Мир Волкодава (№2) - Путь Эвриха

Ничего удивительного в этом не было: иссиня-чер-ная Мбаба была не только ворожеей, но и страстной, жизнелюбивой женщиной. Приносившее изрядный доход чародейское искусство не часто доставляло ей какие-либо иные радости, а напротив, требовало отречения от множества удовольствий, доступных простым смертным, и если уж в кои-то веки Мбаба получала редкую возможность совместить приятное с полезным, упускать ее она не собиралась. И никому, разумеется, не придет в голову ее осуждать, ибо действо, известное под названием «Исцеление духа», требовало значительной концентрации духовных и физических сил, а любому искушенному чародею ведомо, что концентрация эта почти неизбежна в момент превращения мужчины и женщины в единый энергетический узел, называемый мономатанскими ворожеями «загва-маличах». Кроме того, переход обоих в некое особое психическое состояние делает их наиболее приспособленными и восприимчивыми как к передаче, так и к приему внечув-ственных воздействий.

«Исцеление духа», естественно, можно было проводить и в других условиях, но Мбаба не видела причин, по которым ей следовало бы отказаться от удовольствия и без нужды усложнять свою жизнь. Мозг Батара, которого требовалось излечить от несчастной безответной любви, был открыт для воздействия, а сама она, будучи на гребне чувственного восторга, ощущала в себе силы исцелить, если возникнет в том необходимость, полсотни безнадежно влюбленных юношей.

Настой из травки тыктай воспламенил костореза и заставил его на время забыть о недостижимом идеале, брошенные в медную жаровню снадобья помогли женщинам ощутить себя Небесными девами, коим не зазорно отдаваться ласкам жениха, избранного для них Великим Духом. Смущение и страх, охватившие Ньяру, когда та узнала, каким образом придется исцелять ее дружка, были забыты, а сама Мбаба, содрогаясь от удовольствия, сожалела лишь о том, что принимать участие в подобного рода действах ей приходится не так часто, как хотелось бы.

Не то чтобы она была недостаточно известна в Матибу-Тагале, куда воины Энеруги доставили ее из разоренной Дризы. Безнадежно влюбленных мужчин тоже хватало, однако все они, за редким исключением, почему-то не желали избавляться от тяжелейшего недуга, именуемого несчастной любовью. Эти недоумки носились со своими страданиями, как сказочная утка, снесшая по воле Богов Покровителей золотое яйцо, и не спешили прибегать к услугам ворожеи. Чиновникам, И наям, ремесленникам и рабам так нравилось изнывать от неудовлетворенной похоти, что Мбаба поначалу не соглашалась идти к Батару и попусту тратить время, но костореза, кажется, и впрямь допекло, и он, вопреки ожиданиям, готов был на все, лишь бы выкинуть из головы девку, имени которой ни сам влюбленный, ни Ньяра сказать ворожее не пожелали. Впрочем, особой необходимости в этом не было, и любопытство перестало грызть Мбабу, едва она ощутила на своих обнаженных плечах горячие ладони Батара…

Отрава чувственного наслаждения дурманила сознание Ньяры, и нависшее над ней тело ворожеи представлялось девушке то грозовой тучей, то ожившей статуей, вырезанной из черного мрамора. Она не могла узнать сдержанную, молчаливую Мбабу в этой страстной любовнице с жадными губами и умелыми пальцами, заставившими ее забыть о робости и стыде. Поцелуи чернокожей женщины, ее настойчивый, требовательный язык и искусные руки заставляли саккаремку испытывать нестерпимый жар там, где та касалась ее тела, и томиться от жажды прикосновений там, где ворожея еще не успела до нее дотронуться. Но мест таких с каждым мгновением оставалось все меньше: подушечки пальцев Мбабы, умело играя с налитыми девичьими грудями, высекали огонь из твердых вишенок сосков, скользили по напряженному животу, обнимали и раздвигали бедра девушки, и Ньяра, не помня себя, уже сама охватывала коленями талию чернокожей, впивалась в ее рот, блуждала губами по бархатистому телу, слизывая с ее груди капельки солоноватой влаги. Ее пылающее лоно жаждало ласк и самые тесные объятия казались недостаточными. Яростно хрипя, она забирала глубоко в рот сосок подруги, неохотно выпуская его в ожидании чего-то большего, к чему приближались они, по ее мнению, слишком медленно. Нестерпимо медленно.

В то же время перед внутренним взором Ньяры проносились видения прошлого: пляшущие перед Цунзор-наем обнаженные рабыни, сама она, стоящая перед господином на коленях, опрокинутая им на живот, стоящая на четвереньках… Его грубые, животные ласки, ужасавшие утонченную саккаремку, которую он брал когда и как ему вздумается, не стесняясь присутствия слуг и рабов, теперь представлялись ей сладостными и желанными и даже чудовищный каприз овладевать ею, как мальчиком — способ, по утверждению ная, широко распространенный на ее родине, о чем она, понятное дело, прежде и слыхом не слыхивала, — уже не казался Ньяре таким уж отвратительным. Извиваясь в объятиях Мбабы, она вспоминала то, о чем изо всех сил старалась забыть, и с изумлением сознавала, что многое, ужасавшее ее прежде, в действительности доставляло ей удовольствие, в чем, разумеется, она не призналась бы даже под пытками. Она отчетливо вспомнила, как, корчась под кнутом прежнего хозяина, обливаясь потом и кровью, молила его сорванным от криков голосом: «Еще! Еще!..» Ньяра не желала помнить, но проклятая память, словно сорвавшись с цепи, настойчиво воспроизводила в мозгу девушки омерзительные и вместе с тем необыкновенно возбуждающие картины: вот она раздевает ная и умащает его — предводителя «драконоголовых», уничтоживших Дризу и ее семью, — тело благовонными маслами, вот она ласкает его так, как никогда не приходило ей в голову ласкать Батара, вот она валяется у него в ногах, когда он отдает приказ тащить ее на Кровавое поле…

О Богиня, Мать Всего Сущего! Неужели все это было с ней? Неужели она и правда любила Цунзор-ная, а Батара приняла просто как замену? Значит, слова о покупке плети сорвались с ее языка не просто так и то, что она силилась забыть, подавить в себе, просыпается вновь? По краю сознания пронеслась мысль о том, что хороший мальчик Батар так и не смог заменить яростного, пресыщенного, ненавидящего все и вся Цунзор-ная и Мбаба, похоже, избавила своими заклятиями от любовного морока не костореза, а ее саму, Ньяру. Однако в этот момент ворожея громко вскрикнула и забилась над ней так, словно еще немного — и жизнь покинет ее большое, сильное тело…

Понимали женщины или нет, что после происшедшего слияния его нужно хотя бы ненадолго оставить в покое, но, как бы то ни было, они, перестав обращать внимание на Батара, занялись друг другом, и, глядя на сплетение иссиня-черного и молочно-белого тел, он испытывал чувство, схожее с благоговением. Ньяра и Мбаба были настолько прекрасны и совершенны, что, сумей он изваять подобную скульптурную группу из слоновой кости и черного мономатанского дерева, она обессмертила бы его имя. И он, безусловно, смог бы изваять ее, если бы не опасался, что ханжи, которых в Матибу-Та-тале оказалось, как это ни странно, ничуть не меньше, чем в Фухэе, не дадут ему после этого житья и не успокоятся, пока изломанное тело его не будет брошено на Кровавом поле, дабы стать поживой ненасытному воронью.

Этих людей не смущает пролитая кровь, они без содрогания внимают историям о расправе над хамбасами и дюжиной других племен. Их не приводят в трепет и не ужасают убийства стариков, женщин и детей, но стоит коснуться некоторых невесть почему запрещенных тем — и люди эти теряют лицо. Почему? Почему убийства кажутся им естественными и допустимыми, а любовные сцены ужасают даже в выспреннем изложении улигэрчи? Почему под запретом находится любовь, а не злоба и ненависть? Быть может, потому, что люди эти сами не знают, что такое любить и быть любимыми? Или не могут они наслаждаться прекрасным по какой-то иной, ведомой лишь Великому Духу причине?

Батар усмехнулся собственной горячности, припомнив, что до следующей ночи ему, скорее всего, дожить не удастся и создать скульптуру, способную прогневить здешних блюстителей нравственности, он уже не успеет. Что ж, раз время, отведенное ему на этом свете, подходит к концу, надобно распорядиться им с толком, подумал он, не в силах оторвать взгляд от склонившейся над Ньярой ворожеи. Ее лоснящаяся спина и круглые 'мощные бедра, стиснутые изящными ногами саккарем-ки, казались высеченными из черного мрамора, а ягодицы были столь безупречной формы, что у костореза от созерцания их перехватило дух. Однако самым завораживающим и возбуждающим было, конечно же, то, что совершенные формы Мбабы пребывали в постоянном движении, мускулы под шелковистой кожей играли и перекатывались, а сладострастная дрожь, пробегавшая по телу, не оставила бы равнодушным даже человека, начисто лишенного дара видеть и ценить красоту в любом ее проявлении.

Лицо изнемогавшей от наслаждения Ньяры было искажено сладкой мукой и вместе с тем несло на себе печать некой отрешенности, настолько поразившей Батара, что он невольно задался вопросом: о чем думает она, отдаваясь самым откровенным ласкам ворожеи и неистово целуя черные полушария ее грудей, похожих на зрелые, сочные плоды?

Загадка оказалась ему не по плечу, да, верно, и не стоила того, чтобы ломать над ней голову, и косторез, тут же забыв о ней, продолжал следить за тем, как женщины перекатываются на циновках, как сплетаются и расплетаются их руки и ноги. Света было вполне достаточно, и все же порой у Батара возникало ощущение, что женщины, целиком полагаясь на осязание, изучают друг друга пальцами и губами, точно слепые, чутко и нежно ощупывая трепещущую, истомленную желанием плоть. Вздрагивают, выгибаются и чудесным образом, не сговариваясь, разворачиваются, чтобы открыться и отдаться больше и полнее, так, что не сразу и различишь, где руки, ноги и головы, слившиеся воедино столь же причудливо, как придушенные стоны и всхлипывания сливаются с мономатанскими заклинаниями.

О, в этом зрелище и звуках, верно, и в самом деле было что-то волшебное, ибо Батар неожиданно ощутил, как неведомая сила, которой тем не менее невозможно сопротивляться, влечет его к женщинам, понуждая включиться в дивную игру, где поглаживания, покусывания и поцелуи значат неизмеримо больше самых пламенных признаний и проникновенных речей…

Выныривая временами из жарких волн наслаждения, Мбаба чувствовала, что все идет не совсем так, как надобно, и очищающие сознание заклинания дают иной, чем было задумано, эффект. Они проносятся мимо открытого вроде бы для восприятия мозга мужчины, соскальзывают с него, как муравьи с поверхности начищенного медного шлема, и попадают… Попадают куда? Она не могла понять, не могла сосредоточиться, но отзвуки снятых запретов, разбуженных воспоминаний, погребенных в тайниках памяти, подсказывали ей, что так или иначе заклинания делают свое дело. В какое-то мгновение она уже почти поняла, в чем допустила ошибку, и даже успела ужаснуться, но как раз в этот момент ладони Батара стиснули ее ягодицы, пальцы Ньяры охватили лодыжки, разводя в стороны ноги, и она уткнулась лицом в мелко подрагивающий живот девушки. И тут же ощутила долгожданное прикосновение к тому месту, где рождалось в ней желание и сжигавшее ее внутреннее пламя. Что-то врезалось в ее трепещущее лоно, и все мысли вылетели из головы забившейся в конвульсиях ворожеи.

Могучий таран ударил раз, другой, взламывая и сметая преграды, ворвался в нее, она закричала, чувствуя, что сейчас, сейчас станет совершенно доступна, и вцепилась в бедра лежащей под ней Ньяры, словно опасаясь, как бы волны наслаждения не смыли, не унесли ее из этого мира. А таран бил и бил, разрывая, калеча и излечивая одновременно, до тех пор, пока Мбаба не задохнулась от жгучего, всепоглощающего восторга.

Ей чудилось, что все вокруг объял мрак, в котором медленно, одна за другой, разгораются звезды. И сама она, подобно яркой, пылающей, излучающей свет звезде, плыла среди пронизанного мерцанием мрака, ощущая неземное блаженство, доступное только богам. Совсем рядом она слышала стоны Ньяры и лениво думала о том, что пройдет немного времени — и сладкотелая, сладкогубая саккаремка тоже превратится в звезду и они вместе будут плыть по искрящемуся мириадами крохотных огоньков небосклону. А светоносный Батар превратится в огромное сияющее светило, и тепла его хватит на всех, ибо, как бы хорошо ни было им с Ньярой вдвоем, звездами они смогли стать только благодаря ему. Мужчине с крепкими чреслами…

— Хочешь вина? — спросил Батар спустя неопределенно долгое время. — Лучшее из того, что можно достать в Матибу-Тагале.

— Спасибо. — Мбаба протерла глаза, поправила наброшенный на нее халат и приняла тонкостенную чашу с темно-красным вином.

Длинные некогда свечи сгорели на две трети. Огонь в медной жаровне погас. Сидевшая на расшитых геометрическими узорами подушках Ньяра с удрученным выражением лица жевала орешки, беря их со стоящего на низком столике глазурованного блюда. Налив себе в чашу вина, Батар с любопытством оглядел ворожею, точно увидел ее впервые в жизни, а потом предложил:

— Наверно, ты хочешь умыться. Пойдем в соседнюю комнату, я полью тебе на руки. Кицуд уже спит, а подмастерья отправились в город и вернутся только на рассвете. — В голосе костореза Мбабе послышались виноватые нотки, и она внезапно вспомнила, что же именно было не так во время «Исцеления духа». Покосилась на Ньяру и, ужасаясь содеянному, отправилась' вслед за Батаром.

Проводив их взглядом, саккаремка прикрыла глаза, проклиная себя за глупость, а Мбабу за самоуверенность. Ворожея не зря еще в Дризе слыла великой в своем деле искусницей, и если бы не так сильно уповала на свое мастерство, конечно же, не позволила бы себе увлечься и проследила за тем, кого из присутствующих излечивает она от безответной любви. От выдуманной любви. От любви, которая нужна была Ньяре, дабы забыть все прошлые унижения и страдания и найти новый смысл, новую цель изуродованной своей, давно уже шедшей наперекосяк жизни.

Но Мбаба, может быть, не так уж и виновата — от выдуманной любви излечиться легче, чем от настоящей. Девушка поморщилась, обвела взглядом ставшую чужой для нее комнату и с облегчением подумала, что завтра поутру покинет этот дом. И тут же упрекнула себя за эти мысли: думать сейчас следовало о том, как помочь Батару. Сама она как-нибудь перебьется — сумела один раз придумать себе любовь, сумеет и еще раз влюбить себя в подходящего человека. Забывать она научилась, а это, как говорила мать, самое трудное искусство…

— Мы тут поговорили, и вот что я хочу предложить… — Вернувшаяся Мбаба выглядела просто великолепно: черная шапка густых курчавых волос распушилась, глаза горят, зубы сияют как крупные отборные жемчужины. Похоже, в самом деле изобрела, как исправить свою ошибку, с облегчением подумала Ньяра. На Батара она старалась не смотреть, страшась увидеть в его глазах понимание — недаром же не верил он ее словам о любви! А может, потому и согласился на «Исцеление духа», что знал: не его, Ньяру ворожея исцелять будет? Хотя откуда бы ему это знать, ведь не ясновидящий же он в конце-то концов?..

— Коль уж не удалось мне Батара от несчастной любви избавить, может быть, стоит изготовить взамен этого любовный напиток для его девки? — Мбаба дождалась поощрительного кивка Ньяры и оживленно обернулась к косторезу: — Вот видишь, она не возражает! Я же говорила! Дело за тобой, соглашайся!

— С чего бы это Ньяре возражать? — усмехнулся Батар. — Не ей твою отраву пить, не ей твоим снадобьем любимую девушку угощать. Отчего бы ей и не согласиться?

— Да никакая это будет не отрава! — обиженно запротестовала ворожея. — Самое что ни на есть обыкновенное приворотное зелье. Его любая знахарка на моей родине сварить может. Разница только в том, что у знахарок оно через раз действует и недолго, а у меня…

— Ну-ну? — подбодрил ее Батар, от души забавляясь замешательством Мбабы.

— У меня оно тоже через раз действует, — после недолгих колебаний призналась ворожея. И поспешно добавила, опасаясь, как бы косторез не истолковал ее слова превратно: — Но не потому вовсе, что я изготовлять это зелье не умею! Просто любое чародейство имеет некоторые ограничения. Иначе даже те, кто самыми захудалыми чарами владеет, на тронах бы восседали, а не с косторезами всякими да с рабынями их якшались.

— Ты-то, положим, не со всяким, а с придворным косторезом дело имеешь…

— Давай лучше послушаем, о каких ограничениях идет речь, — попросила Ньяра, упорно избегая смотреть Батару в глаза.

— Ограничения не сложные. Их всего два, но таких, что… Словом, во-первых, та, для кого приворотное зелье предназначено, не должна быть ни в кого влюблена, а во-вторых, Батар должен ее больше жизни своей любить.

— И всего-то? — удивился косторез.

— Для тебя, может, это и «всего-то», а на самом деле… Да что я тебя уговариваю! Хочешь — сделаю, нет —'.выпьем еще по чаше вина и спать завалимся.

— Хм-м… Не верю я в твое зелье. К тому же не представляю, как мне удастся уговорить выпить его Эне… Впрочем, выбора у меня все равно нет. — Батар легкомысленно махнул рукой: — Была не была — вари!

— Ух ты какой быстрый! «Вари»! Осчастливил, называется! — передразнила его не на шутку рассердившаяся ворожея. — Думаешь, это так просто? Все равно что похлебку сварить?

— Говори, что тебе надобно. Ты знаешь, золото у него есть, а если травы какие либо корешки — так этого в доме век ищи — не сыщешь, — сухо промолвила Ньяра, и под взглядом ее Мбаба смешалась, забарабанила крупными пальцами по столешнице.

— Кабы не познакомились мы с тобой еще в Дри-зе… — буркнула чернокожая и повернулась к Бата-ру: — Все необходимое для приготовления зелья я с собой взяла. От тебя мне нужна какая-нибудь мелочь, но чтобы значила она в твоей жизни многое. А ты, Ньяра, принеси мою котомку, прозрачную склянку и ступай спать. Лишняя пара глаз для того, чем мы тут заниматься станем, только помехой будет.

— Думаешь, получится? — недоверчиво спросил Ватар, едва саккаремка вышла из комнаты.

— Раз уж не смогла я вытащить из твоего сердца занозу, значит, крепко она в нем сидит, лучшим в деле подспорьем будет, — пробормотала Мбаба и круглое лицо ее осветилось улыбкой. — И почему, хотелось бы знать, мне так не везет? Ежели попадется пригожий и разумный парень, непременно оказывается, что он уже успел на кого-то глаз положить…

Батар пожал плечами и вытащил из-под халата цепочку, на которой покачивался плоский кроваво-красный камешек удивительной яркости и чистоты.

— Подойдет?

Ворожея подставила ладонь и, когда косторез опустил в нее камень, тихонько ахнула.

— Ну что?

— Да. Это то, что нужно. — Улыбчивое лицо Мбабы приобрело торжественное выражение, а в голосе прозвучало нескрываемое почтение. — Не часто мне случалось держать в руках подобные вещицы. Жалко такой источник силы на пустяки тратить.

— Ты полагаешь, заставить мою избранницу полюбить меня — это пустяки?

— Для этакой силищи — да. Используя ее, ты бы мог… — Ворожея замолкла, крепко сжимая в кулаке алый камушек. — Что это и как попало к тебе?

— Гранат. Я нашел его на Цай-Дюрагате, — коротко ответил Батар.

— А-а-а… В кладовой чудес, открытой для тех, кто приглянется Владыке Гор….

— Вот твоя сумка. А вот склянка. — Ньяра поставила на стол уродливый кубок из толстого стекла, которым расплатился за работу один из Батаровых заказчиков.

— Отлично. Больше ты нам не нужна. — Мбаба провела над кубком раскрытой ладонью и, удовлетворенно кивнув, распустила ремешки объемистой сумки, изготовленной из прекрасно выделанной замши, но изрядно засалившейся от длительного использования.

Остановившись на пороге комнаты, Ньяра некоторое время наблюдала за тем, как чернокожая ворожея выкладывает на полированную столешницу какие-то мешочки, скляночки и флакончики, а косторез безмолвно потягивает вино, устремив ничего не видящий взгляд на медный узкогорлый кувшин.

— О Мать Всего Сущего, будь милостива к нему! Пусть ворожба Мбабы удастся! — прошептала она, ощущая странную пустоту в груди, словно вместе с выдуманной любовью к славному мальчику Батару ворожея вынула из нее сердце. — Пусть Энеруги полюбит его. Пусть станет он Хозяином Степи и обретет счастье, которого достоин, как никто другой. О Богиня, а что, если он и впрямь сделается Хозяином Вечной Степи?..

Но представить костореза предводителем наев она, как ни старалась, не смогла и, помедлив еще немного, бесшумно прикрыла за собой дверь, оставляя Батара наедине с мономатанской ворожеей.

Оплывшие свечи почти догорели и аромат их стал вовсе неразличим, когда Мбаба развязала мешочек с бело-желтыми, похожими на крупную соль кристаллами, остро пахнущими мускусом и еще чем-то едким, напомнившим косторезу море и солнце.

— Плесни сюда вина, — скомандовала чернокожая ворожея и бросила в кубок щепотку кристаллов, ловко подхватив их на плоскую серебряную полоску. Батар исполнил ее приказание, и темно-красная жидкость стремительно начала чернеть, сгущаться, делаясь похожей на запекшуюся кровь.

— У тебя есть кинжал? — поинтересовалась Мбаба, тщательно перемешивая в крохотной скляночке два бесцветных порошка.

Батар положил на столешницу сточенный нож с ручкой из слоновой кости.

— Я просила кинжал, а не ножик для чистки овощей!

'

— Это нож моего учителя. На мой взгляд, он лучше любого кинжала или меча, ибо не осквернен убийством.

— Значит, его осквернит твоя собственная кровь. Дай руку! — Мбаба чиркнула ножом по левому предплечью Батара. Подождала, пока несколько капель упадет в кубок, и .бросила туда же приготовленную из порошков смесь. — Ну, приступим!

В руке ворожеи блеснул камень с Цай-Дюрагата. Сдернув его с цепочки, она осторожно опустила гранат в вино и певучим голосом начала произносить заклинания.

— А теперь смотри в кубок. Смотри и думай о той, Для кого предназначено приворотное зелье, — промолвила Мбаба чуть погодя и забормотала что-то невразумительное, разом сделавшись похожей на безумную знахарку. — В кубок, я сказала, а не на меня! О ней, а не обо мне думай!

Косторез уставился в кубок, вызывая перед внутренним взором образ Энеруги, и вскоре темная жидкость забурлила, закипела, запенилась. Из кубка поднялось облачко не то дыма, не то пара и по комнате начал распространяться приторный, тяжелый запах незнакомых Батару цветов.

— Смотри! Смотри-и-и!

Но Батар уже и без того не отрывал глаз от пузырящейся жидкости, которая стала закручиваться воронкой и светлеть, подобно тому, как светлеет предрассветное небо. Цвет ее сравнился с цветом крови, потом побледнел, как разбавленное вино, и в нем засверкали золотистые искорки. А затем… Затем косторезу показалось, что в кубке ничего нет! Зелье сделалось прозрачным, как ключевая вода, и Мбаба с резким вскриком бросила в него нечто похожее на черную жемчужину.

— Мой гранат! Он что же, полностью растворился? — Батар выпучил от изумления глаза, таращась на ворожею так, будто у нее неожиданно выросла третья рука, но та, не обращая на него внимания, продолжала выговаривать свои заклинания, из-под полуприкрытых век пристально наблюдая за тем, как снова начинает темнеть и загустевать приворотное зелье.

Маэро был прав, говоря, что песни твои стоит послушать. — Энеруги откинулась на спинку кресла, поглядывая на песочные часы и с раздражением размышляя, как бы половчее приступить к делу, ради которого, поддавшись на уговоры советника, согласилась принять диковинного лекаря-улигэрчи. Она не собиралась слушать его песни — имелись у нее занятия поважнее и поинтереснее, но нельзя было не признать, что целитель, сумевший поднять Имаэро со смертного одра, стоил десятка наев, умевших, по словам старика Цуйгана, делать только три вещи: убивать, убивать и еще раз убивать.

Она вынуждена была слушать улигэры арранта, потому что он умел врачевать и не пожелал принять лестное предложение Имаэро поступить на службу к Хозяину Степи— Этим он еще раз доказал, что создан из иного материала, нежели окружавшие Энеруги люди, и, с одной стороны, это делало ему честь, а с другой — не могло не озлобить Хурманчака. Тем более что казнить лекаря, после того как он спас советника и получил позволение отправиться вместе со своими девками и учеником к Вратам, было как-то несподручно. Он был ценнее десятка наев и требовал к себе особого подхода, вопрос только в том, какого именно? Чем можно заинтересовать придурковатого чудотворца, если он не соблазнился ни званием придворного лекаря, ни деньгами, ни роскошным домом в центре Матибу-Тагала, на берегу Урзани?

Как любой человек, аррант должен был иметь какие-то слабости, надобно было лишь подобрать ключик, чтобы управлять им, и хитроумный дядюшка предположил, что, возможно, он так же неравнодушен к лести и славе, как Зачахар, недаром эти двое неразлучны, словно молодожены. И если это так, то он, возможно, не устоит перед предложением стать личным лекарем Хозяина Степи, ежели предложение это сделает ему сам Хурманчак?

Выслушав доводы Имаэро, Энеруги скрепя сердце согласилась поговорить с дерзким лекарем, втайне надеясь, что тот покинет Матибу-Тагал прежде, чем она найдет время для беседы с ним. Однако аррант, как назло, отправляться к Вратам в Верхний мир не торопился и избежать встречи с ним не было ни малейшей возможности — дядюшка умел настоять на своем, ибо, надобно отдать ему должное, настаивал только тогда, когда правота его была очевидна.

— Улигэры твои действительно недурны, хотя за сердце не берут. В качестве лекаря ты произвел на меня несравнимо большее впечатление, и потому я намерен предложить тебе место придворного врачевателя. До сих пор этой высокой чести не удостаивался ни один человек, и, полагаю, ты оценишь оказанное тебе доверие… — Энеруги чувствовала, что говорит совсем не то, что может привлечь к ней полоумного целителя, однако, оскорбленная его дерзким поведением, не могла выда-вить из себя иных слов. Не могла, даже видя, как усиленно подмигивает ей Имаэро, умышленно расположившийся так, чтобы аррант не видел его лица. Не могла, даже сознавая, сколько жизней ее подданных сбережет этот юродствующий лекарь, поселившись в Матибу-Тагале.

— Я высоко ценю оказанную мне Хозяином Степи честь и постарался бы оправдать великое его доверие, если бы не одно обстоятельство, — аррант склонил золотоволосую голову в почтительном поклоне.

— Что же это за обстоятельство? — вежливо поинтересовался Имаэро, знаками показывая Энеруги, что хотя бы сейчас она должна опомниться и проявить обходительность, без которой не заполучить им упрямца-лекаря во веки вечные.

— Если Хозяин Степи позволит, я объяснюсь при помощи песни и тем самым, быть может, исправлю сложившееся у него впечатление, что улигэры мои не способны волновать сердца людей.

— Как тебе будет угодно, — разрешила Энеруги, и чудной аррант, пробежав сильными пальцами по струнам старенькой дибулы, запел:

Кто из нас не мечтал, друзья,

Осчастливить сей грешный мир?

Молитвой, мечом, перезвоном лир…

Кто поверил слову —"нельзя"?

Кто злодеем стать возжелал

И по кривде жить присягнул?

Даже тот, кто сроду душой сутул,

Эту землю спасти мечтал."

От бесправия, глада, сеч,

От пожаров, засух и вьюг,

От предательств, мора и от разлук,

От речей, разящих, как меч…

А делов-то — на кол врага!

Бедняку — коня и седло!

И уже на душе светлым-светло,

И видны мечты, берега.

— Злоязычники? — Драть язык!

— Иноверцы? — Конями рвать! —

И глядишь — растет сподвижников рать,

И уж город в степи возник…

Круговертью захвачен дел,

Лишь в ночи вспоминаешь вдруг:

Отправлен на плаху поэт и друг

— И не спросишь, зачем он пел…

Год спустя узнаешь, скорбя, —

Нет бы к матери заглянуть! —

Что кто-то чужой в самый дальний путь

Проводил ее. Без тебя.

Видишь ты: мир лучше не стал.

Ложь, что боги были за нас!

Столица державы — мираж на час,

Где волком воет стар и мал.

Грезы сожрала жизни ржа,

И сон не придет — не зови.

Ведь руки — твои! — по плечи в крови

И сердце заждалось ножа…

Кто из нас не мечтал, друзья,

Осчастливить сей грешный мир

Молитвой, мечом, перезвоном лир?

Кто поверил слову «нельзя»…

— «А я ведь и правда, занимая место брата, собиралась тем самым осчастливить мир! — с тоской подумала Энеруги и вспомнила почему-то Батара. И дюжину „бдительных“, посланных следить за его домом и убить костореза, если тот задумает скрыться. — Ай да лекарь, ай да улигэрчи! Зачем же он старые раны бередит и любимые мозоли Хозяину Степи отдавливает? Неужто совсем ему собственная голова не дорога?»

— Стало быть, потому ты не желаешь на службу ко мне идти, что у меня руки «по плечи в крови»? — спросила Энеруги тусклым голосом, едва сдерживаясь, чтобы не кликнуть стоящих за дверями уттаров и не приказать им тут же свернуть дерзкому улигэрчи голову.

— Если я поступлю на службу к Хозяину Степи, он рано или поздно поймет, как я ненавижу кровопролитие, и велит казнить меня, — спокойно пояснил ар-рант. — Как же я могу принять предложение, которое приведет меня в конце концов на плаху или на Кровавое поле?

— А не кажется ли тебе… — начала Энеруги, намереваясь сказать, что за одну эту песню его следует подвергнуть самой мучительной казни, которую он, кстати, уже прежде заслужил тем, что пытался уйти в Верхний мир, но осеклась под укоризненным взглядом Имаэро.

— А что, если Хозяину Степи кровопролитие ненавистно ничуть не меньше, чем тебе? — вкрадчиво спросил советник Хурманчака. — Что, если мы все не такие уж страшные злодеи, как тебе кажется?

«Ой-е! Но ведь мы в самом деле не злодеи! — с отчаянием подумала Энеруги. — Я действительно ненавижу убийства не меньше этого святоши! Так что же на меня вдруг нашло? И как я могла в здравом уме и твердой памяти послать „бдительных“ к дому Батара? Мне радоваться надо, если ему из Матибу-Тагала бежать удастся, а я… О Промыслитель! О Великий Дух, я ведь и впрямь постепенно превращаюсь в того самого Хозяина Степи, которым матери пугают детей! Но почему? Я же не желаю никому зла!..»

— Ни ты, ни тем более Хозяин Степи не кажетесь мне злодеями, — неожиданно изрек аррант и вновь ударил по струнам: