Молли никогда не понимала одержимости американских женщин скверными мальчишками. Привязанность к татуированным парням на мотоциклах с пушкой в бардачке или к любителям нюхать кокаин прямо со стеклянных кофейных столиков не поддавалась никакой логике. Когда она снималась в кино, то сама крутила романы с парочкой таких типов, но этот... Этот у нее был первым, кто на самом деле... ну, в общем, жрал людей. Тетки всегда думают, что мужика удастся исправить. А как еще объяснить бесчисленные предложения, которые получают серийные убийцы, дожидающиеся электрического стула? Хотя такое – чересчур даже для Молли. Ей было отрадно думать, что сколь бы полоумной она ни была, ее никогда не тянуло выскочить замуж за парня с неприятной привычкой душить тех, кому он назначает свидания.

Американские мамаши программируют своих дочек так, что те начинают верить: они все могут исправить. Иначе зачем еще средь бела дня ведет она стофутового монстра по руслу городского ручья?

К счастью, по большей части русло укрывалось густым ивняком, а Стив, переступая валуны, менял цвет и текстуру своей громадной туши под стать окружающему. В конечном итоге, он стал походить просто на обман зрения, игру света, дымку над раскаленным асфальтом.

Молли заставила его притаиться в укрытии, когда они дошли до моста у Кипарисовой улицы, а когда ни одной машины в поле зрения не осталось, помахала. Стив скользнул под мост, словно змея в канализацию, сшибая спиной здоровые куски бетона, – но пролез.

Меньше, чем через час они оказались за городом – на пастбищах, тянувшихся к северу вдоль побережья. Молли вывела Стива через рощицу на край луга.

– Ну вот, громила, – сказала она, показывая на стадо коров-голштинок, щипавших травку в сотне ярдов. – Завтрак.

Стив присел на опушке, точно кот перед прыжком. Хвост его дернулся, расколов в щепки молодой кипарис. Молли села рядышком и принялась палочкой счищать грязь с тапочка. Коровы медленно мигрировали к ним.

– И это все? – спросила она. – Ты будешь здесь сидеть, а они – сами подходить на съедение? Знаешь, а ведь девушка может запросто потерять к тебе уважение, если ты будешь так охотиться.

Тео поймал себя на том, что совершенно не понимает, зачем едет к Молли Мичон, когда заверещал его сотовый телефон. Прежде, чем ответить, он напомнил себе, что голос не должен звучать обдолбанным, – и тут ему пришло в голову, что он не обдолбан. Это пугало еще сильнее.

– Кроу слушает.

– Кроу, это Гвоздворт из окружного управления. Ты что – спятил?

Тео пробуксовал, пытаясь вспомнить, кто такой Гвоздворт.

– Это опрос общественного мнения?

– Что ты сделал с теми данными, которые я тебе показал? – спросил Гвоздворт, и Тео моментально сообразил, что так зовут Паука.

Телефон замигал, показывая, что на линии еще один звонок.

– Ничего. То есть я провел собеседование. Ты можешь подождать? У меня тут еще один звонок висит.

– Нет, не могу. Я знаю, что у тебя еще один звонок висит. Ты обо мне никогда не слышал, понял? И от меня ничего не получал, тебе ясно?

– Лады, – ответил Тео.

Паук отключился, а Тео принял второй вызов.

– Кроу, ты совсем съёбнулся?

– Это опрос общественного мнения? – Тео совершенно точно знал, что это не опрос. Но так же точно он знал и то, что шерифу Бёртону не понравится правдивый ответ, который в данном случае звучал бы “Да, видимо, я совсем съёбнулся”.

– Я, кажется, сказал тебе – не лезь к Линдеру. Дело закрыто и сдано в архив.

Тео на секунду задумался. Не прошло и пяти минут, как он отъехал от дома Джозефа Линдера. Откуда Бёртон все знает? Шерифу никто так быстро не дозванивается.

– Тут всплыли некоторые подозрительные улики, – ответил Тео, еще не понимая, как будет прикрывать Паука. – Я просто заехал к нему проверить, правда ли это.

– Долбаный ты наркоман. Если я тебе говорю – пусть лежит, значит – пусть лежит, ты меня понял? Я сейчас не о работе твоей говорю, Кроу, я говорю о той жизни, к которой ты привык. Если я еще услышу хоть слово из Северного Округа, твой билет на танцульки прокомпостируют все спидоносцы тюрьмы Соледад. Оставь Линдера в покое.

– Но...

– Отвечай “Есть, сэр”, мешок говна.

– Есть, сэр, мешок говна, – ответил Тео.

– Тебе конец, Кроу, тебе...

– Простите, шериф. Батарейка села. – Тео отключился и развернулся к своей хижине. Его трясло.

В “Пожирателях Плоти из Чужеземья” Кендра была вынуждена наблюдать, как мутанты новой породы опрыскивают несчастных поселян растворяющим ткани энзимом, а потом лакают из луж человеческого белка под омерзительное хлюпанье и чавканье звуковой дорожки, которую мастера спецэффектов раздобыли в океанарии “Мир Моря”: там новорожденных моржат кормили с руки моллюсками. Те же умельцы симулировали кровавую бойню при помощи прорвы резинобетона, парафиновых манекенов, таявших под солнышком мексиканской пустыни, и декстрона, заменявшего обычную фальшивую кровь из сиропа “Каро”. (Сладкая театральная кровь, как выяснилось, хорошо привлекает мясных мух, а режиссеру не хотелось платить штраф Американскому обществу по предотвращению жестокого обращения с животными.) Общий эффект был настолько реалистичен, что Молли настояла на том, чтобы все крупные планы Кендры снимались только после уборки, не то ее точно вырвало бы прямо в объектив. После эпизода пожирания падали, тако[14] с сальмонеллой, которыми их накормил ресторатор из Ногалеса, а также упорных домогательств арабского сопродюсера с таким ядреным халитозом, что у нее слезились глаза, Молли проболела три дня. Но все это, даже зловоние прокисшего фалафеля[15], не вызвало у нее такой тошноты, как останки полностью изжеванных и частично переваренных голштинок, которые отрыгнул Стив.

Молли добавила содержимое своего желудка (три сладких пирожка и диетическая кока-кола) к четырем кучам полужидкого говяжьего фарша, разметанным Стивом по пастбищу.

– Аллергия на лактозу? – Она вытерла рукавом рот и яростно глянула на Морского Ящера. – Если глотаешь мальчишку-газетчика или тайного извращенца из скобяной лавки, несварения у тебя почему-то нет, а молочный скот есть не можешь?

Стив опрокинулся на спину и попытался всем своим видом показать, что извиняется: по бокам замигали багровые всполохи – багровый был цветом его смущения. Вискозные слезы размерами с футбольный мяч набухли в уголках гигантских кошачьих глаз.

– Ты, значит, еще голоден, да?

Стив быстро перевернулся на ноги, и земля под ним задрожала.

– Ну, может, найдем тебе лошадку или что-нибудь еще, – вздохнула Молли. – Держись поближе к деревьям. – Опираясь на меч, как на палку, она повела ящера через холм. Его цвета на ходу менялись с такой скоростью, что Молли казалось – за нею движется мираж.

Пока Тео искал в сарае с инструментами мачете, в голове у него почему-то вертелись слова Карла Маркса: “Религия – опиум для народа”. Из этого, значит, следует, что “опиум – религия наркомана”, думал Тео. Так вот отчего ему выворачивало кишки, когда он подносил лезвие к первому жилистому стволу на своей грядке марихуаны – от раскаяния анафемы. С каждым взмахом мачете густые зеленые растения падали, точно святые великомученики, а руки Тео покрывались липкой пленкой, когда он относил падших в угол двора и швырял в общую кучу.

Через пять минут рубашка пропиталась потом, а грядка дури выглядела, как миниатюрная модель лесоповала. Разорение. Пни. Он вылил канистру керосина на кучу каннабиса, доходившую ему до пояса, вытащил зажигалку и поджег клок бумаги. “Отряхните с ног оковы своего гнета, ” – говорил Маркс. Вот эти растения и сопутствовавшая им привычка – его, Тео, оковы. Последние восемь лет сапог шерифа Бёртона давил ему на затылок, и эта угроза не давала ему действовать свободно, действовать правильно.

Тео швырнул горящую бумагу на кучу, и над ней вспыхнуло пламя революции. Отходя от погребального костра, он не чувствовал никакого душевного подъема, никакого дыхания свободы. Не революционный триумф – тошнотворная утрата, одиночество и вина. Иуда у подножия креста. Не удивительно, что коммунизм провалился.

Тео вошел в хижину и снял с полки в чулане коробку. Плотницким молотком он дробил свою коллекцию кальянов в шрапнель, когда с ранчо донеслись автоматные очереди.

Игнасио лежал в тенечке за металлическим ангаром и курил сигаретку, а Мигель трудился внутри – стряпал из химикатов кристаллы метамфетамина. На электрических горелках кипели реторты размером с баскетбольные мячи, парыпо стеклянным трубкам уходили в вентиляцию.

Мигель был жилист и приземист: всего тридцати лет от роду, но морщины и неизменно мрачное выражение лица старили его до пятидесяти. Игнасио же было всего двадцать – толстенький мачо, опьяненный собственным успехом и крутизной, убежденный, что впереди его ждет должность нового крестного отца мексиканской мафии. Полгода назад они вместе пересекли границу – их нелегально перевел подонок-койот именно для того, чем они и занимались сейчас. Каким же славным оказалось это занятие. Лабораторию прикрывал большой и важный шериф, поэтому здесь никогда не устраивали облав, им ни разу не пришлось спешно сворачивать дела, как другим лабораториям в Калифорнии, или клеить ноги через границу и ждать, пока горизонт не очистится. Всего лишь полгода, а Мигель уже отправил домой столько денег, что жене хватило на ранчо в Мичоакане; Игнасио же ездил на пижонском “додже”-вседорожнике и разгуливал в сапогах крокодиловой кожи от Тони Ламы за пятьсот долларов. И все это – за восемь часов работы в день, поскольку они были одной из трех бригад, обслуживавших лабораторию круглосуточно. И не нужно бояться, что тебя тормознут на дороге с грузом, потому что важный шериф каждые несколько дней присылает гринго на микроавтобусе – тот оставляет припасы и забирает готовый товар.

– Гаси сигарету, cabrone![16] – крикнул Мигель. – Хочешь, чтоб мы на воздух взлетели?

Игнасио презрительно фыркнул и щелчком отправил сигарету на пастбище.

– Ты слишком много переживаешь, Мигель. – Игнасио уже осточертело нытье товарища: тот постоянно скучал по семье, боялся, что их поймают, никогда не знал, правильно ли составлена смесь. Когда старший не работал, он предавался тоскливым размышлениям, и тогда никакими словами его не утешить, никакими деньгами не удовлетворить.

Мигель возник в дверном проеме и навис над Игнасио:

– Чувствуешь?

– Что? – Игнасио потянулся к АК-47, прислоненному к стенке ангара. – Что такое?

Мигель не спускал глаз с противоположного конца пастбища, но, казалось, ничего не видел.

– Не знаю.

– Ерунда. Ты слишком переживаешь.

Мигель зашагал по пастбищу к деревьям.

– Нужно сходить посмотреть. Покарауль печку.

Игнасио встал и поддернул ремень с серебряными заклепками, на который свисало пузо.

– Не хочу я твою печку караулить. Охранник тут я. Сам сиди здесь и карауль свою печку.

Но Мигель уже шагал вверх по склону, не оглядываясь. Игнасио снова уселся и вытащил из кармашка кожаного жилета следующую сигарету.

– Loco[17], – пробормотал он себе под нос, закуривая.

Подымил он несколько минут, мечтая о том времени, когда сам будет заправлять всей операцией, и строя соответствующие планы. А докурив, забеспокоился о напарнике. Чтобы лучше видеть окрестности, Игнасио встал, но за гребнем холма, где исчез Мигель, ничего не было видно.

– Мигель? – позвал он.

Ответа нет.

Он заглянул в ангар проверить, всё ли там в порядке: насколько он мог определить на глаз, всё. Потом подобрал автомат и зашагал по пастбищу. Но не сделал и трех шагов, как из-за гребня показалась белая женщина. Лицом и телом она походила на горяченькую сеньориту, но седые волосы были всклокочены, как у старухи, и Игнасио в тысячный раз спросил себя, что же, к чертям, не так с этими американскими бабами. Они все что – сумасшедшие? Он опустил автомат и улыбнулся, надеясь отпугнуть женщину, не возбудив в ней никаких подозрений.

– Ты стой, – сказал он по-английски. – Тут ходов нет. – В амбаре зазвонил сотовый телефон, и он на секунду отвлекся от женщины.

Но та не останавливалась

– Мы встретили вашего друга, – сказала Молли.

– Кто это мы? – спросил Игнасио.

Ответ появился у женщины за спиной – сначала две обожженные дубовые кроны, а следом – два огромных кошачьих глаза.

– Святая Мария, Матерь Божья, – только и успел вымолвить Игнасио, сражаясь с неподатливым затвором автомата.

Прожив восемь лет у края ранчо, Тео ни разу даже ногой не ступил на грунтовку, ведущую вглубь. Ему же приказали туда не ходить. А теперь что? Много лет он наблюдал, как туда и обратно ездит микроавтобус, иногда слышал какие-то крики, но по большей части умудрялся все это игнорировать. Пальбы же оттуда не доносилось никогда. Очень глупо испытывать новообретенную свободу тем, чтобы идти и расследовать причину стрельбы, но не идти... ну, это, в общем, многое могло о нем сказать, а слышать такого ему вовсе не хотелось. Он что, в конце концов, – трус?

Мужские вопли в отдалении все и решили. Там не просто кто-то пар выпускал – там рвали горло в неприкрытом животном ужасе. Ногой Тео скинул с крыльца осколки коллекции кальянов и ринулся в чулан за пистолетом.

“Смит-и-вессон” лежал завернутый в промасленную тряпицу на верхней полке чулана с коробкой патронов. Тео развернул тряпку, отщелкнул барабан и вставил шесть патронов, стараясь подавить трясучку, от пальцев расползавшуюся по всему телу. Еще шесть патронов он сунул в карман рубашки и направился к машине.

Заведя “вольво”, Тео схватил радиомикрофон, чтобы вызвать подкрепление. Словно от этого был толк. Управление шерифа в Сан-Хуниперо могло откликнуться через полчаса – именно поэтому, среди прочего, в Хвойной Бухте держали констебля. А что он им скажет? Приказа не входить на ранчо для него пока еще никто не отменял.

Он кинул микрофон на сиденье рядом с револьвером и задом начал выбираться из проезда, когда рядом затормозил микроавтобус “додж”. С водительского места улыбался Джозеф Линдер.

Тео приглушил двигатель. Линдер вылез из фургона и наклонился к пассажирскому окну “вольво”. Увидев на сиденье револьвер, сказал:

– Мне нужно с вами поговорить.

– Час назад вы были не очень-то разговорчивы.

– А теперь вот разговорился.

– Позже. Сейчас мне нужно проверить кое-что на ранчо.

– Отлично, – ответил Линдер и через окно сунул под нос Тео маленький автоматический пистолет. – Вместе и поедем.

Бюст Гиппократа таращился со стола на Вэл Риордан.

Прежде всего – не причиню вреда...

– Ага, укуси меня, – пробормотала психиатр и накинула на лицо грека шарфик от Версаче.

У Вэл выдался паршивый день. Звонок констебля Кроу, объявившего, что ни ее лечение, ни отсутствие оного не привели Бесс Линдер к самоубийству, поставил Вэл в тупик. Утренние сеансы она провела, как зомби, – отвечала вопросами на вопросы, делала вид, что записывает что-то, и не уловила ни единого слова своих пациентов.

Пять лет назад в газетах хватало историй об опасностях “прозака” и подобных антидепрессантов, но статьи эти были спровоцированы сенсационными тяжбами против фармацевтических компаний, а последующие статьи – о том, что, фактически, ни один суд не признал, что антидепрессанты вызывают деструктивное поведение, – газеты хоронили на последних страницах. Одна мощная религиозная группировка (пророком которой был писака, кропавший научную фантастику, а последователями – массы одураченных кинозвезд и супермоделей) начала в прессе кампанию против антидепрессантов, рекомендуя взамен просто приободриться, взять себя в руки и прислать им немного денег на бензин, чтобы их корабль-носитель не рухнул на землю.