Умершая вскорости от тоски по мужу Тамраз так и не узнала, чем развлекался Энеруги, гостя у тетяшей, и потому Тинкитань могла только предполагать, как бы она отнеслась к известию, что сын ее время от времени промышляет грабежом и разбоем. Имаэро оно, во всяком случае, ничуть не смутило. Хитроумный дядюшка, оказывается, давно уже знал о набегах молодых тетяшей на соседние племена степняков и даже помогал Хавиру сбывать в Умукате похищенный скот и прочее добро. Мучимый заботой о процветании семейства, Имаэро, дождавшись, когда Энеруги оправится от жестоких побоев, намекнул ему, что только жалкие мыши таскают по зернышку, а тиграм пристало выбирать добычу сообразно их храбрости и величине когтей и клыков. Некоторое количество обнаруженных на борту «Лучезарной Тань» мечей, панцирей и мощных дальнобойных луков произвели на приятелей Энеруги столь сильное впечатление, что они охотно согласились «пощипать» ильчибов. А потом чигуроганов…

Добыча юнцов понудила воинов-тетяшей по-новому взглянуть на их «детские шалости», и когда нанг понял, что власть уплывает из его рук в измазанные кровью ладони Энеруги и попытался этому воспротивиться, было уже поздно. Никто особенно не горевал об убитом шальной стрелой Хавире, так же как и о других погибших во время очередного набега тетяшах. Ибо со всей Вечной Степи, из приморских городов и даже из Сак-карема, где казнил без разбору правых и виноватых подозрительный шад, стал стекаться под туг Хурманча-ка оружный люд, прослышавший об удачливости молодого нанга. Впрочем, нангом себя Энеруги величал недолго — приблудный Цуйган, коего ввиду старости, немощности и ненадобности хотели было скормить собакам, наряду с прочими данными им дельными советами убедил Хурманчака в необходимости нового звучного титула. Так, с легкой руки Цуйгана, предложившего впоследствии разделить разросшуюся орду на десятки, сотни и тысячи, как заведено в Саккаремском войске, Энеруги стал именоваться Хозяином Степи.

А потом неведомо откуда явился Зачахар, умевший изготовлять страшное огненное зелье, и Энеруги действительно сделался Хозяином Степи. И гордые нанги некогда свободных племен целовали стремя его коня, верные сподвижники становились из сотников тысячниками, а затем наями, и наступил наконец момент войти в Умукату, чтобы отдать старые долги. Город пал, долги были отданы с лихвой.

Суда с богатой добычей потянулись вверх по Урза-ни, туда, где стояла на якоре, среди развалин Меси-нагары, «Лучезарная Тань». Они шли и шли, новый город, возникший на древних руинах, рос и рос. И уже выбран был жених, и многочисленные служанки закончили шить свадебные наряды для Тинкитань, и Матибу-Тагал ожидал лишь прибытия Энеруги, чтобы с великими почестями выдать его сестру замуж, когда с невзрачного суденышка на укрепленную бревнами деревянную набережную спрыгнул Имаэро с серым от усталости и бессонницы лицом. В этот-то хорошо памятный Тинкитань день и перевернулась, перекрутилась ее жизнь во второй раз.

Спустя некоторое время после появления Имаэро в Матибу-Тагале народу было объявленоi что жениха Тинкитань укусила гюрза и сраженная горем невеста удалилась в обитель Праведных Дев, дабы до конца своих дней скорбеть о любимом.

Скорбеть ей и правда полагалось, причем не только о красивом и смелом женихе, отравленном по приказу Имаэро, но и об убитом в какой-то глупой стычке брате, место которого девушка, после недолгих препирательств, заняла. Справедливости ради следует отметить, что жениха она не любила и выбран он был для нее наями по каким-то не вполне понятным ей тогда соображениям. Что же до Энеруги, то его, по глубокому сестриному убеждению, давно уже пора было прикончить, ибо жестокость Хозяина Степи превосходила даже его безграничную отвагу.

Тинкитань должна была скорбеть, и внешне это получалось у нее безупречно: внезапная смерть любимого ная, добровольный уход в затворницы единственной вe сестры — лже-Энеруги был безутешен и потому редко появлялся на людях. Однако в глубине души девушка ликовала, надеясь исправить хотя бы часть того ужасного зла, которое принес в этот мир ее брат. Ой-е! Наивность ее не знала пределов!

Имаэро, так же, впрочем, как и все прочие, знавшие о подмене грозного Хозяина Степи его молчаливой слабохарактерной сестрицей, способной реветь над каждым прирезанным трусом, каждой опрокинутой на спину девкой, до поры до времени не спорили с ней и, поддакивая ее словам, поражаясь «величию ее души», продолжали поступать так, как считали нужным. Лучшие из них не были злодеями. Наряду с мыслями о славе, богатстве и власти, они, под влиянием Цуйгана, прониклись идеей о необходимости сильного правителя, который сумеет объединить Вечную Степь, принести мир народам и стать во главе Великой Империи, коей не существовало доселе на этом континенте. Наиболее просвещенные из них мечтали увидеть Новую Степь, которая, позаимствовав все лучшее из культуры приморских городов и Саккарема, убережется от их недостатков, и ради этого готовы были не только назвать Хозяином Степи глупую девку, но и терпеть ее вздорные выходки, надеясь, что в окружении мудрецов и дурак чему-то да выучится.

И она училась. Понимать людей и свое место среди них. Слышать недосказанное, отыскивать тайные мотивы поступков, зачастую не имеющие ничего общего с явными, заставлять считаться со своим мнением и исподволь руководить окружающими, внушая им, что действуют они так по собственной воле. Это было непросто, ведь, согласившись занять место брата, она потребовала, чтобы Имаэро обещал сделать все возможное, дабы прекратить ненавистное ей кровопролитие, и это было лучшим свидетельством ее неискушенности. Слава Промыслителю и Великому Духу, у нее достало мозгов не затевать скандал, когда стало ясно, что для ближайших сподвижников хитроумного дядюшки она ничто — пустое место, и таковым и останется, ежели не сумеет заслужить их уважения. И она заслужила.

Если требовали обстоятельства, она гарцевала перед строем степняков и рубилась с саккаремской панцирной конницей, пила ненавистную арху и ругалась, как умел ругаться только Хурманчак. Проводя бессонные ночи перед военными советами и прочитав все, что рекомендовал ей старый Цуйган, и все, что удалось раздобыть сверх того о воинских походах и устройстве государств, она вынудила наев согласиться, что голова у нее работает не хуже, чем у покойного брата.

С тех пор как Тинкитань сама начала лучше разбираться в происходящем, ей легче стало понимать Имаэро. Утолив жажду мести страшными расправами в Уму-кате, он тоже предпочел бы прекратить всякие военные действия, однако плохо представлял себе, как погасить охвативший Вечную Степь пожар, который сам же и разжег с помощью Хурманчака и Зачахара. Они давно уже работали слаженно, подобно двум запряженным в упряжку ослам, и признание дядей ее способностей значило для новоявленного Энеруги — ибо именно таковым девушка себя теперь и ощущала — очень много. Во всяком случае несравнимо больше, чем глупые нежные чувства какого-то костореза!

Разумеется, он не виноват в том, что узнал в Хозяине Степи переодетую женщину, — этого следовало ожидать. Не виноват и в том, что — бывают чудеса на свете! — влюбился в нее. Но вот в том, что она, вместо того чтобы заниматься делом, думает о нем, он, безусловно, виноват. Нечего было лезть со своими дурацкими признаниями! Держал бы их при себе, так нет же. Придется теперь, хочешь не хочешь, принимать какие-то меры…

Энеруги тяжело вздохнула, который уже раз за этот вечер, и тут кто-то требовательно, нетерпеливо забарабанил в дверь.

— Да! — раздраженно крикнула девушка. Появившаяся на пороге безъязыкая служанка втащила в Яшмовые покои позеленевшего от испуга чиновника, и тот, склонившись в низком поклоне, прохрипел:

— Имаэро!.. Имаэро умирает! Укушен!.. Укушен скорпионом, тарантулом, змеей!..

— Отравлен! — страшно кривя рот, проскрежетал Хурманчак, вспоминая высказанные недавно дядюшкой опасения о возможности мятежа. — Где? Где он?! Веди!

Пихая чиновника в спину коротким золоченым мечом, Хозяин Степи выскочил из Яшмовых покоев, и коридоры дворца загудели от его сиплого рыка:

— Стража! Уттары, ко мне! Лекаря! Всех лекарей сюда! Всех, какие есть в городе и округе! Немедленно! Бакудан! Омамор! Гитэй! Перекрыть выходы! Ни одна душа не должна покинуть дворец!..

Хурманчак мчался по пустым гулким коридорам к покоям Имаэро, сзади, грохоча сапогами, бряцая оружием, бежали «бдительные», а в голове его, перекрывая поднятый ими шум, звенело: «Не успеем! Только не это! Нет! Не надо! Ну пожалуйста!..»

Возникшая несколько дней назад на горизонте гряда серо-голубых гор, казалось, убегала от путников с той же скоростью, с какой двигались их тяжело груженные повозки. На самом-то деле она, конечно, приближалась, но столь медленно, что заметить ее рост было почти невозможно, и, если бы не изъеденные ветрами, напоминающие изваяния сумасшедшего скульптора желтые утесы, усеявшие плавно повышающуюся равнину, Эврих поверил бы в сказку о Стене Мира, вечно отступающей перед Молчаливым Скитальцем. Рассказывая своим спутницам эту слышанную им некогда в Арре легенду, он с удивлением узнал, что похожие истории известны и обитателям Вечной Степи. Но ни эта, ни другие байки, которыми аррант хотел отвлечь женщин от невеселых дум, не вызвали на их лицах улыбки оживления.

Разлука с дочерью лишила Тайтэки остатков мужества и жизнерадостности — за всю дорогу к Вратам она не промолвила и двух десятков фраз. Догадавшаяся о возникшей между Эврихом и Кари близости Алиар тоже помалкивала, отводила глаза и выглядела такой несчастной, что аррант чувствовал себя распоследним негодяем на свете. Даже Кари, перестав бодриться, замкнулась в себе и лишь изредка одаривала его ободряющей улыбкой. При встрече с бежавшими из становища хамбасов пленницами она не могла сдержать слез радости, но вскоре пришла к заключению, что лучше было бы им разминуться.

Подобные, не слишком достойные, мысли посещали временами и Эвриха. Он рад был, что Алиар с Тайтзки удалось бежать от Фукукана, и, после того как табун-щики-хамбасы, под большим секретом, поведали ему о предстоящем походе племени к Вратам в Верхний мир, искренне считал, что всем им невероятно повезло и предаваться унынию и скорби, значило понапрасну гневить богов. Не раз и не два принимался он объяснять безутешной Тайтэки свой план, который должен был вдохнуть в нее бодрость, но та оставалась по-прежнему ко всему безучастной, будто вместе с Нитэки оставила в становище хамбасов изрядный кусок души.

Еще более глупо вела себя Алиар, глядя на него как на предателя. Он готов был рисковать головой, дабы вызволить ее из беды, но никогда бы не отважился связывать себя какими-либо обязательствами даже с самой очаровательнейшей из дев. Он любил их всех, он был счастлив со многими женщинами, и большинство из них почему-то считало, что мгновения счастья можно растянуть на долгие-долгие годы. Однако кто бы из них согласился всю жизнь питаться одними засахаренными фруктами или одним жаркоем из самого молодого, самого сочного барашка?..

Эврих покачал головой, дивясь женской непоследовательности: все они из кожи вон лезут, чтобы найти себе мужа, а потом сами же страдают, клянут себя и других за то, что избранник их далек от совершенства и жить с ним, оказывается, — сплошное мучение. Взять, к примеру, Тайтэки… Аррант покосился на крытую войлоком повозку, в которой укрывалась от посторонних глаз Алиар и женщина, успевшая за свою недолгую жизнь побывать замужем за двумя нангами, и решил,. что пример выбран неудачно, а сам он, по-видимому, совсем разучился разговаривать с людьми, если не смог вселить надежду в сердце несчастной матери, упорно не желавшей верить в скорую встречу с дочерью.

Не оцененный Тайтэки план, который тем не менее успешно начал претворяться в жизнь, был прост и безупречен. Хамбасы шли к Вратам, так почему бы арранту и его спутницам, направляющимся туда же, не пристроиться к беженцам из Нижнего мира? Исходя из того, что подкупленные «стражи Врат» едва ли станут пересчитывать повозки, а нанг хамбасов вряд ли откажется принять под свою руку странствующего лекаря-улигэр-чи, Эврих отправился к Фукукану, дабы изложить ему свою просьбу.

Фукукан, как он и ожидал, был не прочь оказать покровительство человеку, способному быть полезным его соплеменникам. Более того, убедившись, что перед ним тот самый улигэрчи, который путешествовал по Вечной Степи с его дочерью, он расчувствовался и подарил Эвриху прекрасной работы серебряный браслет с сердоликами. Весьма приметная вещица эта, являвшаяся свидетельством того, что улигэрчи находится под особым покровительством нанга, избавила арранта от лишних расспросов, а уж приобрести повозку и расположить к себе хамбасов было сущими пустяками. Долгое путешествие, оказавшееся далеко не столь трудным, как представлялось ему, когда он отлеживался на старом маяке, близилось к концу и сулило завершиться благополучно даже для Тайтэки, упорно не желавшей признавать, что Боги Покровители пекутся о ней ничуть не меньше, чем о ее товарках.

Между тем все складывалось так удачно, что Эврих склонен был уверовать в особую заботу, проявленную к ним Небожителями. Нитэки, в силу своей молодости и безгрешности, без сомнения, пройдет Врата, Тайтэки, хочется верить, тоже. Если Фукукан не удостоится попасть в Верхний мир, никто не воспрепятствует ей взять на себя заботу о собственной дочери. Если же нанг хамбасов сумеет пройти Врата, ему придется пересмотреть свое отношение к первой жене, чьи грехи будут признаны Богами Небесной Горы не слишком тяжкими, и, как знать, не захотят ли бывшие супруги возобновить прежние отношения? Хотя, судя по тому, какими влюбленными глазами смотрел Фукукан на Атэнаань… Впрочем, варианты в Верхнем мире могут возникнуть самые разные, но в любом случае Тайтэки получит шанс,которого у нее не было бы, не надумай хамбасы воспользоваться Вратами…

— Эврих, что там происходит? — Кари привстала на краю повозки, указывая рукоятью хлыста в сторону Самоцветных гор.

— Быть может, мы достигли Смеющегося источника? — предположил аррант, поднимаясь в стременах и прикладывая руку ко лбу, чтобы защититься от солнца.

Длинные тени от утесов, похожих на странно искривленных, изломанных и застывших в невообразимых позах великанов и невиданных чудовищ, достигавших восьмидесяти, а то и ста локтей в высоту, исчертили пологий каменистый склон, по которому двигалась лавина повозок со сновавшими между ними всадниками, и в первый момент Эврих не заметил ничего особенного. Разве что повозки, достигшие подножья напоминавшей исполинский трехногий табурет скалы, скучились и замерли, а окружившие их верховые размахивают руками так энергично, словно обнаглевших птиц с огорода гонят… Многовато, правда, верховых-то… А ведь сверкающие на солнце шлемы и панцири не могут принадлежать хамбасам! Сроду они себя доспехами не обременяли.

— Похоже, это «стражи Врат». Решили напоследок еще шерсти клок с беглецов содрать? Чудно-о! Я думал, они, жирный кус урвав, давно уже к саккаремской границе скачут, чтобы Хурманчака в соблазн не вводить… — пробормотал Эврих, отгоняя скверное предчувствие. Временами ему приходило на ум, что все идет слишком уж гладко, и тогда он утешал себя тем, что должна же негодница-судьба иногда отдыхать, не может она без конца всевозможные козни строить. ан нет, может! Выскребла, видать, еще какую-то пакость из бездонных своих закромов…

— Гляди, они схватились за оружие! — воскликнула Кари изменившимся голосом.

Скрывавшиеся за утесами «стражи Врат» высыпали на каменистый, покрытый редкой, пожелтевшей травой склон и перегородили путь потоку повозок, но цепь Хурманчаковых воинов была столь хлипкой, что ар-рант недоумевающе пожал плечами — потопчут болезных, дорого им за чрезмерную жадность расплачиваться придется. В руках хамбасов замелькали мечи — для .стрельбы из луков противники уже слишком сблизились, — остановившиеся было повозки вновь поползли вверх по склону, и тут среди них полыхнули алые вспышки. Загрохотал рукотворный гром, и Эврих с ужасом увидел, как встают на дыбы кони, взлетают в небо окровавленные ошметки людских, тел, переворачиваются повозки.

Воздух наполнился смрадным жирным дымом, предсмертным ржанием, криками боли и ужаса. С треском рвался войлок тентов, с хрустом разламывались повозки, страшно выли женщины и огромные мохнатые псы, а рукотворные громы гремели уже справа, слева и за спиной попавших в западню беженцев. Гигантский обоз вздрагивал, корчился, исходил криком, истекал кровью, словно огромное раненое животное, и очумело крутивший головой аррант чувствовал, как струятся по окостеневшей спине ручейки пота и страх холодными пальцами сдавливает горло. Так вот как оно выглядит — Огненное Волшебство Зачахара!

Эврих безмолвно открывал и закрывал рот, подобно выброшенной на сушу рыбине. Ему хотелось кричать .от ужаса, призывать на помощь богов, но сознание того, что все это бесполезно, помощи ждать неоткуда и не от кого, не позволяло издать ни единого звука. Он мог только слушать и смотреть, как пронзительно кричит Кари, мечутся обезумевшие всадники, бестолково размахивая блистающими на солнце мечами; потерявшие седоков кони, налетая на повозки, усиливают сумятицу, а черный зловонный дым неотвратимо сгущается над обозом, выдавливает слезы из глаз, лезет в глотку, щиплет ноздри…

— Нитэки! Доченька! — донесшийся откуда-то из далекого далека крик заставил арранта очнуться. Покинувшая повозку Кари тщетно пыталась выдрать его из седла и что-то орала, сипела, выкатывая слезящиеся, покрасневшие от дыма, полные отчаяния глаза и смешно разевая рот с ровными белыми зубами. Рядом с девушкой прыгал дымчато-серый пес, лошади, обрывая постромки, силились развернуть повозку, а конь под ним мелко дрожал, тревожно стриг ушами, кося на седока огромным испуганным глазом.

— Эврих, они пропадут! Они в самое пекло полезли! Тайтэки совсем лишилась рассудка! достигли наконец его сознания призывы девушки. — Спасать их надобно!

— О Всеблагой Отец Созидатель! Кто бы нас самих из этого кошмара спас! Выпрягай лошадь, пеших тут в два счета затопчут! — скомандовал аррант, судорожно соображая, что же теперь делать, но кроме панических мыслей: «Погибли! Пропали!» — ничего в голову не приходило.

Успокаивающе поглаживая коня и бормоча ему на ухо ласково-утешительную бессмыслицу, он тупо смотрел на медленно, как во сне, разворачивающуюся повозку, из которой выпрыгнула пожилая степнячка с крохотным, закутанным в овчину ребенком. Метну лась направо, едва не угодив под колеса несущейся вниз по склону пылающей повозки, повернула налево, споткнулась, выронила из рук исходящий криком сверток. Привстала, потянулась за ним и тут же была втоптана в землю копытами коня, волочившего за собой хамбаса, у которого полностью отсутствовала верхняя часть черепа. Сверкнули оскаленные, в мертвой улыбке зубы, чиркнула по земле рука, все еще сжимавшая бесполезный меч…

Эврих ударил коня сапогами: спасти, выхватить из этого ужаса хотя бы одну жизнь! Заорала дурны"' голосом Кари, кто-то за его спиной придушенно взвизгнул, но он уже свесился с седла, ухватил завернутого в одеяло младенца, рванул из цепенеющих рук — матери, бабки? — притиснул к себе и, заметив краем глаза несущихся сверху верховых, изо всех сил дернул левой рукой поводья. Конь под ним вздыбился, разворачиваясь на задних ногах, и сумел-таки вовремя отвернуть с дороги Фукукановых нукеров, застывшие, меловые лица которых напоминали посмертные маски.

— Где ты, Эврих? — Сидевшая на коне охлюпкой Кари вынырнула из черного облака дыма и уставилась на жалобно пищавший сверток овчин, который аррант. бережно прижимал к груди. — Кого ты там подобрал? Что нам теперь делать?

Глаза у девушки были распахнуты так широко, что казались состоящими из одних белков, лицо было перепачкано сажей, за спиной полыхали сцепившиеся осями повозки.

— Н-не знаю… — Эврих почувствовал, что левая часть его лица дергается, как лапа агонизирующего зверя, и прижал ладонь к щеке. — Повозка Фукукана была впереди. Поскачем туда.

Это было безумием, ибо как раз сверху-то «стражи Врат» и сталкивали на обреченный обоз подожженные повозки, но разобрался в происходящем аррант значительно позже. После того уже, как они миновали мечущиеся в дыму фигуры беглецов; перевернутую повозку, придавившую седовласого старца; лошадь с разорванным брюхом, из которого вывалились на пыльную землю дымящиеся внутренности, и жалобно скулившего пса с перебитым позвоночником.

.

Петляя между замерших повозок, они несколько раз сталкивались с верховыми хамбасами — мужчинами и женщинами, искавшими спасения в бегстве и скакавшими вниз по склону, как будто не понимая, что там их тоже поджидают воины Хурманчака. Горящие повозки, из которых предусмотрительно были выпряжены кони, грохотали мимо них одна за другой, грозя раздавить, размазать их по каменистой земле. Где-то сзади еще гремели рукотворные громы, воздух оглашали вопли умирающих и удалые крики: «Кодай! Кодай Хурман-чи!», от которых щека у Эвриха начинала дергаться в ускоренном темпе, а потом он перестал что-либо слышать, потому что увидел Атэнаань.

Он узнал ее сразу, несмотря на то что видел вблизи всего один раз. Тогда у девушки были розовые щеки, алые губы и одета она была в белоснежный халат. Теперь же лицо ее было белее снега, а халат украшали алые цветы. То есть это в первое мгновение аррант принял кровавые кляксы за цветы, а обрубок правой руки, который прижимала она к груди левой, здоровой рукой, — за букет пионов.

— Цветы и девушки в моем представлении так же неразлучны, как степняки и арха, Мономатана и хуб-кубава, — пробормотал он, передавая Кари заходящегося плачем младенца, и спрыгнул с седла.

Остановить хлещущую из обрубка руки кровь было бы не трудно, если бы Атэнаань позволила ему это сделать. Но снежнолицая девушка не желала расставаться со своим цветком, она требовала, чтобы лекарь-улигэрчи поспешил с ней к Фу кукану и его дочери, и позволила осмотреть свою культю только после того, как Эврих заявил, что немедленно ускачет в Верхний мир и не споет в этом гадюшнике ни одного улигэра, не излечит ни одного хворого, ежели ему будут мешать делать то, что он считает нужным. А к Фукукану и близко не подойдет, пока не взглянет на цветок, которым она так дорожит.

Он чувствовал, что несет какую-то несусветную чушь, но слова не имели сейчас никакого значения. Значение имел ремень, которым он перетянул обрубок руки Атэнаань, и та часть жизненной энергии, которую ему удалось влить в нее, прижав пылающие ладони к горлу девушки. У арранта хватило сил посадить ее в седло, а затем он почувствовал странную слабость, не' свойственную ему отрешенность и уже без особых эмоций перешагивал через трупы хамбасов, ведя под уздцы упирающегося и шумно фыркающего коня.

Задавленным горящими телегами и изрешеченным бронзовыми осколками он, разумеется, уже ничем помочь не мог, но, помнится, возложил руки на патлатую старуху и, пока она была в бессознательном состоянии, сплотил торчащие из ее голени обломки белой кости, намертво примотав к сухощавой ноге пус ножны.

Спешить к повозке Фукукана было незачем, так же как незачем было разыскивать бездыханный труп нан-га, погибшего одним из первых от Огненного Волшебства, и потому Эврих потратил некоторое время на юношу-хамбаса. Извлек из его тела кусок весело посверкивающей бронзы и, залив рану архой, подождал, пока Кари зашьет ее специальным образом обработанными овечьими кишками, извлеченными из его замечательной сумки. У самого арранта это, естественно, получилось бы лучше, но свет начал предательски меркнуть в его глазах.

— Это хорошо, — сказал Эврих, потому что, невзирая на охватившее его безразличие ко всему на свете, ему не хотелось видеть мертвую Нитэки, а до повозки Фукукана оставалось, по словам Атэнаань, совсем недалеко.

— Веди меня дальше, — приказал он Кари, когда она закончила зашивать рану юноши, и, уцепившись за стремя коня, в седле которого обмякла потерявшая сознание Атэнаань, доковылял до хрипящего от нестерпимой боли мальчишки. Почему тот не умер от ожогов, было совершенно непонятно, и, возлагая на него руки, аррант успел подумать, что парню, который так цепляется за жизнь, просто грех не помочь.

Проваливаясь в небытие, он почувствовал: дыхание мальчишки стало ровнее. Хотел улыбнуться, но мысль о Тилорновом «маяке» и родичах Астамера отравили ему удовольствие, которое он рассчитывал получить от смерти.

— Хотела бы я посмотреть на человека, который отважится выпить этот отвар! — проворчала Кари, одной рукой снимая котелок с огня, а другой зажимая нос— Зеленовато-бурая жидкость отчетливо пахла тухлыми яйцами и вкус ее, по-видимому, соответствовал запаху и неприглядному виду. — Жузаль предупредила, что, если мы не прекратим варить всякую дрянь, она выгонит нас из шатра. Она уже жаловалась Барикэ, и полутысячник…

Девушка покосилась на арранта и умолкла. Сидевший скрестив ноги на циновке Эврих уставился пустыми глазами в огонь, забыв о каменной ступке и пестике в своих руках. Он не видел ничего вокруг, не слышал обращенных к нему слов и, по мнению Кари, врачевать в нынешнем своем состоянии должен был не «беспощадных», а самого себя. Вот только недуг его был не из тех, которые можно излечить настоями и отварами… Девушка горестно поджала губы, морща нос, отставила котелок — остывать — и занялась процеживанием настойки мумкайги, купленной утром среди прочих зелий на рынке Матибу-Тагала.

Она уже не, пыталась тормошить Эвриха, когда видела этот остекленевший, бессмысленный взгляд. Хвала Великому Духу, к арранту вернулись силы и зрение! Со временем пройдут и эти, пугавшие ее поначалу приступы, делавшие его похожим на статую, олицетворявшую безразличие ко всему на свете. Ой-е! Она сама испытывала порой что-то подобное: руки опускались, ноги подкашивались, перед глазами проплывали горящие повозки, изувеченные бронзовыми «куколками» За-чахара тела хамбасов, истекающие кровью раненые, которых «беспощадные» добивали, дабы избавить от лишних мучений. Она старалась не вспоминать учиненную «стражами Врат» бойню и чувствовала невольную вину перед Эврихом за то, что ей это удается легче, чем ему. Ведь если вдуматься, он, сумев спасти несколько жизней, должен был мучиться меньше. Опять же и сознание потерял, так и не увидев завершения резни и торжества победителей…

Кари поежилась, в который раз подумав, что им с Эврихом удивительно повезло. Да-да, повезло! Сколь ни кощунственно это звучит, но если бы «беспощадные» собственными глазами не увидели результатов работы лекаря-улигэрчи и. его помощника, не сидели бы они сейчас в одном из принадлежащих полутысячнику Барикэ шатров, а демонстрировали свои стати на невольничьем рынке. Или… Однако думать о том, что могло бы произойти с ними и, по воле Богов Покровителей, не произошло, не имело смысла. Благодарить Великого Духа за заботу тоже преждевременно: лекарь и его ученик — хороший товар, и обращались с ними лучше, чем с другими рабами, но кто знает, что ждет их завтра, через день-два, когда «беспощадным» придет пора возвращаться к Вратам?

Услышав шорох и увидев входящего в шатер Хунгана, девушка едва не выронила из рук глиняную флягу: на лице посыльного полутысячника было ясно написано, что приведшее его сюда дело не терпит отлагательств и не имеет ничего общего с несварением желудка, чирьями или тяжелым похмельем какого-нибудь воина. Похоже, судьба уже протянула к ней с Эврихом свою костистую лапу и вот-вот ухватит за шкирку, дабы перебросить из огня да в полымя.

— Просыпайся, лекарь! Ведено вести тебя во дворец. Нынче либо взлетишь в седло удачи, либо голову потеряешь! — Хунган нетерпеливо тряхнул Эвриха за плечо, и тот, качнувшись, едва не упал лицом в костер.

— Что это с ним? Никак травок своих нажрался? — Посыльный еще раз тряхнул арранта и, каменея лицом, повернулся к Кари.

— Тс-с! Погоди, он беседует с Великим Духом! — Оставив свои горшки и сулеи, девушка шагнула вперед, словно намереваясь защитить не подающего признаков жизни лекаря, — Он не слышит тебя! Но если дело срочное, я напою его базильяром…

— Тьфу ты, пропасть! Нашел время с богами разговаривать! Давай пои его чем хочешь, лишь бы на ноги встал, иначе нам всем голов не сносить! Барикэ уже расхвалил его перед Хурманчаком, а во дворце ждать не любят!

— Сказал о нем Хурманчаку? — ужаснулась Кари. — Зачем Эврих мог понадобиться Хозяину Степи?

— Затем, что тот лекарей и знахарей со всего Ма-тибу-Тагала и его окрестностей собрал, дабы своего отравленного советника излечить. А толку от них — как вшей с карася! — ответствовал Хунган, наблюдая за тем, как девушка, поднеся к губам арранта глиняную бутылочку, пытается влить ему в рот целебное зелье. — А может, занедужил твой лекарь? Может, нельзя его во дворец?

По тому, как подозрительно прищурился посланник Барикэ, Кари догадалась, что тот слегка побаивается золотоволосого арранта и с большим удовольствием снес бы ему голову мечом, чем тащил во дворец. Уж очень не похож был чужеземный лекарь на местных знахарей, да и молодость его не внушала доверия. Одно дело воинские немочи врачевать, другое — советника самого Хозяина Степи пользовать. Хурманчак-то, ежели что, припомнит, кто пред его светлые очи чужака диковинного приволок, не только с Барикэ, а и с Хунгана стро-о-го спросит.

— Наделен мой господин замечательным даром. Полумертвого с помощью Великого Духа исцелить способен. А ты что же, камлания колдунов наших тоже с недугом путаешь? — поинтересовалась Кари безразличным тоном, чтобы посланник не заметил ее испуга. Подумать только, Эвриху предстоит врачевать советника Хурманчака, помочь которому оказались неспособны лучшие лекари Матибу-Тагала! Аррант, бывало, творил чудеса у нее на глазах, но случались у него и неудачи. А тут, коли не заладится что, пощады не жди — не вернется больше в шатер Барикэ…

Эврих уронил зажатый в кулаке пестик и глаза его обрели осмысленное выражение. Взгляд скользнул с лица Кари на Хунгана, и он, невесело усмехнувшись" спросил хриплым, будто со сна, голосом:

— Случилось что? Барикэ тебя за мной прислал или опять рыбья кость у кого-то из воителей в глотке застряла?

— Во дворец тебя требуют. Собирай свои снадобья, да поживее! И так сколько времени даром потеряли, буркнул посланник и, убедившись, что аррант усвоил услышанное, поспешил прочь из шатра, процедив напоследок сквозь зубы: — У входа тебя подожду. Вонь развели — спасу нет! Таким смрадом только мертвецов . оживлять! Не понимаю, как Барикэ дозволяет тебе свой шатер загаживать?..

— Кабы он сам в нем жил, так, верно, не позволил бы, — пробормотал ему вслед Эврих и, не поднимаясь с места, ласково погладил Кари по ноге.