Ой-е! Как трудно отделить правду от вымысла даже в таком, казалось бы, простом деле! Полутысячник услышал собственный вздох и удивился: ну что ему до того, есть ли тут проход в Верхний мир и существует ли вообще мир праведников, ежели он туда все равно никогда не попадет? И все же почему-то хотелось, чтобы мир этот был…

— Барикэ Барикэ-накар! — Возникший из полумрака Хунган замер перед своим командиром и доложил: — Тысячник Сюрг вернулся из Матибу-Тагала!

— Вот и славно. Намеревается он обойти посты или, выслушав мой доклад, предпочтет отдохнуть с дороги?

— Э-э-э… Кажется, он пребывает в дурном расположении духа и вряд ли захочет ломать себе ноги, проверяя ночные дозоры.

— Ну, естественно, — пробормотал полутысячник, велевший дозорным глядеть в оба, чтобы не прозевать творящиеся на мосту чудеса, а вовсе не с целью закрыть кому бы то ни было дорогу к Вратам. Ловить праведников — работа неблагодарная и, слава Великому Духу, долго он этим грязным делом заниматься не будет.

— Надеюсь, ты проводил его в мой шатер и позаботился, чтобы он не соскучился до моего возвращения?

— Я распорядился, чтобы для тысячника разогрели шулюн и накрыли стол. Его собственный шатер скоро будет поставлен и…

— Хорошо. Ступай и скажи, что я сейчас подойду, — прервал полутысячник Хунгана и, бросив прощальный взгляд на громады Самоцветных гор, занимавших добрую треть усыпанного звездами небосвода, начал спускаться по тропе, ведущей в лощину, где был разбит лагерь «беспощадных».

Пройдя между юртами, он постоял перед входом в свой шатер, готовясь к тому, что предстоит ему сделать в ближайшее время, и решительно откинул кожаный, утепленный войлоком полог.

— Рад видеть тебя в добром здравии, доблестный Сюрг! — приветствовал он тысячника, сидящего на подушках подле жаровни, в которой алела, испуская сизый душистый дымок, горка принесенных от костра угольев.

— Я тоже рад тебя видеть, — ответствовал Сюрг голосом, ничуть не соответствовавшим словам. — Охота тебе самому на ночь глядя посты обходить? Мало у тебя для этого сотников?

— Сотников хватает, но что еще в такой глуши делать? Удалось тебе повидать Имаэро? Он что же, и впрямь собирается всю зиму нас около этого моста продержать? — Барикэ скинул тяжелый плащ и простер над жаровней озябшие ладони.

— Нет, не собирается. А не посетила ли тебя мысль, что я стал бы значительно разговорчивей, угостившись подогретым вином? Меня пучит от кумыса, хотя я готов признать, что это напиток истинных Сынов Вечной Степи. От молочной водки у меня начинается изжога, хотя и она, вероятно, является бесценным даром Богов Покровителей своим возлюб-лейным чадам. Но я-то ведь не степняк! — Тысячник с отвращением окинул взглядом заставленный всевозможной снедью стол. — Жареная саранча, тушеные змеи, салат из дикого лука и вяленые ящерицы-агитоны — это, конечно, очень изысканно, однако не могу ли я получить просяную лепешку и чашу самого простенького вина?

— Неужто Хунган не распорядился о вине? — притворно удивился полутысячник. — Впрочем, он так спешил сообщить мне о твоем возвращении, что ничего удивительного в этом нет. И, дабы искупить его вину, я угощу тебя напитком, привезенным из самого Нардара.

— Из Нардара? — оживился Сюрг. — Это радует. Я привез с собой бочонок саккаремского и завтра же соберу в своем шатре сотников, чтобы они могли про-дегустировать его. Но тебе по секрету признаюсь — вино далеко не лучшего качества, хотя заплатил я за него бешеные деньги. Если цены будут расти и дальше, Хурманчаку, хочет он того или нет, придется вести нас на юг.

— Значит, совет наев еще не принял окончательного решения? — Барикэ извлек из сундука пузатую глиняную бутыль, горлышко которой было запечатано черным воском.

— Я говорил с Кугинуком, Цунзором и другими наями и уяснил, что, если Хурманчак двинет войска на Саккарем, наша тысяча выступит одной из первых. По краю Самоцветных гор мы можем пробраться незамеченными аж до самого Нардара и здорово повеселиться в центре страны. Если же Хозяин Степи решит оставить саккаремцев в покое, нашу тысячу либо отзовут в Ма-тибу-Тагал, либо, разделив на отряды, отправят охранять рудники, шахты и каменоломни в северных предгорьях.

— Тоска-а-а… — протянул Барикэ. Сломал печать на бутыли и начал осторожно извлекать деревянную пробку.

— К сожалению, это все, что мне посчастливилось узнать. Не хотелось уезжать из Матибу-Тагала до совета наев, да что поделаешь… Кстати, где это Экагар по ночам охотится? Мог бы, кажется, хотя бы во время моего отсутствия не уезжать далеко от лагеря! — неожиданно вспомнил Сюрг о втором полутысячнике.

— Пусть развлекается, — заступился за отсутствующего товарища Барикэ. — Здесь все равно ничего интересного не происходит — со скуки сдохнуть можно. А его охотнички дичины настреляют — не душу порадуют, так брюхо потешат.

Полутысячник разлил вино из откупоренной бутыли по глиняным чашам и, поднеся свою к длинному, хрящеватому носу, восхищенно покрутил головой:

— Исключительный букет!

Сюрг, насладившись ароматом драгоценного напитка, пригубил темное вино.

— Великолепно. — Несколькими глотками осушил чашу, поставил ее на низкий столик и поднял глаза на Барикэ: — Все еще вдыхаешь ароматы? Напрасно злые языки говорят, будто степняки равнодушны к благам цивилизации. В винах, во всяком случае, кое-кто из вас научился разбираться!

— О да! В винах мы разбираемся очень даже неплохо. Жители приморских городов, так же как и сак-каремцы, издавна приучали нас к тому, что некоторые вина лучше не пить, а только нюхать. Ты побледнел и чувствуешь легкое недомогание?

— У меня… кружится голова… — с трудом проговорил Сюрг, глядя на полутысячника неестественно расширившимися глазами.

— Это только начало. — Барикэ аккуратно перелил вино из своей чаши в пузатую бутыль и тщательно закупорил ее. — Степняки предпочитают пить кумыс или арху, поскольку вкус добавленной в них отравы скрыть почти невозможно. В вино же можно подмешать все что угодно.

— Ты… Ты отравил меня? — На лбу Сюрга выступила испарина, руки и ноги окаменели и лишь глаза еще жили да губы продолжали шевелиться, хотя голос был едва слышен. — Зачем? За что?

— Ты не исполнил данное Рикиру обещание. Хурманчак все еще жив, а ведь ты знал, что, если он останется жить, придется умереть тебе. — Барикэ спрятал отравленное вино в сундук, бросил обе чаши в жаровню и плеснул себе архи из полупустого бурдюка.

— Но ты… Ты сам привел к Хурманчаку лекаря, исцелившего Имаэро…

— Это была ошибка. Кто же мог знать, что он окажется таким умельцем? К счастью, он остался в Мати-бу-Тагале и здесь нет человека, который помешал бы тебе предстать перед Великим Духом. — Прихлебывая арху, Барикэ с интересом наблюдал за тем, как тяжелеют веки тысячника, как закрывают они помутневшие глаза. Вот сжатые губы Сюрга приоткрылись, из угла рта потекла желтая тягучая слюна, напряженные руки и ноги расслабились…

— А считал себя таким хитрым, таким умным… — Барикэ с сожалением покачал головой, раздумывая о том, что, вероятно, через день-два вернувшийся из Ма-тибу-Тагала Экагар привезет известие о скоропостижной кончине Хозяина Степи и тогда смерть Сюрга даже Рикиру, который на самом-то деле никакой не Рикир, покажется бессмысленной, никому не нужной жестокостью. Хотя, если это произойдет, вряд ли кто-нибудь станет вспоминать о каком-то Сюрге.

Исходя из этого, он мог бы и не убивать своего тысячника, а, связав по рукам и ногам, закатать в циновку и подождать известий из Матибу-Тагала. Но стоит ли оставлять в живых человека, сделавшего себе карьеру, предавая предателей? Из ослиного уха не выкроишь шелковый платок, и если уж на тебя затаил обиду человек, не умеющий прощать своих врагов, — а Сюрг, на беду свою, относился именно к таким людям — то лучше прикончить его прежде, чем он придет отдавать долги. Совесть Барикэ от этого чище не станет, так ведь он и не собирается в Верхний мир. Ему и тут неплохо живется.

Отставив пустую чашу, полутысячник пересек шатер и, откинув полог, позвал Хунгана:

— Произошло ужасное несчастье. Великий Дух призвал тысячника Сюрга к себе и тем самым осиротил всех нас. — Барикэ мотнул головой в сторону сгорбившегося на кожаных подушках тела. — Во избежание ненужных разговоров нам следует вынести его и сбросить с утеса. Гибель командира, обходившего ночью дозоры и сорвавшегося при этом со скалы, представляется мне неизмеримо более достойной, чем смерть от несварения желудка. Не так ли?

— Истинно так, — подтвердил Хунган, преданно глядя в глаза полутысячника.

— Ну, а раз так, подними полог на противоположной стороне шатра и бери доблестного Сюрга за ноги, — скомандовал Барикэ, накидывая на плечи плащ и возвращаясь к давно уже занимавшему его вопросу: почему ни у одного • из тысячи «беспощадных» не возникло желания попытаться пройти через Врата? Сотники, полу сотники, даже командиры десятков, допустим, не в счет, но почему же остальных-то не тянет в Верхний мир? Терять им нечего, неужели все, как один, злодеями себя мнят? Или так оскотинились, что жизни себе без резни помыслить не могут?..

Крытая повозка то мерно поскрипывала и покачивалась, как идущее по спокойному морю судно, то вдруг начинала подпрыгивать и подскакивать на ухабах, содрогаясь, словно пришел ее последний час, и тогда Эв-риху вспоминалась вырастающая из бушующих волн черная громада смертоносного Всадника. Стоило арранту погрузиться в сонное забытье, и ему мерещилось, что каким-то чудом он вновь оказался на корабле, и перед глазами его проплывали знакомые лица: Хриса, Волкодава, Хатиаль, Астамера… Но чаще всего появлялась в его видениях Ниилит и, когда становилось ему особенно плохо и с губ начинали срываться жалобные стоны, возлагала прохладные узкие ладошки на горячий лоб раненого, шептала что-то утешительное, и боль отступала, затаивалась где-то ,в глубине истерзанного тела, чтобы, выждав подходящий момент, снова вонзить в него отвратительные свои когтищи.

Приходя в сознание, Эврих видел склонившуюся над ним Кари — девушку-степнячку из племени кокуров — и понимал, что это она отгоняет боль, не дает ему умереть, и память, помимо воли, начинала восстанавливать события, приведшие его на порог Вечности. Это были скверные мгновения, ибо каждый раз путешествие его по Вечной Степи заканчивалось одним и тем же: стрела, срывающаяся с оттянутой до самого уха тетивы, пронзала тщедушное тело Зачахара, и нечистая совесть принималась нашептывать, что он совершил худшее из возможных злодеяний — убил человека, который доверял ему.

Нет, он не был ханжой и сознавал, что Зачахар должен был быть убит. После бесед с сегваном, по вине которого вот уже несколько лет человечья кровь орошала Вечную Степь, аррант пришел к выводу, что с такими, как он, говорить бесполезно. Бывают ситуации, в которых холодная сталь становится единственным аргументом в споре, единственным возможным воздаянием за содеянное. Человек должен защищать то, что он любит, а за время странствий по Вечной Степи Эврих успел полюбить ее обитателей, охотно деливших с ле-карем-улигэрчи пищу и кров, радость и печаль. Для всех, с кем встречался он на своем пути, Зачахар был несомненным, омерзительным, не имеющим оправдания злом, таким же страшным, как голод, мор или засуха. Он должен был быть убит ради них. Ради жителей Благословенного Саккарема, которых ожидала участь обитателей приморских городов, ради всех тех, до кого рано или поздно докатилось бы вооруженное Огненным зельем войско Хурманчака.

Однако убийство убийству рознь, и, вспоминая Волкодава, распускавшего волосы по плечам перед тем, как насмерть биться с Лучезаром или отправляться на поиски насильников на Утесе Сломанных Крыльев, Эврих с горечью сознавал, что варвар-венн был более человечен и последователен в своих заблуждениях, чем он сам, обучавшийся многим наукам в блистательном Си-лионе. Совершив то, что считал должным, Волкодав мог с гордостью заплетать свои волосы в косички и рассчитывать, что пост и омовение избавят его от греха пролития чужой крови, ибо он вступал с противником в честный бой и, в соответствии со своей верой, мог обрести прощение своих богов. Его совесть была чиста настолько, насколько это вообще возможно для человека, убившего своего ближнего, но какое оправдание может быть у рожденного в Верхнем мире арранта, преступившего главный закон, совершившего убийство, когда жизни его ничто не угрожало? Содеянное им не оправдал бы ни венн, ни Ниилит, не говоря уже о Тилорне. И только Кари, добрая душа, почитала его чуть ли не за героя. Не зря говорят, что любовь слепа…

Временами, впрочем, когда девушка, остановив повозку и приготовив на костре горячее варево, вливала его Эвриху в рот, приговаривая: «Какой же ты у меня молодец! Ты даже и представить себе не можешь, какой молодец! Ты из-под них коня на всем скаку выдернул! Подпругу подрезал! Копья изломал, мечи искрошил!» — он начинал думать, что не так уж она и слепа и не столь уж он был не прав, взяв на душу страшный грех убийства. Глядя на происходящее глазами степнячки, он с изумлением видел себя не подлым убийцей, а сказочным героем, решившим ценой собственной жизни уничтожить источник страшного зла, по сравнению с которым легендарные драконы были не страшнее ого-лодалых зайцев, подстригавших пробивавшуюся на весенних прогалинах травку почище иного цирюльника. И то, что источник обрушившегося на Вечную Степь зла принял образ тщедушного Зачахара, не имело для нее ровно никакого значения, коль скоро именно благодаря ему тысяче «беспощадных» удалось перебить всех воинов-хамбасов, чьи мечи и копья могли противостоять смертоносным «куколкам» придворного мага ничуть не лучше, чем куропатка ястребу. Этой дикой, сумасшедшей девчонке было наплевать, вызвал он Зачахара на бой или пронзил мечом в честном поединке, удушил подушкой во время сна или выбросил из окна, когда тот кормил голубей — имелась у него такая слабость. Убийца должен был умереть, и Кари нисколько не заботило, каким образом будет осуществлено заслуженное им воздаяние за кровь и смерть, которые он принес на ее родную землю.

Причем, искренне попытавшись понять, что же терзает ее возлюбленного, девушка высказала весьма здравую мысль, что только погрязшим в предрассудках мужчинам может прийти охота рассуждать о честном или нечестном убийстве. Любое убийство, по ее мнению, было бесчестным, поскольку из двух сражающихся на поединке людей один всегда оказывается слабее другого и, стало быть, обречен на поражение. Сильный убивает слабого, чего же в этом честного? Разве сильный заведомо прав? Разве всегда он добр и благороден, а противник его — подлый злодей? О да, в улигэрах традиционно торжествует могучий герой, прекрасный и справедливый, как сам Великий Дух, но так ли оно происходит в жизни?

Кари не слишком умело сформулировала свою мысль, и все же Эврих отлично понял ее: добродетель не часто сопутствует силе, а вера в честность поединка — наивное заблуждение. Можно ли назвать, к примеру, честным поединок между хамбасами и «беспощадными»? Между Хурманчаком с его ордой, вооруженной Огненным зельем, и жителями приморских городов?..

Утомленный противоречивостью своих чувств, Эврих снова впадал в забытье, слушая сквозь дрему наставления Кари, призывавшей его думать о том, как бы побыстрее оправиться от полученных ран. И, покоряясь ее желаниям, сосредоточивал внимание на сломанных ребрах, пробитой осколком руке, порванном боку. Вспоминая советы Тилорна, он, подобно скульптору, лепил свое тело, мысленно воссоздавая его прежнюю форму и чувствуя, как припекает его то здесь, то там, как сплачиваются изорванные ткани и срастаются сломанные кости.

Сначала, будучи слеп, глух и бесчувствен, он чинил себя бессознательно и, по-видимому, это получалось у него неплохо, если ему посчастливилось выжить, несмотря ни на что. Однако потом, когда он начал приходить в себя, чувство вины отняло у него всякое желание бороться за свою жизнь, и только слезы, ругань и всевозможные происки Кари вывели Эвриха из гибельного оцепенения и заставили вновь приняться за лечение. Лукавая девчонка пустила в ход все имеющиеся в ее распоряжении средства. Вытащив из седельной сумки пенал, торжественно поклялась, что скорее сдохнет, чем будет искать какого-то Тилорна, ежели нахальный аррант позволит себе наглость умереть у нее на руках. Извлеча из той же сумки — которую она не забыла снять с вороного, обменяв его на телегу и двух осликов, на которых и вывезла Эвриха с За-чахарова двора, — мятые, исписанные листы «Дополнения» и положив их на грудь раненого, Кари бестрепетно заявила, что продаст пергаменты первому же переписчику, коль скоро аррант не собирается завершать свой труд, не считая свои писания достаточно важными, чтобы не умирать хотя бы ради них. Она напомнила ему про Астамера, которому он, судя по сделанным им в бреду признаниям, кое-что должен, и в конце концов так разозлила Эвриха, что тот решил выжить хотя бы для того, чтобы вздуть бессовестную негодяйку за все ее безмерные издевательства над умирающим.

После этого дело пошло на лад, и Кари сочла возможным покинуть Матибу-Тагал и двинуться к Вратам в Верхний мир. Для этого необходимо было обменять телегу-развалюху на добротную крытую повозку, и она, не колеблясь, превратила пайзу Хозяина Степи в безликий кусок золота, который и продала за хорошие деньги. По ее словам, выбравшись с Зачахарова двора, они прожили в Матибу-Тагале пять или шесть дней, но никаких воспоминаний о них в памяти арранта не сохранилось, а Кари не желала рассказывать ему о том, как отнеслись в городе к гибели придворного мага, полагая, что любопытство послужит прекрасным стимулом! для его окончательного выздоровления… '

«Маленькая паршивая девчонка видит меня насквозь!» — с нежностью думал Эврих, глядя в войлочный потолок повозки, мерно покачивавшейся, как корабль на мелкой волне. По бескровным губам его блуждала улыбка, которую кое-кто назвал бы, пожалуй, чувственной или сладострастной, но на самом-то деле она означала, что аррант вернулся наконец мыслями к своим «Дополнениям» и обдумывает главу, посвященную прекрасной девушке, дважды, по крайней мере, спасшей ему жизнь и являвшейся, безусловно, украшением как Нижнего, так и Верхнего миров.

Улыбаться широко Эврих не мог, ибо, по утверждению Кари, левая щека его была рассечена так, что она зашивала ее целый день, от рассвета до заката. Любо-пытное, должно быть, зрелище представляет теперь его лицо, мельком подумал аррант и пожалел, что у них нет хотя бы самого захудалого бронзового зеркальца. Но даже если шрам будет очень уродливым — это не слишком высокая цена за тайну Огненного зелья, надежно схороненную от Хурманчака и его наев.

Запомните, морская вода, порошок этакены и корииловое масло должны смешиваться в точных пропорциях. Остальные добавки следует отмерять исходя из объема получившегося раствора, учитывая при этом качество, твердость и цвет слоновой кости, — произнес Батар и склонился над низким, выдолбленным из серого камня чаном, наполненным до краев темной жидкостью. Подумал, что очертания начатой им скульптуры, смутно проступавшие сквозь толщу раствора, напоминают обнаженного утопленника, и брезгливо поджал губы.

Как много было задумано и как мало сделано! Жаль, что у него нет времени завершить хотя бы начатые работы, не напрасно Харэватати предупреждал: Про-мыслитель ревниво следит за трудами зодчих, художников и скульпторов, ибо только избранные достойны вкушать радости творца и созидателя.

— Мы запомним твои слова, хозяин, и благодарим тебя за щедрый дар! — Гакко прижал руку к груди, а Хантай, упрямо выпятив подбородок, угрюмо произнес:

— Ты не должен идти во дворец! Мы можем вынести тебя из дома в большой корзине или протащить мимо «бдительных», завернув в ковер. Нам ничего не стоит отвлечь их внимание!

— Давайте я подожгу дом Харико? — без особой надежды предложил Кицуд, глядя на костореза умоляющими глазами. — Начнется паника, и тебе нетрудно будет улизнуть из мастерской. А можно поджечь наш собственный дом…

— Мы даром тратим время! — сурово прервал предприимчивого мальчишку Батар и не смог удержать улыбку при виде разочарования Кицуда, готового, кажется, ради него предать огню весь Матибу-Тагал. — Если вы хорошо запомнили мои наставления, берите пожитки — и в добрый путь. Денег, которыми снабдила вас Ньяра, должно хватить, чтобы добраться до Саккарема и не испытывать нужды хотя бы первое время. С умом распорядившись секретом размягчения кости, вы обеспечите себе безбедную жизнь, и я надеюсь…

— Мы будем хранить его как зеницу ока и позаботимся о том, чтобы он не попал в недостойные руки! — заверил Гакко Батара, но тот жестом остановил его:

— Как раз от этого я и хотел вас предостеречь. Когда вы почувствуете, что крепко стоите на ногах, без сожалений откройте полученный от меня рецепт всем, кому сочтете нужным. В искусстве, по моему глубокому убеждению, не должно быть ремесленных тайн. Другое дело — тайны самого мастерства, которые просто невозможно передать. Мой учитель, да будет милостив к нему Промыслитель, придерживался иного мнения и едва не унес древнее умение меорэ вместе с собой в могилу. Мне бы не хотелось, чтобы в этом отношении вы уподобились ему — способы создавать прекрасные вещи, в отличие от рецептов изготовления ядов, не стоит держать в секрете. А теперь идите и заботьтесь о Кицуде, как если бы он был вашим младшим братом.

— Не ходи во дворец, Батар! — Хантай сжал кулаки и сделал шаг вперед, как будто собираясь силой воспрепятствовать намерению костореза, но Гакко ухватил товарища за плечо и потянул прочь из мастерской.

— Прощай, Батар! И да помогут тебе боги за все, что ты для нас сделал! Мы позаботимся о Кицуде!

— Это не они обо мне, а я о них позабочусь! — попробовал пошутить едва сдерживавший слезы мальчишка.

— Добрый путь! — отозвался косторез, подняв руку в прощальном приветствии.

Проводив подмастерий, которые, подхватив приготовленные свертки и узелки, двинулись со двора и, беспрепятственно пройдя мимо «бдительных», скрылись в конце улицы, он направился в гостевую комнату, где ожидала его Ньяра.

— Ушли, — сообщил Батар хриплым голосом, чувствуя, что оборвалась еще одна нить, связывавшая его с этим миром. — Зря ты не присоединилась к ним. Я буду беспокоиться за тебя.

— Напрасно. — Девушка подняла голову от гадальных табличек и убрала упавшую на глаза прядь черных шелковистых волос. — До весны я поживу у Мба-бы, а там видно будет. Терпеть не могу путешествовать зимой, да и желающих узнать свою судьбу в Матибу-Тагале не меньше, чем в Саккареме. Глупо отказываться от хорошего заработка, тем более Мбаба обещала меня кое-чему научить.

— Тебе виднее, как лучше устроить свою жизнь, — пожал плечами Батар. — Однако Мбаба намекала на какие-то перемены, которые будто бы вот-вот должны потрясти Вечную Степь.

— В смутные времена предсказателям живется сытнее, чем в дни мира и всеобщего благоденствия. Я перелила приворотное зелье в глиняную флягу. — Она указала на подставку под бронзовым зеркалом.

Взяв с полки плоскую, плотно закупоренную бутылочку, Батар поднес ее к глазам, встряхнул над ухом и недоверчиво хмыкнул.

— Ты сомневаешься, что этот напиток приведет Энеруги в твои объятия?

— Не уверен даже в том, что мне удастся уговорить ее выпить это проклятое зелье! Все, что она ест и пьет, пробуют предварительно рабыни или служанки. А уж после отравления Имаэро…

— Почему бы им не попробовать и этот напиток? Ты сам можешь выпить его у нее на глазах — вреда он никому не причинит. Хотя, если дегустаторов будет слишком много, на всех попросту не хватит.

— Надо было попросить Мбабу изготовить целую бочку, тогда хотя бы об этом не пришлось беспокоиться, — через силу усмехнулся косторез, не в силах побороть нахлынувшие на него сомнения. Что-то подсказывало Батару, что затея с приворотным зельем не принесет желаемых результатов и, стало быть, жить ему осталось совсем недолго.

— Еще не поздно передумать. Ты можешь попытаться сбежать от «бдительных» по дороге во дворец, — вкрадчиво заметила Ньяра. — Я по собственному опыту знаю: время — великий целитель. Подумай, что ждет тебя, даже если Энеруги воспылает к тебе нежными чувствами? Вам придется скрывать свою любовь, а когда тайное станет явным, она будет стоить жизни как тебе, так и ей. Тебе-то уж во всяком случае. Кто ест за одним столом с великими, тому рано или поздно выбьют глаз вишневой косточкой.

— Недурно сказано. И все же я должен идти по дороге, которая ждет меня. Ты собрала свои вещи? Не думаю, что тебе надобно оставаться здесь после моего ухода.

— Ну хорошо, я больше не буду отговаривать тебя от похода во дворец. Заниматься этим — все равно что мыть осла щелоком — попусту пропадут и труд и щелок. Кое-кому до конца своих дней свойственно надеяться, что вдруг да обернется булыжник в их руках чистым золотом. От всей души желаю тебе завоевать любовь Энеруги и ухитриться при этом сохранить собственную жизнь. Последнее, возможно, окажется даже более сложным, если верить тому, что сказали мне гадальные таблички.

— И что же они тебе сказали? — без всякого интереса спросил Батар. Он не желал огорчать девушку явным невниманием, но мысленно был уже во дворце и к тому же не слишком верил в способность Ньяры предсказывать будущее.

— Знаю-знаю, ты думаешь, что если бы я могла заглянуть в грядущее, то тебе не пришлось бы вызволять меня из рук палачей, направлявшихся к Кровавому полю! В самом деле, я не всегда правильно истолковываю знаки судьбы, однако выслушай меня на Прощание и постарайся извлечь из моих слов хотя бы какую-то пользу.

Узкие брови саккаремки сошлись в прямую линию, она была явно встревожена, и Батар не нашел в себе сил отказать ей. Ньяра много сделала для него, и если ей будет легче от того, что он выслушает ее, — почему бы ему не пойти навстречу бывшей любовнице?

— Слова Мбабы о грядущих переменах навели меня на мысль разложить трехступенчатый хазиар, и на этот раз в Рассветный Угол легли символы, которые следует трактовать как «Смерть», «Заговор» и «Любовь» . Дважды они расположились в разной последовательности, и это означает, что ты способен повлиять на ход событий, которые приведут тебя либо к гибели, либо к соединению со своей возлюбленной. Комбинация табличек с символами, которые я прочитала как «Заговор», может иметь и другие значения, но, памятуя сказанное Мбабой, это представляется мне самым правильным толкованием. — Ньяра поднялась с подушек и стояла перед Батаром глядя ему прямо в глаза, как будто взглядом силясь убедить его в важности того, о чем вела речь.

— Ни для кого не секрет, что наи давно уже недовольны Хурманчаком, всеми силами оттягивающим поход на юг. Отравление Имаэро, поддерживавшего Хозяина Степи в его нежелании обрушить всю мощь своего войска на Саккарем, вряд ли можно назвать случайностью. Об этом шепчутся даже рабы на невольничьем рынке, да и сам ты говорил, что обитатели дворца не слишком-то доверяют друг другу…

— Ньяра, ты толчешь воду в ступе, — мягко промолвил Батар. — При каком властителе не было заговоров и заговорщиков? Я сам могу напомнить тебе о сделанном Сюргом предложении, подтверждающем, что у Энеруги есть враги среди наев, тысячников и «вечно бодрствующих». Ну и что с того?

— А то, что когда я была рабыней Цунзор-ная, он уже вел разговоры об убийстве Хурманчака и новом Хозяине Степи, который должен повести войска на Саккарем.

— Разговоры?

— Один из них я слышала собственными ушами! Цунзор заметил, что я подслушиваю, и велел меня прикончить. Из-за этого-то я чуть-чуть и не закончила свой жизненный путь на Кровавом поле. Я знаю имена еще двух заговорщиков, собеседников Цунзор-ная. Это Ку-гинук и Мумгэй. Причем эти двое упоминали Токутэка, говоря, что он «преисполнен добродетелей и достоин всяческого доверия».

— Ты знала о заговоре и ни словом не обмолвилась о нем, не предупредила меня? Но ведь это едва ли не самые приближенные к Хозяину Степи люди! Они могли убить Энеруги в любой момент! — Батар отшатнулся от девушки и в волнении забегал .по комнате. — Ее надо немедленно предупредить!

— Зачем мне было говорить тебе об этом, если эти люди хотели того же, ради чего ты сам приехал в Ма-тибу-Тагал? Я ненавижу Хурманчака и всех его наев, так что, ежели бы они все друг другу глотки поперере-зали, плакать бы не стала! Я… Я была бы счастлива! — выкрикнула Ньяра, злобно щурясь и багровея от гнева. — Они отняли у меня дом, родных! Искалечили мою жизнь! Превратили в рабыню! А Хурманчак… Энеруги увела у меня тебя! Нет, я рада была бы, если бы ее прирезали собственные наи! Я бы полжизни за это отдала! Ну что ты на меня пялишься? Я сказала тебе о заговорщиках, потому что вместе с ней они убьют и тебя! А я не хочу, чтобы мое молчание стоило тебе жизни!

— Благодарю тебя. Я понимаю… — начал было Батар, но Ньяра не дала ему договорить:

— Ничего-то ты не понимаешь, косторез несчастный! Ты думаешь, знание имен заговорщиков что-нибудь изменит? Поможет тебе спасти Энеруги? Да если ты ей скажешь, что какая-то рабыня полгода назад слышала такой-то и такой-то разговор, она до слез хохотать будет! Ты что же, полагаешь, что по одному твоему слову Цунзор-ная, у которого под рукой десять тысяч всадников, схватят и поволокут в пытош-ную?

— Сразу, может, и не поволокут, а со временем…

— Нету у тебя времени, любимый мой косторез! — Ньяра неожиданно прильнула к Батару, охватила руками за шею, спрятала лицо у него на груди. Затем так же стремительно оттолкнула его от себя. — Беги во дворец! Постарайся успеть до начала совета наев. Заставь ее выпить приворотное зелье, а потом уже про Цунзора рассказывай. Пусть окружит себя телохранителями. Пусть Имаэро, Энкая, Номиги-ная призовет. Торопись, иначе, чует мое сердце, поздно будет. Да и так уже поздно. Пролитая Энеруги кровь вопиет об отмщении!

— Но она не проливала…

— Торопись! Только чудо может вас спасти. И… Прости меня. Я ведь и сама не понимала, на краю какой пропасти мы очутились. Совет наев — вот в чем дело… Ты о нем говорил, да я значения этим словам не придала. Дворец будет полон вооруженными людьми, достаточно малейшего повода, чтобы резня началась. В засушливое лето искры довольно, и займется степь — не потушишь. Огонь — до небу… — Ньяра в отчаянии хрустнула сплетенными пальцами и упавшим голосом попросила: — Останься. Если во дворце побоище начнется — без толку сгинешь. Пережди здесь до завтра, а там уж им всем не до тебя будет — ступай куда хочешь.