Даже сквозь грубую ткань висящих мешком штанов девушка ощутила тепло его ладони. Затаила дыхание, сожалея, что на ней так много всего одето, а времени у них совсем нет. Неужели он может пойти и не вернуться? И ничем не помочь! Плачь, кричи — все бесполезно! Не остановишь, не защитишь, не предложишь отдать жизнь свою за него — некому предложить…

— Ты запомнила все, что я говорил тебе о Тилорне? Если я вдруг не вернусь, во что бы то ни стало доберись до Врат. Найди в Верхнем мире купцов из Аррантиады. Любой из тех, о ком я упоминал, с радостью тебе поможет. ..

— Не трать времени попусту! Я все помню. Пенал твой надежно спрятан, и я передам его этому… Тилор-ну. — Кари впилась губами в Эвриховы губы, прижалась к нему, чувствуя, как твердеют груди и разгорается в низу живота Неистовое пламя желания. — О Великий Дух, как же ты несправедлив! Я… Пожалуйста, возвращайся! Эврих…

— Это из-за того самого советника Хурманчака? — Отстранившись от девушки, аррант шагнул к низкому столику, размышляя над тем, какие снадобья надобно взять с собой во дворец. Купленные у здешних травников коренья, семена и настои, на которые не пожалел денег Барикэ, отпускавший их на базар в сопровождении остроглазых воинов, были, разумеется, не лучшего качества. Многие растения Эврих никогда прежде не использовал, а о других вообще слышал впервые, однако выбирать особенно не из чего, и спасибо Тилорну, кое-что он в состоянии сделать гольми руками.

— Хунган не назвал имени, но и без того ясно, что тебя зовут к Имаэро. Раз о нем весь город говорит, то…

— Если мне посчастливится, его недуг сослужит нам добрую службу. Во всяком случае, я рад, что полутысячник сдержал слово и не упомянул о тебе.

— Так это, значит, ты его надоумил!.. — Девушка оторопело уставилась на арранта, набивавшего переметную суму склянками и горшочками с мазями. — Ты сам сказал ему, что можешь излечить Имаэро?

— По-моему, стоило рискнуть. Ну, как любят говорить твои соплеменники: «Ишалли тэки ай!»

Забавно было видеть выпученные глаза «бдительных» и «вечно бодрствующих», наев и лекарей, толпящихся вокруг ложа Имаэро. Недоумение, ужас, ярость и гнев поочередно изобразившиеся на их лицах, доставили Эвриху ни с чём не сравнимое удовольствие и живо напомнили школярские времена. Чувство нависшей над ним смертельной опасности отступило, и он подумал, что, даже если после всего сказанного им кто-нибудь из уттаров раскроит ему череп ловким ударом меча, это будет не худшим выходом из создавшегося положения. Лучшим, по крайней мере, нежели рабство у безмозглого ная или скудоумного тысячника.

— Ах ты, гаденыш!.. — выдавил из себя морщинистый, криворотый военачальник, которого заждались, уж верно, в своих Небесных чертогах Боги Покровители, и шагнул к арранту, намереваясь свернуть ему шею костистыми, исчерченными вздувшимися венами руками.

— Ублюдок заморский! Червь навозный! Смрадная грязь! Да как ты только вымолвить решился!.. — Оэ всех сторон к арранту потянулись жилистые руки, скрюченные от ненависти пальцы, свистнул покинувший ножны клинок. Опять просчитался, как тогда с сегва-нами, не ко времени вспомнил Эврих, но тут откуда-то слева раздался резкий и глубокий, колокольной чистоты голос: «Не сметь!» .

И тотчас люди, окружавшие широким полукольцом ложе, на котором покоился похожий на труп советник, замерли, притихли, подались назад, разом утратив пыл и всю свою значимость.

— Ты можешь его спасти? — Появившийся из-за ширмы мужчина был невысок ростом и, несмотря на золоченый нагрудник и свободные желто-оранжевые одеяния, выглядел не слишком-то внушительно, однако Эврих сразу сообразил, что видит перед собой легендарного Хозяина Степи.

— Могу, — уверенно ответил аррант, хотя никаких оснований для подобного утверждения у него не было. Имаэро, очевидно, пытались отравить, но хитроумный советник, ожидая чего-то подобного, принимал в небольших количествах наиболее распространенные яды и, до известной степени, приучил свой организм бороться с ними. Лекари Матибу-Тагала поддерживали чуть теплящийся в нем огонек жизни, но раздуть его то ли не умели, то ли не слишком стремились. Одни боялись уморить близкого сподвижника Хурманчака и поплатиться за это собственной жизнью, другие, преуспевшие в дворцовых интригах, опасались, что, излечив Имаэро, заслужат, одновременно с признательностью Хозяина Степи, вечную ненависть отравителей. А поскольку ненависть, увы, чувство неизмеримо более сильное, чем благодарность, нетрудно было понять, что особого рвения они проявлять не собирались.

В отличие от них, Эврих готов был рискнуть и взяться за лечение советника, надеясь возместить недостаток знаний передачей Имаэро собственной жизненной энергии, в чем он, с легкой руки Тилорна и под давлением обстоятельств, весьма поднаторел за время путешествия по Вечной Степи. На сей раз, правда, намерения его не были бескорыстными, и, заявив об этом в самой оскорбительной форме, он сознательно вызвал гнев наев и чиновников — торговаться имело смысл только с самим Хурманчаком, ибо тот, судя по слухам, больше всех был заинтересован в воскрешении своего самого доверенного советника. К тому же и цену за его жизнь мог предложить самую высокую.

— Если ты в самом деле способен излечить Имаэро, тебе следует сделать это немедленно! — произнес Хур-манчак голосом, не терпящим возражений.

— Пока я слышал только о том, что должен, и ни слова о награде за труды, — холодно заметил Эврих, поражаясь собственной наглости.

— Мерзавец! Тебе выпала честь услужить Хозяину Степи и ты еще выкобениваешься?! — прошипел кто-то из «вечно бодрствующих».

— Раб! Наглый раб заговорил о награде! Сломать ему хребет! — поддержал чиновника кто-то из наев.

«Не хотят, ох не хотят они видеть Имаэро живым и здоровым!» — подумал Эврих, выжидательно поглядывая на кучку лекарей, стоящих чуть в стороне от богато разодетых придворных. Лекари, слава Создателю, помалкивали, а их-то в данный момент следовало опасаться больше всего.

— Кто ты такой, чтобы ставить условия? — спросил Хурманчак, не повышая голоса. Он знал, что никто не посмеет говорить одновременно с ним и вопрос его прозвучит в подобающей тишине. — Твоя жизнь принадлежит мне — стоит ли торговаться?

— Жизнь каждого в Вечной Степи принадлежит Энеруги Хурманчаку. Но далеко не каждый ее обитатель может принести Хозяину Степи такую же пользу, как я.

— Ой-е! Какой наглец! — восхищенно воскликнул молчавший до сей поры Барикэ. — И ведь искренне верит, что умелые руки спасут бойкий язык!

— До сих пор они успешно спасали не только мой язык, но и чужие жизни. Я не ставлю условий, а спрашиваю лишь о вознаграждении за работу. За мой нелегкий труд, от которого я могу на время ослепнуть или попросту умереть.

— Ты и так умрешь. Я не торгуюсь с рабами. Отведите его на Кровавое поле и убейте, — величественно изрек Хозяин Степи, и Эврих ощутил, как лопнуло что-то у него в груди, словно туго натяиутая струна оборвалась. Ну вот и все. Доигрался. Пора на свидание со Всеблагим Отцом Созидателем.

— Если Хозяин Степи не считает возможным торговаться с рабом, то, быть может, это будет позволено сделать мне? — выступил вперед плечистый степняк с усмешливым лицом и холодно поблескивающими глазами. — Ради жизни друга я готов торговаться хоть с Кутихорьгом, не говоря уже о лекаре из Аррантиады, рассказами о котором полнится степь.

«Слава Создателю, хоть один разумный человек в стаде идиотов нашелся!» — мысленно возликовал Эврих, видя, как переглядываются придворные и ходят желваки на щеках сиятельного Хурманчака.

— Торгуйся! — бросил Хозяин Степи, устремляя взор в высокое сводчатое окно и давая тем самым понять, как омерзительно ему не то что участвовать, а даже присутствовать при разговоре доблестного ная с каким-то рабом-чужеземцем.

— Энкай, Энкай… — зашептались придворные, и по тому, как произносили они имя усмешливого — кто с ненавистью и отвращением, кто с уважением и надеждой, — аррант понял: дело наконец-то пошло на лад. Этот изображать из себя оскорбленную добродетель не станет.

— Уважаемому арранту известно: если Имаэро умрет — его ждет смерть, — неторопливо начал Энкай. — Если он откажется лечить Имаэро, произойдет то же самое. Но я слышал, удивительный лекарь-улигэрчи не берет платы с бедных кочевников. Зачем же ему торговаться сейчас? Почему он отказывается спасти советника Хозяина Степи? Собственная жизнь — самое большое вознаграждение, которое он может потребовать за свой труд, — не так ли?

— Не так. Ценность человеческой жизни зависит от того, в каком положении он в тот или иной момент находится. Иначе хамбасы не пытались бы прорваться к Вратам и Фукукан не задумываясь поцеловал стремя Хурманчака, — сказал Эврих, отдавая дань уважения погибшему на. его глазах нангу, который, вопреки рассказам Тайтэки, оказался в высшей степени достойным человеком. — Не так, иначе бы уважаемый Энкай не рисковал вызвать гнев Хозяина Степи, торгуясь с рабом за жизнь Имаэро!

— Ой-е! Ты правильно ставишь вопрос, говоря не о себе, а о том, чего стоит жизнь Имаэро, — согласился Энкай, и аррант мельком подумал, что ежели Хурман-чак еще не усвоил преподанный ему усмешливым наем урок, то он либо непроходимо туп, либо обладает истинно женским упрямством.

— Жизнь Имаэро стоит в моих глазах многого. —Назови же свою цену.

— Свободу всем захваченным хамбасам — это раз. Свободный проход к Вратам для всех, кто пожелает уйти в Верхний мир, — это два.

Нанги, чиновники, лекари и стражники завопили в один голос, и аррант вынужден был признать, что перегнул-таки палку и сейчас его, очень может статься, разорвут на части. Собравшиеся в зале орали, брызжа слюной, и жестикулировали так, словно он потребовал себе в наложницы их жен и дочерей. Хурманчак покраснел и кусал губы, как девица, получившая непристойное предложение, и лишь Энкай держался молодцом — торговцу не пристало меняться в лице, какую бы глупость ни сморозил собеседник. Его дело не визжать от возмущения, а разъяснить, почему высказанное желание не может быть удовлетворено. И, попросив тишины, Энкай разъяснил.

Впрочем, слушал его Эврих не слишком внимательно, ибо знал, что цену за жизнь Имаэро заломил немыслимую. Ладно, не важно, чего-нибудь да он у этих негодяев выторгует, главное, ему удалось вызвать к себе сильное чувство, заинтересовать их, и это, в свое время, принесет ожидаемые плоды. В том случае, конечно, если ему удастся оттащить от края могилы советника Хур-манчака.

— …Не в моей власти исполнить это желание, — закончил свою речь Энкай, и Эврих покладисто кивнул.

— Признаю, я переоценил жизнь Имаэро. Твои доводы кажутся мне столь убедительными, что я готов снизить цену. Обещай вернуть свободу мне, моему помощнику и трем женщинам, с которыми мы путешествовали по Вечной Степи. Если они еще живы, отыскать их будет не трудно среди захваченных «стражами Врат» хамбасов. Надеюсь, пять человек могут беспрепятственно отправиться в Верхний мир, не подорвав тем самым устои Великой Империи?

Пропустив насмешку мимо ушей, Энкай некоторое время с нескрываемым интересом разглядывал арран-та, дивясь тому, как резко сократились его аппетиты, а потом промолвил:

— Если ты хорошо выполнишь свою работу, я выхлопочу у Хозяина Степи пайзу, с которой ты и твои подружки доберутся до Врат. Я дам вам коней и наполню седельные сумки серебром. Ты проявил здравомыслие, и цена представляется мне вполне приемлемой.

— Но даст ли тебе Хозяин Степи пайзу? — Сознавая, что совершает непозволительную дерзость, Эврих в упор уставился на Хурманчака — сколь бы ни был разумен и красноречив Энкай, торгуется он в конечном счете от имени Хозяина Степи, и если тот надумает взбрыкнуть…

Лицо Энеруги вновь покрылось красными пятнами. Зеленовато-серые глаза сияли от гнева, брови сошлись в прямую линию, сжатые губы под какими-то ненастоящими, совсем не шедшими ему усиками побелели.

— Энкай получит от меня столь необходимую ему пайзу, — проскрипел наконец Хозяин Степи. — Но если Имаэро умрет… Я хочу, чтобы этот раб мучился долго-долго…

— Ты удовлетворен? Тогда приступай к работе, — сухо велел Энкай арранту и обернулся к оживленно переговаривавшимся придворным: — Не будем мешать высокочтимому лекарю. Я обещал сообщить вам о причинах, побудивших меня вернуться с саккаремской границы, и момент для этого самый благоприятный.

— Прошу всех пожаловать в Бронзовый зал! — провозгласил узколицый красавец в желто-красном халате, и придворные расступились, пропуская Хурманчака к высоким, потемневшим от времени дверям, привезенным сюда вместе с прочим убранством дворца из какого-то приморского города.

Дождавшись, когда последовавшие за Энеруги наи и чиновники покинут зал, стража выпроводила вон недовольно ропщущих лекарей, желавших хотя бы одним глазком посмотреть на работу своего дерзкого собрата, и аррант приготовился исполнить обещанное. Раскрыл сумку, скинул халат и, памятуя о том, что дюжина «бдительных» смотрит за ним во все глаза, забормотал нечто похожее на молитву. Написанный Рубом Целеусом Растем «Гимн попутному ветру», впервые услышанный им от Хриса, будоражил кровь и способен был вселить надежду в сердце самого отчаявшегося из смертных.

Смуглый мальчишка, собиравший в корзину разложенный для просушки аргал, метнул на Сюрга и пришедших с ним «беспощадных» неодобрительный взгляд и продолжал как ни в чем не бывало заниматься своим делом, будто лежащие на земле лепешки коровьего дерьма интересовали его больше блистательного тысячника. Похоже, домочадцам Батара известно, как неприятен их хозяину визит Сюрга, и они разделяют его отношение к незваному гостю.

— Эй ты, раб! Пойди доложи своему хозяину, что его хочет видеть начальник «стражи Врат»!

— Доблестный господин, я не могу исполнить твое желание. Хозяина моего нету дома, и неизвестно, когда он вернется из дворца. — Мальчишка шаркнул ножкой, отвесил грозному тысячнику низкий поклон, но Сюрг готов был поклясться, что в душе он смеется над ним, ибо оба они знают: Батар ночевал дома и со двора еще не выходил.

— Отлично. Проводи меня в дом, я подожду его возвращения там.

— Э-э… Боюсь, что это невозможно. Хозяин запретил Ньяре принимать гостей в его отсутствие, и она держит дверь на запоре.

Впившись взглядом в лицо маленького негодяя, Сюрг искал на нем хотя бы намек на улыбку. Он должен выместить на ком-то переполнявшую его злость, однако мальчишка равнодушно смотрел в землю, и тысячник усомнился в справедливости своих подозрений. Раб делает, что ему велят, и кто знает, какие чувства испытывает он к своему хозяину? С чего он взял, будто парню вообще есть дело до отношений между господами?. .

Не обращая более внимания на мальчишку, тысячник пересек двор и толкнул дверь. Заперта. Снова заперта. А окна выходят во внутренний дворик… Проклятье, он должен возвращаться к Вратам, но не может этого сделать, не поговорив с Батаром!

Тысячник в ярости пнул дощатую дверь сапогом, и тут же девичий голос из глубины дома предупредил:

— Каждый, кто сунется, получит стрелу в брюхо!

— Я должен видеть Батара! '

— Его нет в доме. Зато стрел у меня хватит на две дюжины грабителей!

«А ведь она не шутит!» — пронеслось в голове Сюрга, и он, помедлив, отступил от двери. Покосился на переминавшихся за его спиной воинов — не смеются ли? Нет, лица «беспощадных» сохраняли бесстрастное выражение. Если он прикажет, они не колеблясь выломают дверь… и получат по стреле в брюхо. Третью стрелу Батар всадит в самого Сюрга и таким образом раз и навсегда избавит свой дом от посещений старинного приятеля.

В том, что именно так все и произойдет, сомневаться не приходилось. Раз уж косторез не прикончил Хурманчака, говорить ему с примкнувшим к заговорщикам тысячником не о чем. И если бы даже разговор состоялся, толку от него скорее всего было бы немного. Угрожать Батару бесполезно — не слишком-то он его боится, иначе вел бы себя по-другому. Соблазнять? Но чем можно подкупить и улестить человека, допущенного к Энеруги, в чьей власти дать ему все, чего тот пожелает?

Сюрг в задумчивости потер переносицу. После того как он доставил во дворец Макурага и пригнал в Ма-тибу-Тагал остатки племени хамбасов, «вечно бодрствующие» прониклись к нему величайшим почтением, и понадобилось совсем немного усилий, чтобы они поведали все, что знают о Батаре. Из рассказов их со всей очевидностью следовало, что косторез сумел расположить к себе Хозяина Степи, в заказах недостатка не испытывает, а выполненные им работы оценены по достоинству. Разумеется, он уже и думать забыл о мести и не будет рубить обильно плодоносящее дерево. Подкупить его не удастся, ибо Хурманчак слывет щедрым правителем, а убить…

Нет, не стоит даже пытаться, решил Сюрг, припомнив замеченные им около Батарова дома фигуры, в которых он без труда признал соглядатаев Хозяина Степи. Если бы не они, он мог бы рискнуть и расквитаться с предателем, что, впрочем, не слишком облегчило бы его собственную участь, ибо срок, назначенный лже-Рикиром, уже истек, охота за ним началась и теперь вряд ли прекратится даже после смерти Энеруги.

— Скверно! Ах, как скверно все складывается! — пробормотал Сюрг и, бросив последний взгляд на мальчишку, принявшегося наполнять аргалом следующую корзину, двинулся прочь со двора.

Чувствуя, что спину его буравят взгляды Батара, рабыни-саккаремки и подмастерьев, тоже, верно, притаившихся у каких-нибудь отдушин в стенах с луками в руках, он стиснул в бессильной ярости зубы — надо же было так оплошать! И как его угораздило в этакую паскудную историю впутаться! А все жадность! Заложил бы Тэтая вместе и другими скупщиками скота и спал себе спокойно. И ведь знал, знал, что, распотрошив хамбасов, до отказа мошну набьет, так нет же, прельстился дармовой денежкой, осел безмозглый!..

Опасность подстерегала его с двух сторон. Рано или поздно Батар, не будучи дураком, выдаст его Энеруги с потрохами. Выждет подходящий момент и выдаст — ради того, чтобы благонадежность свою доказать, первым придворным скульптором заделаться или положение свое утвердить. Для чего именно — не суть важно. Ясно, во всяком случае, что Сюрговыми косточками он себе путь к процветанию умостит — дай только срок. Ежели, конечно, до того срока не прикончит новоиспеченного тысячника подосланный лже Рикиром убийца. Лжеусатый за мономатанскую свою отраву, за доверие обманутое ножичек на него уже вострит, и объяснения и оправдания ему без нужды. Особливо после того, как принял Сюрг от его гонца мешочек с золотом. Ах, как скверно все получилось, хоть вещички собирай и беги нынче же в Саккарем!

• Шагая по улицам Матибу-Тагала, удачливый тысячник, на которого пальцами указывали прохожие, коего провожали завистливыми взглядами все, знавшие его в лицо, а было таких немало, едва сдерживался, чтобы не зарычать, как затравленный тигр, не запустить пальцы в короткую бородку и не дернуть ее изо всех сил, наказывая себя за беспримерную глупость, неосмотрительность и дурацкую жадность. Несколько раз Сюргу чудилось, что он набрел на спасительный выход из безнадежной, казалось бы, ситуации, но после недолгих размышлений убеждался, что перед ним очередной тупик, выбраться из которого ни Ночной Пастух, ни сам Промыслитель ему не помогут.

Излюбленный, прекрасный, неизменно выигрышный ход — «предай предателя» был заказан, поскольку он не знал настоящего имени лже-Рикира, а серебряная коробочка и стеклянный флакончик находились у Батара. Если бы Сюрг сумел правдами и неправдами выцарапать их у костореза, можно было бы предъявить отраву и противоядие Хозяину Степи… Тем более, после чудесного излечения Имаэро заморским врачевателем, Хурманчак, судя по слухам, намеревался учинить дознание и выявить отравителя. Если бы Батар согласился выслушать старинного приятеля, он, быть может, сумел бы, взывая к старой дружбе, уговорить его отдать коробочку и флакон Энеруги, присовокупив Сюрго-вы заверения в бесконечной верности Хозяину Степи. Дескать, тысячник, дабы сохранить все в тайне и тем облегчить поимку отравителей, вручил коробочку и флакон косторезу…

Ах, да что там говорить! Вариантов спасения, в которых участвовал Батар, было много, а вот без него… Но зачем, спрашивается, тому делить награду с бывшим дриятелем? Ведь Сюрг, даже при самом удачном стечении обстоятельств, не мог указать злоумышленника, а "ели нет злодея, которого можно наказать, нет и награды. Зато ежели в злоумышлении против Хозяина Степи обвинить Сюрга…

О, тысячник «беспощадных» прекрасно понимал не желавшего его видеть Батара! Не мог он уразуметь другого: почему тот не выдал его до сих пор? Это-то и побуждало его являться к дому костореза день за днем, надеясь на… Напрасно, впрочем, надеясь.

— Глядите, Зачахар! Зачахар и с ним лекарь! Тот самый, заморский, который излечил Имаэро!..

Сюрг прислушался к гудению толпы, собравшейся на углу Триумфальной улицы, откуда открывался превосходный вид на раскинувшуюся перед дворцом площадь.

Присоединившись к воинам, чиновникам, продавцам лепешек и прочим зевакам, он с любопытством разглядывал вышедших из дворца мага и лекаря. Невысокий тщедушный Зачахар сильно проигрывал в сравнении со статным аррантом, вьющиеся золотые волосы которого и пронзительные зеленые глаза притягивали к себе взгляды смуглых, черноглазых и черноволосых степняков. Длинные пегие волосы мага, бледная кожа и презрительное выражение ничем не примечательного лица не слишком-то располагали к нему людей, и, отдавая себе отчет в том, что внешность его несколько не соответствует занимаемому им при дворе положению, одевался Зачахар нарочито броско. Черно-алый плащ, халат из тяжелой золотой парчи, высокий колпак, на котором, словно звезды на ночном небосклоне, сияли яркие самоцветы…

— Н-да-а-а!.. — Сюрг сморщился и перевел взгляд на арранта, кутавшегося от порывов студеного, налетавшего с Урзани ветра в толстый белый плащ.

Придворный маг и чужеземный лекарь были весьма "не похожи друг на друга, что ничуть не мешало им оживленно беседовать, направляяскк повозке Зачахара. Хотя о чем могли говорить маг, изготовивший Огненное зелье и непрерывно совершенствующий самые страшные из известных в мире орудия убийства, и врачеватель, потребовавший за исцеление Имаэро вместо золота и власти вернуть свободу каким-то рабыням, бравый тысячник представить себе не мог.

— Любопытно было бы их послушать, — пробормотал он, глядя, как маг и лекарь усаживаются в запряженную вороными конями повозку, темно-синий тент которой был украшен золотыми звездами и двумя объемными, похожими на лебединые, крылами, трепетавшими на ветру так, будто готовы были вознести неуклюжую конструкцию в хмурое зимнее небо.

— Хотел бы я их послушать, — повторил Сюрг, безошибочным чутьем улавливая, что кажущееся единодушие столь непохожих людей должно иметь какую-то очень важную причину. О, не находись его собственные дела в столь плачевном состоянии, уж он бы не пожалел сил и разнюхал, что к чему! Но сейчас… Сейчас ему надобно думать о том, как самому выпутаться из беды. Его тысяча «бессмертных» покинула Матибу-Та-гал пять дней назад, и сам он давно уже должен был присоединиться к ним. И присоединился бы, если б не проклятый Батар…

— Тысячник Сюрг? Советник Имаэро велит тебе немедленно явиться в Белый зал! — Возникший перед Сюргом чиновник был слишком высокомерен, чтобы по одному его виду сообразительный тысячник не догадался о грозящем ему разносе. И хорошо, если только за задержку в Матибу-Тагале. Хотя, если бы косторез сообщил о нем Энеруги, во дворец бы его приглашал не «вечно бодрствующий», да и приглашение выглядело бы несколько иначе…

— Хурманчак вспомнил о тебе и приглашает во дворец? — спросила Ньяра, проводив посланца Хозяина Степи со двора.

— Завтра вечером я должен предстать перед Энеруги, — ответил Батар, нисколько не сомневаясь, что девушке и без того известно содержание его разговора с гонцом. — Пришла пора доставать из кубышки монеты. Боюсь, на этот раз живым мне из дворца не выбраться.

— Слава Богине, наконец-то ты решился! — Ньяра . радостно всплеснула руками, — Мы отправимся в Уму-кату или прямо к саккаремской границе?

— Доставай золото и позови Хантая, Гакко и Ки-цуда. Вам самим надлежит решать, куда вы отправитесь, где пожелаете обосноваться.

Косторез подошел к деревянному шкафу и, сняв с полки инкрустированную перламутром шкатулку, высыпал ее содержимое на низкий столик. На темную, отшлифованную до зеркального блеска поверхность лег стянутый алым шелковым шнурком свиток и четыре невзрачных кожаных ярлыка, обеспечивающие их владельцам беспрепятственный проезд по Вечной Степи.

;

— О чем ты говоришь? Почему мы должны что-то решать? — Ньяра впилась глазами-в безучастное лицо костореза. — Мы принадлежим тебе и поедем, куда ты пожелаешь!

— Вы свободные люди и вольны ехать куда вам вздумается. И, думаю, вам лучше покинуть этот дом до того, как я уйду во дворец, — мягко сказал Батар. — , Если кто-то надумает остаться в Матибу-Тагале, я не стану возражать. Этот свиток сделает его наследником дома и всего, что в нем находится. Однако, сдается мне, владеть всем этим добром после моей смерти будет небезопасно, и я…

— Да как ты можешь! — Девушка шагнула к Ба-тару и прекрасное лицо ее исказилось от гнева. — Что ты несешь!

— Ого, как бывшая рабыня заговорила, свободу почуяв! — невесело усмехнулся косторез. — Из-за болезни Имаэро Хозяину Степи было не до меня, но теперь он, по-видимому, принял решение, и мне придется заплатить жизнью за дерзкие слова. Раньше за нашим домом просто приглядывали, а с нынешнего утра его стережет по меньшей мере дюжина «бдительных». Разве ты не заметила?

— Ерунда! Хантай только что пришел с базара, и никто его не остановил!

— Для чего кому бы то ни было останавливать Хан-тая? — удивился Батар непонятливости девушки. — Им ведено следить за мной, хотя не исключено, что, прикончив меня, Хурманчак пожелает избавиться и от вас. Потому-то я и хочу, чтобы вы как можно скорее покинули Матибу-Тагал.

— Стало быть, ты все же признался ей в любви? Косторез опустил глаза, разглядывая свое отражение в черном зеркале столешницы, сделанной из потемневшего от времени драгоценного мономатанского маронга.

— Скудоумный похотливый козел! — взвизгнула девушка и ухватила Батара за отвороты халата. — Как же ты мог?! Если тебе мало было меня, почему ты не пошел к шлюхам? Почему не купил десяток, два десятка смазливых рабынь, коли на то пошло!

Она изо всех сил тряхнула костореза, потом, опомнившись, прижала его к своей пышной груди и горячо зашептала:

— Прости! Прости и не слушай свою глупую рабыню! Я знаю… Раз ты сказал ей… Раз ты… Значит, не мог иначе… Я все понимаю. — Ньяра всхлипнула и тут же залилась истерическим смехом. Оборвала себя и уже по-деловому продолжала: — Но это же очень хорошо! Она не хочет тебя. Ты не нужен ей. Мы убежим все вместе. Никакие «бдительные» не остановят нас! Ты слышишь меня? Я что-нибудь придумаю…

— Ньяра! — Косторез бережно взял девушку за локти и осторожно отстранил от себя. — Ты ничего не поняла. Дело не в «бдительных». Дело в том, что я не хочу никуда убегать и с радостью приму смерть.

— Чушь! Мужчина не может желать смерти только потому, что какая-то девка не пускает его в свою постель! Будь эта девка хоть Хозяином Степи, хоть сак' каремская шаддаат, из-за нее нельзя прощаться с жизнью! Нельзя призывать смерть!

— Я и не призываю, — устало возразил Батар. — Я просто не хочу бежать от своей судьбы. Некогда я поклялся отомстить Хурманчаку за зверства, учиненные его воинами в Фухэе. Эта клятва помогала мне жить. Это было единственное, что у меня осталось…

— Ну так и убил бы эту гадину! Ты ведь взял у Сюрга отраву! Как ты мог признаться в любви этой кровожадной стерве?! — Ньяра брезгливо сморщила губы, но косторез уже отвернулся от нее и уставился в высокое, выходящее во внутренний дворик дома окно.

— Она не кровожадная. Она не может вести себя иначе, пока является Хозяином Степи. Любой другой был бы на ее месте еще хуже.

— Но почему ты не хочешь убить ее теперь, когда она отвергла тебя? Да половина знакомых мне мужчин только о мести и помышляла бы! — вновь взвилась Ньяра. — Убей ее, и ты исполнишь данную тобой клятву! Отомстишь за поруганную любовь и обретешь успокоение!

— Я… Мне очень жаль, но я не способен причинить вред Энеруги, даже будучи отвергнут ею. Давай не будем больше об этом говорить.

— Не понимаю. — Ньяра стиснула руки на груди, чувствуя, что сердце ее разрывается от боли и возмущения. — Ты прекрасный скульптор. Молод, богат и красив. Что мешает тебе забыть об этой мерзавке и начать новую жизнь в Саккареме, Халисуне, Монома-тане или Аррантиаде? Там ты встретишь женщин куда более достойных любви, чем эта выряженная Хозяином Степи гадина!

Батар не ответил, и девушка, едва сдерживаясь, чтобы не броситься на него с кулаками, приблизилась к нему и заглянула в пустые, устремленные вдаль глаза.

— Помоги мне, Богиня, эта ведьма совсем свела его с ума! — прошептала Ньяра, уже несколько дней с тревогой наблюдавшая за тем, как работа валится у костореза из рук, а лицо застывает, делаясь похожим на маску. Тоскливое недоумение, безнадежное отчаяние равнодушие и покорность судьбе были настолько не свойственны Батару, что девушке казалось, наваждение вот-вот развеется, ан нет, не тут-то было! Крепко присушила, околдовала его эта дрянь. И о клятве своей и о страхе смерти заставила забыть, где уж ему о Ньяре помнить! Но она, она-то его по-прежнему любит и от гибели, от морока этого пакостного убережет!

Колдовство против колдовства, ворожба против ворожбы! И если чернокожая Мбаба, научившая ее раскладывать гадальные кости, еще жива, то так просто Батар Хурманчаковым палачам не достанется. Мбаба любит золото. Ньяра любит Батара. Так пусть же обе они получат то, что желают получить. Что же до Эне-руги, то пропади эта тварь пропадом! Она и так имеет незаслуженно много, и ежели уж ей необходимы чьи-то жизни, пусть упивается кровью других, пока Цунзор и его приятели не переломят ее собственный хребет!

— Господин, могу я обратиться к тебе с последней просьбой?..

Клубок из трех тесно переплетенных тел распался. Пламя тонких высоких свечей качнулось и вновь выровнялось, распространяя по комнате сладкий, дурманящий аромат чародейских благовоний. И вновь три тела потянулись навстречу друг другу. Губы отыскивали губы, пальцы, руки и ноги сплетались, как корневища трав и кустов; разноголосые вздохи, стоны и всхлипывания сливались в единую песнь, вторя отрывистому бормотанию чернокожей ворожеи, с уст которой временами тоже вместо диковинных мономатанских заклинаний срывались бессвязные гортанные возгласы и звериное повизгивание.