Ты, думаешь, нет? А чего, например, тогда дома не живешь?" Люба и Ляля, ошеломленные, на несколько секунд уставились друг на друга и захохотали. "Потому что у меня в квартире ремонт. А тебе что?" "Не знаю. Спросить подмывало. Не знаю почему". "Мол, не лесбы ли? Так бы и сказал". И опять расхохотались. "Они все-таки ничего, - обратился он к Ксении, как бы их тут не было. - В начале посмотрел, какие-то неродные. Нет, та же ла гвардия".
      "Каблуков! - вдруг воскликнула, выкатывая глаза, Ксения, когда, уже расцеловавшись, с ними расстались и двинулись к металлоискателю. - Этот Соколов ваш танцующий - он же к ним летал!" Он несколько секунд соображал. "А что? Не исключено".
      В Нью-Йорке тоже встречали с креслом. В отеле им сказали, что кто-то уже звонил - не назвался, не оставил телефон. Входя в номер, услышали звонок: Феликс. "Хотел первым. Ну?" Он и в Кливленд звонил через день. Каждый разговор кончали: загадывать не будем, но кто знает? Про его день рождения. Перед госпиталем Каблукова это воодушевляло: операция, четыре недели, и почему бы нет? После операции выбросил из головы, и "кто его знает" отвечал формально. И Феликс спрашивал скорее формально: понимал, в каком состоянии, и ободрял, как будто никакого специального состояния нет. А тут приступил всерьез: "Завтра придешь?" Каблуков не подгадывал, само вышло, но, когда вышло, внутренне нацелился. Букет причин: обняться с Феликсом, купить подарок, явиться в костюме и с цветами, увидеть известно кого и неизвестно кого. Проверить, что он может. Сделать вид, что все позади. Немножко тщеславия, немножко преодоления, немножко удовольствия. Всего полчаса. На автопилоте: Каблуков, не может быть, ты же только что из-под ножа! - да, месяц назад - обалдеть! и сколько шунтов? - пять - мама родная! нельзя поверить.
      Так и получилось. День рожи праздновался, понятно, в "заведении". "Russian Khleb-n-Soul", one block from Columbus Circle, Felix' Felicity. Рашн Хлеб-н-Соул. В квартале от Коламбус: блаженство у Феликса, попадание в точку у Феликса, счастливый дар - у Феликса. Или, как сам он говорил, встречая и провожая гостей: mes felicitations! - ан-франсэ. Французский, да - но из России... К Каблукову, что называется, валили. Половина была знакомых, другая - слышавших или только здесь услышавших об его операции. Феликс усадил его в дальний угол, и на добрую четверть часа он сделался центром, перешиб именинника. Севшая рядом Ксения увеличивала возбуждение и интерес. Каблуков улыбался "спокойно и свободно", как она ему потом сказала, - спокойно и свободно отвечал на вопросы, сам задавал. Отчетливее, чем участвовал, он видел все это со стороны и отчетливее, чем видел, оценивал свое состояние. В минуту, когда поймал себя на том, что силы все-таки уходят, поглядел через головы, и тут же возле оказался Феликс, произнес: пойдем ко мне, на пять минут, а то и поговорить не удастся - и увел в конторку.
      Каблуков полулег на диван, Феликс сел в ногах, сказал: "Ну?" "Ну?" "Только то, что ты видишь. - Выставил указательный палец, круговым движением обвел свое лицо. - Ничего другого нет. Довольное?" Каблуков кивнул. "Но не самодовольное?". Тот кивнул опять, дополнил: "Лет на пятнадцать-двадцать моложе даты". "Я и задуман из расчета на молодость. Джовенс, куртуазная Юность - это я. Не возраст, а добродетель. Как Щедрость, как Радость. Моя картинка мира - одна на все времена: бульвар, и по нему, вслед и навстречу девушкам, вдоль травы и скамеек, иду я, а на скамейках тоже сижу я, старый, и смотрю на то, как у меня это получается". "Посидим завтра?" "Утром лечу на Багамы. Холодно. Там посижу. И пофланирую". "Как правильно: бизнес ин про2гресс? про2гресс ин бизнес?" "Бизнес - холера. Черная кровь, бессонные ночи. Подрядчики, полиция, пожарные, город, повар, мои халдеи. Теперь и не закури. Каждую неделю жду, что закроюсь". "Багамы?" "Ну не без прибыли, конечно". "Сегодня?" "Икстеншн оф май хауз, пристройка к дому. Для того и заводил, чтобы каждый милый сердцу, миуый чуовек, посидел со мной, побазарил. Дал на себя поглядеть, почокался". "Значит, концы с концами?" "Мезура. Мезура е Джовенс. Секрет жизненного успеха: Соразмерность и Юность". "Галерею бросил?" "Галерею продал. Тоже было славно. Была Джой. Веселое настроение. Черная кровь - тоже. Но не так заводно. А потом вдруг: ке-с-ке-се? Сплошной аржан! Башли, башли, башли. И где-то на заднем плане пентюр-а-л'юиль в рамах. Феликс, спросил себя, где радость жизни, паскуда?! А у тебя, стало быть, преданность и влюбленность?! Что скажу? Супер. Но лучше Тоши я баб не встречал". "Ни при чем", - сказал Каблуков и встал. Обнял Феликса - чтоб не подумал чего, и вообще.
      Продвигались к выходу, опять в облаке приязни, общей обрадованности, веселого подбадривания. Улыбка как приклеилась к Каблукову, и какие-то слова признательности, в которых он не отдавал себе полного отчета, легко произносились им. Ответ на излучающееся отовсюду расположение. Согласие на то, чтобы его так любили, и обхаживали, и обихаживали. Странный малый, вроде и его лет, а стриженый и крашеный, как панк, стоял не прямо на пути, но так, что пройти мимо, не обратив внимания, не выходило. Смотрел нейтрально. Каблуков и ему что-то ласковое пробормотал. Тот сказал: "Вы меня не узнаете?" "Напомните". "Гай. Ничего вам не говорит?" "Это фамилия?" "Это фамилия, - как будто примеряясь, как бы дать понять оскорбительность вопроса. - Это моя фамилия. А ваша Каблуков". Тюбетейка, - внезапно выплыло неизвестно откуда. "Вы были в тюбетейке. На проводах Феликса. Эссеист. Лито "Вглядывание". Обличали меня. Гай, вы говорите?" "Вы написали сценарий "Бинокль"..." "А-а, да-да-да. "В бинокль". А вы друг Калиты?" "Я враг Калиты. А идею "Бинокля" вы украли у меня. За такие вещи я бью морду. Но мне сказали, вы после операции. Выздоравливайте". Его уже оттаскивали, Феликс говорил: "Мудила. А ты просто сразу забудь. Он так ко всем. Старый разгвиздяй. Выведите этого мудилу". ""Я за такие вещи морду бью" - это тоже юность, - сказал Каблуков. - Хотя и тогда не канало. Эй! - крикнул он вслед Гаю, который не мог услышать: галдеж, да и крикнул слабо. - Я сценарии, в которых за такие вещи морду бьют, не краду. Передайте ему". "Я сказал "забудь"? Сразу!"
      Шагов через пять - невидный полноватый мужичок, в камуфляжной рубахе, с бейсбольной кепкой NY. Показывал, что ждет. Попросил трогательно: "Узнайте". "Жорес?" Благодарно улыбнулся и сказал настойчиво: "Присядем". "Мне сегодня мать позвонила, велела искать вас. Надо же, чтобы вы оказались здесь. Мария Германовна скончалась". Что-то опять неприятное, но прежде того непонятное. "Кто это?" "Ваша матушка". Страшный шум со всех сторон, смех, рояль. Он правильно расслышал? Ее никогда не звали Германовна. Хотя да, двадцать раз писал в анкетах: Мария Германовна. Это уж совсем невероятно. Это он мог умереть. Заботились, чтобы он не умер. А ей девяносто сколько-то. Почему сегодня? "Мать спрашивает, как вы распорядитесь насчет похорон". "А как я распоряжусь насчет похорон? - поднял он глаза на Ксению. - Пусть хоронят. Мне сказали лететь только через неделю. Это медицина. Или как ты думаешь?" "Вы сами говорите: хоронить обязательно". "Когда я говорил?" "Не помню. Может, в кино у вас кто-то говорит".
      XVI
      Утром он сказал: "Я с поездкой в Ленинград все равно не справлюсь. Даже если вылететь сегодня. Можем мы сегодня вылететь?" "Жорес туда позвонит. Мы с ним договорились, тело полежит в холодильнике. Полетим, когда будете готовы". "Лучше готов не буду".
      Еще трое суток провели в Нью-Йорке. Ксения взяла напрокат машину, в первый день поехали на Гудзон. Остановились за Таппен Зи Бридж, пошли медленно под отвесной скалой вдоль реки. Канадские гуси, чайки, утки. Поездук, как игрушечный, на той стороне: бежит на север. Серый день, теплый, снег на дорожке то расквашен, то ледяная корка. Добрели до стола, сколоченного для пикника, сели на лавку, лицом к воде. "Дурацки я ему вслед задирался". "Мне понравилось. Что дурацки. А то вы бог, я с вами, как с профессором. Все знаете без меня, все правильно: что бы ни сказали безупречно. Я только слушай". "В общем, естественно. Что ты можешь знать, чего бы я не знал?" "Например, что знать - еще не всё". "Знать - еще не всё. Это я знаю". "Например, что вон тот мыс - Вест Пойнт, военная база. А то красное с окошками - тюрьма, Синг Синг". "Откуда ты это знаешь?" "Меня сюда привозили. Тот электронный магнат с ядовитыми цветами". "Не хочешь рассказать?" "Я вам про модельера рассказала. Схема та же. Всегда".
      Назавтра съездили в Ван Кортленд Парк. Сперва в Ботанический сад, но старый негр у закрытых ворот сказал: монди. Старый негр, похожий на Пятницу, с акцентом говорит понедельник. Это их развеселило, как туристов, считающих, что все, что происходит, предпринято специально для них. Как туристскую пару, путешествующую по индивидуальному туру. Ксения сказала: понедельник, сады служат мессу своим богам... У Фордэма толпа черных ребят переходила на красный свет, в огромных штанах, нарочито выбрасывая вперед ноги. Это тоже приняли на свой счет. Ксения однажды играла в Ван Кортленд в гольф... С электронным магнатом?.. С воротилами Уолл-стрита... Каблуков часто вытирал глаза, было солнечно и ветрено. Выбрали дорожку - которая вдруг оказалась за сеткой, отделившей ее от собственно парка. Ниоткуда стали возникать сомнительные личности: трое свернули вбок, в кусты, один, что-то писавший, сидя на каменном мостике, глотая при этом из бутылки, проводил их пристальным взглядом. Наконец пролезли сквозь дыру в сетке, вышли на Course, дистанцию гольфа. Сразу стали подъезжать машинки и коляски для перевозки игроков и клюшек, все предлагали отвезти ко входу... Нам к выходу... Это в одном месте... Спасибо, мы джаст гуляем... Но шариком по голове болезненно... Спасибо... Вокруг лунок были выбриты лужайки - посреди подстриженной травы. Ветер вдруг задувал резко, холодный. Доктор Делорм говорил: вам вредно для сосудов... Я не прочь закатиться в лунку... Все не прочь...
      А на третий день поставили машину в подземный гараж у Сити Холл и пошли к Башням. Зиро Плейс это называлось теперь: Ноль. Фундамент, все еще могучий. Крест из балок, слишком идейный, чтобы соответствовать Нулю. Пар, вырывающийся из невидимого окна на черной стене здания, оставшегося целым. Прицепившиеся строчки: "Кто знает, как пусто небо на месте упавшей башни?". И самолеты, продолжающие с промежутком не больше минуты пролетать над этой пустотой: трасса - похоже, с ДжейЭфКей, и никто ее не отменял. "Слушай, это не при тебе, - сказал Каблуков, - кто-то в госпитале произнес: "Лежит в отдельной палате, как саудовский принц"?" Ксения покачала головой. "И, стало быть, не ты. По-русски. Вдруг в голову пришло. Кто же это?"
      Ночь в самолете далась нелегко. По одной инструкции он должен был обязательно спать, не меньше восьми часов, хоть со снотворным. По другой - в течение полета раз в полчаса вставать и ходить. Когда начиналась турбулентность, не находил себе места: сердце испускало немощность, которая ощущалась как энергия. Всеподавляющей гибели. Яко вода излияхся, и рассыпашася вся кости моя, бысть сердце мое яко воск, таяй посреде чрева моего. Откуда он это знает? Мама бормотала, не иначе. Могла бормотать, больше неоткуда. Когда? Когда-то. Когда не знал, что это слышит. Ну и что, если бы сейчас упасть? Часть, которая в груди, от горла до живота, и весь живот до мошонки, и мошонка - уже оборвались, уже в падении. Что места в первом классе, только раздражало. Ксения настояла. Он так и говорил: не за что платить в три раза больше, не будет в три раза лучше. Выкладки - чушь, согласен, недостойные. (Она: если хоть вот настолечко лучше, стоит заплатить насколько угодно больше.) Какой-то тип ее знакомый летел - пока не спал, все клеился. Я такой, я сякой, у меня дом в Пало-Альто, давайте сделаем совместный проект - Зина Росс в соло-шоу. Каблукова называл "ваш спутник": ваш спутник не против, если я дам вам мой телефон, я живу на Николиной горе? Посередине ночи Каблуков не заметил, как все-таки задремал. Заметил, когда проснулся, - как в госпитале, держа руку Ксении в своей.
      В Ленинград поехали через два дня, дневным, сидячим. То есть на третий - время совсем смешалось. Каждый раз надо было вспоминать, который час в Америке. А Ленинград надо было называть Петербург. Что впереди похороны, перешло на второй план. К моргу собралось народу на два автобуса. Старушки - все много младше матери, соседи возрастов от каблуковского по нисходящей и опять военные, маленькой группой. Оказывается, отец был зачислен в часть навечно, фотография впрессована в Доску славы, уважение распространялось на мать. Чуть отдельно стоял священник, в подряснике из-под пальто, молодой, замерзший. И был - совсем неожиданно - Жорес. На кладбище, когда могилу уже засы2пали, Каблуков спросил его: "А где Раиса?" "Мать? А вот, - он мотнул головой в сторону свежего, метрах в десяти, припорошенного снегом холмика с увядшими цветами. - Позавчера хоронили. Почему я и здесь. Не задерживаясь, за вашей отправилась".
      Ксения на ухо сказала, чтобы Каблуков пригласил на поминки. Все эти дни она и Жорес перезванивались по телефону и здесь вели себя как распорядители, знающие свой маневр и не нуждающиеся что-то еще обсуждать и уточнять. Кафе называлось "Барышня-крестьянка", столы уже были накрыты. После нескольких рюмок стал завязываться разговор. Батюшка сказал, что покойница дала пример христианской жизни, чистой, молитвенной, сосредоточенной. Безгрешной. Такое нечасто встречается. Сейчас люди оборачиваются не на церковь, а друг на друга и не замечают, как начинают жить в грехе... Воцарилась тишина, заинтересованная. Смотрели на Каблукова и Ксению. Те сидели, поглядывая доброжелательно и спокойно на окружающих. Майор предложил помянуть отца уже не как мужа Марии и отца Каблукова, а как образец верности клятве и служения родине. Майор был здесь старший по званию, лет сорока, крепкий, подтянутый, со скульптурным лицом выпивающего человека. Погомонили одобрительно об отце, батюшка вернулся к теме. Кражи, разбой, убийства сейчас стали обыденным делом. Упал на улице человек, ему никто не поможет. "И блуд!" - сказал он гневно, громко. Повернулся к Ксении, и глаза у него сверкнули: "Вы согласны, что жить во грехе - грех?!" Она повторила: "Жить во грехе - грех. Кто сомневается?". "А вы?!" - перевел он взгляд на Каблукова. "Наверно, действительно неприятно", - ответил Каблуков.
      Он наклонился к Жоресу, тихо заговорил - показывая, что всё, беседу обрывает, углубился в другую. "Вашей матери фамилия была Минаева. А слышали вы что-нибудь про такую Раису Михееву? И еще про одну, фамилии я не знаю, но тоже Раиса? Отложилось в памяти, что всех троих связывали с..." - он не знал, как сказать: отцом? Марком? "Ильиным, - подсказал Жорес тоже приглушенно: ему. - Слышать не слышал, но почему бы нет? Вообще-то лучше бы этого не слышать. Лучше бы вы поделикатней, Николай Сергеич". "Я на тот случай спрашивал, что если они вам известны, то живы ли две другие". "Нет, не живы, - сказал Жорес с легким вызовом. - Переспать можно с тремя, но когда умирает та, с которой переспал так, что родился ребенок, - все равно какая, - то умирают все. Все три и умерли". "А...?" - Каблуков опять запнулся. "Ильин? Как всегда, как всегда. Даже видом. В Германии. Жена-молодка. Не такая, как... - мотнул головой на Ксению, как давеча на могилу, - а... - Он огляделся. - Как я. Воспроизведение. Дас вандерн ист дес мюллерс люст, дас вандерн. И идеи те же. И порыв. А ведь к восьмидесяти. Представления не имею, с какого он года..." "А про Михееву, - сказал он уже полным застольным голосом, как будто та история, все равно, происшедшая или выдуманная, в любом случае привязана именно к этому месту и интересна здесь всем, - я знаю. От матери. Ни с кем она не заигрывала. Это ее муж-капитан хотел так представить. Чтобы наконец пострелять, повольничать, пожить".
      "А армия? - обратился к Каблукову через стол майор. - Армейский уклад я думаю, тоже мог показаться вам неприятен?" Цеплялся, по примеру духовного лица. И "капитан" непонятный подстегнул. "Я не служил". "Интересно, почему?" Каблуков рассмеялся, умеренно. "Закупорка коронарных сосудов. Правда, обнаруженная после срока годности". "Майор, - встрял Жорес, глядя на него наивно открытыми глазами, - скажу резко: она не для тебя". Тот сощурился, долго смотрел, процедил: "Вы пистолет в руках держали? Если нет, научу, и пойдем постреляемся". (Пушкин, бывшее Царское Село. Майор N: "К барьеру!". Маiоръ. Подражает, но куда ему деваться? Кино.) Жорес опроверг: "Нонсенс! Если бы драться на дуэли с военными, неужели вы думаете, я бы сидел за колючкой четыре года? Не хипешись, командир! За вас!" (Ты - вы - ты - вы. Правильно: сбивает с толку.) Налил, поднял, выдвинул по направлению к майору, выпил. "Не забудем, - проговорил батюшка, что Мария Германовна, в эту минуту отдаляясь от земли, видит нас - и много больше, чем нас".
      (Мама, отдаляясь от земли, видит отлет вновь умерших. Новопреставленных. Поток отсохших, подхватываемых ветром лепестков или семян. Осыпавшихся насекомых. Птиц - когда взлет первой втягивает вторую и третью, те четвертую-восьмую, и этот поток выстраивается, как волна длиной во все побережье и насколько хватает глаз. То, как видит людскую смерть космос. Кого-то мама узнаёт. Раю Минаеву и двух других. Среди живых - меня. Остальных - как мы видим уличную толпу. Чужих, но не неожиданных, а о которых словно бы догадывались. И про всех начинает знать - новым, неизвестным на земле способом знания - то, чего не знала. Как ее отец и мать любили друг друга и как не любили. Что знакомые ей люди скрывали. И душа исполняется горя. Непомерного. Но еще не такого, какого уже исполнилась Тонина.)
      XVII
      И теперь надо было приходить в себя. Не от наркоза, не от потрясения операцией, даже не от Тониной смерти и совокупности событий и происшествий, посыпавшихся после этого, а ниоткуда - никуда. В себя. Абсолютно неизвестно, какого теперь. Может быть, похожего на прежнего, может быть, совсем другого.
      Надо было приходить в себя после пятнадцати лет отвыкания от рухнувшего режима, регламентированных возможностей и действий, от тотального диктата, от внедряемых ими тупости, мерзости и унижений. Оно кончилось, уперлось в увал нового порядка вещей, намытый за это время под обвалившейся трухой старой власти и успевший затвердеть. Надо было приноровиться не столько к его новизне, сколько к тому, что на ее вещество пошел тот же цемент, на конструкцию - механизмы, на проект - образ мысли, все made in USSR.
      Надо было приходить в себя в статусе доживания жизни. При этом в условиях, которым смена на счетчике цифр 1999 на 2000, то есть всех четырех, не оставила другого выбора, кроме как принять и постоянно подтверждать, что они поменялись так же полно и необратимо. По сравнению не с прошлым годом, 1999-м, а с прошлым веком, "новеченто", начинающимся с неуклюжих "19".
      Надо было приходить в себя без Тони.
      И физическая поправка поправкой, телесное выздоровление выздоровлением, и душевное укрепление укреплением, но надо было решать, как быть с Ксенией, какое ей найти место, какие возможные границы положить как край отношений пусть и приятных ему, но ненужных, безнадежных и обреченных.
      Доктор О'Киф в последнюю встречу, отпуская, сказал: "Весной начинайте понемногу ездить на велосипеде. Не так, чтобы покрывать большие расстояния, а так, чтобы он, когда вы до него дотрагиваетесь, вырывался из рук. Понимаете, о чем я?" И Каблуков кивнул молча, потому что подумал, что это он так про половое и одинаково противно услышать, что совершенно верно, именно, именно - и что вовсе нет, с чего вы взяли, я про общий настрой, душевный подъем. Кардиолог же в Москве на первом осмотре прямо спросил, тем же тоном, которым выяснял прочие подробности: "Эрекция за это время была? Аккуратнее с этим, пока аккуратнее".
      Когда он отвернулся, Каблуков бессознательно прошелся подушечками пальцев по грудному шву и чуть более сознательно отметил: не шрамы, а новая ткань. Грамм пятьдесят новой ткани что-то понявшего за жизнь, изменившегося к ее концу, насколько возможно избавившегося от всяческой ее искусственности человека. Зарубцевавшаяся, твердая, лиловая, гребешком, единственно отвечающая его новому состоянию. Дождевые черви. Видимо, про это сказал поэт: к кольчецам спущусь и усоногим, прошуршав средь ящериц и змей. Ну была, кардиолог, эрекция, была. Сокращение-распрямление кожно-мускульного мешка колючеголовых при задевании подглоточной ганглии. Спущусь - вот что главное. От горячей крови откажусь - вот что неотменимо. И от нас природа отступила - так, как будто мы ей не нужны. Вот с чем нужно жить. И подъемный мост она забыла, опоздала опустить для тех, у кого зеленая могила, красное дыханье, гибкий смех... Ксения ждала, сидела в коридоре на клеенчатом красным стуле, продранном. Сукин сын кардиолог, небось, не отвлеченно спрашивал. Как и О'Киф: она и там была при нем, рассматривала елку в приемной, и та меркла, меркла. Повсюду его теперь возила.
      Наконец можно было проспаться, заодно и вспаться в московские сутки. Прибавить к неуверенности послебольничной развинченность из-за рыскающего кровяного давления, ощущение неполного присутствия, безразличие к тому, утренние сумерки на дворе или вечерние. Все это - не вызывающее беспокойства, скорее, наоборот, уютное, отвлекающее от чего-то, что нависает, но о чем думать хочется не сейчас. Первый звонок был Людмилы. Кажется, и последний перед Америкой тоже. "Это Кустодиева. Ну, в общем, Крейцера... Я в поисках замужества. Вы как? В этом смысле". Не нагло, но и не в шутку - ясно, что заготовила текст. Каблуков представил себе, как она это говорит, не вкладывая душу, не улыбаясь, охватывая медленным взглядом свое отражение в зеркале. (Вот на чей похож взгляд Ксении, тоже медленный, но не ленивый и чуть-чуть сонный, как ее, а весь участвующий в происходящем - равно вовне и внутри). "Вы, правда, не подходите. Я предназначена жить с мужчиной гуляющим, пьющим, неотразимым, с мужиком, выносить все его шляния, неизлечимую болезнь и хоронить. Но ведь и Лев был не такой". Она как будто и не ждала ответа. "Это я так. Звоните, если что".
      Надо бы ее расспросить когда-нибудь, что у нее на самом-то деле в голове. В душе. Выяснение, беседа, обдумывание действия, кем-то произведенного, захватывает несравнимо сильнее, чем произвести подобное самому. Выслушивать какую-нибудь Зину из "Первой любви" про то, как это было, куда привлекательнее, чем попасть в похожую ситуацию с ней нынешней. С той же, к примеру, Зиной Росс. Да с любым: слушать - не горбатиться. Потому что каждый раз не до конца. Потому что с любым, а не единственным. Потому что пустое любопытство: все выгоды осведомленности при всех выгодах дарового ее получения. Нет участия - нет затрат, нет затрат - ничего не получаешь. Потому что... Потому что Тони нет - которую ни о чем можно было не расспрашивать. Которой, кстати, надо бы рассказать про Феликса: какой он стал. Какой он стал какой? Не приставайте, гармоничный. Да-да, гармоничный, как кувшин на складе солдатских сапог. А лучше сам расскажет, когда придет время.
      Из кухонного шкафа с крупами вырывался, как откроешь, изысканный, пленительный, дорогой дух сушеных грибов. Заднюю стенку морозильника закрывали полиэтиленовые мешочки с наскоро проваренными. Собирали вдвоем, сушила и варила она. Помнила, где некоторые росли. В негрибной год на боровиковых полянках вылезали свинухи: дескать, не можете сами, дайте другим. Ее тогдашние слова. Боровики тогда перемещались под старые еловые пни. В несколько мешочков были вложены бумажки "супер". Одному до лета не съесть. И напев, без слов, с закрытым ртом. Негромким помыкиванием: эм, эм-э2м, эм-э2эм-эм. Когда готовила. Резала, жарила, чистила картошку. Эм, эм-эм, эм-ээм-эм. Эй, Каблуков! Всю ведь жизнь - вввсссююю! Он даже не спрашивал, что2 это, - настолько знакомо было. Мать сказала: романс Булахова - когда они у нее были и Тоня вышла на кухню, задвигала кастрюлями, и сразу: эм, эм-эм, эм-ээм-эм. Когда вошла позвать к столу: "Вы романс Булахова мурлыкали, "Свиданье", я его люблю, а Сергей Николаич знал слова наизусть". Вытащила из стопки тяжелую пластинку, поставила на тяжелый проигрыватель, который Каблуков помнил, как купили, тогда последнее слово техники. "Борис Гмыря поет". Гмыря. Отец говорил: ровня Шаляпину, ровня иногда! В ча-ас когда мерца-анье...
      В час когда мерцанье. Звезды разольют. И на мир в молчанье. Сонный мрак сойдет. С горькою истомой. На душе моей. Я иду из дома на свида-нье с ней.
      И свиданье это. В тишине ночной. Видят до рассвета. Звезды лишь с лу-ной. Нет в них ни лобзанья. Ни пожатья рук. Лишь хранит молчанье мой люби-мый друг.
      Не пылают очи. У нее огнем. В них разлит мрак ночи с непробуд-ным сном. И когда приду я. Тихо к ней склонюсь. Все ее бужу я. И не до-бу-жусь.
      XVIII
      Сердце было новое, остальное тело - старое. Сосуды - старые. Век, режим, нравы, вещи - новые, кровоснабжение старое. Режиссеры, новенькие как... Кино - старинка. Пленка, оптика, саунд-трек, караоке, долби новейшие. Сценарии - старинка. Стало быть: или римейк-ремикс, или что-то напролом, в лоб, отчетливо и примитивно, как газета. Но газета для изощренных и больше не желающих изощренности - хотя и продолжающих держать ее в уме и тайно дорожащих ею. Для вкуса, изверившегося в гурманстве, возвращающегося к харчевне, и чем харч грубей, тем вожделенней, - но помнящего клетками языка устриц. Простое положение вещей. Видимое из окна и из телевизора. Снятое не в газету, а после того, как уже было в газете напечатано. Не избегающее эмоциональной, а если понадобится, и нравственной окраски. Картинка. В мирозданье, построенном Богом, может быть эн-плюс-один элементов. В книге - сто, ну тысяча, больше не потянет даже Толстой. В картинке - десять, для самых остроглазых - двенадцать... Выключенность его, каблуковского, нынешнего времени из времени общего давала ему шанс сделать то, что он хотел, без оглядки на практическое осуществление. Без прикидки, кто может этим заинтересоваться и как этим заинтересовать. Такой, ни на кого, сценарий, не угодно ли?
      Положение вещей
      1. Скучные события.
      Пожар. В школе, в детском приюте, в приюте для глухонемых детей. В общежитии для иностранцев. Для африканцев, для китайцев. В гостинице "Россия". В районной прокуратуре, в райвоенкомате, в почтовом отделении. На продуктовом складе. Зияющие окна на черной закоптившейся стене. Этаж выгоревший, еще три задетых: один снизу, два сверху. Пожарные машины, разворачивающийся шланг, пожарные в уродливых костюмах. Бегут трусцой, идут неторопливо, стоят, уходят, возвращаются. Брандмайор: "Пожару присвоена категория высшей сложности". Пожар на заводе. Пожар на химическом заводе: то же, но в противогазах. Лестница, двое пожарных со шлангом направляют струю в окно четвертого этажа. Несколько пожарных враскорячку на крыше. Дым, деревья на фоне дыма. Пожар в речном порту: мощная струя воды с пожарного буксира. Вода, сбрасываемая с пожарного вертолета. Лес горит, крупным планом. Общий план: горящие леса. Тяжелый пожарный самолет сбрасывает воду. Торф горит. Жилой дом: погорельцы - тюки, одеяла, дети, слезы. Зеваки, общее возбуждение. Майор милиции: "По факту пожара возбуждено уголовное дело".
      Наводнение. Вместо огня вода, остальное то же самое.
      Землетрясение. Поисковые собаки, люди в куртках с надписью "МЧС" на спине. Больше отчаяния, рыданий, ужас на лицах. Остальное то же самое.
      Политическое убийство. Толстый генпрокурор, лицо без эмоций. Худой министр внутренних дел, лицо вуду, точнее, жертвы вуду. (Рядом с таким коммунистический идеолог с внешностью ссохшегося Фантомаса, бабочки "мертвая голова" - комик и душа общества.) "Дело взято под личное наблюдение генерального прокурора... Министра внутренних дел... Это девятое, двадцать девятое, сто двадцать девятое убийство. Ни одно из прежних не раскрыто, но на этот раз у нас есть очень существенные улики, есть след, надеемся найти исполнителей и заказчиков в самое ближайшее время".
      Криминальное убийство. На асфальте крупное тело в хорошем пальто возле хорошего автомобиля. Бу-бу-бу, в результате разборок. Комментариев никаких, никого не колышет - кроме застреливших и еще не застреленных. Просто: мужик, галстук, колесо автомобиля.
      Обвинение губернатора в воровстве. Да пошел ты! Счетная палата, упитанный человек, бу-бу-бу, в результате расследования. Да пошли вы! Губернатор, кабинет, упитанный человек, бу-бу-бу, грязная клевета, черный пиар. Да пошел он!
      Сейшельские острова, океан, пляж, Мадагаскар, океан, пляж, океан, пляж, океан, пляж, Гавайи. Некто, прямым рейсом из Москвы, уже в плавках, с аквалангом, с ружьем для подводной охоты. Ныряет, плывет над водорослями. Крупная рыба, стая маленьких. Плывет. Семьсот миллионов людей в это время плывет, плывет под водой, я сам плыву. Интерес собачий.
      Плывший. О, да это звезда экрана! В кресле. На веранде. Говорит и улыбается, говорит и улыбается. Вбегает дорогая собака, вертит хвостом. Звезда смеется и продолжает говорить. Это этот? Ну да, этот. А че происходит-то? Ничего не происходит - просто звезда.
      Государственная дума, ну это ваще! Сейчас подерутся. Нет, ничего такого. Встают, садятся, бу-бу-бу, законопроект, тзаконопроек, ктзаконопрое. Кто-то на рысях, другой ему машет, объясняет всем - знакомый пробег. Триста - за, два - против - звонкувохребет принят. А где этот лысый-то? Не каждый раз.
      Вышли на демонстрацию протеста.
      Выжгли свое имя на двери дома Джульетты. Двояковыпуклой линзой. В Вероне.
      Сошли с дистанции за двадцать метров до финиша.
      Выжили на льдине, унесенной к Шпицбергену.
      Вошли в правительство с ценным предложением.
      Нашли сто безымянных могил в Хасавьюрте. В деревне Ма-джонг. Пном-чир. Фа-хван. На берегу Амазонки. В центральном сквере Багдада. В саду Семирамиды. В ста километрах от Челябинска. В тундре. В Турции. В Антарктиде.
      У Фатимы Кабировой родилось в один присест четверо младенцев. У Пиалы Абу-Самад пятеро. У Анны Хуанны шесть. У Индиры Рамашпрачендры семь. Все живые. Двое сразу умерли. Сама жива. Умерла. Чувствует себя хорошо. Великолепно. Удовлетворительно.
      Запуск космического снаряда. Как в воде, только без воздуха. Ну это ваще! Погоди, может, разобьются. Разобьются, и что? Погоди, может, при посадке. При посадке, и что?
      Вышла замуж. Подала на развод - потому что вышла замуж, а с него сошла кожа. Стала сходить. Восемнадцать миллионов. Ну и что такого. Сто восемнадцать. Ну и что такого. Как "что такого"? Вышла же замуж. Разводится же. Требует отступного... Вот именно, нич-чего такого: замужество, развод, дележ холодильника.
      И так далее... Далее - все то же. Первые дни работы Би-би-си как широковещательного радио. Час новостей, диктор объявляет: сегодня новостей нет. Ничего не случилось. Не было событий, не о чем говорить. Как в деревне. Коршун утащил цыпленка. И только через месяц Колька по пьяни избил Нинку. И только через год полез чинить трансформатор, и его убило током. И даже не скажешь, какое из событий сильнее захватывает. Коршун с распластанными крыльями в небе висит, висит, вдруг их складывает, камнем вниз, кво-ко-ко, и на этих же крыльях, черных, огромных, шорх-шорх, мимо ольхи, над забором, над березой и к лесу. А у тебя у самого пять кур, десять цыплят. И у Кольки с Нинкой. Ты с ним начинаешь при ружьеце по очереди дежурить. По очереди промахиваетесь. Но после третьего-четвертого выстрела перестает злодей висеть, улетает на распластанных крыльях в Старки. А Нинка в рваной рубахе с распущенными волосьями по снегу мотается - очень даже завлекательно. И Колька - почерневший, оскаленный, скрюченный, так что в гроб еле-еле затолкали, и поминки нон-стоп до девятого дня и на сороковой трое суток.
      Что этому равно? Карибский кризис - безусловно. Корабли плывут, бомбардировщики летят, ракеты торчат, Фидель - свое, Никита свое, Кеннеди снимает кольт с предохранителя, детишки в Нью-Йорке лезут под парты, Европа ломает руки, сейчас жахнет. Нам, правда, до фени, от нас ничего не зависит: так - так, эдак - эдак, как в Кремле решат. Но по величине, энергии, градусу, действию - событие! Смерть Виссарионыча - безусловно. Конец Никиты - самое настоящее. Чернобыль - в общем, да, хотя и невнятно как-то. Путч, Елец на танке, стрельба по Белому дому - оно! А уже смерть Брежнева, уже Беловежская пуща, уже подлодка "Курск"... Да и те же взрывы домов... Не говоря - выборы-перевыборы, Березовский, Путин, МММ, женитьба Киркорова на Пугачевой... Не тянет это на пикирующие когти, на пышную бабу, вылезающую из сугроба: ой, не буду! На синий разряд, треск, запах жареного - посреди деревеньки в пятнадцать дворов. В которой весна, копка грядок, поливка, урожай, черника, грибы, гроза, буран, тридцать градусов мороза, оттепель, взлом соседской избы событием не считаются. НЛО в небе - не считается.
      Событие - не содержание, событие - выразительность. В экономике не может быть событий, принципиально. Только ограбление банка, да и то изобретательное либо кровавое. В Думе, в Совете Федерации, в администрации Президента - ни единого, даже мордобой. Проходная махаловка на вокзале в сто раз интереснее. Жилищно-коммунальная реформа, реформа РАО ЕЭС, госбюджет, рост-спад валового продукта - никакие не события. Так, новые декорации над прессом, жмущим из нас сок. В науке - нет: потому что надо верить на слово. В промышленности могло бы быть разве что одновременное закрытие ВАЗа и ГАЗа. В армии - разве что побег из части, причем только удачный, неудачные надоели. Перестрелка между соседними блок-постами одного батальона. Угон фургона с контейнером обогащенного урана. Чтобы было, за что болеть. Событие всегда больше представления о нем. Футбол "Реал - Манчестер Юнайтед" в 2003 году - вот событие! Футбол сборной России - отнюдь: как мы себе представляем, так она и играет.
      2. Скучные люди.
      "Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд".
      А вот это премьер-министр. Улавливаете разницу? Впрочем, премьеру и не положено быть таким увлекательным и элегантно крутым, как агент 007. Правда, в число требований, которым должен отвечать премьер, не входит и быть таким стертым. Хрущев не был. Уинстон Черчилль, мало сказать, был не стертый, а очень, исключительно яркий тип. Шарль Морис Талейран, граф Перигор, князь Беневенто, по бессчетным свидетельствам очевидцев и его собственной книге нехвастливых мемуаров, притягивал к себе всех, от королей и Наполеона до последнего лакея. Иосиф Прекрасный, премьер-министр фараона, отличался привлекательностью и умом фантастическими. Теперь представляем себе, что нам надо ехать поездом из Москвы во Владивосток и перед нами выбор: провести все эти сутки вдвоем в купе с нашим премьером - или в одиночестве? Да в тамбуре поеду, чтоб от скуки не околеть.
      Политтехнолог в очках и свитере - знак недавних хипповости и диссидентства. Но временами уже и в шелковом салопе - знак нынешнего преуспеяния. Запросто может любого провести в президенты. Этого, дескать, уже провел. Вся политтехнология - в единственной концепции: что избиратели быдло. По-латински электорат. Всех дел - перекрыть поступление крови в один участок мозга и наладить прилив в другой. Работает безошибочно. Проголосуют, никуда не денутся. Что да, то да: проголосуем. А не проголосуем, задействуют другую технологию. Толково. Толково, но тоскливо. Тоска: убедительные речи, выражение глаз, уверенность в себе - тоска.
      Поэт - и видно, что поэт. Астеничный, надмирный. Но и громкий, но и лохматый. Его несет - и он. Что-то на тему, но главное - всё и разом. Интересно. Интересно, как в передачах советского времени "Встреча с интересными людьми". О вдохновении свыше - об участии в международном фестивале. О поэзии - о своей профсоюзно-административной премии. Ну-ка скажи о премии нескучно. Положим, Гомер, или Шекспир, или Лермонтов: я лауреат думской премии. Или Мандельштам. Премия за поэзию... Списочно премируемая Думой поэзия. Верится, но не до конца. Поэт этой поэзии: все в порядке, сомнений, что поэт, не возникает. Такая профессия и должность. Искрометная скука.
      Люди искусства. Ах! Им уже не надо никому ничего доказывать, уже на них не рубашки, платья, а кафтаны, сари, не в горошек, в клеточку, а набранные мозаикой, уже волосы жемчужны, пальца унизаны больной бирюзой с раскопок, ноги окунуты в замшевые чуни на платиновых шпильках. Уже со своей интонации раз навсегда съехано, другой не найдено, смеяться забыто как. Уже трубят: хоботы, обернутые в золотую фольгу. Мамонты, восстановленные по ДНК. Говорить - нет; делиться мыслями - да. Тяжелее всего - шутить. Возникает путаница: юмор? наезд? А наезд и есть самый юмор, врубись! Не Оскар Уайльд, нет-нет, не Обри Бердслей, не-не-не. Проще.
      ...Что это вы, господин Каблуков, такой язвительный и высокомерный? Все не по вам. Сами-то вы... Сам-то я тоже не по мне, но людей увлекательных, забористых, даже в унынии не скучных встречал. Одного, например, такого брюнета выше меня на полголовы, на два пуда толще. Целый день можно было провести - и весь день не буднично. Авантюрно. Весело. Одного рыжего, картавого, на полголовы меня ниже. С ним говорить!.. С ним говорить - каждую минуту узнавать, что ты, выходит, можешь не только ля-ля и бу-бу, и кто чего, и как оно вообще. Чего-то он фыр-фыр, тум-тум - и распахивает в тебе закупоренные, в затхлости и пыли слежавшиеся углы сердца и разума. Встряхивает, проветривает - и ты легко и свободно выговариваешь, про что как будто и сам не знал, что знаешь, не думал, что думаешь. Одну седую, грузную - у которой, как в школе учили, и лицо, и одежда, и душа, и, не помню, то ли мысли, то ли руки, и, прибавлю, всякий жест, и смех, и знаменитое молчание - все великолепно. А главное, абсолютно подлинно. Еще несколько человек - по сю пору живых. И, уверен, еще несколько - с которыми не встретился.
      Это нормально - что они или знакомы немногим, или если всем, то уже умерли. Если бы из них сделать публичные фигуры, затаскать по интервью и презентациям, сохранилась бы ихняя эта индивидуальность, а? В полноте, я имею в виду? Тем более, развивалась бы? Кто попал в экспонаты, хочешь не хочешь, смазывается кисточкой, обмокнутой в лак. Немножко здесь, немножко там, пока всего не покроет и кожа не дышит. Это в случае драматическом. А в водевильном - когда не публика тебя тянет, а тебя тянет на публику - сам стоишь, наносишь на себя ровный лаковый слой. И блестишь, отражая. С самого начала - еще когда только ездишь по парижским и лондонским банкам и просишь отсрочить выплату государственного долга.
      И новейшая олеография: олигархи! О, лигархи! Тоска и скука - что от добрых, что от злых. А как иначе? Налаживают, организуют, считают. Смотрят в компьютеры, в бумаги, в сводки. Держат в поле зрения других таких же. Тех, кто способствует, тех, кто мешает. Угрюмы. Досуг - та же работа: отвлечься разрешено на яхты, бутики, игорные дома. Кто шахматных гроссмейстеров видел, знает это выражение лиц: вроде бы и к тебе обращено, а занято позициями, позициями, позициями - отложенных партий, сыгранных, предстоящих. И о! ликурги-законодатели, и о! ликторы-исполнители, желающие стать олигархами путем отъема у тех.
      Так ведь от олигархов, от менеджеров, от имиджмейкеров, пиарщиков и аудиторов, от малого, среднего и полусреднего бизнеса чего другого и ждать? Но вот - настоящий флибустьер, рейнджер, ковбой, отечественный Генри Миллер и Чарльз Мэнсон, подполье, эмиграция, репатриация, скандал, арест, тюрьма. И - письмо из тюрьмы. Несломленного зека, идейного одиночки единомышленникам. И подпись: "Вождь"... Ну не удержался.
      Не скучно? Господа? На этом свете? Руку подать?
      3. Скучная страна.
      Просторы. Дали. Нет конца и краю. Это для песен. "Степь да степь". "Пыль да туман". "Ой, нога, нога". Или для школьных задачек. Из пункта А в пункт Б отправился поезд, расстояние между пунктами 100 км. Или 1000. Или 10000. Для практической жизни хочется, чтобы Б был ближе. Потому что тот, который через 1000, точно такой же - по величине, по расположению, по рисунку улиц и даже их названиям - как и который через 100. И тот, который через 10000, - один к одному. Если как на духу, то все три ничем, ни товарами, ни погодой, ни физиями, не отличаются от А. Так что в Б отправляться решительно незачем.
      Поездки на субботу-воскресенье в деревню. У вас есть дом в деревне? Ну домик? Далеко? У меня, например, в трех часах езды. На машине отечественного производства. Пейзаж замечательный: вот так лес, и вот так лес, а так вот луг, и тут пологий холм, а за ним речка. Вот точно, как мы сейчас проезжаем. Красиво, да? Безлюдно, простор, какой простор! Сколько уже проехали, полтора часа? Типичный среднерусский пейзаж. И дальше такой же. Лес, лес, луг, пологий холм, речка. И через полтора - ровно такой же будет: безлюдно, лес, лес, простор, речка. И через еще час, до самого Владимира. Потом до Нижнего. И до Казани. А там уж Урал, за ним простор вообще немеряный. Бескрайний. Надо было мне домишко прямо здесь строить - где мы сейчас едем. Полтора часа - и был бы на месте. Вот проехали, деревня Дворики - и моя Дворики. А пилить еще полтора часа.
      Времена года. Ничего общего с Вивальди. Казалось бы: с середины октября до середины марта - холод, холод, ветер, стужа, темнота, темнота, метель. Пять месяцев, вроде бы можно и кончать. За рубежом уже какие-то крокусы цветут, чуть ли не гиацинты. Нет - дай еще полмарта и весь апрель. Чтобы было шесть с половиной. Чтобы за оставшиеся пять с половиной еле-еле успеть разогнуться - и опять: согнись, ссутулься, сожмись. Да и с середины октября отсчет тоже ведь - от прекраснодушия. Первые "местами осадки, возможен дождь со снегом", не говоря уж "ночью на почве заморозки", вполне и на Дмитрия Ростовского могут свалиться, а то и на Крестовоздвижение. Так что для порядка октябрь считай весь ихним - темным, пронзительным, знобным. Так что семь на пять, особенно не развеселишься. Ну да, лыжи, "всероссийская лыжня", "скорей коньки под мышку, и марш на каток", "мороз и солнце, чудный день". Жаль, на лыжню то оттепель свалится, то пурга. Коньки - сегодня под мышку и через полгода под мышку. А хотелось бы уже купнуться, в рубашке одной походить. Разогнуться. Мышцы лица чуть-чуть отпустить. Глаза чуть что не сощуривать.
      На все на это, на дистанции и на сезоны, накладывается тяжелый роман. Запутанный, запущенный роман - с властью. Огрубленно - любовь-ненависть. С одной стороны - богатства у нас много, порядку нет, идите нами володеть. С другой - даешь анархию, мать порядка. С одной - вы грамотные, вы начальство, вы администрируйте, а мы будем Богу молиться. С другой - свобода, свобода, эх, эх, без креста, пальнем-ка пулей в Святую Русь, а вы кровососы, душегубы, грязнохваты. То - будя, поиздевались, то - покрепче жимани, пожестче нас. Последнее почаще, периодами попродолжительней. Историческая привычка: шестьсот лет Рюриковичей, триста - Романовых, семьдесят пять большевиков. Без крепостного права ни полвека. Так что - власть! Это мы любим, это нам понятно.
      Как власть, с такой же самоотверженностью мы любим только безвластие. Но оно изготовляется кустарно, подручными средствами. А власть - как таковая, как власть надо всем властвующая, неволя, владение - самая лучшая какая? Со-вет-ская - это бесспорно. ГУЛАГ, красный флаг, продразверстка, коллективизация, чистки, секретные машинистки, маленько голодом, маленько облить водой и на мороз, заградотряды, штрафбаты - это власть! Одно слово СМЕРШ. Нет власти, кроме как советской, и Виссарионыч - пророк ее! Иван Васильевич неплох, Петр Алексеевич шороху дал немалого, Николай Павлович свое дело знал туго, народу положили сколько надо, но - доморощенно. Отсебятина, самодеятельность. Положим, и Советы полного совершенства не добились, но, как писали тогда в газетах, с вершин социализма виднеется свет.
      Казалось бы: кровь и слезы, пытки и горы трупов, вдовы, сироты. Трагедия, Шекспир, потрясающе! Ни в малой степени. Ну горы, ну трупов, время было такое. А что сироты, так были прекрасные детские дома, не в пример нынешним. И беспризорников не было, и бомжей... Но ведь ваш брат, ваша жена, ваш отец, безвинно... Что да, то да, наша семья пострадала, но время было такое, иначе нельзя было. С нами иначе нельзя. Зато... "Артек", порядок, держава, два-двадцать кило, первое место на олимпийских. В неофициальном зачете. И не все сидели, далеко не все, мои родители, например, в те годы под патефон танцевали. И новые, "партия власти", больше всего на свете хотят быть, как Святая КПСС. Вот решит, "Единая" она или "Россия", - и туда. Да честно говоря, кроме как туда, и некуда. Но как посмотришь на физии, особенно когда они всей верхушкой выстраиваются давать пресс-конференцию, так - Высоцкий: нам вождя недоставало - настоящих буйных мало. Песня, слова не выкинешь. Не хватает им на первое время Троцкого или того же Ильича.
      Тем более что бронепоезд никуда не девался, стоит на запасном пути. Он же самосвал. Которым на Михоэлса в сорок восьмом наехали. А через пятьдесят пять лет на Ходорковского. Спустили масло АС-8, залили "Мобил-1", и покатился, урча. Да-да, несть власти окромя ея самой, и капитан КГБ исполнительный ангел ея. На первых, на робких шагах пришлось законности неправильно, неправильно, увы, понимаемой! - наркотики подкладывать. Бывало, что неизящно. Теперь, по налоговой линии-одноколейке, - глаже. Прокурор суд. Как суд решит. Тот самый, который решил, что квартира размером со средний приусадебный участок прокурору досталась без нарушений законности.
      Скучная страна. Стала. Может, когда-то была веселей. Когда патриарх Никон - так, а протопоп Аввакум - категорически не так... Кнутом его, живым в землю, на виселице удавить!.. Да хоть персты у меня отгрызи от руки, блядин сын, а кукишем креститься не стану!.. А сейчас священник Чаплин с лицом тяжелым и тусклым бормочет, что несвоевременно Папу католического, тоже не вполне уже живого человека, впускать на православную землю. Чаплин это надо же, чтобы так быть непохожим на Чаплина! А еще двое, не священники, но тоже с бородами и, в отличие от этого, с пламенем из очей, запевают лазаря насчет склонения России к Европе. Тогда как надо к Азии. И какие те сволочи, а эти несчастные. И все радио- и теле- за ними. И более или менее вся страна... А Одиннадцатое сентября?.. А поделом... А если нам?.. А нам не за что... А если за то, что не мусульмане?.. Да ла-адно... И тоненький в этом звук: "Подумаешь, мусульмане - испугали". Жили же под татаро-монголами - те же мусульмане. Не все ль равно, в церковь не ходить аль в мечеть.
      Нет, раньше, может, было все-таки веселей. Папа не визит доброй воли наносил, а Батория с войском посылал. Священник не в микрофон бумкал, а кипящую смолу со стены кремля лил. Александр Невский не города-побратимы с Ливонским орденом учреждал, а месился с ним на льду Чудского озера. И на берег Калки и на Куликово поле люди приходили, которым не все равно было, под татаро-монголами жить или без татаро-монголов.
      4. Скучная заграница.
      Лес, а не войти. В нормальный лес, который тянется вдоль хайвея. Во-первых, не твой, не тебе принадлежит - другому. "Не нарушай право владения. Частная собственность". Или государственная - отчего не легче. Во-вторых, кто-то же должен будет отвечать, если ты, например, ногу подвернешь. Или владелец - так он и обезопасился табличкой, или ты сам если не обзавелся страховкой. Подписываешь страховой полис - проверь, что именно оплатят, что нет. Ушиб колена, перелом голеностопа, шейки бедра прекрасно. А ахиллово сухожилие, а связки потянул, а сумахом ядоносным обжегся и весь сыпью пошел - с кого спрашивать?
      Озеро - не подойти. Вот оно, блестит, синеет, а не нарушай право владения. Только по специальной дорожке, дощатому настилу, вдоль перил. К будке, в которой купи за пять долларов билетик. Или за пять евро, если с другой стороны океана. И выходи на площадку тридцать на десять. Удочку закинуть - можешь закинуть. Есть лицензия - уди. Или удь. Вот тут и тут, специальные мостки, навес, перила. Рыба меньше или больше каких-то фунтов немедленно отпускай. Картину Перова - костерок, бутылочка, три мужика, ушица в котелке - помните? Забудьте. Дежурный "Мерседес" с мигалкой. А вот с мигалкой, наоборот, мотороллер, широкие шины, чтобы гнаться по песку.
      Евро. Только и славы, что название. Как бы древнегреческое. А так обыкновенный доллар. Типичная уе. Всё для удобства разруливания "финансовых потоков". Финансовый Рейн впадает в финансовую Сену, финансовая Темза в финансовые Альпы. Теперь понять, где находишься, уже совершенно невозможно. Супермаркет, бистро-метро, аптека, олимпийский стадион. Все говорят по-английски. Вон Кельнский собор. А где он должен быть, Кельнский собор? В Кельне-то в Кельне, но ведь могли же выставить где-нибудь и в Милане - если в Милане, положим, проходит "год Германии".
      Земли давно нет. Есть зона. Инвестиционная, промышленная, правительственная. Сити. Закрытая зона. Зона парковки. Зона отдыха. Отдыха, например: Турция, Кипр, Хорватия. Канары, Багамы. Самолет с функциями лифта: поднялся - спустился. Поднялся в Лондоне, спустился в Риме. Отель "Шератон" там, отель "Шератон" здесь, однояйцовые близнецы. Про путешествия ни-ни. Круизы. Туры. Поизысканней - Тунис - Сицилия. Покруче - по Амазонке. Дикари, отравленные стрелы, голые титьки, аллигаторы. Все честь честью. Поскромнее платформа Икша с Савеловского вокзала, платформа Левобережная с Ленинградского, платформа Мичуринец с Киевского, далее туристскими тропами. Занятым в зоне промышленной предписание любить промышленность, в банковской - банки. В зоне офисов - свой офис. В зоне России - Россию, в зоне Соединенных Штатов Америки - Соединенные Штаты Америки. Если сказать у себя на кафедре в юниверсити про американо-иракскую войну "связался черт с младенцем", то, вернувшись вечером в свой саберб, можно обнаружить распятого на двери дома кролика. Истинный факт.
      Девяносто лет назад Гийом Аполлинер написал "Зону". Стихотворение. Париж и - шире - Европа. Отчуждение, одиночество. Программки, афишки лирические запевалы: снабжают утро поэзией; прозой - журналы. Через двадцать лет зона лагерей. По всей России, по Европе, по Азии - технический термин. Сейчас Аполлинера читать - как гимн безвозвратно ушедшему уюту:
      За цинковой стойкой, средь падших, держи на весу
      Рассветную чашечку кофе ценою в два су.
      Су - что за монета такая, что за валюта? Какой-то экзотический средневековый "сол", какое-то итальянское "сольдо". Римский сестерций, которым цезари платили своим легендарным когортам, равен двум с половиной асам, а ас и есть су. Двум с половиной! Даже расплачиваться было интересно искать половину, полушку. Кто с кем сейчас расплачивается? Вообще расплачивается. Монетой, купюрой. Разве с чистильщиком башмаков. Или за жетон в метро платишь. Или штраф за проезд зайцем в автобусе. А так - тебе счет, ты карточку из пластмассы. Торг без смысла: ну выторгуешь скидку в десять этих евро - и что? Пойдешь, купишь на них носки? Носки ты купишь на любые десять. Такие же абстрактные, как эти. Лежащие на твоем счету в банке. Счет в прямом смысле слова арифметический: цифры. Экономия времени. На что ты его экономишь? На замену цифр другими? Чтобы тебя на эту разницу в цифрах как-нибудь эдак развлекли? Список эдаких развлечений печатается во всех ежедневных газетах - самое большое разочарование.
      Но к чему весь этот запал, разоблачительный азарт? Слыхали же мы и про taedium vitae - что жизнь скучна до отвращения. "Пустая и глупая шутка". Читали у Экклезиаста: "Не говори: отчего это прежние дни были лучше нынешних? потому что не от мудрости ты спрашиваешь". Скучные, скучные события, скучные ссученные люди, скучная скученная страна, скучный вспученный мир. Всегда были. Правда, так и назывались - скучные. От этой скуки, заложенной в условия выживания, наша отличается тем, что подает себя как увлекательный аттракцион. Вроде бы: идиотство, чего тут говорить, а угнетает много больше ее самой. Ладно, когда в таком виде лезет на афишные тумбы и журнальные обложки, - не ослепнем. Но ведь вшептывает себя в звук из приемника на туалетном столике, наклеивает себя на экран телевизора в изножье кровати. Навязывает себя как приз.
      Тяжела скука. Надо наесться ею, истомиться, измаяться, чтобы узнать, что такое не она. Что такое событие, человек, страна, глобус. Настоящее, стоящий, интересная, нескучный.
      5. Нескучный сад.
      Москва, территория между Ленинским проспектом, площадью Гагарина, Москва-рекой и Садовым кольцом: Нескучный сад. Больше двух с половиной веков: имение Трубецких так с самого начала и называлось - Нескучное. Так было задумано - парк, дворец, иллюминация, музыка, оранжереи. Открытое для публики - по понедельникам и четвергам. Публика приезжает в экипажах, приплывает в лодках, платит рубль за вход и оттягивается. Можно заказать самовар, выпить свежего молока. Можно поглазеть, как запускают воздушный шар с летуном-одиночкой. Можно принять минеральные ванны (не пошло, быстро захирело). Одно время устроили Воздушный театр - открытую сценическую площадку между деревьями. Зрителям нравилось, актерам не очень.
      Новые и новые наследники. Наконец его продают, попадает в руки царя. Советские приспосабливают под Президиум Академии наук. А северо-западную часть - под ЦПКиО. Центральный Парк Культуры и Отдыха имени Горького. Поэт Бродский: "Пролетариату нечего терять кроме своих цепекаио" (каламбур). Во время войны на наиболее пригодных участках сада наиболее сообразительные москвичи сажают картошку. Сейчас за сад взялась московская мэрия: понемногу отгрызает, чтобы строить дома повышенной комфортности.
      То есть нескучно, ну согласитесь. Деревья, заросли, лужайки, тень, солнце, огороды, оранжереи. Река, пруды, рыбная ловля, катанье на лодках. То, что не надоедает. Архитектура, театр, скульптура (над воротами два льва, один, правда, был разбит и неправильно восстановлен; у дверей две собаки). Живопись (рисуют помаленьку на пленэре). Поэзия (сочиняют, сочиняли, будут сочинять: названия стихотворений и целых антологий "Нескучный сад" или фамильярно "В Нескучном"), музыка (рупоры ЦПКиО). Бывает, надоедает - ну что ж, зато смена впечатлений. Причем от простых вещей: простые вещи медленнее надоедают. Наука - полный букет (академики, на худой конец члены-корреспонденты). Спорт, экономика, политика, приключения (см. мировой бестселлер "Горки Парк"). На любой вкус.
      В общем, относительно окружающих улиц, страны и мира - Аркадия. Эдем. Нормальное место, нормальные люди, нормально себя ведут.
      (Музыка, затемнение.)
      XIX
      Пришло приглашение на Венецианский фестиваль, ретроспектива кино шестидесятых годов, от России из сценаристов Каблуков. Позвонил доктору Делорму - такой здесь не работает. А это какой госпиталь? А вам какой нужен? Да в том-то и дело, что точного названия не знаю. Бывший католический. Вы куда звоните, сэр? Я звоню в Кливленд... Сказал Ксении: клянусь, с самой операции сомневался. Кливленд ли, этот ли госпиталь, те ли врачи, та ли операция. "Эксельсиор" - да: но где? Всех документов - бумажонка: прошел сердечную хирургию, нуждается в ассистанс. Кардиолог послал официальный запрос - ни полслова. Заменили артерии, не заменили - ничего не известно. Определенно, что грудь распилили, - а где, кто, зачем? Есть швы, есть то, что они с Тоней, не ходя к врачу, называли артритом: боль в плече - утром, когда потягиваешься, острая, но радость, что потягиваешься, сильнее. Есть углубления на ногтях - результат сильной болезни. Перемещаются от лунок к краю. Как раз выползли на край - ровно через полгода после... скажем так, встряски.
      Написал Гурию: можно ехать?.. Можно с сопровождающим лицом... "Ты в Венеции бывала?" "Ой, бывала". "И я был. Но надо лететь". "Я возьму с собой книгу". Получалось, он имел в виду: Венеция! - ради Венеции нельзя не полететь, а она: ничего страшного, я там почитаю. "Я там запомнила: узенький канал, открытая кафешка, сидит одинокая женщина, красавица, печальная, и читает. Подумала: и я так когда-нибудь". Ах, вот что... Его поселили на Лидо, там ничего снять для нее было невозможно, еле удалось найти пансион за Сан Заккариа. Огорчилась: в чем тогда состоит сопровождение?.. А-а, боишься, "Смерть в Венеции" приходит на ум?.. В первый же день, как он катерком приплыл в город, пансионная старуха с вязанием передала ему записку: подробное описание, как к той кафешке пробраться. Народ шел густо, у людей был вид готовых заговорить друг с другом, будто они не толпа, а одна компания. Ксения отставила свой стул за деревянную колонну. Читала, не отрываясь. Потом его рассматривание, видимо, стало мешать ей, она подняла голову, стала искать глазами: было понятно, что его. Он повернул книгу к себе обложкой: "Золотой Храм" Мисимы. Обвел рукой место: канал, решетку, ближний мостик, маленькую площадь с деревом на другом берегу, арку ворот (Казанова под аркой ворот, книжная иллюстрация, Сомов), тент в зеленую полоску над черными лакированными стульями - показал на книгу, сказал: "Слишком эстетски, нет?". "Не портите мне настроения".
      Она повторила круговой жест Каблукова, легонько покачала, зажав между большим и указательным, книжкой. Проговорила - не сразу и как будто выдыхая то, что задерживала в груди, пока читала, пока тут просто сидела: "Про это он и пишет. Красота - то, чего не может быть". Что она не упомянула себя, не пожелала учесть своей красоты, своей тишины, в которую ее в этом шумном месте поместила и держит, было доводом самым пронзительным, хотя и не самым убедительным. "То, чего не может быть таким. Золотой Храм. Это есть и у нас - где грязь, незавершенные формы, уродуемый спейс. Н-но - пейзаж, церкви, лес, осень, снег и так далее без конца". Они пошли, инстинктивно сворачивая туда, где толпа была реже. Через несколько минут она забеспокоилась, сказала, что ей нужно в туалет, зашла в уличный бар. Он поднялся на ближайший мостик, напротив была некрасивая кирпичная стена, чересчур большая для места, вроде нью-йоркских складских. И все дома вокруг, углы, размеры выглядели неприятно: надо же - в Венеции. Он уставился в воду, в ней они тут же похорошели, но и реальные никуда из поля зрения не девались. Вдруг он увидел - в канале, - что Ксения приближается, отражением разбитым и потому мерцающе-прекрасным.
      Она сказала, что ее тошнит и хорошо бы поскорей добраться до пансиона. В комнате ее несколько раз вырвало, сперва в раковину, потом он принес от старухи таз. Туалет был в коридоре, Каблуков ждал, пока она выйдет, и, подхватывая под мышки, провожал в комнату. Она кое-как отталкивалась: вам запрещено. Попросила принести кока-колу. Это я ихние фрутти-ди-маре съела, не надо было... Когда он вернулся с бутылками, сказала: противно... Не противнее, чем я в Кливленде под душем... Противнее. Туалетная бумага, плотный рулон, чуть ли не изящный, когда доходит до диаметра, в аккурат равного длине, мягкая в одних сортах, наподобие рисовой в других, - а вообще-то: подтирка. У меня температура - я чувствую... Закрыла глаза, похоже, заснула.
      Он сел у окна, открыл пошире: другой дом в пяти метрах, маленькие окошки по диагонали, вдоль внутренней лестницы. За одним детское лицо глядящее прямо на Каблукова. Он подмигнул - ребенок подмигнул ему. "Все разрушает красоту, - заговорила Ксения. - Красота - это то, что всем и каждую минуту разрушается. Бумага, стульчак... Я не обличаю "низость", допускаемую до "высоты", а, наоборот, утверждаю - их совмещение. Они не должны не совмещаться. Суть в том, чтобы совмещаться. Мне получше. Но я бы полежала". "Надо тебя взять в деревню. У нас там по дороге в сторону Каширы есть церковь, прямо на проселке, деревня Быки. Не больше, не меньше, как в равеннском стиле шестого века".
      Он замолчал, наблюдая, как уже три лица расположились в трех последовательных окошках. "Ну?" "Надо вспомнить. Колокольня в виде столпа. Цветная черепица. Царские врата - семнадцатый век, серебряно-вызолоченные, в басменных окладах. То же южные и северные двери алтаря. Потолок - лепнина, геометрическая. Архитектор - некий Устин Верде. Как молиться, непонятно: чистое эстетство. Теперь внимание! От нее не осталось даже фундамента: ушел в землю. Или засыпан экскаватором, когда ломали: стены не поддавались, крепчайший раствор. Кусок мраморной плиты с барельефными лилиями привесили на каркасик автобусной остановки. Покрыт словом хэ и другими". "Откуда же вы знаете?" "Вот именно. Не могу понять. Прочел? Рассказали? Самое вероятное все-таки: видел! Не в воображении, отнюдь. А скажем, так: проезжаю мимо, притормаживаю, глаза приклеиваются к месту - пустому, но ведь линии-то хранящему. Кирпич растащили, чертеж истлел, но архитектура-то никуда не девается. И тут место выпускает звук - расклеивающимися губами, лопающимся пузыриком: "красота". Отвлеченное слово - как в детской игре: "птица", "овощ". Ребенок: "ворона", "редиска", - а я: "равеннский стиль", "басменные оклады". Контур фундамента, травой заросший, - принимает, мрамор подтверждает: безошибочно!"
      Стало смеркаться, Каблуков шепотом проговорил: "Хоть в Венеции скажу "смеркалось", дома язык уже не произнесет". "Что вы сказали?" "Думал, ты спишь. Я говорю: мне пора. Вечером банкет. Как ты?" "Пересядьте поближе. Теперь давайте я вас за руку буду держать. Поедете через пятнадцать минут. Мне лучше. А смерть в Венеции, глядите-ка, универсальный сюжет. Тухнет быстро. Лучше бы меня так мутило от беременности. Если бы можно было без того, что предшествует, я не прочь. Как вы говорите - не прочь закатиться в эту лунку". В окошках против окна стал зажигаться свет: погорит - и гаснет, и опять. "Я этого не знаю, - сказала она тихо. - И не хочу знать. Все говорят: это так, это так!.. Ну пусть сладкий-сладкий сон, а это в сто раз слаще. Или вино. Или лето. Или счастье. А это всегда в сто раз слаще. Мне даже в миллион неинтересно. Конфета в миллион раз слаще себя - и что? Я просто вас люблю. Без этого. Могу же я любить вино. Или лето. Вот так я вас. Не грешнее. Но и не с меньшей преданностью. И желанием. А хоть и жаром. Вы же не знаете, как я люблю спать, когда спится сладко. Или понимать, что счастлива, - как я это люблю. Не... - Она выдержала паузку, разжала руку, слабо оттолкнула его ладонь и докончила: - ... грышнее. Да, не грышнее". И рассмеялась. "Я догадался, - сказал Каблуков. - Там лестница и дети, они на кнопку нажимают. Здесь же экономят".
      Она села на кровати в ночной рубашке. Осмотрела себя от плеч вниз к коленям, проговорила: "Афродита в аттическом хитоне. Не воинственная, не царственная. Не плодородная. Не разнузданная. Просто богиня любви и красоты. На диете. Благодарная, что отравилась. В конце концов получила от мужчины ласку. И смогла ему что-то сказать. Отвернитесь. Переоденусь и пойду вас провожу до пристани. Я оклемалась".
      В предпоследний день Каблуков читал лекцию в университете. По-русски без переводчика. Декан, который с ним договаривался, всячески подчеркивал, что отделение русское, понимают с полуслова. По сперва напряженным, а потом расслабившимся и отсутствующим лицам Каблуков понимал, что студенты улавливают в его речи островки итальянской фонетики, бессмысленной, чи-чи-чи, кози-кози-кози, аллора-пер'ора. Они его в упор не видели, терпели, как неизбежную бессмыслицу, которыми полно эдукационе. Если бы не декан и две-три преподавательницы, самое время было перейти на стишки Крученых, запустить дадаистский пассаж. Он сказал - без всякой связи с предыдущим, с кино, с шестидесятыми годами: "В последнее десятилетие в русском языке произошла замена слов-сорняков на бранные. Вместо "значит", "это самое", "бляц", "иоп мадь" и так далее". Приняли так же бесчувственно. Все преобразилось, когда в дверь заглянула Ксения, - вот кого они знали. Декан спросил: "Синьорина Зина не к вам? Она ведь русская". "Моя племянница". Он перевел на итальянский, ребята пришли в восторг, выбежали к ней, втянули в аудиторию. Декан немедленно стал уговаривать ее дать лекцию: "Мы заплатим, как премьер-министру". Она гулила смиренно: "Как дядя Коля скажет".
      Назавтра аэропорт "Марко Поло" был забит, утром позвонили, что в одном из самолетов бомба. В зал первого класса, в гостиную VIP втискивался, кто хотел, - как во все общие помещения. Казалось, тела занимают больше места, чем требует их объем. Запах и грязь были харьковского вокзала времени летних отпусков. Стали подавать автобусы на Милан - чтобы отправлять с "Мальпенсы". В воздухе пришло сообщение, что в Шереметьеве туман, посадка в Твери. В Москву везли тоже автобусами, но уже "Икарусами", не "Вольво". Все это Каблуков перенес великолепно, ни сердце, ни кости не давали о себе знать. Когда наконец вошли в дом, объявил: "Завтра рано утром в деревню". Ксения сказала: "Вам, наверное, со мной будет все-таки неудобно приезжать. Там все знали Антонину Петровну". Он помолчал, потом ответил: "Если честно - да. Хоть и плевать, что подумают, а давай, я поеду первый. Разберусь и позвоню, ладно? Почему-то кажется, так лучше".
      XX
      Каблуков проснулся, скосил глаза на окно, увидел раннее утреннее небо, полное еще тяжелого света. Тяжесть его и была световой энергией, достаточной, чтобы зажечь и обеспечить сиянием день. Одновременно пришло ощущение приятной, тоже словно бы тяжеловатой, мышечной боли в ногах - от вчерашних полдня ходьбы и в плечах, груди, спине - от переноски дров в сарай. Он напряг тело и впервые за много, много лет захотел от пробуждения улыбнуться. Как когда-то: не вспомнить когда. И почувствовать себя, как тогда, непонятно, когда именно, и сделать что-то тогдашнее. Что? - то, что он тогда умел и любил делать. Смешно сказать - сценарий. Посочинять традиционный, сюжетный, из причин и следствий сценарий. И тут же вспомнил, что такой уже сочинен, уже около двух лет как, но не развернут в тот, каким был задуман. Получился синопсис - объем, который определяла тяга писать. Попросту говоря то, что писать было интересно. Он таскал эти пятнадцать страниц с собой повсюду, даже в Америку, и сюда захватил - с намерением разгладить написанное, как бумажный комок, потом сложить лист, как он, казалось ему, умел с детства, и наконец дунуть внутрь, чтобы выскочил чертик. И ни разу не прикоснулся. Понимал, что намерение это - опять-таки человека долга, при этом писать, вписывать, прописывать, переписывать - рука не поднимается физически.
      ...Зона, в ней человек, уже побывавший в зоне, в другой, более жестокой, беспощадной. А эта чуть ли не курортная, но - зона. И как таковая не может не формовать все, что внутри нее, под себя. Свою границу под стены с колючей проволокой, человека, оказавшегося за ними, под свое содержимое. Зона Каблукову мерещилась, проступая, мерцая из тех сосен и черничника, которые окружали рыбацкую деревушку в Латвии. Где он и Тоня познакомились с семьей, подавшей на выезд в Израиль. Амнон и Авива - так их звали? И трое детей, которым сейчас под сорок. Если живы. А человек в зоне намекал на связь, может быть, даже сходство с Гурием. А земля ее уж точно находилась в зависимости от того, что Гурий говорил про землю. Она ей противополагалась. Зона - прямая противоположность обетованной. Внешнее тождество, обезьяна той. "Достоевский этот..." - сказал Гурий и не кончил. "Этот" - который хотел, вся Россия пусть, мол, будет Израилем. Небесным, небесным, конечно, но уже здесь, на этом свете. Однако ведь если здесь, то он может быть только один - тот, который вокруг аэропорта Бен-Гурион: еврейский. Ах, так? - тогда Израиль, но без евреев! России с евреями не ужиться: как овце с волчицей. Или наоборот.
      Потому что русский, доходящий до конца своей русскости: измученности и бесшабашности, покорности и крайности, - еврей. А, в общем, все, какой ты ни будь француз или лясотец, дошедшие до конца, - евреи. Как бы это сказать? Он встал, открыл Outlook Express, нашел свое тогдашнее письмо Гурию: "Впечатление, что "как-бы-это-сказать?" - перевод с иврита. Мade in Israel. Подтверди или опровергни". Гурий ответил: "Эх-ани-яхоль-леагит. Но не идиома. Хотя понимаю, о чем ты. Кто еще скажет несказуемое, если не мы? За что - за такое самомнение - нас и не любят".
      Йоэль Вайнтрауб
      Синопсис киносценария
      Йоэль Вайнтрауб, 65 лет, высокий, крепкий, голубоглазый, приезжает удить рыбу на Генисаретское озеро. Под вечер неожиданно начинается сильный клев, рыбы садятся на крючок одна за другой, только успевай выдергивать изо рта и забрасывать удочку, даже не меняя червя. Азарт таков, что он пропускает последний автобус на Иерусалим. Голосует на дороге, его подхватывает туристский автобус с немцами. С заднего сидения он рассматривает пассажиров и натыкается взглядом на лицо человека его возраста, кажущееся ему знакомым. Когда подъезжают к отелю, выходит вместе со всеми, пропускает некоторое время и, когда вестибюль пустеет, входит и спрашивает, в каком номере остановился господин Вернер Штольц. Администратор называет. "Он только что поднялся к себе". "Я позвоню позднее".
      Наутро ждет у отеля, дожидается выхода Штольца, подходит и объясняет, что он был заключенным концентрационного лагеря в Саласпилсе, где Штольц был охранником. "Да, это так. Я отсидел десять лет в тюрьме как военный преступник. Что я могу сейчас сделать, кроме как просить простить меня, причем зная, что это невозможно?" "Мне этого не нужно. Мне нужно было только перекинуться с вами несколькими словами. Как просто человек с просто человеком. Не как выкликающий на перекличке свое имя в ответ на выкрикнутый вами номер". "Могу я узнать ваше имя?" "Номер двадцать четыре тысячи триста одиннадцать". Уходит.
      Через несколько дней в квартире раздается телефонный звонок. "Господин Йоэль Вайнтрауб?" "Слушаю". "Это Вернер Штольц, я звоню из Гамбурга". "Как вы нашли мой телефон?" "Списки Саласпилского лагеря, заключенный двадцать четыре тысячи триста одиннадцать. У меня возникла идея съездить в Саласпилс. Вдвоем с вами".
      Вайнтрауб удит рыбу. Не клюет. Невдалеке туристские автобусы. Обряд крещения в специально огороженной на Иордане купели. Поплавок тонет, он подсекает, на крючке приличный окунь. Он привычно захватывает его рукой и уже хочет выдернуть крючок, но останавливается и вынимает его из губы очень осторожно. Потом медленно всаживает крючок себе в нижнюю губу, некоторое время поводит в стороны головой, упирается в крючок языком, тащит крючок наружу, зажимает губу зубами, всасывает кровь и выбрасывает окуня в озеро.
      Аэродром Румбула под Ригой. (Латвия только-только вышла из-под русско-советской зависимости, т.е. начало 1990-х.) Штольц уже прилетел, из окна ресторана смотрит на взлетно-посадочную полосу. Садится самолет "Эль-Аль". Штольц встречает Вайнтрауба, они выходят наружу, оба медленно оглядывают панораму. Штольц: "Расстреливали, вероятно, у леса". "Лес был здесь - где теперь летное поле. Всё под асфальтом". "Шестое, седьмое, восьмое декабря". "Да, три дня". "Ваши были?" "Вы знаете, что значит Моисей? Взятый из воды. Иуда - поблагодарит Бога. А Сусанна? Белая лилия. Юдифь еврейка. Давид - возлюбленный. Абрам - отец множества. Исак - смех. Соломон - цельный. Сарра - властвующая. Эсфирь - воинствующая. Хотите поговорить на иврите? Просто называйте имена. Моше, Ехуда, Шошана, Ехудит, Довид, Аврахам, Ицхак, Шломо, Сара, Эстер. Иврит - поминальный язык. Перечисляйте и не ошибетесь, все здесь. На мелодию Лакримозо. Самая красивая на свете мелодия, Вольфганг Амадей Моцарт, я его обожаю. Без намеков, не ищите намека".
      Вдвоем они идут в "Прокат автомобилей" и через некоторое время выезжают в "Фольксвагене". Из разговора выясняется, что Штольц также в отставке: после выхода из тюрьмы он работал инспектором полиции. "По специальности", говорит он Вайнтраубу с усмешкой. Растерянность охватывает их в Саласпилсе: никаких следов бывшего концлагеря, вместо него - помпезный мемориал. Вайнтрауб предлагает поехать в деревню, где он прятался после побега. Но и деревня ничего не говорит ни ему, просидевшему все время в подвале одного из домов и сразу после освобождения уехавшему, ни, тем более, Штольцу. Дом, который Вайнтрауб не без сомнения готов принять за тот, в котором прятался, окружен построенными в самые последние годы, принадлежащими, как оказывается, купившим здесь землю немцам. Приехавших местные жители тоже принимают за потенциальных покупателей. На вопросы о семье женщины, укрывавшей Вайнтрауба, про которую он уже знает, что она умерла, ответы самые разноречивые: что переехала, куда - неизвестно, а дом продан кому-то, кто ни разу здесь не появлялся; что сын и дочь спились и пропали из вида; что дом был не здесь, а на другом конце деревни; что первый раз слышат обо всем этом деле. Вайнтрауб идет к расположенному сбоку от заросшей тропинки холмику ниже человеческого роста, начинает разгребать песок, ему дают лопату, вскоре обнаруживается дверка, а сам холмик оказывается заброшенным погребом. Сгибаясь, а потом и просто став на четвереньки, он исчезает внутри. Проходит около минуты, в течение которой жители начинают предлагать Штольцу свои участки, расхваливать их. Внезапно в окне дома, о котором шли расспросы, изнутри раскрываются ставни и в окне отдергивается занавеска - за ней стоит Вайнтрауб.
      В конце концов оставшись ни с чем, Вайнтрауб и Штольц решают просто провести несколько дней где-нибудь на берегу моря и едут в ту сторону, о которой им сказали, как о малолюдной по причине ее закрытости при советской власти. Бывшая "пограничная полоса" начинается за поселком Мерсрагс и, действительно, выглядит почти нетронутой. Обычный эффект езды на автомобиле, обещающей по мере продвижения места лучшие, чем в данный момент проезжаемые, увлекает их все дальше, за Рою и Колку. Растительность, когда они минуют зону залива и попадают в зону открытого моря, меняется от более хвойной к более лиственной, дорога, хотя и той же ширины, переходит в грунтовую. Зная, что справа в одном-двух километрах от них береговая полоса, они едут и едут в сторону Вентспилса, и не могут решить, где остановиться. Неожиданно слева над лесом возникает огромная радиолокационная тарелка, а вскоре открывается и въезд на территорию, где она установлена. Дорога, сложенная из больших бетонных плит, частью провалившихся и темнеющих ямами, ведет к распахнутым, криво висящим на петлях железным воротам с вырезанными из жести, когда-то красными звездами на каждой половинке.
      Машина медленно въезжает внутрь и попадает на брошенную военными базу. Точнее, военный городок: пятиэтажки, зияющие пустыми дверными проемами и сплошь выбитыми окнами. Проехав несколько улиц, заросших травой, а кое-где и подлеском, и небольшой домик КПП, единственный сохранивший стекла, они оказываются в невысоких дюнах, поросших сосновым лесом. Тарелка радиолокатора продолжает висеть над деревьями все в том же отдалении. Они выходят из машины, слева и справа вереница бетонных столбов с остатками колючей проволоки, проржавевшей, обрывающейся при легком усилии. Сразу начинают попадаться грибы: боровики, одинокие и кучками, желтые и красные подосиновики, некоторые чрезмерно разросшиеся, некоторые упавшие, некоторые подпираемые новыми - крепкими, небольшого диаметра. Лес просторный, между стволами широкие лужайки, покрытые сухим мхом, и, однако, присутствует ощущение кого-то или чего-то, прячущегося за дальним или даже ближним деревом, за кочками, за дюной.
      Вечереет, Вайнтрауб и Штольц едут в ближайший поселок, покупают спальные мешки, ведро, другую утварь, какую-то еду, возвращаются. Останавливаются у КПП, обнаруживают, что дверь на замке. Размещаются в квартире на первом этаже ближайшей пятиэтажки. Находят водоподъемную колонку, разводят недалеко от дома костер. Ночью часто просыпаются, подходят к окнам, и тому и другому кажется, что кто-то бродит не то по дому, не то около. Утром выходят и, когда моются, поливая друг другу из ковша, видят приближающегося к ним со стороны КПП мужчину лет сорока. Это Айвар, при советских он обслуживал локатор, после их ухода стал доцентом университета по радиоэлектронике, но оказывался настолько привязан к месту, что приватизировал домик КПП и каждый свободный день приезжает. Приглашает обоих к завтраку.
      Айвар признается, что и ему постоянно мерещится чье-то присутствие на территории базы. Иногда он даже видит - не столько чью-то мелькнувшую фигуру, сколько тень от нее, только что пропавшей из поля зрения. Он объясняет это тем, что реальная пустынность места взаимодействует с той, смененной ею, недавней насыщенностью его деятельной и агрессивной человеческой массой. Он дает понять, что антенна не мертва, что он подключил к ней свои собственные полусамодельные приемные устройства. Его ответы на вопрос: "И что же вы ловите?" уклончивы, но намеки, содержащиеся в словах: "Вы не представляете себе, как пространство забито", указывают на связь с объяснением странности, чтобы не сказать таинственности, этой недавно еще огороженной местности.
      Жизнь троих сразу начинает больше всего напоминать курортную: проход через лес к морю, пляжное безделье на солнце, купанье, рыбная ловля с неизвестно кем оставленной на берегу дырявой лодки, которую они чинят, многокилометровые прогулки вдоль моря. С первого же выхода к воде они замечают метрах в двухстах от себя одинокую мужскую фигурку. При их приближении она удаляется или исчезает - должно быть, в прибрежном лесу. В одну из ночей разражается гроза, они просыпаются, каждый подходит к своему окну, и при очередной вспышке молнии все отчетливо видят человека в плащ-палатке с автоматом наперевес. Айвар тоже накидывает плащ-палатку, выходит, идет в его сторону. Внезапно раздается по-русски: "Стой!", - и слышится переключение затвора на боевой взвод. Голос из темноты произносит: "Имя, фамилия, кто такой?" Что-то Айвар улавливает в нем знакомое и отвечает с расстановкой: "Лиепиньш, я Лиепиньш, я здесь служил радиотехником..." После паузы голос: "Айвар Лиепиньш?" "А вы... не?.." Голос командует: "Возвращайтесь на КПП, подойдите к окну, направьте на лицо фонарь". Айвар исполняет. Дверь в КПП открывается, человек с автоматом входит, сбрасывает плащ-палатку, остается в камуфляже. Выглядит немного старше Айвара. "Мне и по голосу показалось, - говорит Айвар, - что это вы".
      Тем временем Вайнтрауб и Штольц направляются к КПП и проходят под окном. "Туристы, - объясняет Айвар. - Обыкновенные случайные туристы". Те входят, Айвар представляет их, затем незнакомца: "Молотков, бывший командир вертолетной части. Тогда был майором".
      Молотков берет на себя роль начальника брошенной базы и тем самым роль начальника по отношению к остальным. Он делает это настолько естественно, что все на это соглашаются, его уверенность передается им. В его тоне доминирует подозрительность: как Вайнтрауб и Штольц здесь оказались и что делают; те ли они, за кого себя выдают; а если те, то им придется как следует потрудиться, чтобы доказать, что они не израильский и немецкий шпионы - каковых он в том и другом видит, не сомневаясь. "Будущее покажет говорит Вайнтрауб с улыбкой. "В других обстоятельствах и отвечать бы вам не стал, - говорит Штольц по-немецки, - но, чтобы не портить компанию, замечу, что шпион, не говорящий здесь ни по-русски, ни по-латышски, - нелепость". Айвар переводит. "Немец всегда немец, - отвечает ему Молотков, - а евреям я вообще не доверяю". "А латышам?" - спрашивает Вайнтрауб. "Латыши себя зарекомендовали хорошо, - говорит Молотков, - хотя я и им - не до конца". "Евреям мало кто доверяет, - продолжает Вайнтрауб, - мы привыкли", - и переводит Штольцу. "Доверять не обязательно, - отзывается тот. - И любить не обязательно. Главное - не не любить". "А я из Даугавпилса, из Двинска, вступает Айвар. - Мы там с евреями всю жизнь живем. Они нам свои. Мы не возражаем". "Может, сменим тему? - говорит Вайнтрауб. - Или хотя бы национальность?" "На какую? - это Молотков. - На нас, что ли? Нас все доят раз, и все боятся - два. Потому что все знают, что лучше русских народа нет, и завидуют - три". Вайнтрауб переводит Штольцу. "Ну да, - говорит Штольц. Русская вера - это что земля - противень, стоит на слоне, слон на ките, кит на вороне, а посередине человек, и человек этот русский". Айвар переводит. "Да уж не латыш", - заключает Молотков.
      Чувство пребывания в "зоне" не покидает не только Вайнтрауба и Штольца, которые, во-первых, хранят неистребимую память о ней, а во-вторых, заведомо нацелились на конкретное освежение этой памяти, но также и Айвара с Молотковым. Хотя и по-другому - скорее в направлении к аполлинеровскому смыслу этого слова: мира, заключающего в себя всю жизнь, самодостаточного, пусть и безвыходного. Для Айвара она притягательна привычным уютом дикой, но досконально знакомой природной органичности, дополненного реальным ощущением бесконечности, которое он получает от радиолокатора. Какую-то бывшую в употреблении аппаратуру купив, какую-то брошенную отремонтировав, какую-то доморощенным способом собрав; в райцентре оплачивая электроэнергию и присоединяя к ней получаемую с самодельного ветряка, он на несколько часов в день уединяется в камеру зондирования пространства и растворяется в его двухсот-, трехсот-, а иногда и пятисоткилометровой полусфере. Прочитываемая им картинка неба погружает его в видимость, не менее убедительную, чем реальность. Он провожает редкие рейсовые самолеты, летящие над материком и над морем, следит за птичьими стаями и облаками, возникающими на экране как помехи.
      Молотков, как выясняется из его обрывочных признаний и случайных проговорок, не в силах приспособиться к гражданскому образу жизни, расслабленному, как он это воспринимает, нецеленаправленному, а потому и бессмысленному, к семье, к жене, которые, когда он служил в армии, были лишь терпимым антуражем к ядру - к службе. Кроме этого, его смешанный из советского и русского патриотизм не может примириться с потерей столь драгоценной, как военный объект, и столь, как он доподлинно знает, дорого стоившей базы. Он уже согласен терпеть отсутствие рядового и младшего офицерского состава, которым ему надлежало бы командовать, равно как и ущерб материальной части: вооружения, боеприпасов, жилья, обеспечения - как кадровый военный терпит поражение в ходе боевых действий. Все возобновимо но ведь никто не собирается возобновлять! Ответственность на нем одном. Это он предлагал поднять вертолетом шестидесятитонную тарелку локатора и перенести ее на корабль, который перевез бы ее в расположение военной части на территории России. Отказались - сославшись на невозможность закрепить ее на палубе, не подвергая судно угрозе перевернуться. И теперь с раннего утра, после оправки, физзарядки, пятикилометровой пробежки, он восстанавливает то, что можно восстановить, приводит в порядок здания и территорию, очищает ее от завалов мусора и искореженного металла.
      Они встречаются - вдвоем, втроем, все четверо - когда за едой, когда, по выражению Молоткова, "в часы отдыха" или перед сном. Притираются друг к другу, понемногу привыкают. Что-то вместе предпринимают, что-то рассказывают о своей жизни, подшучивают друг над другом, все более доброжелательно - и все более чувствуют себя заединой группой...
      (Предупреждение для лиц, которых эта история может профессионально заинтересовать в плане кино. Весь период начиная от появления Вайнтрауба и Штольца на базе "провисает". Не следует забывать, что это синопсис: некоторые части его не "прописаны", а только "обозначены". Само собой разумеется, что действующие лица ведут себя не как персонажи сценария - тем более его сокращенной записи, - а как все живые люди. Так, например, Штольц, оказывается, захватил с собой из Германии дюжину оловянных солдатиков. Он их коллекционирует, занят этим, как выясняется, до одержимости, с детства. Собранных до войны лишился, но со времени выхода из тюрьмы взялся за дело заново, и сейчас их число перевалило за три тысячи. Как он говорит: "командую тремя дивизиями". Нескольких новых успел купить, уже когда проезжали через Ригу по пути из аэропорта. Привезенные из дому - шесть в форме вермахта Третьего рейха, шесть красноармейцы. Штольц выставляет их на тумбочку у кровати, время от времени передвигает - в какой-то степени "играет" в них. Это вызывает недовольство Молоткова, приводит к еще одному резкому выяснению отношений между ними. Айвар, напротив, после очередной отлучки с базы привозит ему несколько советских, примитивного вида. Он нашел их у маленького сына своей знакомой, причем, когда рассказывает об этом, запутывается, так что у всех возникает мысль, что речь идет о его собственном - возможно, внебрачном - ребенке. Вайнтрауб же, в противовес "милитаризму" Штольца, выстраивает на подоконнике цепочку доминошек которые нашел на полу в бывшем красном уголке. Он называет их "силы сдерживания" и два-три раза в день толкает крайнюю, с воодушевлением наблюдая, как ложится вся шеренга.
      Подобные "личные проявления" свойственны каждому из них. Это ни в коем случае не черты или детали, призываемые "оживить" характеры и действие. В полномерный сценарий, естественно, попадут только такие, которые, переплетаясь, будут прямо или прикровенно вести участников к неотвратимо приближающемуся итогу, заложенному в их встречу с самого начала. На нынешней стадии слишком тщательное разглядывание общей картины не соответствовало бы самому жанру. Дело синопсиса - рассказать историю так, чтобы, когда по окончании ее оглянешься назад, итог выглядел постоянно нависающим, но ни из одного ее поворота не следующим.
      Итак -)
      ...они все более чувствуют себя заединой группой. Но странное дело: присутствие Вайнтрауба постоянно наводит на разговор о евреях. Если в образовавшейся четверке - людей друг другу чужих, случайно сошедшихся трое: Штольц, Айвар и Молотков, - уже после самых первых минут знакомства воспринимаются другими как индивидуальности, "представительствуя" прежде всего каждый за себя и лишь во вторую очередь за страну, нацию, социальный и политический строй, к которому принадлежат, то Вайнтрауб - прежде всего "иудей", "из государства Израиль", представитель не открываемой для посторонних до конца культуры, внушающей непонимание, тревогу и раздражение, внешне европеец, по сути же "не запад, не восток" и даже алфавитом пользующийся "нечитаемым". Что бы и кем бы ни рассказывалось о семье, быте, занятиях, это неизбежно оборачивается на него, вызывая после формального вопроса "а у вас?" куда более пристрастный и заинтересованный "а у евреев? как это у евреев?".
      Молотков вспоминает самую первую после его призыва в армию политинформацию, которую старшина посвятил "сионистам" и из которой выходило, что это племя генетических злодеев, даже внешностью не похожих на остальное человечество. Поэтому когда военврач Поляков, к которому он попал с переломом и поделился предположением, что отделавшие его в драке городские были евреи, сказал, что и он, капитан медицинской службы, еврей, то Молотков испытал некое подобие ужаса и такой шок, что откачнулся и упал со стулом назад, добавив к гипсу на правой руке гипс на левой.
      Впрочем, у Молоткова это часть - правда, самая главная, центральная, но часть - общего отношения ко всем: неважно, что Штольц немец, а Айвар латыш, важно, что они не русские. Но и эти двое, толерантные, дружественные, расположенные - подберите слово, какое хотите, - к Вайнтраубу, все равно имеют к нему "дополнительное" чувство: вины и ее изживания у немца, терпимости у латыша. Тем не менее чем дольше длится их общежитие, тем ближе и заинтересованнее друг в друге, в частности, в Вайнтраубе, они становятся, и тем заметнее эта близость и заинтересованность выходят на передний план их взаимоотношений. Постепенно вырисовываются натуры: деятельно ответственная у Молоткова; со склонностью к мистицизму у Айвара и, наоборот, только на реальность ориентирующаяся у Штольца; постоянно, с иронической печалью готовая к худшему, чем есть в данный момент, у Вайнтрауба; и характеры: вспыльчивый у Молоткова, уступчивый у Айвара, твердый у Штольца, скептический у Вайнтрауба.
      Когда быт начинает выглядеть окончательно устоявшимся, события повторяющимися, поведение заведомо предсказуемым, покой отдающим скукой, в ворота медленно въезжает черный лакированный "Мерседес-джип", проволакивается вдоль всего городка, вдоль леса и останавливается у последней из обозреваемых с КПП дюн. Из машины, как видят издали глядящие в ее сторону четверо, выходит молодой человек и девушка. Разбивают палатку, разводят костер. Через какое-то время - несколько часов, может быть, дней происходит неизбежное знакомство: у водоколонки, на дороге, в лесу, на пляже. Это рижане, Максим и Лиза, между собой говорят по-русски, оба без акцента. У Максима собственный бизнес, компьютерный и, как прибавляет он, "вообще бизнес". Пара загорает и купается, раздевшись догола, метрах в пятидесяти в стороне. Иногда за тем же отходит в противоположную сторону и Вайнтрауб. Однажды, поплавав, он дремлет, лежа на животе, лицом на полотенце. На хруст песка приподнимает голову: мимо неторопливо и глядя себе под ноги, иногда забредая в воду, проходит Лиза в купальнике: стройная, большеглазая, длинношеяя, сохраняющая прелесть как бы отроческой неуклюжести. Когда она отдаляется, Вайнтрауб надевает трусы. Она возвращается, сворачивает к нему, спрашивает, можно ли сесть рядом. Начинает разговор с расспросов о его жизни в Израиле, о жизни там вообще. Видит на руке номер, показывает на него пальцем, ничего не спрашивает. Вайнтрауб шутливо отмахивается: "Грехи молодости". Вдвоем они присоединяются к Штольцу, Айвару и Молоткову, с другой стороны подходит Максим.
      Вечером общий шашлык, с вином и водкой. Присутствие девушки делает четверых мужчин каждого в свою меру, острыми и куртуазными. Максим время от времени наблюдает за остальными с иронической улыбкой. Айвар включает радио, ловит музыкальную станцию, Лиза по очереди со всеми танцует. У каждого своя манера: видно, что Штольц опытный танцор, "ведет" уверенно, Айвар по-школьному, но не без романтичности, Молотков - крепко держа, строго придерживаясь ритма. Вайнтрауб неловок, да и заметно, что ему вообще неловко, он делает вид, что отпускает партнершу выводить свою партию, пока он будет вести свою, но его движения примитивны, и, чтобы "исправить положение", он делает несколько шагов словно бы ожидаемого от него фрейлахса. Молотков, уже перепивший, начинает отпускать скабрезности, сальные анекдоты, Штольц просит переводить и неожиданно вступает с ним в соревнование. Лиза делает знак Максиму, они уходят в темноту; когда влезают в палатку, он спрашивает: "И кто же был самый-самый?" "Конечно, еврей". "Ну еще бы. А почему?" "Потому что не умеет". "И что хорошего?" "То, что это уметь, - тоска и скука. Было бы что. И то, что не умеет единственный из всех".
      Назавтра Вайнтрауб уже от основной группы не откалывается, но Лиза, выйдя на пляж с Максимом, почти сразу подходит к ним и предлагает ему пройтись вдоль моря. Он отказывается, сперва мягко - что хотел бы побыть в компании, скоро ведь всем разъезжаться, потом жестче - что не в настроении, сегодня не расположен, но ее настойчивость, трудно объяснимая, превозмогает. Они удаляются, и с первых же шагов она берет в разговоре высокую - так что ее слова первоначально звучат наивно и смешно - ноту: "Ну, там у вас в Иерусалиме должны знать: в чем суть этого миропорядка?" "Нет, не знают". "Не может быть! Кто-то точно знает. Но и каждый - хоть что-то, чего не знают ни в каком другом месте. Вы, например". "Нет". "Хорошо. А в Саласпилсе?" "Там меньше, чем где бы то ни было". "А в погребе?" "В погребе главное - куда мочиться и испражняться и на какой день те, кто укрыл, откажутся это ведро выносить". "Адам - животное". "Адам - животное, Авраам - животное, Моисей-животное. Все". "Для того, чтобы выжить, как Адам, Авраам и Моисей?" "Нет. Просто для того, чтобы выжить. Даже не инстинкт, а как мочиться и испражняться. Физиология". "И Иисус?" "На кресте, наверно, да. Отчасти". "И в этом суть миропорядка?" "Нет". "Тогда в чем?" "Не знаю. В Иерусалиме. В Саласпилсе. В том месте, куда человек попадает". "На брошенной военной базе? На пикнике с танцами?" "Если туда как следует попасть". "Вы попали?" "Нет". "А я?" "Откуда мне знать?" "Во мне четверть еврейской крови". "Какое это имеет значение?" "Такое, что я узнала, что вы мне не чужой". "Чепуха. Экзальтация. Почему бы не вообразить?" "От пресыщенности - да? "Мерседес", испанские консервированные устрицы и "Дон Периньон" в переносном холодильнике, се-се-секс и со-со-солнце. Вы думаете, от этого?" "Что вам от меня нужно, барышня?" "Ничего. От вас - ничего. Но от кого-то нужно. Я подумала, что, может быть, от вас". "Поворачиваем обратно. Мне все это не нравится". "Боитесь. Евреи всегда боятся". "Им есть чего". "Я просто хочу кое-что от вас узнать". "Вы же видите, не получается. Пошли назад, барышня". "Елизавета". "Пошли назад, Элишева".
      Еще несколько подобных бесед опять на пляже или при случайных встречах в лесу за сбором черники, грибов, на одинокой прогулке и необязательно наедине, иногда и на людях непроизвольно сокращают дистанцию между ними. Позиция Вайнтрауба, как и Лизы, не меняется, но в каждом следующем диалоге, как бы короток он ни был, сама собой содержится ссылка на предыдущий. От раза к разу оба высказываются более откровенно. Параллельно все более натянутыми становятся ее отношения с Максимом: чем свободнее тон разговора с Вайнтраубом, тем напряженнее с ним. "Что, хочешь с ним спать?" "Нет. Но могу. Если предложит". "Объяснишь почему? Я, дурак, не ухватываю". "Потому что еврей". "У них что, на конце рожки?" "Я "спать" имела в виду, прежде всего, спать. Просто рядом". "Как брат с сестрой". "Как угодно". "Именно с ним". "Именно с ним, но потому что он еврей". "Надындивидуально". "Надындивидуально". "Избранный народ". "Ну да. Избранный на то, чтобы на нем опробовать все, что потом распространить на человечество. Бога. Деньги. Сына единственного под нож, Содом обустроить, брата продать в рабство, уйти по дну моря, схватиться с Голиафом, питаться из клюва ворона. Рассеяться, как пыль, растить пейсы, чтобы их вырывали, беременеть, чтобы вспарывали живот, ждать мессию, чтобы сгореть в печи, - сперва пусть евреи. Пройдет с ними, тогда дадим всем. Как проверка новых лекарств". "Англичане, ты считаешь, на это не годятся. Французы?" "Понимаешь: не фирма. Джинсы должны быть американские. Только. Французские элегантнее, тайваньские дешевле, но настоящие - made in USA". "А я, ты хочешь сказать, не USA". "Ты нет. И я нет. Вместо тебя может быть другой. Немножко получше, немножко похуже. И вместо меня. Мы версии. Версия Максим, версия Елизавета. Ты же не будешь спорить, что где-то на Земле может быть тот твой тип или мой тип, которого мы версии". "В Иерусалиме?" "Ну а где еще? В Канаде? В Казани? Люди знают только то, что знают евреи. Не индивидуально. Индивидуально Вагнер гениальнее Мендельсона, Аристотель умнее Спинозы. Индивидуально этот Йоэль Вайнтрауб мне нравится. Но тянет меня к нему не потому, что он - он, а потому, что он еврей. Как еврей он знает, кто такие люди, и как с ними жить, и как жить без них. Как кого-то из них любить - и как не любить. И что значит, когда тебя любят - и когда тебя не любят. Как конкретный Йоэль Вайнтрауб он может совершенно ошибаться, он может быть дураком, ничтожеством, но даже то, как он ошибается, как глуп и как надут, образцово. Made in USA. Made in Jerusalem. Made in the Bible. "Сделано в Библии". А этот к тому же не дурак и не ничтожество".
      Наконец, после очередного вшестером ужина у костра ситуация взрывается: когда Максим встает, чтобы идти в палатку, Лиза не двигается с места. "Ты что, придешь позднее?" "Нет". "А где же собираешься ночевать?" "Где-нибудь". Максим быстро уходит в темноту, оставшаяся компания некоторое время сидит в тишине. Первым ее нарушает Молотков: "Давай догоняй, пока есть время". "Уже нет". "Это тебе еврей голову заморочил". "Не он мне, а я ему". "Вот что, вступает Вайнтрауб, - я быстренько вещички соберу, а ты, - обращается, перейдя на немецкий, к Штольцу, - подбрось меня до Вентспилса". В это время мимо них с ревом, на предельной, какую позволяет дорога, скорости проезжает машина Максима. Секундная растерянность, озабоченность, сосредоточенность.
      "Тогда и девку с собой забирай", - говорит Молотков. "А что мне с ней делать? - отвечает Вайнтрауб и поворачивается к Лизе. - Что мне с вами делать? Я ближайшим автобусом в Ригу и первым же рейсом в Тель-Авив. Долга у меня перед вами нет, а вы мне обуза. Точно так же и сами можете отсюда уехать". "Да и вернется за вами Максим, - включается Айвар, - тогда что нам ему говорить?" "Он не вернется", - отвечает она уверенно. "Тем более, говорит Вайнтрауб. - Нечего вам на ночь глядя ехать, утром уедете. По-немецки Штольцу: - Отвезешь ее утром?" "Ни ее утром, - отвечает Штольц, ни тебя сейчас. Не впутывайте меня. Это ваши дела, я здесь иностранный гражданин, и мне проблемы не нужны". "Мне кажется, - вступает Айвар, спешка сейчас ни к чему. Выспимся, утром на свежую голову все само решится". "В таком случае я уйду пешком", - это Вайнтрауб. "Куда?" - Молотков. "Если так, то и я с вами, - твердо заявляет Лиза. - Если Максим все-таки вернется, он меня убьет. Ну не убьет, покалечит". "Это если мы ему позволим, - говорит Молотков с гонором. - Вайнтрауб, но с чего ты-то так затрясся? Нам все уши прожужжали, какая у вас армия победоносная, а тут пацан с пацанкой из-за тебя поссорились, и сразу дёру?" "Потому что победы хочется избегать, в общем, так же, как поражения. Крови примерно столько же. Кто побеждал, знает". "Чересчур мудрено. Еврейская философия... Команда: по койкам. Ждем утра".
      Все, кроме Лизы, начинают расходиться. Около нее останавливается Айвар: "Хотите ночные облака над Псковом посмотреть? На осциллографе". "Может быть. Дайте посидеть подумать". Он уходит. Появляется Вайнтрауб. Лиза: "Вина моя, от начала и до конца. Ну что теперь делать?" "По всем видимым признакам - так. А по сути - ничуть. Идет жизнь, нормальная, вдруг через нее проходит еврей, и вокруг него заваривается каша. Так устроено. Приезжает пара красавцев, благополучных, молодых, спортивных. А тут четыре шлимазла, старых, тронутых умишком. Ничего не может произойти, никакого контакта, кроме в лучшем случае здрасьте-до свиданья. Но один из них еврей, а где еврей, там "цорес". Он их притягивает. Знаете, что такое "цорес"? Это нехватка денег, а если у какого-нибудь Ротшильда избыток, то это тоже цорес. Это египетский фараон, и телец из золота, и три с половиной года без дождя, и царь Шломо со своим гаремом, и Ешуа из Назарета - Ешуа больше всего. Цорес - крестовые походы, и 2 августа 1492 года в Испании, и Богдан Хмельницкий, и выстрел "Авроры", и живописец Шикельгрубер. И пара спортивных красавцев, выбравших пустынное местечко позагорать безо всего. Вы приезжаете - а там Вайнтрауб. Один раз он ускользнул от "Мерседеса" с газом "циклон Б", так вот ему другой "Мерседес". Такой на его счет был замыслен высший проект. А интрига - с поездкой в Саласпилс, брошенной военной базой и девушкой Лизой - подогнана для правдоподобия". "Пусть так, но мы же не куклы. В этой интриге моя роль может быть - только говорить с вами... - Она встает и подходит к Вайнтраубу. - ... а может быть и обнимать вас". Кладет руки ему на шею, наклоняется, но не целует.
      Слышны шаги, из темноты возникает Айвар, он взволнован: "Я только что видел на экране падение мертвого ангела". Лиза: "Как это выглядело?" "Именно так. Ангел, увеличиваясь на глазах, падал с неба, как подстреленная птица". Вайнтрауб: "До утра нам всем надо выспаться". Лиза уходит в сторону палатки, четверо мужчин еще долго, как тени, передвигаются по пустым помещениям, улаживая какие-то мелкие дела. Из угла, где Молотков, раздается стук падающих кусков стены, потом звяканье металла. Возвращается Лиза со спальным мешком, кладет его рядом с мешком Вайнтрауба: "Чтобы пошептаться, если захочется". Наконец все укладываются.
      Издалека раздается шум автомобиля, приближается. Когда ясно, что въезжают в ворота, все встают, подходят к окнам. Две машины останавливаются у дома, из них выходит десяток крепких парней, среди них Максим. Они вооружены и не скрывают оружия. Один, с автоматом, говорит: "Отдайте нам еврея, и мы уедем". "А не бабу?" - спрашивает Молотков с издевкой. "Еврея". Молотков светит фонариком в угол, там лежит несколько автоматов и гранат; тихо своим: "Разбирайте". Все занимают позиции у окон. Пауза, потом одиночный выстрел с улицы. В ответ сдвоенный из дому, это Молотков, поставивший свой автомат на прерыватель очереди. Приехавшие распределяются вокруг дома, обкладывая его с разных сторон. "Отдайте нам еврея!" - снова звучит с улицы. Через некоторое время: "Отдайте нам еврея!" И еще раз, и еще, с отмеренной регулярностью. После очередного повторения к произносящему присоединяется второй голос, потом третий и так далее. Скандирование отчасти уже забавляет парней, начинает сопровождаться смехом. "Зачем он вам?" спрашивает тот, кто начал. "А вам?" - отвечает из дому Айвар. "Точно еще не знаем". В его голосе можно уловить легкий латышский акцент. "Я видел мертвого ангела, - говорит Айвар по-латышски. - Уходите отсюда". "Выдай нам еврея, сумасшедший латыш, - отзывается голос. - И убирайся, мы тебя не тронем". "Немец, - выкрикивает другой по-немецки, - ты-то что изображаешь? Выведи его к нам, сделай место чистым от евреев". "Judenfrei", - повторяет хор весело. "Майор! - кричит еще один. - Он же еврей! Неужели не тошно?" "Щас я тебе пипку отстрелю, - отвечает голос Молоткова. - Дурак Никита, что из Сибири вас вернул. У меня вы бы все в Биробиджане гнили". "Вы есть наци, - громко и назидательно произносит Штольц по-русски, - я есть денацификация". Смех и снаружи дома, и изнутри.
      Постепенно положение словно бы приобретает устойчивость. Требование выдать Вайнтрауба звучит реже и ленивее. И это понемногу меняет атмосферу среди осажденных. Выжидательная политика нервирует и выглядит все более бесперспективной. Айвар первый заговаривает о том, что лучший выход - это попробовать Вайнтраубу тайком выйти наружу и скрыться. Тогда оставшиеся могут сказать, что не заметили, как это случилось, причина противостояния исчезнет, и те уедут ни с чем. Штольц подхватывает, что можно по лестнице выйти на крышу, пройти по ней до другого края дома и, спустившись по дальней лестнице, оказаться на свободе. Молотков возражает: люки, ведущие на крышу, на замке, и, хотя у него есть ключи, открыть люк на другом конце здания не удастся, так как отпереть его можно только изнутри. Да и вообще, с какой стати сдаваться всяким бандюкам и дерьму?
      Однако чем дольше держится ситуация, тем настойчивее становятся предложения, призывы, чуть ли не требования к Вайнтраубу решиться на уход. Настойчивее и, увы, неприязненнее. От упреков в том, что это он поставил их в столь затруднительное и опасное положение, они переходят к обличениям его характера, натуры, личности, и все это заключается вариациями на тему "А чего от них ждать?". Наконец открывает рот Вайнтрауб - с невеселым юмором он произносит что-то на иврите. "Молишься?" - спрашивает Молотков. "Нет, это Иона-пророк говорит: "Возьмите меня и бросьте меня в море - и море утихнет для вас, ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта великая буря". "Он еще издевается!" - возмущенно реагирует Айвар и замахивается на него. Вайнтрауб опережает его и отбрасывает к стене. Штольц становится между ними. После некоторой общей заминки, невнятных утешений и самооправданий Молотков сообщает, что знает подземный лаз, выводящий в лес метрах в ста от дома. "Идеально", - отзывается Вайнтрауб тем же двусмысленным тоном. "Автомат дать тебе? - спрашивает его Молотков. - Есть наган". "Да вы что, - продолжает шутить тот в выбранном ключе, - так ведь можно и застрелить. Как в анекдоте: что вы палите? Тут же люди! А вот дайте-ка мне пару гранат, ладно?" Лиза, видя, к чему привел ее поступок, до сих пор не вмешивается, но, когда двое мужчин направляются к дверям, заявляет, что уйдет с Вайнтраубом, в противном же случае просто выпрыгнет из окна под пули. "Да, - говорит Штольц, - с ней мороки будет еще больше. Лучше отпустить". Айвар пытается возразить, что берет всю мороку и ответственность на себя, но звучит неубедительно. Молотков, Вайнтрауб и Лиза выходят из помещения.
      Вайнтрауб и Лиза почти ползком выбираются из замаскированного упавшими ветками, а сверху листвой отверстия. Осторожно ступая, углубляются в лес, вскоре достигают шоссе, но не выходят на него. Все еще темно, однако по просвету неба над ним можно ориентироваться, и они идут вдоль него по опушке. Темнота начинает бледнеть, сзади доносится шум моторов, они быстро уходят в темноту леса. Мимо с зажженными фарами медленно проезжают два автомобиля, через некоторое время возвращаются, проезжают в обратном направлении. Вайнтрауб предлагает, схоронившись, дожидаться дня. Находят ложбинку, натаскивают покрытых густой листвой веток, мягкого мха, Вайнтрауб расстилает сверху захваченный с собой плащ, они ложатся и, подрагивая от утреннего холода, прижимаются друг к другу.
      Сквозь нервную дремоту Вайнтрауб слышит шум далекого мотора со стороны, противоположной оставленной ими базе. Мгновенно поднимает Лизу: "Автобус или трейлер. Быстро на дорогу". Уже с опушки они видят фары, слабо посверкивающие в не разгоревшемся еще свете утра, и кубик движущегося автобуса. "Выйдешь одна. Если остановится, расскажешь, что на нас напали, забрали автомобиль. Если согласятся взять, крикнешь, я выйду".
      Лиза отчаянно голосует. Автобус - туристский - проезжает мимо, потом тормозит, возвращается задом. На стекле наклейки латвийского Интуриста и израильского агентства путешествий. Из двери выходит мужчина, спрашивает, в чем дело. Лиза рассказывает историю, делает упор на то, что ее спутник гражданин Израиля. "Пусть выйдет с поднятыми руками". Лиза зовет Вайнтрауба, тот не отвечает. Она бежит к месту, где оставила его: пусто. Несколько раз кричит. Мужчина, сложив рупором ладони, зовет ее, она растерянно оглядывается, всматривается в чащу, снова оглядывается. Мужчина машет ей рукой, потом влезает внутрь. Автобус трогается, неожиданная остановка уже разбудила всех пассажиров. Мужчина что-то рассказывает им. Во всех окнах лица, обращенные к Лизе. Автобус опять останавливается, опять сдает задом, пассажиры знаками показывают, чтобы она залезала к ним. Мужчина выскакивает, бежит через дорогу к Лизе, берет ее за руку, ведет к автобусу. В смятении, не зная, что предпринять, она подчиняется. Ее весело приветствуют, мужчина объясняет, что они израильские туристы, выходцы из Прибалтики, и сейчас едут в Вентспилс, где их ждет паром в Швецию.
      Сквозь кусты Вайнтрауб смотрит на удаляющийся автобус, поворачивается и идет в прежнем направлении. Слышит сзади звук мотора, осторожно выглядывает на шоссе: это тяжелый грузовик. Выходит на дорогу, голосует, тот останавливается, он влезает в кабину и уезжает.
      (Додумать: что случается с оставшимися. Кого-то в перестрелке убивают вернее всего, Молоткова. Изгнание еврея ничего не решает: от него можно избавиться, но он уже успел поставить тех, кто с ним оказался связан, перед лицом реальности, из которой простого выхода не бывает. Это его функция. В общечеловеческом смысле - миссия. Молоткова жалко.)
      Последний сценарий, решил Каблуков. Точка - конец не сценария, а сценариста. Не хочу больше таких. Почему и не пишется. Не хочу больше действующих лиц. С "лицами" этот - последний. Конец той части Каблукова, которая была сценаристом. Затемнение. Никакой музыки.
      XXI
      Тоня посадила под окном декоративный душистый горошек, а на лугу наломала прошлогодних сухих камышин и воткнула у стены в грядку, чтобы горошку было за что зацепиться усиками и вокруг чего виться. Сухие стебли торчали посреди новой травы, как фрагменты рыбьих скелетов. Наконец появились голубые в фиолетовость цветки, стали подниматься по тростинам. В окно их было не видно - так же как на следующий год пришедших им на смену флоксов, розовых в сиреневость: грядка лежала внизу, под стеной. В окне торчали только концы тростин, несколько сантиметров длиной, уродливые нищенством, ветер царапал ими стекло. От них исходила тоска безысходная. Тоску более выносимую испускали сами цветочки, точнее, вот эта их окраска две главные дачно-деревенские разновидности цвета, вдруг обращавшиеся одна в другую, например, когда начинали вянуть.
      Тоска тут клубилась - но и трогательная нежность, никакими примесями еще не порченная. Сохранившаяся в виде того сырья, про которое душа еще не знала, что оно для нежности. Три фасолины и пять горошин в блюдце с водой, выставленные на подоконник в марте как домашнее задание по ботанике. Хвостик корешка там, где у живого существа должен быть хвостик, и клювик стебля, где головка, - и разъезжание, скручивание, истощение семядолей, выполнивших свою роль. Ежедневно доливаемая вода, консервная банка с землицей, наколупанной во дворе, выдавливаемые в ней пальцем ямки, бережно опускаемый туда пророст. И неделю за неделей сопротивление стебля стать из водянисто-серого зеленым. При чем-то тут мать, и отец, и ты сам - не четверку с плюсом получающий за "опыт", а в этом набухании, лопании, вылезании, в этой бобовой форме.
      А через десять лет - фасолина Тоня: если отрубить (что в этом плохого? - как у Венеры Милосской; ладно, прижать к бокам) руки, крепко соединить и поджать (если все-таки уж ничего не рубить) ноги; голову, так и быть, оставить. То есть Тоня, себя же под окно цветочками и высаживающая, в коротком голубеньком сарафане в белый горошек. И холодильник - Тоня. Сразу включил, как приехал. Как включал, когда приезжали вместе, но на этот раз долго внюхивался, ища запах, не то оставленный ею, не то чего-то, что без нее могло скиснуть. Хотя с тех пор, как они последний раз здесь были больше года, - простоял открытый, пустой, мытый изнутри. И, наполнив его накупив необходимое в Туле, а что забыл, в автолавке, - открывал без надобности и нюхал, всё ожидая, что без ее пригляда должно испортиться.
      Смерть втягивает первоначально самим втягиванием, пропуская через этапы, внешне похожие на нее. Тоня здесь в деревне, уже больная, сказала: видела тебя во сне, ты был мой любимый внук, я гляжу на лицо ребенка, бесконечно мною обожаемое, и вижу, как оно порастает жестким волосом. В другой раз: мне снилось, что ты меня спрашиваешь, какое сегодня число, я отвечаю "пустое июля" - вместо "шестого". Смерть втягивает в зону, где демоны, а от слабости, от того, что на границе засыпания, нет сил сопротивляться.
      Это потом она говорила, что предпочитает умирать ("Отвлеченно; я не хочу сказать, что сейчас умираю; просто мы все всё время умираем, ведь так?") в городе, а не в деревне. В деревне умираешь ты один, в городе вместе со всеми. В доме, полном постоянного, ровного, привычного, не всегда замечаемого шума с улицы, с шоссе - и резких шумов, стуков изнутри квартир. Шагов. Роняемых предметов. Спускаемой воды, струи, бьющей в унитаз - так что известно, что кто-то, иногда понятно, и кто конкретно, в уборной. То есть какому-то ему, какой-то ей не спится, или пора на работу, или болеет веришь, что именно так. Электричка, включение электробритвы... Старые знакомые, бывшие приятели давно живут в домах с лучшей звукоизоляцией, в "сталинских", "кирпичных", "повышенной категории". Но неискоренимое, необоримое их сходство и сродство с ними, Тоней и Каблуковым, в том, что все - умирают. Мгновениями это превращается в подступающие слезы, в боль, терпимую, которая охватывает все тело, - и по всему организму, острее всего по сердцу, голове, горлу пробегает: кто бы знал, как я мучаюсь! ("Я не про себя - про всех умирающих; отвлеченно; у нас ванна облупленная; хотя и не грязная, ты согласен? и вся квартира, в общем, такая же; но уютная, ты согласен?")
      Каблуков читал. Пристраивался на ступеньке крыльца, приваливался плечом к левому столбику. До пяти - шести вечера всяко было тепло. Перед ним начинало наливаться закатом небо над лесом, одновременно и разгораясь, и тускнея. Ветер покачивал ветки березы, их тени, переливаясь, бегали по странице. Как по поверхности воды. У него покруживалась голова, он не знал отчего: от этого броунова движения света с тенью или от текста, именно эту березу и эту игру описывающего. Он уставлялся вдаль не вдаль, а в то, что все вместе составляло "вид", глаза широко раскрывались и не моргали. Ни одну часть видимого не предпочитали другой. Эта наблюдательность, в которой гений был Борис Пастернак: ветки, чтение книги, струи воды, - устарела, время ушло и унесло ее с собой, как моду. Он почти проговорил все это вслух, извиняя себя тем, что, будь Тоня здесь, сказал бы ей. Мол, уступаю привычке делиться всем. Но это была неправда. Такого ему никогда не случалось ей говорить, и она это знала и одобряла. Оттого, что мог бы, а недоговаривает, близость усиливалась.
      Вот я тебе расскажу такую историю... Может, не надо?.. Нет, хочу, чтоб ты знала. Когда вдвоем, история забавная, а когда один - легкая паранойя... Мальчишка: предположим, с нашей улицы. С Железнодорожной в Пушкине. Или с Баскова в Ленинграде - чтобы в конце стало понятней. На десять лет меня моложе. Сталкиваемся в школе, он, первоклассник, в толкучке налетает, получает от меня "макаронину". Потом еще несколько, в городе, увидим друг друга, я ему: "По шее дать?" - в шутку. Ни он, ни я не знаем, кто другой. Предположим, он идет в школу КГБ, в "разведчики", становится младшим следователем. Потом "большим человеком". И у меня в первый раз мелькает мысль: не пересечься бы. И с этого момента все его действия, от жилищной реформы до гимна, оцениваю как направленные лично против меня. Глупость, но такая реальная... Пастернак отсылал к природе - или к детскому укладу жизни, который у него та же природа. Казалось, должно быть вечно, вот уж что не меняется. А изменилось место - природы, детства, всей этой мутоты. Обращать на нее внимание, тем более вглядываться - ни желания, ни времени. Нынешние книги постоянно отсылают к советской власти. Как XIX века - к екатерининским временам...
      Обещание позвонить Ксении все больше воспринималось отсюда как долг, тяготило. Когда он думал о ней здесь, она представлялась более красивой, чем в городе, но менее, что ли, прекрасной. Город смазывал то, как она красива. В том, что в ней было прекрасного, он вообще не участвовал. Смазанность и была для этого самым подходящим фоном. Деревня лучшим бы не стала, тут если что и требовалось, то, пожалуй, "сельская местность". Что-то попавшее на холст художника. Не обязательно хорошего, талантливого - любого. Должны были быть линии избяной архитектуры, неопределенные формы природы, свет, облако или два-три, зелень, безлюдье, даже отстутствие собак и кур - чтобы это прекрасное проявилось. Допусти2м был, возможно, один петух - уже как символ, как символ целительства, или победительности, или хода времени. И кошка как аллегория (знания, сладострастия, гордости) и декорация. Как горностай на картине Леонардо.
      Нечего притворяться: Ксения не существовала вне связи с Тоней, а попадая в эту связь, вне сравнения с ней. Сравнение же было целиком в пользу Тони. Не потому, что он закрывал глаза на самоочевидные достоинства Ксении и на то, как она нравится ему, или хотел сохранить верность и благодарность Тоне за то, что так пролюбил ее всю жизнь напролет и что его жизнь и судьба таковы, какие есть, единственны и называются жизнь и судьба Каблукова, только из-за неразрывности с ней: жена тут и была жизнь, Ева - как у Адама. А потому, что Тоня - уже была, а Ксению требовалось вводить, начинать, устраивать, и все это на месте Тони. Все равно что пойти вырубать вон тот лес - ничего от тебя не требующий, а только привычно дающий, крепкий, густой, просторный, исхоженный, таинственный, - чтобы насадить новый, юный, веселый, который, по всей вероятности, тоже станет крепким, густым, просторным, не хуже этого.
      Да, говорила Тоня уже больная, безмятежность из нас дрягинская "Конюшня" выдула. И хотя она была одним из самых вдохновляющих, награждающих, насыщающих условий той любви и влюбленности, которые я к тебе испытывала, но любовь и влюбленность не потерпели урона, когда безмятежность, да, истончилась, потом истощилась и наконец ушла. Любовь была главное, незыблемое и неотменяемое, безмятежность делала ее восхитительной, но она продолжала быть и без безмятежности. Став, скажем, печальней. Ну что ж, чуть-чуть печальная любовь. Потому что то, что я любила тебя и как, в очень значительной мере убивало печаль.
      Нет, Каблуков, нет, нет: утешайся-ка женою юности своей, любезной ланью и прекрасной серной, груди ее да упоявают тебя во всякое время. ("Всякое" значит, что и когда ее уже нет, как нет юности.) Для чего тебе увлекаться другой и обнимать ее груди? Наслаждайся жизнью с женой, которую дал тебе Бог на все суетные дни твои, потому что это доля твоя в жизни и в трудах твоих. Царь Соломон.
      Лет тридцать тому назад он по пути в лавку прочел объявление: "Сегодня в ЖЭКе встреча с уезжавшим на постоянное место жительства в Израиль и вернувшимся таким-то". И, уже стоя в очереди - а прилавок был один, что за водкой, что за хлебом, - понял, что мужики перед ним как раз разговаривают, все, с этим самым вернувшимся. "Давай, давай, - говорили они, - расскажи нашим соломонам, как там и что". Всей компанией они покупали две бутылки по всему видно, очередные... Даже глупые, наши - и то были соломоны, и то тянули на мудрецов, хотя всего лишь мудрили. А с тем, Давидовым сыном, который не больше не меньше как Екклесиаст, умный, как все люди вместе, кто же спорит? Книга его не о суете, а о неизбежности "возвращения на круги", о совпадении "кругов" новых с уже бывшими. Жизнь, со временем все больше разгадываемая, все больше понятная, знакомая, предсказуемая, делается все плотнее, все труднее, а не легче. И она - одна. И когда она - уже свершившаяся, свершающаяся жизнь, кой толк вырубать, чтобы сажать? Вот почему суета сует, все - суета. Потому что не углубляется, а плюсуется.
      Богиня любви и красоты, даже на диете, - суровая, безжалостная, слепая язычница. Не разум наш, не инстинкты, не это ей нужно - но самое наше нутро. Она вырывает его, как жрец внутренности птицы, и, гадая по нему, определяет судьбу. А вся эта прикипелость, эта преданность Тоне длиной в жизнь, преданность жизни, понимаемой как что выберешь, сделаешь, скажешь, чему послужишь, тем жизнь и будет - что же она, ни к чему? Ничего из нее не выжмешь, шубы не сошьешь, так что ли? Не нравственным же удовлетворением утешаться.
      Сон приснился. Расстановка, а после обеда складывание столов по двум сторонам аллейки, на которую выходят дорожки от вилл. Невысокий сетчатый забор, крохотные куртины с обеих сторон. Вообще все миниатюрное - это главное. Участие в обеде означает принадлежность к избранным и сильным сего мира. Он бывал на таких. Банкеты после съездов и пленумов Союза кинематографистов, после кинофестивалей - не всем скопом, а списочные. Со своей иерархией, однако иерархией уже избранных. Стол покоем, и шампанское у сидевших за поперечиной могло быть французское, и омары из Парижа самолетом в садках, а у тех, кто по бокам, - массандровское и крабы из банок. Но пространство для зрения - общее и равное: что от Демичева смотреть на Каблукова, то и от Каблукова на Демичева. И то же самое, когда уже при Ельцине возили в Рузу вырабатывать национальную идею. За первым же обедом и сформулировавшуюся: икру ложками! И всегда у него, даже во времена признания, после премий и поздравлений - мысль: не по чину. Ими преимущества заслужены, он здесь - дуриком. Должны разоблачить и выгнать.
      Итак, твердо: позвонить Ксении, сказать, чтобы не приезжала.
      XXII
      Вот эти рассусоливания, они угрожающи. Есть молодая женщина, любящая, к тому же красавица по любым меркам и вожделенная на вкус всех, приятная и притягательная для тебя. И тебе, старику, проигравшему, в общем, жизнь, отказываться от нее по убеждениям, или соображениям, или пусть даже искренним чувствам, однако кажущимся, и небезосновательно, для других выдуманными, значит ставить себя - и с этим соглашался и он сам - в оппозицию самому миропорядку и добровольно осуждать на изгойство. Это и было причиной неприязни всех, кто хоть как-то слышал о нем или знал, за исключением считанных, доверявших ему и ценивших. Далекие жена Ларичева и жена Шурьева, и некие те, кого они именовали "петербургскими друзьями", близкий Шива, Каэфы в лице Калерии Филипповны, отчасти и Нина Львовна, Марк Ильин, Шахов поры Сценарных курсов да, похоже, и нынче, да те же следователи Смирнов и Мухин, чью недоброжелательность отчетливо можно было разделить на служебную и личную, противостояли ему - в первую очередь, потому что он не скрывал, что противостоит им. Не лез, разумеется, с этим - оно само лезло. Для одних выглядело притворством - которому они предпочли бы, чтобы он путался с актрисами и директоршами картин на студии, хотя бы и распространяя заразу на их же супругов. Для других - высокомерием. А для третьих, немногих, - следованием, с души воротило даже произносить, идеалу, и с души воротило, чего: чистоты, справедливости, независимости. У этих враждебность доходила и до ненависти.
      Неприязнь сводилась к тому, что живет, как и все мы, а строит из себя неизвестно кого. Обвинения, что спутался с КГБ, были хороши, чтобы заявить, что а я вот не спутался, но звучали все-таки неправдоподобно. Нетрудно было догадаться, что деньги, на которые куплена квартира и машина, получены за "негрский" сценарий, такая практика существовала, и требовалось чуть-чуть напрячь мозги, чтобы вычислить конкретно Дрягина. То есть он, в самом деле, жил, как все, и действовал, как все, и, пожалуй что, не упускал своего, но никого из себя он не строил. Разница с теми, кто говорил про себя "мы", из чего справедливо следовало, что "он не с нами", состояла в его нацеленности на "да должно означать да, и нет должно означать нет", и все, что не так, вранье. Применял это исключительно к себе, ни к кому не приставал. Но именно то, что все свои компромиссы, капитуляции, всё написанное "для заработка", включая и дрягинскую "Конюшню", не Бог весть какие с точки зрения "нас" проступки, он расценивал, как оно того заслуживало: в диапазоне от слабости до бессовестности, а то и подлости, "нами" воспринималось как вызов, как намеренное желание колоть "нам" глаза. Были объективные условия: что-то можно напечатать, а что-то нет. Это меняло норму порядочности, уступчивости, правдивости. Прямолинейные "да" и "нет" не работали, работали "да, но", "нет, но". Он не хотел с этим соглашаться. Объявлял: здесь проходит граница. Собственно, назначал ее. Почему здесь, а не в двух сантиметрах отсюда? Мы не просекаем, почему именно здесь. Что он, был честнее всех? Что, мы не понимали, что "все живем с выкрученными руками и кляпом во рту"?
      Его это, видите ли, не занимало. Его интересовало не то, правее ли он другого или тот его, а какой смысл ищется каждым из них в правоте. Катулл не стал справляться по каталогу, на сколько баллов тянут добродетели кутил из таверны, на сколько пороки, а влепил им, не сумняся, "cукиных сынов". Не великий Катулл академиков-античников, а Гоша Катулл, или как там его, Валя, которого, может, как Осю Мандельштама, тогда в Риме с насмешечкой принимали. Отдайте мою кралю, поганцы, хлыщи, голытьба! А ты, Талл позорный, верни плащ и платок. Может, вовсе и не голытьба, а благородней его самого. Может, ничуть не позорный, а плащ и платок он сам ему отдал в уплату за должок. "Да" не обязательно попадает на место действительного "да" и "нет" на место "нет". Иногда совсем наоборот - у Катулла, как у всех на свете. Но главное, чтобы то и другое были отчетливо произнесены. Ты - поганец! А ты - позорник! Это значит, что я в бешенстве, а вам - хиханьки-хаханьки. Что мне больно, я страдаю выше сил, а вы развлекаетесь. Что я не дам себя в обиду и постою за себя в одиночку, а вы верите в свою безнаказанность потому, что вы в тусовке. Я сказал "да", пусть несправедливо, но сказал. И "нет", тоже несправедливо, но заявил вам в лицо. А от вас одно блеянье: ну да, но; ну нет, однако... Да и не несправедливо, потому что ведь сманили ее, украли, и плащ украли, улучили такой момент, что не придерешься. Вам в нем по Форуму ходить фикстулять, а мне - мерзнуть.
      Что "Уленшпигеля" перевел несчастный Горнфельд, а Осип Мандельштам им попользовался, ясно ежу. Опять же Мандельштам не четырехтомника, интеллигентского захлеба и тартусской школы, а "Ося" той же загнанности и задразненности, что котяра Катулл. Горнфельд говорит на суде: вот моя фраза, вот его, мой абзац - его, сравните, я имею право на гонорар. Судья Мандельштаму: что скажете? Тот: "Я к смерти готов"... Кто какую цену в доказательство своей правоты платит - вот фишка. Один - о плагиате, о гонораре, другой - о гибели. И гибнет. Как в симфонии: одна тема - вальс Штрауса, другая - судьбы из Пятой Бетховена. Ноты те же, высота, протяженность, громкость. Да вальс и симпатичней. Но спорить с Пятой - не тот масштаб.
      Правда, что старик, что у разбитого корыта. Что Ксения - красавица, свежая, нежная, юная. И что вожделенна - правда. По-вашему, у меня глаз нет? Я бы хотел, чтобы она со мной жила, со мной спала. И никаких внешних препятствий этому нет. Всё правда. Так ведь я за отказ от нее ради цельности, единственности и, да-да, целомудренности своей жизни и плачу этим - отказом от Ксении. Обладанию которой я знаю цену.
      XXIII
      На краю деревни, за Каблуковым, жил старик восьмидесяти пяти лет, и фамилия его оказалась Клобуков. "Деревенские" - а их, здесь родившихся и проживших или уехавших, но приезжающих на весну-лето-осень, осталось около десятка - считали, что это одна фамилия, и даже нашли степень родства, разубедить было невозможно. Старик говорил о них пренебрежительно, обязательно поминал "деревенский идиотизм", про который, по его словам, вычитал у Троцкого, хотя официально выражение приписывалось Ленину. В дядья Каблукову не навязывался, на вопрос, не из духовных ли по отцу-деду, ответил, а вы сами не из доглядающих ли. Но, когда встречались, миролюбиво подшучивал над каблуковским неумением делать простые вещи: косить как следует, ставить забор, поправить колодец - и над ростом. Уверял, что сам в молодости был двух метров, его возили в Москву, где такие, как Каблуков, были ему до плеча. Ты, говорил, с зубами, а я без, но орехи деснами колю. Прибавлял: как зек - а ведь не сидел. Жил один, раз в неделю приезжала на велосипеде из деревни за лесом, за семь километров, жена внука - постирать, поработать в огороде, прибраться. Со всем этим он справлялся без нее, соседям при ней объяснял, что единственная цель - посмотреть, не помер ли: зна-ает, что дом на нее записан. У него были коза, куры и петух, две кошки и собака, в пращурах имевшая лайку: с чистыми, одновременно серого, синего и белого цвета глазами. Единственная, с кем он разговаривал серьезно - когда разговаривал; чаще же всего молчал, но тоже словно бы обмениваясь своим молчанием с ее. Во дворе стоял автомобиль "Победа" 1940-х годов выпуска, модель (содранная, как просвещали знатоки, с "Опель-кадета"). На фоне зарослей, сарая, живности ее линии поражали изысканностью: антикварная мебель. Шины спустили, каждый год на полсантиметра уходила в землю, что казалось как-то связано с состоянием хозяина: как будто ее крепость переходила в него.
      На второй год Каблуков в конце августа, возвращаясь из леса и поровнявшись с его участком, резко остановился перед гадюкой, гревшейся в пыли поперек дороги. Это было вдвойне неожиданно, потому что в лесу змей не видели. Осторожно ее обошел, сделал несколько шагов, решил вернуться рассмотреть. В эту секунду из-за забора выпрыгнула и беззвучно примчалась собака, змея вильнула в одну сторону, в другую, но та все время становилась у нее на пути, хотя нападать и боялась. Так же необъяснимо вышел из калитки старик с уже приготовленной палкой, подошел и с одного удара размозжил змее голову. Пробормотал - вроде бы Каблукову: на Второй Спас является, ни лета не пропустила, подождет день-два и приходит по мою душу... И правда: еще два раза Каблуков на нее натыкался, только уползала - а если честно, он ее спугивал, чтобы уползла. А в этом году его в те числа не было, но, выйдя на эту дорогу, вспомнил - и тут же увидел, хотя уже середина сентября стояла. Как тяжелая жидкость, улилась в соседнюю траву. У калитки стоял клобуковский внук, Колька, лет сорока, с городскими усами. По свежести впечатления Каблуков ему стал рассказывать: так и так, каждый год, август, а теперь сентябрь. Внук приехал вчера, на рычащем "Запорожце", вечером на нем же поехал в Каширу, вернулся под утро пьяный. Выслушал Каблукова, сказал: "А я в двенадцать уезжаю". И вслед крикнул: "У этого не погостишь".
      Стояло бабье лето, но к вечеру холодало, и темнота вечера была уже не летняя. Днем Каблуков ходил, километрами, с утра начинал, единственное занятие стало, всепоглощающее. В последний раз выходил из дома уже к ночи, наперед зная, что увидит: увидит отпущенную на полдесятого смесь темени с малым, задержавшимся на западе светом, примерно девять к одному, увидит черные тучи. Однажды на середине расстояния между сгоревшим амбаром на околице и ближним лесом вспыхнул из непроницаемости стога огонек, как от сигареты.
      Ночью проснулся. Потому что был сильный ветер и деревья громко шумели. Казалось, толпа возбужденно разговаривает, все разом, даже выкрикивали что-то, плакали, стонали. В духе Рильке. Вдруг этот поток звуков, речи, взволнованности, горя обрел смысл, которого не понять, но нельзя не признать его бесспорную доказательность. Через короткое время из этого последовало, тоже вдруг, с абсолютной внезапностью, что ответ на какой-то запутанный до неразрешимости вопрос - кажется, об убийстве, - никак не связанный с тем, что захватило толпу, совершенно ясен: убийца - такой-то. Или: король такой-то. Или: убийца - король. В самую секунду ответа было не восстановить, с чего бы ответ таков, чем он соединен с логикой того, центрального обсуждения, до сих пор столь же громкого и отчетливо слышимого. Но логики и не требовалось. Убедительность того была такой силы, что ее не только вполне хватало, чтобы с легкостью разрешить эту загадку, тайну, темный узел, но заодно и не потерпеть, разрешая, никакого убытка.
      И тут в первый раз навалился ужас того, что на самом деле творилось, когда его прооперировали и оставили выздоравливать. Каждое мгновение пятичасового терзания той точки, где помещалась его жизнь, то есть он, так называемый Каблуков, держало его на капризно извивающейся, уходящей от зрения хирурга линийке, в микроне от которой уверенно и вальяжно разместилась смерть. Но тогда он этого хоть не знал. Потом, на три, пять, семь дней, она перебралась в палату, заполнила ее кубатуру, окутала его, заключила в свое нутро, как в матку матери. А он ее не замечал, потому что весь до последней клетки был захвачен звериным выживанием. Пропустил ее присутствие, объятие, власть. Когда же стал выздоравливать, и вовсе забыл. И про пять часов, и про семь дней (которые возвращались и позже, и на какой-нибудь девятый и на двадцать девятый). А теперь, через десять месяцев, уже достаточно крепкий, изволь отдать должок, пройди, пройди через отодвинутую тогда от себя черную ледяную жуть.
      Назавтра отправился к стогу, и, действительно, валялось вокруг несколько окурков. Дошел до леса, повернул на просеку, а из нее - человек, вынырнул из ближних кустов. В руках топор, средний между полномерным и топориком. Каблуков остановился, сказал: не нравится мне, бросьте. Тот усмехнулся: что не нравится? - повертел перед собой, всадил в пенек. Сигаретки нет? Ну нет так нет. Ко мне не хотите? Рядом... Шалаш был покрыт толем, с боков подбит старыми одеялами. Сел на чурбан, Каблуков на перевернутое ведро. Картошечки?.. Стал колупать вареную картофелину, шкурки не снимая. Руки страшно грязные. Сказал: "Смотреть противно, да?" Каблуков подтвердил: "Что, не могли в пруду помыть? Да просто в луже". "Тюрьма, объяснил тот. - Не делай лишнего. Одно необходимое". "Масло, спички, соль, сигареты, - показал он внутрь шалаша. - Женщина принесла. Из второй избы с вашего края". Стало быть, Тамарка, косая и хроменькая, летом в телогрейке и сапогах. "Давала трогать". Тамарке все шестьдесят. "Рубликов сколько-нибудь не дадите?" "У кого в лесу деньги?" "Всё боитесь, что убью? А и могу". "Чтобы что?" "Чтобы рассмеяться". "Говорят, трудно". "Наилегчайше". "Не жалко?" "Жалости нет. Отобрали. Ни грамма". Помолчал. "Хотя, как жалеют, помню. Менты сюда приезжали. Две мокрухи на тебе. На железке и в Кашире. Я им: вы что же с человеком делаете? С человеком. Бью на жалость. И сразу подпускаю: в суде все равно сокочу. Дескать, не фан фаныч".
      "Пойду", - сказал Каблуков. "Чего мыться, когда не сегодня-завтра бесплатно обмоют". Ждал, что Каблуков спросит, но не спросил. "Тубер. Палочка Коха. Лечение санаторное". Каблуков двинулся к просеке. Тот вслед: "Собачару вислоухую это я заколол". Год назад пропал у соседей бладхаунд, потом нашли труп в березняке. "Рассмеялся?" - сказал Каблуков громко, не оборачиваясь. "Не, слюнявая была. И лаяла". "Это правда", - так же не обернувшись, подтвердил. "Эй, подожди. Послушай. Я одну вещь знаю. Важную. Когда кого режут, тот кряхтит, стонет, лицо перекошено, дышит, сбиваясь. И когда друг по другу елозят - все то же самое. Это потому что сперма - кровь. Все равно - что спрятанное внутри терять. Жизнь - это смерть, понял?.. Или до этого без меня дошли?" "Те, что дошли", - ответил Каблуков через плечо.
      Когда вошел в деревню, Клобуков через забор спросил: "Медведя переодетого не встретил?" "Знаете его?" "Были знакомы". Тамарка на следующий день сказала: "Вам привет. От сына клобуковского". "Как-как?" "Не обкакайтесь. От Колькиного отца". А еще через день постучала утром в окно: "Сергеич, съездий в город, позови милицию, бомж в шалаше мертвый". За телом приехал "уазик". Провозили через деревню, все, кто был, - немного, те же десять, - вышли на улицу, женщины пробовали повыть. Клобуков тоже стоял со своей лайкой, двумя руками опирался на лесину, доходившую ему до груди: их, обтесанных, у него за сараем был целый склад. Внимательно смотрел, как машина приближалась, прищурился, когда проезжала мимо. Сказал, не усиливая голоса - но Каблукову: тот в двух десятках метров от него был и услышал: "Мне цыганка гадала в двенадцать лет. У нее вода закипала в стакане, концы ниток в мотке шевелились. И все сбылось, до самого мелкого. Сказала, что буду жить до восьмидесяти семи. Так что через год задергаюсь. А пока не беспокоюсь". Собака вдруг завизжала, он ударил ее палкой и пошел в дом.
      XXIV
      Только "уазик" пропал под горкой в дальнем конце деревни, как оттуда выскочил черный джип, промчался, не снижая скорости, до каблуковского дома и, как в кино, затормозил, взвыв и подняв тучу пыли. Вышел мужчина, с туго забранными со лба волосами и хвостом на затылке, лет, пожалуй что, пятидесяти, в кожаной куртке, вельветовых брюках, шелковых с замшей кроссовках. Вы сколько на дорогу тратите? Два - два с половиной? А я час двадцать. "Гелендеваген"... Видя отсутствие реакции, пояснил: "Брабус". "Я вижу, это "Мерседес"", сказал Каблуков. "Я и говорю, "Гелендеваген"". "Похож на...". "... катафалк. Лакированный. Квадратный. Внук душегубок. Вы это хотели сказать?". Действительно, Каблуков хотел сказать это, кивнул. Тот вынул из машины две авоськи с книгами: "От Калиты". И понес в дом впереди Каблукова.
      Еще было письмо. "Пока ты умирал и воскресал, Иван Иваныч Иванов трансформировался в Троцкого и Кафку. Что значит, что на земле негде жить, кроме как на автовокзале, где люди и не живут, а только приезжают-уезжают? Неплохо как максима, как реализованная абстракция, но это Скорцезе. Точные, безжалостные, внушительные детали картины раз навсегда свершившейся. Мы уже ни при чем. Наше дело в ней участвовать и погибать. За ней - как за киноэкраном: пустота, мировая кулиса. Наивысшее выражение такого похода русский человек: судьба необсуждаема! Она - такая, а я - такой, у нее своя упряжь и своя цель, у меня - свои. Разобщенность полная: ни в коем случае не - моя судьба. А кто ее признает за свою собственную объясняют, так ли, сяк ли сопротивляются, так ли, сяк ли заставляют измениться - те евреи. Какой бы крови не были. Объясняют, входят через дыру в экране, видят мрак, набитый демонами, смотрят фильм с той стороны полотна, со стороны, в этот мрак погруженной, - Кафки. Рушат и из фанеры выстраивают новое - Троцкие ("Мурка").
      Каблуков, Коля, Коляша, сделай, а? Какой-нибудь 1915 год, какая-нибудь Вена, одному тридцать два, другому тридцать шесть. Какая-нибудь Магда, треугольник. Война, арт-нуво, захваченность демонами, жажда катастрофы. Один пишет "Метаморфозы", другой - листовки, как эти метаморфозы вызвать. Спит с Магдой с ходу, конечно, Лейба, но весь фильм она от него уходит к Францу. Наверное, так и не приходит - неважно. Что я тебя, ученого, учу? Сочини главное, узлы, я все равно буду снимать что-то еще, может быть, вовсе другое. Но нужна привязь, твои веревки на обеих ногах, чтобы отвлекаться только, насколько они меня пустят.
      Остальное расскажет мой крокодил.
      Артем".
      "Здесь книги, - сказал крокодил, - про того и другого. И, понятно, того и другого. Русские и английские - вы ведь на ихнем читаете? Вам заплатят тридцать тысяч. По секрету скажу, и все сорок. Не отказывайтесь. Да вы, я думаю, и не собираетесь". Каблуков почувствовал, что глядит на него мрачно. Сказал: утром отвечу... А переночевать у вас можно? А позвонить Калите в Лондон откуда здесь?.. Поехали в Каширу, хотя Каблуков сомневался, что удастся оттуда дозвониться. На "Гелендевагене". "Брабусе". Я вам покажу, как я дорогой ем... Вынул из бардачка бутерброд, пакет сока с соломинкой, зажал руль ногами. Стрелка на ста двадцати... Тут три крутых поворота и выбитый асфальт... Я увижу... Лондон дали. Поговорил, передал трубку Каблукову. "Ну?" "Думаю". "Думай умнее. Но идея гениальная?" "Гениальная, когда не самому писать".
      "Нет", - сказал утром Каблуков. "Как это? - воззрился на него тот. - Вы меня режете, Николай Сергеич. Артем Никитич без "да" не велел возвращаться". "Вы у него кто?" "Связи", - ответил тот без пояснений. "А такая у него была Лариса? Мелисса?" "Моя жена". Каблуков вспомнил свой визит, сказал: "Никогда бы не догадался... Если я соглашаюсь, вы имеете комиссионные, да?" Тот неопределенно покрутил пальцами. "Нет, этого писать не буду. И читать не буду. Все взвесил, не буду. Конкретные люди, которых притом не знал, - не по моей части. Я ему дам другое, в том же роде. Он хочет про евреев, это про евреев". И принес "Вайнтрауба".
      Когда тот завел машину - с автоматически включившимся внутри радио, Каблуков спросил: "От кого вы узнали, где я живу?" "От этой вашей супер-топ. По своим каналам. Пришлось попотеть, пока до нее добрался. Сперва узнать, в какой больнице, потом, чтобы дали пройти в палату". И двинулся мимо Каблукова, медленно: жестянка автомобиля с жестяным буханьем музыкального ритма внутри. Отъехал на несколько метров и так же, как вчера ворвался, взметнув всю деревенскую пыль, - умчался.
      XXV
      У дверей палаты сидел милиционер. Сопровождавший врач подал ему пропуск, Каблуков - паспорт и вошел. На левой и правой щеках были узкие полосы ткани, держащиеся на коже поперечными тонкими ленточками скотча, как у него после операции. "Страшно было только, когда это случилось, немедленно заговорила она. - Когда стало ясно, что - случилось. Мгновение назад ничего - и сразу всё переменилось. Всё. Дверь подъезда еще закрывалась за спиной, и вдруг ниоткуда они ввалились в тамбур. В полушаге за мной. Двое - и двое остались по ту сторону. Набросились, захлопнули ладонью рот, выдернули сумочку, вволокли в лифт, бритву к лицу и поехали вверх. Стали открывать дверь моей квартиры, но тут из-за соседней - на шум, что ли? женский голос сказал: что там такое? Не открывая. Они меня обратно в лифт, загнали на последний этаж, все уже было на мне разорвано. Соседка на своем этаже заколотила в дверь лифта, в шахте все отдавалось. Она била, не останавливаясь. Все-таки, наверное, минуту они не отвечали, занимались своим делом. Потом поехали вниз, где-то на середине махнули бритвой, крест-накрест с обеих сторон. И выбежали.
      Не больше, чем просто избиение. Или ограбление. Что было в лифте... Что было в лифте, в сознании отложилось поразительно адекватно СПИДу. Которым оно меня заразило. Не он - оно. И лечению. Когда лечат от таких вещей, оно продолжается: вот тебе, вот тебе еще! Романтические времена - сифилис. Сальварсан. Не болезнь, а тайное обладание, совокупление с живым чертом. У Томаса Манна неплохо, мне понравилось. А вам?
      Пластическую операцию делать не буду. Как заживет, с тем и стану ходить. Теперь уже, во всяком случае, незачем. Это была утопия: жить гомункулом под именем Зины Росс - и превратиться в гражданку Ксению Булгакову, ничего за это не заплатив. Гражданке идеальный овал лица не нужен, точнее, противопоказан. Все стало на свои места. Дамы высшего света, которые были верующие, благодарили революцию. У них одно платье стоило, как целая деревня, а перевернуть все, как хотели бы, решимости не хватало. Она за них перевернула. Как у меня. У меня одно платье стоило, как вся ваша деревня.
      Почему вы меня туда не взяли? Из-под вас почва выдернута, моя вообще ходуном ходила. Две несчастных твари, абсолютно одиноких. Вброшенных в распад стихий в неизвестном месте. Взглядывали бы на небо, находили бы вдруг в разрывах между тучами Ковш, Полярную, Кассиопею, знакомые и те же, что всегда. Понимали бы, что физически оба там же и такие же - как Ковш, Полярная, Кассиопея.
      В чем дело, почему мы не можем любить друг друга, как хотим, целомудренно? Почему нас выгоняют? Если мы свободные, как Боженька каждый час возглашает по первой программе, то почему нам нельзя выбрать не только не попробовать яблока, но и попробовать? А то какая же это свобода? Вы не знаете, как любить так, без "этого". И никто не знает. Если любовь - только состояние, зачем тогда чувство? Несправедливо. Несправедливость".
      XXVI
      Слово произнесено, дитя получило имя. Несправедливость. Он был, как в трансе. Шел по улице, останавливался, топал в неистовстве ногой, помогая взмахами кулака. Не принадлежал себе. Себе бездеятельному. Благополучно мыслящему. Барану, которого не съели только потому, что не было настоящего голода, оставили доживать. Аверроес обличал себя, пропустившего жизнь ради чтения о ней. Но он в нее и не ввязывался. А Каблуков всю жизнь только и создавал действующих лиц. И все вокруг ими были! Валера Малышев, Гурий, Феликс. Дрягина не удержать было от распиравших душу предприятий. Учил девчонок каким-то прыжкам и бревну, гулял с ними и местными начальничками по партийным притонам, ушел в агенты и по ходу дела в кинематографию, приспособил по себе чужую вещь естественней, чем если бы была собственной, стал калифорнийским воротилой. И правильно, что гулял, и правильно, что с гадами! И правильно, что те - гады, а не благородные созерцатели вроде Каблукова!.. Да тот же доктор О'Киф - играл в баскет небось не лучше нас грешных, а может взять сердце в руку, встряхнуть и наладить, чтобы затикало... Двоюродный брат Клобукова, о котором в деревне только память осталась, что был такой, - дочитался "священных книг" до того, что бросил жену и десятерых детей, а сам на лошади перевез ригу к Оке, распахал землю под картошку и пшеницу и зажил хутором. И правильно, что бросил, и правильно, что десятерых!..
      Два года назад в дневном поезде из Ленинграда, только отошедшем от перрона Бологого, когда Каблуков двигался по проходу к своему месту, мужик, главный в ухмыляющейся, сидевшей в отдельном отсеке компании, говорил в мобильный: "Вот только тронулись, браток. Из это, из Бологое. Глухомань". Другие засмеялись "глухомань" что-то значило на их фене. Потом отрывочно: "Не, не, есть. Остальное. Общак". Ничего не мешало им - если, положим, они и вправду бандиты - пройти по вагону, забрать у всех деньги. Что было бы тоже - абсолютно правильно, потому что несправедливость должна быть несправедливой! Потому что в том устройстве-дирижерстве-государстве, где несправедливость - царица, справедливость - скука, дрянь, не нужно справедливости... Все, кого он, Каблуков, встречал в жизни, ближние больше, дальние меньше, взяли на себя сделать его жизнь такой. И если "такой" означало такой хорошей, это говорило о том, что "плохую" ее составляющую они опять-таки приняли на себя. Сидели в тюрьмах, истрепывались по бабам, подличали, насильничали, унижались, кончали с собой. Вместо него. Он несправедливость заслужил.
      Но чью?! Не помнил ни городка, где жили, ни как звали того мальчишку, с которым дружил, ни того взрослого парня, который сбил его с ног во дворе, десятилетнего. Просто так, подошел и сшиб. И Каблуков произнес: "Показал себя? Молодец!" От трусости и страха самому быть так же сшибленным постарался не разозлить, не разгневать, проговорил без вызова, умеренно, но все-таки дал знать. Сделать ничего не могу, но оцениваю вот так. Тот свалил его ударом в живот, тоже умеренным. Однако в случившееся внесена была ясность. И сейчас он шагал, топал ногой, махал кулаком и бормотал: "Таков твой проект. Относительно нее. И Тони. И относительно меня. И он доведен до конца. Потому что это ведь проект Провидения. Но кое-что в нем остается и на мою долю, не так ли? А именно, сказать - с максимальной, на какую способен, горечью: исполнил? довел до конца? показал себя? доказал? Молодец!"
      (Не слухом, но явственно разобрал ответ: "Я создал Все..." На это еще нашлись силы еле различимо, трепетом губ повторить: "Молодец". Затем опять беззвучное, как посланная мысль, рассекающее мозг и кишки, хотя откуда-то прежде знаемое: "Мне ли спрашивать у созданного оценку замысла и работы?.." И обессиленные скорбью губы Каблукова больше не раздвигаются, тишина... "Я отправил на смерть сына. Своими руками, его ногами, нашим общим согласием..." И тут в последний раз, как улетающий предсмертный выдох, уже не управляемый: "Молодец, молодец".)
      Сильно кружилась голова. Старушонка несколько раз подергала его за рукав. Кто-то поглядывал издали. Он собрался, как мог. Полез в карман, дал ей бумажку - сто? пятьсот? Пошел, в голове вертелось: сына, сына, сына - кто вас, богов, знает? А что сын? Что, с сыном - справедливо?.. Навстречу шли муж и жена лет сорока, между ними мальчик лет тринадцати. Кошмарная картина. Самое удручающее сочетание. Унылость лиц у взрослых - знак поражения, у подростка - полного нежелания разводить ту же комедию. Почему им не разрешено ничего с этим поделать? Ни этим - ни Тоне, ни Ксении. Ни ему, Каблукову. Почему старый человек идет к смерти в облаке душераздирающей боли за всех? За это тупо растущее, чтобы стать военнообязанным, существо, за его ни на что уже не рассчитывающих папу и маму. За своего собственного сына, за свою дочь, а еще больше за внуков, за вот эти их дорогие имена. Остающихся на свете. Которому предстоят еще неизвестные ужасы.
      Сейчас-то, как в насмешку над светом надвигающимся, вокруг был свет нынешний, московский, все еще летний, полный благополучия и успеха. На которые никто не смей покуситься. На автомобили, на премированных прежними десятилетиями, на вкладчиков в новое, на архитектуру башенок с Георгием Победоносцем на острие. Церковь стояла, отступя от улицы, в глубине дворика. Он зашел внутрь - чересчур решительно, чересчур энергично, с шумом. Сторож бросился к нему, вгляделся, внюхался - не учуяв запаха, отошел. Литургия уже кончилась, ждали молебна. Человечек на столе у окна писал поминальную записку. Синие брюки, вдоль карманов и пониже - клинья темно-синего сукна, у обшлагов обшмыганные, грязные. Пыльные, растоптанные башмаки. Поредевшие, прядями, волосы. Вдруг поднял голову, разулыбался. Подошел: "Здрасьте, любимый преподаватель. Я у вас учился. В школе. Помните, вместе с Шашкиным и Овечкиным?" "Да-да". Каблуков круто развернулся и вышел. Женщина стояла посреди дворика, почти такая же, как тот, с выражением лица, будто что-то жует всухомятку. Но у женщин словно так и надо. Словно они беременны или готовы к тому, что вот сейчас могут забеременеть.
      Чей они оба образ, Господи, чье подобие?
      XXVII
      Остаток дня был ужасным. Каблуков мотался по городу в шквале обрывочных мыслей, а та единственная, что сидела внутри постоянно, была: я должен предпринять что-то важное и предприму. Но любой приступ к тому, что же может быть это "что-то", мгновенно превращал сознание в ошметки. Он зашел домой, пил чай с бутербродами - с хлеба срезав позеленевшую корку, а покрывшуюся слизью колбасу из холодильника промыв под горячей водой. К вечеру ноги принесли его опять в больницу - якобы затем, чтобы сказать Ксении, что он хочет поехать с ней в Ленинград. В Петербург? Ну да, в Ленинград. В Ленинграде, объяснял он ей, только на вид - как в Венеции. По существу же прямо наоборот. В Ленинграде главное - не отразиться, а подсознательно помнить, что ты всегда отражаешься. В реках. Кто-то в любую минуту и откуда угодно - с другого берега - может тебя видеть. И ты никогда не знаешь, когда и как тебя видят. Понимаешь: всегда можно отразиться. И зеркал там в квартирах больше, чем в Москве и в Туле. Красоте это гораздо важнее, чем быть усиленной отражением, какое дает Венеция. И такой красавице, как ты, это будет одно удовольствие.
      А Ленинград, который Петербург, - это другое дело. Там есть клубы танго, есть ликер амаретто, они выводят из привычного, на оглобле, хождения по кругу обязанностей и выбора. Однако уже какой-нибудь пустяшной прогулки по Летнему саду без предшествующего визита к Рае Минаевой, маминой товарке, и ста долларов ей и двухсот маме, без поездки на могилу к отцу - нет. Только если приехать, навестить маму, Раю и кладбище, уехать - и через неделю вернуться специально ради Летнего сада. Который - ну сколько времени занимает? - от десяти минут до сорока, до часу. Это с сидением на скамейке в боковой аллее так, чтобы разглядывать центральную. Когда в какую-то минуту вдруг видишь проходящих по ней женщин как племя. Ленинградки. Большие глаза; помимо выражения озабоченности, угрюмости и тоски, в них еще и маленький свет печали; темные круги, бо2льшие или меньшие, вокруг; уже в молодости намечающиеся мешочки - в молодости вызывающие интерес, притягательные. А потом выходишь к Неве и налево нельзя, не перейти у Троицкого моста; а направо - сворачиваешь на Фонтанку и попадаешь в колею, которая была воспринята таковой уже тридцать лет назад. То же - к Инженерному замку...
      Но хотя бы это не спектакль, записанный в "трэвэл меню", экзотика за деньги. Не какой-нибудь Мадрид, где подъемные краны поднимают святых на золотые балкончики. Давай, я лучше тебе смешную историю расскажу. У меня был знакомый англичанин, он потом от сверхдозы умер. Ему досталось наследство, и он первым делом купил дорогую машину с открытым верхом. И, в ней катаясь, увидел в витрине антикварное зеркало огромное, за восемнадцать тысяч фунтов. И решил, что ему такое нужно в спальню. А когда грузил его в машину, разбил левое зеркальце бокового вида. Полицейский останавливает, говорит: простите, сэр, ваше зеркало превышает допустимые размеры автомобильного, вам было бы удобнее купить такое же, как у вас справа... Каблуков погладил ее по волосам и, вытирая тыльной стороной ладони слезинки на висках, проговорил, как автомат: "А вот это уж совсем ни к чему", - деревянным голосом.
      Ночь тоже была ужасная. То, что приходило в голову, непонятно было, во сне это, или проснувшись, или в промежуточной дремоте. И наутро, когда встал, принял таблетку от давления, стал бриться, делать веленную кардиологом зарядку, ничего не изменилось.
      Организм, он такой слабый, трубочки, ниточки, желе. К смерти, к смерти он становится железом, кастрюлей на огне, жижа выкипает, железо плавится. Как там оно плавится, никто не видел, обгорает, чернеет, трескается - это и значит "плавится". Никого нет погасить огонь, валятся раскаленные куски, что-то горючее вспыхивает - пожар! Пожар - это то, во что превращается свет, когда кастрюля плавится. То, во что попадает организм, когда умирает. Брак, потом второй брак: супруга хотела ребенка, я пошел ей навстречу. Доброжелательная заинтересованность в соседях по лестнице, кудрявая собачка Джим, все более дряхлая, уже не лающая на звонки в дверь.
      Не надо было "бить жидов" в черте оседлости. Калита прав: там жили не только покорные евреи, но и те, что действовали в "Мурке". В революцию они разошлись. Та же история, что с рабовладением в Штатах. Вот что надо было приписать Калите, когда отправлял "Вайнтрауба". "Тёма, Артем, Артемон Никитич, а что если так? Есть две большие нации: малочисленная - евреи плюс отдельные экземпляры других кровей, разделяющие еврейское понимание того, как устроен этот и тот свет, и способ этого понимания; и многочисленная антиевреев". И не надо было самому врать - уж теперь-то, когда бухгалтерию жизни больше никогда не будет времени пересчитать. Даже по мелочи: будто Кафка с Троцким - гениальная идея. Кафка с Троцким - шикарно, но есть в этом советская компонента. Что-то от того, что та власть вживила во всех на генном уровне. Вроде бы всего только поощряемые ею приемчики и шуточки. А на самом деле, краеугольный камень идеологии: давайте построим башню, чтобы всю Москву было видно. А заодно и голубей можно держать.
      В общем, голубок, сколько ни тверди "несправедливость", сам ты она и есть. Чем, голубок-каблубок, отмалчиваться, написал бы: так и так, и не вздумай сдуру рассердиться; ссориться в конце жизни - безвкусно. Твой К. Ты думал, наступит звездный час твоего признания, движением брови заставишь исправить всю неряшливость в фильмах, поставленных по твоим сценариям, всё, что приносило неудовольствие. А эти неряшливые фильмы и были твоим звездным часом... Да все, все, любой, сами - сплошная "несправедливость".
      И все это было мелко. Катастрофически мелко в сравнении даже не со случившимся, даже не с пережитым вчера, а хотя бы с его вчерашней реакцией. Необходимо было поломать такой ход. Он сел к столу и заставил себя записать - чтобы опять и опять не искать опять и опять ускользающее, не путаться в очередной раз в последовательности.
      "1) Логические связи "зависли". Из того, что определенно случилось, не следует, что определенно предпринять.
      2) Поэтому надо не думать, а сообразить. Найти: какого сорта это может быть вещь, дело, затея, чтобы оказаться вровень со случившимся.
      3) Самоубийство.
      4) Отыскание сделавших это и убийство их.
      5) Милиция.
      6) Убийство милиционеров, потому что не могут и не хотят отыскать.
      7) Убийство Ксении и самоубийство.
      8) Убийство милиционеров, потом Ксении и самоубийство.
      9) Поджог:
      - отделения милиции,
      - своей квартиры, лифта и подъезда,
      - ее квартиры, лифта и подъезда.
      10) Того же - взрыв.
      11) Вообще поджог - чего придется.
      12) Вообще взрыв".
      Что-то похожее на взаимосвязанность частей "общей теории поля" восстанавливалось. Например: аскеза и террор. В середине XIX века энергичные люди выбирали между сектантством и терроризмом. Между воздержанием, выражавшимся, положим, в задержке извержения семени при коитусе, и выпусканием крови при бросании бомбы. Он, не дотронувшийся до Ксении, хотя ведь много об этом думал и достаточно имел возможностей, - тем самым получил право на акт, не ограниченный ничем, кроме собственной воли. Из другой оперы: мир, который взрывом начался (биг бэнг), должен взрывом и кончиться. Разница между биг бэнгом смерти каждого в свой срок, включая скорой Каблукова, и биг бэнгом назначаемой им для себя и других, не принципиальна. Отсюда: нечего ужасаться, ах-ах, как можно? взрыв! взрыв! Просто "взрыв": внеочередная гибель стольких-то десятков людей. В той или другой степени заслуживших. Не приводит же нас в экстаз "обрыв" или "нарыв".
      Что же до нравственной стороны... Уж не думаешь ли, Каблуков, что ты Иисус Христос, говорящий: вас мир не может ненавидеть, а меня ненавидит, потому что я свидетельствую, что дела его злы? А может, это ты мир ненавидишь, потому что он не отдал тебе должного признания? Может, ты завидуешь преуспевшим - и одновременно их презираешь?.. Отвечаю. Кто я такой, чтобы не прощать их? Но кто я такой, чтобы прощать! Ведь не Иисус же, ваша правда, Христос.
      XXVIII
      Или все-таки по минимуму? С собой покончить - и хватит? Тот же результат.
      Взорвать бомбу... когда тебе шестьдесят пять... прилюдно вынуть и что-то там дернуть?..
      Когда узнал, когда вышел из ее палаты, когда составлял список - да будь под рукой любое, что разрушает, сжигает, удушает, в ту же минуту подорвал бы. Не посмотрев по сторонам.
      Но приладить петлю, или включить газ, или, еще лучше, наглотаться таблеток - это в нынешнем состоянии уж по такому минимуму!
      Как ничего. Как просто умереть.
      К тому же очень сильна компонента мести. Немного кинематографическая, голливудская. Вообще месть последствиями, поднятой волной энергии неадекватна причине: несправедливости, подлости. Даже заслужившим конкретно, каким-нибудь "петербургским друзьям", за очевидную несправедливость, пусть даже за клевету, за подлость. Разгон волны слишком превосходит толчок ее зарождения. Волей-неволей намерение "взорвать мир" укладывается в подростковое ницшеанство, в "сверхчеловечество". В чем еще, кроме как в разрушительности, может проявить себя "сверхчеловек"?
      Он поехал на Рябиновую улицу, сел у метро в автобус, возле окна. Что видела Тоня перед смертью? Когда они попали сюда в первый раз, это был серый, тоскливый, бездарно проложенный проход между серых домов и голых зимой, пыльных летом "городских" тополей. Не сговариваясь, они сказали друг другу: неужели оно Жоресу на всю жизнь? Сейчас он жадно и с нежностью всматривался: неужели мне так мало времени осталось это видеть? Сзади женский голос говорил: полгода как случилось, а не проходит. Поехал в Крылатское, нашли в машине мертвым. У милиции в руках записная книжка оказалась - исчезла. Муж к ним приходит, смотрят как на пустое место, надоедливого придурка... Второй, более молодой, голос сказал: мне выходить. Девушка с яркими летними прыщами на щеках. С годами превратятся в площадки кожи сизого цвета, постоянно отмирающей. Месяцами чешущиеся, минутами нестерпимо, осенью на время пропадающие. К старости готовые переродиться в трофические язвы.
      Он вышел на остановке по памяти: да, вон эстакада. А около нее уже церквушку поставили. Девчонка лет пятнадцати ругалась на паперти со сторожем: не пускал внутрь. Она обернулась, закричала компании таких же на другой стороне улицы: "Эй, народ! Идите сюда. Разговор есть". Сторож, в камуфляже, здоровый качок, перехватил взгляд Каблукова, сказал ему через ее плечо: "Ну что, инвалидку из нее сделать?" Злой-то злой, но про зло ничего не знает. Чтобы знать, надо быть де Садом, Ницше, Селином, Жаном Жене. А не членом Пен-клуба Витькой из Марьиной рощи.
      Алина, когда уже разошлась с Жоресом, рассказывала про их знакомство: "Я пожала ему руку, и в этот миг все стало черной бездной". И что, когда она один раз заболела, он будто бы сказал: "Что ж ты так! Ты мне нужна здоровая, раскручивающая меня". Было, не было - лучше бы не знать. В последний раз Жорес появился в телевизоре: передача о диссидентстве. Савва Раевский главный, "генерал". Как называл его Валера Малышев, "генерал-от-кавалерии". Какой-то даже пост государственный. И - непонятно, с какого инакомыслия Климов. Говорил: "Сахаров был человеком очень - прочным, очень - крепким". Никак не мог съехать: "Очень такой, знаете, солидной конструкции, очень такой несокрушимый, такой - гранит; базальт; геологическая такая порода". Еще был прибалт, отбывший при Брежневе в лагере пять годков, с голодовками, с карцерами, с запросами из Конгресса США, - после перемен ставший европейцем со светскими манерами. И еще муж и жена, тоже излучавшие благополучие, но его снимали средним планом, ее - крупным, выходило непристойно, обсосочек и бабища.
      На эстакаде сделали пешеходную дорожку. С середины открылось Востряково: терема новейших застроек. Собчак наседал на Бродского: вы не можете не навестить свой город; мы дадим вам нашу лучшую виллу. Может, поэтому он и не мог приехать. Не мог открыть рот и сказать ему: я не имею с вами - не чувствующими, какие виллы на Крестовском острове ваши, а какие разбойно оприходованные, - ничего общего... Каблуков повернулся в сторону Рябиновой. В окне ближайшего девятиэтажного дома что-то висело. Видно нечетко - далековато и затемнено стеклом, от которого он был все-таки на порядочном расстоянии. Напряг зрение и на миг убедил себя, что там тело в петле. Точно как в сценарии "Конюшни". Подождал приближающегося мужика, показал ему. Тот сказал, заурядно, без волнения: "Теперь когда за ним приедут! Да еще снять надо аккуратно. И чего он у окна повесился? Крюк, наверно, или карниз для гардин здоровый".
      Мимо медленно проехал американский автомобиль с тремя рядами сидений: за рулем молодая женщина, на втором она же лет пятидесяти, на последнем семидесяти: дочь, мать, бабка... Нет, ну немыслимо так, за здорово живешь всех взорвать. Этих троих. Жореса, Алину. Качка, девчонку. Петербургских, прибалта, Савву, членов Пен-клуба. Прибавь двоих из церкви: которая жевала и который учился с Овечкиным и Шашкиным. А тогда уж и Овечкина с Шашкиным... Слишком великим, не по каблуковским силам, вставало перед ним горе, которому он открывал дорогу: близких по погибшим. Возможно, оно превосходило несправедливость. Даже Ильин, любовник интеллигенток, своим пассиям сострадал - без иронии, без лицемерия, без самооправдания. Есть полнота несправедливости - как полнота целомудрия, которому она противостоит. Ни та, ни другое не могут быть неполными. Но еще больше собственной полноты - горе: всегда.
      Вон по другой стороне идет молодая женщина с младенцем в сумке на груди: оба лицом вперед. Икона "Знамения", вроде Курской-Куренной. Или кенгуру, неважно. Вышагивает, насмотревшись телевизора, подражает чему-то увиденному. Мужчины особенно подвержены: вдруг могут к ручке приложиться, могут каблуками щелкнуть - и не вполне всерьез, и не вполне шутейно. Огромный город на три дня ходьбы, в котором больше ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота. Трудно этого не заметить, трудно об этом забыть. Да и разобраться. В карнавальном самозабвении: благословен грядущий во имя Господне - а через сутки-другие ему же хамски: радуйся, царь иудейский. Не одно ли и то же? Двенадцать на часах - и полдень, и полночь. По циферблату не понять, все дело в освещении. И среди "осанну" кричащих могли быть издевающиеся, и среди "радуйся" благоговеющие. Для одних ушей голос с неба, для других гром - а ведь все рядом, в общей толпе.
      Не в личных интригах "петербургских друзей" твоя судьба, а в собственной ее интриге. Убожество режима и интригу сделало серой. Обличители, начиная с Нины Львовны, обличали правильно, звучали внушительно. Но исполнители были - не Блок, не Кузмин, не Вячеслав Великолепный. Первые же кадры, честные, живые, фильмов, снятых по честным, живым сценариям, удручают именно этой честностью и живостью. Как чертежи пятиэтажек, не допускающие даже возникновения мысли о каком-нибудь Бердслее. Как голос станционного радио - отменяющий Уайльда со всеми его потрохами. Кто хоть когда-нибудь брал из чужих рук, тот навсегда, при всей своей натуральности и даже с вызовом независимости, себе чужой. А кто, скажите, не брал? Потому мы и не портим игры, никогда, потому и становимся секретарями и лауреатами, при любых правительствах. Или их друзьями.
      О-о-о, пошло нытье. Всё сантименты да слезы - немужественно как-то, невзросло. Бестактно и неуважительно по отношению к тем, кто ни от чего такого не нервничает и тем более не плачет. Короче: бросаешь ты гранату? или рассуждаешь, бросать ли? или объясняешь, почему не бросать? Не хватает еще подсунуть религиозности: дескать, живем в христианской цивилизации с возлюблением ближнего. Христианство - жестоковыйно, просто его тугошеесть более аморфная, чем кремниевость иудеев. Даже протестанты недостаточно прокалены. Жесткость необходима для цельности веры. Все равно во что. Сочувствие, ласка, помощь, если не врожденные, не качества души, не натура, приглашаются разве что сопутствовать вере - только чтобы сделать ее привлекательнее. Ларичев - наглядного сильного ума, однако как личность - с дефектом, вроде пивших или коловшихся в молодости. "Вы что, здесь живете? женитесь?? ищете систему??? Велик только писатель Строчков - у которого давным-давно уже едят экскременты, совокупляются с козами и трупами!" Строчков - велик в мире, который Ларичев создает под себя.
      Религия как религия. Хотя мир - хилый, церковь - хилая. Один у них козырь - Шурьев, не крупный, между восьмеркой и девяткой, старый, ездит на спущенных шинах, но еще с остатками молодого, обаятельного таланта. "Духовный лидер пятидесятых". Потому что шестидесятых были уже Евтушенко-Вознесенский-Рождественский. Не то что он презирает людей, а - все равно, презирает или кого-то любит - они для него лишь обладатели чего-то, что можно взять. Тоже вера. Книжку с полки, пятьсот рублей без отдачи, факт-другой для книги воспоминаний. Этим - и природной, видимой всем одаренностью он от них отличается. А энергией того, что общее, продвигается вместе с ними - куда там могли они продвинуться: в победители конкурса, в жюри, в политические эксперты. (Элик клялся, что видел его на Невском в День Победы увешанным орденами и медалями.)
      Катастрофически не укладывается жизнь в сценарий. Все торчит, как из-под захлопнутой крышки запихнутое в спешке в чемодан. Ларичев, Шурьев. А где их жены? А лыжи в Кавголове, ровный бег, подъем-спуск, финские крепления "ротафеллы"? А каток ЦПКиО, коньки "Спорт" с длинными лезвиями и клеймом "ин-т Лесгафта", купленные за десятку на трамвайной остановке? У вора: надвинутая на глаза кепка, поднятый воротник. (Кино.) А крокет, полный набор: проволочные воротца, деревянные шары и молотки с полосками красной и синей краской, одна, две, три, четыре?.. Твои сценарии - мемуары: это он услышал еще во времена "Отелло". И десятилетиями что-то в этом роде доносилось. Каждый раз не ленился отвечать: нет, мемуаров я еще не писал. Как будто преудпреждая, что напишет. Тоже "сценарием". Приготовление жизни к взрыву. В котором погибнут все персонажи мемуаров.
      А рябина-то все-таки есть на этой улице: вон краснеет и вон, а под девятиэтажкой целая рощица. И вдруг наискось над головой - на Киев? на Тулу? если конкретно, так на "Спортмастер" на той стороне эстакады - клин журавлей. Поздновато в этом году, так ведь и тепло, как летом. Два года с половиной тому назад смотрели с Тоней, как они летят над лугом, от песчаных карьеров к заречному лесу. В обратную, стало быть, сторону. Девятого мая. Береза под окном была вся в сережках, длинных и на вид тяжелых, индийских. Листиков было чуть-чуть, только чтобы прокрасить прозрачный зеленый фон. Сережки, коричнево-оранжевые, сильно раскачивались под ветерком одновременно как колокольчики и их языки. Каблуков сказал: "Эти - секунды, а эта, - показал на клин, - большая стрелка: часовая, годовая, стовековая". Тоня отозвалась: "Помнишь? - И заговорила чужим, кого-то напоминающим, - а кого? - голосом: - Время - деньги. Вещи, пролежавшие некоторое время, приобретают в цене в десятки и сотни раз. Мебель, одежда, безделушки, монеты, даже сами денежные купюры". Тети Нины собственная шутка. Обожала повторять, тысячу раз, наверное, повторила. И я каждый раз обожала тетю Нину".
      XXIX
      Ксения как будто не сдвинулась со вчерашнего дня. Или уже с позавчерашнего? Так же лежала на плоской подушке, правая нога откинута в сторону, ступня приподнимает край одеяла. "Я еще одну смешную историю для тебя вспомнил, - сказал Каблуков. - Надо человеку давать лет сорок дополнительных. Только для рассказа историй. С подпиской, что ничем другим заниматься не будет. Жить не будет, только рассказывать. Так вот, был еврей - двойник Сталина. Его сажали в машину вместо оригинала, на случай теракта. И после смерти того он рехнулся: решил, что тот в Мавзолее протухнет и его положат в саркофаг". Она усмехнулась, не весело, из вежливости. "Могу песенку, когда-то слышал, дети пели в электричке. "Как"... Это запевка "как", она за ритмом: "кък". "Кък вологодские ребята. Захотели молока. Им сказали под корову. Они сели под быка. Тянут быньку за пыпыньку..." И так далее. Тянут быньку - кульминация... Смешно же. Нет?"
      Наконец спросил по-человечески: "Ты что-нибудь делаешь? Читаешь? Днями". "Читать не могу. Музыку слушаю". Показала на приемничек на тумбочке в изголовье. "Четвертый концерт Бетховена передавали. Там во второй части оркестр заявляет свое - ад, зверь, неопровержимо. Рояль не опровергает, сочувствия не просит. Просто говорит свое. Чисто. С полным отсутствием желания "что-нибудь с этого иметь". Убедить, спастись, выжить - ничего. Из-за этого зверь рык хотя и повторяет, а задумывается. Оркестр и рояль действуют между собой напрямую, без посредников. Юдина и Зандерлинг. Юдина делает то самое, про что Бетховен сказал: если есть вечность, то что такое наше величие, признание, высокое мнение и прочее?"
      Каблуков проговорил: "А я вчера думал: кому позвонить? Некому. Есть кому, но позвонить, набрать номер, "алё" произнести - неохота никому. Вдруг: маме! Ну и что, что туда, какая разница? Я про Вайнтрауба написал потому, что история непреложная. Как любая библейская. Универсальная история человека. Собственно говоря, только поэтому и еврея. Честно сказать, сил нет. Я как избитый, как ограбленный, в засаду попавший. Бьют слегка, покалечить или убить боятся. Подкарауливших знаю в лицо: кому-то насолил, в суде против свидетельствовал, про кого-то написал. Я не отвечаю. Потому, что сил нет, особенно в груди, вокруг сердца. Сердце мое яко воск, таяй посреде чрева моего. И потому, что десятилетиями готовил себя не отвечать... Чего ты плачешь? Ну прости же. Сколько я тебя прошу! Бывает же. Сошлись обстоятельства. Сколько же мне каяться? Ты плачешь, мне тошно. Тошней некуда. Зачем все это?" Она произнесла неторопливо: "Возможность плакать вы у меня не отнимете. Хоть это не в вашей власти".
      Он опять вытер ей слезы, салфеткой, поднес к носу, заставил высморкаться. Лицом показал, что, видишь, высморкалась, а это ведь смешно само по себе. "Все неправильно. Нельзя быть удрученными беспросветно. Женщина, вы что, не знаете: мужчины могут оступаться. Они слабцы. Что на вид гладиаторы, то тем их жальче. Как подраненных львов. Их надо прощать. Немного презирая". Помолчал и прибавил, голосом уже сухим и бесцветным: "Надо давать им шанс. Ладно, взорву я все это. Обещаю. Никакой "безграничной свободы", никаких "этранжеров". Только потому, что обещаю, взорву".
      Она сказала: "Я вас понимаю. Я не против. Я не "за", но и не "против". Не потому, что раз они так, то мы вот этак. С вилами на несправедливость. А потому, что мы - мы. Каблуков. Ксения. Как в "Укрывающем небе": сесть на пароход и уплыть в Африку. В Овраг. В Сахару. Туда, где обыденность еще в цене. Простой глоток воды стоит тифа. Нельзя же, чтобы не заболеть, принимать заранее таблетку. Если заболел, другую. Нельзя же требовать от жизни всегда выздоравливать. Мы выздоравливаем - и от этого погибаем. Не от ислама, не от бомбы, не от озоновой дыры. Мы погибаем оттого, что не рискуем ради жизни. Хотим жить, не живя. А? Я не права? Экзистенциализм - милый, талантливый, честный. Но лучше обходить стороной те места, где можно столкнуться с Сартром. Лучше сесть на пароход и уплыть туда, где его нет. Грубо, по-американски. Не рассуждая. Живя. Перебив пробирки. Разгерметизировав батискаф. Я не против". "Я, если правду, давно за", сказал Каблуков.
      XXX
      Бутылки с зажигательной смесью. Ахтунг, панцирс. Это немцы: боятся наших танков. Наоборот, ихний "Тигр", и на него замахивается бутылкой наш боец. Война, раннее, раннее детство. "Коктейль Молотова" уже потом, это они на Западе так прозвали. Убогая шутейность благополучных. Острутой для нас перестало быть в 1956-м, в Венгрии: против наших танков.
      Пластиковая бомба. Что это в конце концов за чудо такое - пластиковая бомба? Ну ее к черту! Тротиловая шашка - туда-сюда, граната - неплохо. Надо было попросить того майора, когда хоронили мать. Принес бы как сувенир: на память о дружбе-вражде, в духе крутых офицеров гомосексуальной складки. Да солдат бы любой долларов за сто вежливо отцепил от пояса: нате развлекайтесь. Лимонку. Только ведь не шахиды же мы. Мы те самые, которые были в раннем детстве, и в Электротехническом институте, и так далее. И ни раннее, ни электротехнический, ни так далее никуда ни на миг не девались. Так что дайте нам остаться равными себе. Частными людьми, опирающимися на то, что знаем. На взрыв жестянки в кабинете химии: водород над дыркой, кислород под - грохот, и валяйся, искореженная, сплющенная. На старую добрую зажигательную смесь.
      Бутылка бензина, в горлышке тугой комок ткани - фитиль. Бутылка из-под, пускай, "Джонни Уокер", Джонни-гуляки, а еще лучше Знаменитой-перепелки, "Зе Феймоз Грауз", за горлышко держать удобнее. Бензин засосем из бака собственного "Жигулька". Или у меня уже "Нива"? Да-да, двести тринадцатая модель, товарное название "Тайга". Ткань возьмем хлопчатобумажную, пустим на нее старую пижаму, все равно на локтях проносилась. Главное: поджег - и сразу бросай. Можно еще серную кислоту и хлористый калий - безопаснее. Но иди смешивай его с сахаром, пропитывай тряпку, высушивай, приклеивай к бутылке, вливай концентрированную аш-два-эс-о-четыре в бензин, дрожи, чтобы не разбилась раньше времени.
      Он выбрал подземный переход на Садово-Кудринской. Длинный, как коридор в тайные подвалы КГБ, если не Аида. В четыре утра поехал туда: за двадцать минут прошло три человека. Можно сделать дело и никого не то чтобы не кончить - даже не напугать.
      Назавтра приехал уже готовый. Дошел до середины, оглянулся: пусто. Поставил на пол сумку, достал бутылку, зажигалку. Область сознания, всю жизнь что-то сочинявшая и сводившая воедино, работала без его участия. В бутылках полагается быть письму в будущее - где оно? Усмехнулся: я и есть письмо. Слово на листе бумаги "Каблуков". Кидать решил в сторону Малой Дмитровки. Подумал, опять усмехнувшись: все-таки к центру. Поджег фитиль - и в этот момент сзади раздались голоса, появилась стайка проституток, ясно донеслось: "Девочки, обед!". А он уже начал бросок. Занес смесь над плечом и увидел, что с другой стороны в тоннель входят три скинхеда. Ему показалось, что он разобрал: черные рубашки, штаны, ботинки, один постарше, два помоложе.
      Швырять было некуда, мгновенный ужас сдавил тело. Он скорее выпустил из руки, чем откинул бутылку от себя. Неловко, слабо, на два шага. Мигнула вспышкой предательская мысль: может, еще спасут. Затем очередью: постарше не внук ли следователя Мухина? А "девочки, обед" - не внучка ли Артура из Театрального? Артур из Театрального - куда он навсегда исчез? Не Шурьев ли он?.. Вспыхнул, закричал, метнуло. Уже не инстинктом - судорогой вегетатики. Вбок, прочь. И рухнул. "Бля-а-адь", - сказал старший парень изумленно и обеспокоенно. Они направлялись к рынку у Новослободской, разорять палатки черных: в сумках была арматура и - по такой же, как у Каблукова, бутылке. Развернулись, помчались прочь: по ступенькам, по кольцу в сторону Тверской. Патрульная машина медленно, бесцельно ехала навстречу. Менты лихо выскочили, похватали. По другой стороне разбегались, визжа, девицы.
      "Ты представляешь, - рассказывал назавтра плейбой с хвостиком на затылке рослой женщине в черной коже с полосками металла, - этот мудрец, к которому меня Калита посылал, снимал путану в подземном переходе. И чеченцы в аккурат около него взорвали бомбу. Ты смотри: супермодели, девки - боец!" "Да? - сказала она с сомнением в голосе. - Вот бы не подумала".