Владельцев ресторанов Пекин заставлял ежемесячно переводить определенную сумму в Китай. Формально эти деньги предназначались родственникам, оставшимся в КНР. На самом деле деньги шли в казну народного Китая.

Он дважды приглашал Кристи пообедать. Один раз она согласилась, но, увидев, что он настроен серьезно, от второго приглашения ловко уклонилась. А он своих намерений не оставил. Подсаживался к её столику во время обеда в служебной столовой, часто заходил в её кабинет, рассказывал что-нибудь смешное.

Он пытался вступить в контакт с работающими в Западной Германии китайцами в надежде кого-то завербовать, но это оказалось трудным делом.

Однажды он показал ей письмо, которое китайцы прислали ему в ответ на предложение заключить очень выгодный контракт на поставку из Китая замороженных лангустов и омаров: «Глубокоуважаемый господин, не говоря уже о многих других победах, которые принесла нам культурная революция, мы можем сообщить Вам прекрасную новость: в Китае произведен взрыв первой водородной бомбы. Китайский народ преисполнен гордости за это свершение. К сожалению, мы не можем поставить Вам лангустов и омаров».

Через некоторое время он послал китайцам новое письмо на другом бланке. Он предлагал покупать в Китае соевые бобы, и опять же по высокой цене, которая не могла не заинтересовать. Он получил ответ, в котором говорилось, что в один прекрасный день монополистов Америки и их приспешников постигнет справедливое наказание. Письмо заканчивалось словами: «В настоящее время соевых бобов в запасе нет».

Кристи на всякий случай передала информацию, услышанную от своего ухажера, в Москву, но твердо попросила его больше к ней не приходить. Она не нуждалась в других мужчинах, ей нужен был только Конни.

Она не могла жить без Конни. Сильная по характеру, Кристи удивлялась своей полной зависимости от Конни и не ценила свободу, которой завидовали многие её замужние подружки.

Она сама дарила себе подарки. Долго выбирала красивую вещицу в магазине, просила завернуть в подарочную бумагу, приносила домой и торжественно разворачивала. Она представляла себе, что этот подарок ей сделал Конни.

Московская радиостанция регулярно передавала ей зашфированные послания от Конни. Но это была односторонняя связь. Видеться они могли не чаще одного раза в год, когда Кристи получала отпуск.

Она старалась быть нужной Конни. Она старалась и в постели в тот единственный месяц в году, и за письменным столом, сочиняя разведывательные донесения все остальные одиннадцать месяцев.

Кристи могла обходиться без мужчины весь год, ожидая встречи с Конни. Но она часто думала о том, способен ли на такое самопожертвование Конни. У мужчин все иначе. Иногда им просто нужна женщина. Этого Кристи смертельно боялась — быть преданной, брошенной и обманутой.

Но при каждой встрече Конни успокаивал её. Ей не надо ни о чем беспокоиться: он стеснительный и робкий в отношениях с жещинами. Кроме того, у них в семье так принято — для мужчины существует только одна женщина. Его женщина — это Кристи. Он говорил так убедительно… Кристи хотелось ему верить, и она верила.

Гюнтеру предложили принять участие в акции по добыванию денег для палестинцев. Деньги палестинцам были нужны. Он поехал с ними в Лондон. Они надеялись захватить посла Объединенных Арабских Эмиратов и обменять его на сорок миллионов долларов. Богатейшее в мире государство, торговавшее нефтью, свободно могло заплатить такие деньги.

Две недели с утра до вечера они вели наблюдение за посольством и резиденцией посла. Но за это время им только два раза удалось увидеть в лицо посла и его двух телохранителей. Дело пришлось отменить.

Гюнтер поехал обратно в Германию. В лесу возле Франкфурта он встретился с Дитером Рольником и Петрой Вагнер, которая только что вернулась из Ливана. Они сидели на траве и курили. Петра очень спешила и сразу спросила Гюнтера, не пора ли ему взяться за настоящее дело.

— Я только что была в Бейруте, — рассказала она. — Положение палестинцев ужасно. Ливанские христиане ведут против них настоящую войну. Богатые арабские государства палестинцам совершенно не помогают. Надо заставить их участвовать в палестинском деле.

— Что ты предлагаешь? — спросил Гюнтер.

— У Дитера есть идея захватить всех нефтяных министров, — ответила Петра. — В Бейруте соберутся министры из Организации стран — экспортеров нефти.

Рольник лежал на траве, смотрел в небо и молчал. За него говорила Петра.

Она сильно изменилась с тех пор, как они виделись в последний раз, после убийства судьи Конто. Петра провела несколько месяцев в тренировочном лагере в Ливане, похудела и закалилась.

Идея Рольника казалась сногшибательной! Правда, Гюнтер был уверен, что план невыполним, но это не имело никакого значения.

Ему сделали новый паспорт, он уложил дорожную сумку и уехал на поезде в Цюрих. Из Швейцарии он, Фриц и Петра полетели на Кипр, где должны были снять номера в разных гостиницах. Но за завтраком в гостиничном кафе Гюнтер с удивлением увидел Фрица.

Он поселился в той же гостинице, потому что в другом отеле не оказалось свободных мест. Они сделали вид, что не знают друг друга.

После завтрака Гюнтер с Фрицем бродили по городу. И кто же вышел им навстречу из греховно дорогого магазина? Рольник в только что купленном берете. Втроем отправились обедать в фешенебельный ресторан. Другие Рольник не признавал.

После обеда вернулись в гостиницу, чтобы поговорить о деле. План у Рольника был грандиозный. Группа захватывает министров и требует от ливанских властей каждый час зачитывать по радио палестинский манифест, обращенный ко всему миру. Потом ливанцы предоставляют авиалайнер, на котором они облетают одну за другой все страны, входящие в Организацию экспортеров нефти.

— Нефтяных министров мы освободим каждого в его стране, — пояснил Рольник. — Но только после того, как его правительство сделает заявление о готовности помочь палестинцам.

Если требования не будут выполнены, два министра будут немедленно расстреляны — саудовский и иранский.

— Для операции мы получим от наших друзей два автомата, шесть пистолетов, восемь ручных гранат и достаточное количество взрывчатки вместе с запалами, — рассказывал Рольник. — Кроме того, мы будем хорошо знать, как выглядит здание изнутри, систему охраны и так далее.

Рольник веско произнес:

— Я хочу объяснить вам правила поведения с заложниками. Кто окажет сопротивление — будет убит на месте. Кто не выполнит наши приказы — будет расстрелян. Если кто-то попытается бежать — стрелять немедленно. Если кто-то впадет в истерику и начнет визжать — расстрелять его.

И добавил:

— Если кто-то из членов команды не подчинится моим приказам или не выполнит своего задания, я его сам расстреляю.

Но тут Гюнтер сорвался. Но его вкус тут было слишком много стрельбы. Он почти закричал на Рольника:

— Разве ты не понимаешь, что оружием можно не только убивать, но и ранить? Я не убийца и не собираюсь им становиться! Я не буду стрелять в того, у кого начнется истерика. И если это иначе невозможно, то можешь вычеркнуть меня из списка!

Тут уже разозлился Рольник:

— Там в здании будет сто с лишним человек, многие вооружены — полиция и охранники министров. Если кто-то из них не подчинится нашим приказам и попытается сопротивляться, его придется пристрелить. Иначе они нас убьют. Твои слова — это просто чушь. Все, что нам предстоит сделать, это не убийство, а необходимость. Мы ведем войну, а на войне приходится убивать, если хочешь победить.

Гюнтер остался при своем мнении: это чистое убийство и он не станет этим заниматься. Хватит с него убийства судьи Конто. Гюнтер решил про себя, что если кто-то выстрелит, он выстрелит в ответ, но постарается ранить, а не убить.

Когда Рольник вышел в туалет, молчавший до этого Фриц попытался успокоить Гюнтера:

— Послушай, мы, конечно же, не убийцы. Не надо воспринимать все, что говорит Дитер, так буквально. Ты единственный, кого он не мог проверить в тренировочном лагере. У него свои способы разбираться в людях. Они, правда, несколько своеобразны, но если они полезны для дела, то что тут возразишь?

Шестого ноября был четверг, и в пять часов вечера в Москве в Кремлевском дворце съездов началось торжественное собрание, посвященное очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.

Виктор Шумилов вдвоем с Мартыновым из отдела ЦК по связям с братскими партиями опекали сразу несколько иностранных партийных делегаций и должны были вместе со своими подопечными приехать во Дворец съездов. Мартынов по дороге сказал что-то ерническое, но Шумилов сделал вид, что не услышал.

Сотрудникам аппарата приходилось быть осторожными. Любое неосмотрительное слово, намек на критику могли поставить крест на цековской карьере Шумилова. Нескольких либералов из ЦК уже выставили, их даже не в МИД перевели, как прежде делалось, а рассовали по академическим институтам.

Каково в нынешней ситуации остаться без кремлевского пайка, поликлиники и машины, уныло размышлял Шумилов. Машина — черт с ней, можно и на метро доехать. Важнее всего поликлиника.

При мысли о том, что когда-нибудь придется вернуться в районную поликлинику с её очередями, хамством, поганым оборудованием стоматологического кабинета, отсутствием хороших врачей и лекарств, Шумилова пробирал озноб. А где летом отдыхать, если открепят от Четвертого управления? А дачу где взять?

Он с завистью смотрел на Мартынова, который три недели назад получил повышение, стал заместителем заведующего отделом и не переставал радоваться жизни.

Вожделенное кресло освободилось совершенно неожиданно. Прокололся предшественник Мартынова, бывший секретарь архангельского горкома, подучивший немецкий язык в Академии общественных наук при ЦК КПСС.

Он ездил в Берлин как к себе домой, привык, расслабился и, видимо, потерял чутье. Не уловив перемен в Берлине, продолжал разговаривать с немцами, как со своими инструкторами в горкоме. Естественно, он стал раздражать немцев, и они легко нашли способ его убрать.

Вместе с однокашником по академии, которого распределили в ГДР советником посольства по связям с партией, они провели ночь в Берлине, пьянствуя у одной веселой немки. Своих, посольских, они не опасались — никто не решился бы стукнуть на замзава из ЦК, а что это могут сделать немцы, им и в голову не пришло.

Немцы обратились прямо к советскому послу.

Посол был легендарной личностью. С небольшими промежутками он сидел в Берлине тридцать с лишним лет. Учить немецкий язык он считал ненужной затеей и со всеми немцами разговаривал по-русски.

Когда он приехал в Берлин в первый раз, слово советского старшего брата было законом, и все немцы прекрасно понимали посла. Он снимал трубку телефона правительственной связи ГДР, набирал номер соответствующего министра и приказывал ему:

— Геноссе, нашим нужна партия оптики с заводов Цейсса, сейчас тебе бумагу привезут, оформи.

Два года посол провел в Париже — это была награда за верную службу, но неудачная. Посол не смог сориентироваться в незнакомой среде, французам он не понравился, президент дал это понять при встрече с генеральным секретарем.

Посла отозвали в Москву, назначили в ЦК, а потом вернули в Берлин, и он, к своему изумлению, обнаружил, что за эти годы немалая часть руководителей братской ГДР совершенно разучилась понимать по-русски. Отныне ему приходилось общаться с членами политбюро ЦК СЕПГ через переводчика и соблюдать какие-то нормы дипломатического этикета.

Советы и рекомендации посла выслушивались в Берлине крайне вежливо, но выполнялись крайне редко. Восточные немцы явно выходили из-под контроля Москвы, хотя по-прежнему охотно принимали всю помощь, передачей которой ведал созданный ещё Хрущевым 4-й отдел аппарата Совета министров СССР.

То, что немцы посмели выразить неудовольствие поведением сотрудника ЦК КПСС, посол воспринял как личное оскорбление. Но поделать ничего не мог.

После короткого дознания, произведенного по его поручению офицером безопасности, посол отправил в Москву шифровку, которая разошлась по большой разметке — то есть попала на стол членам политбюро.

Секретарь парткома посольства, напуганный всей этой историей — с него первого спросят за «аморалку», — по собственной инициативе ещё позвонил по ВЧ в Москву, чтобы первым рассказать об аморальном поведении архангелогородца своим кураторам в отделе ЦК КПСС по выездам и работе с загранкадрами.

Ни о чем не подозревавший архангелогородец вернулся в Москву с бутылками яичного ликера для товарищей и колготками для секретарши и, как всегда, приехал утром на Старую площадь.

На столе вместо толстых папок с шифротелеграммами, тассовскими сообщениями и номерными цековскими бюллетенями он увидел одинокую бумажку на знакомом бланке — выписку из решения секретариата ЦК: освободить от работы в ЦК КПСС с такого-то числа в связи с утверждением старшим научным сотрудником Института научного атеизма.

Он схватился за вертушку — аппарат городской правительственной связи, но телефон уже был отключен. Попытался по внутреннему телефону дозвониться своему начальнику, но в этот момент его самого позвали в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС.

Первый заместитель главного инквизитора, люто ненавидевший пьянство и пьяниц, считал своим долгом лично разбираться с работниками аппарата, замеченными в бытовом разложении и нарушении партийной этики.

Он в полчаса размазал по стенке архангелогородца:

— Еще скажите спасибо за то, что, из уважения к прежним заслугам, вам партбилет оставили.

Бывший замзав, ничего не видя и не слыша, кое-как добрался до своего кабинета, чтобы собрать вещички и исчезнуть. С двери кабинета уже свинтили табличку с его именем. Это в управлении делами ЦК делали быстро: табличка появлялась в день назначения нового работника и исчезала в день его увольнения.

Через неделю Мартынов уже обосновался в новом кабинете и гонял по личным делам секретаршу, которой на прежней должности — заведующего сектором — ему не полагалось. Домой, в поликлинику Четвертого управления на Сивцев Вражек и в спецмагазин на улицу Грановского его возила новенькая черная «Волга» с мосовским номером. Он получил дачу в цековском поселке на двоих с замзавом из общего отдела ЦК и изо всех сил старался с ним подружиться.

Все это Мартынов, чрезвычайно довольный собой, выложил Шумилову, который раньше его стал замзавом и которому он мог больше не завидовать.

Шумилов слушал Мартынова вполуха. Мартынов был известен тем, что всегда приезжал на Старую площадь чуть раньше заведующего отделом и, оставив дверь приоткрытой, ждал, когда раздадутся начальственные шаги. Тогда он брал в руки папку и с озабоченным видом выходил в коридор — навстречу заведующему отделом, так что тот каждое утро имел возможность убеждаться в том, что Мартынов просто горит на работе.

Шумилов относил Мартынова к числу летних, то есть откровенных, дураков — в отличие от дураков зимних, которые научились свою дурость скрывать хитростью и коварством.

Коварных Шумилов боялся. Но именно таких на Старой площади становилось все больше. Особенно с тех пор, как политбюро приняло жесткое решение: брать в аппарат ЦК только тех, у кого есть опыт освобожденной партийной работы.

В аппарате не доверяли либеральным партийным интеллигентам, которые просачивались в международные отделы.

В свое время Шумилова взяли консультантом в ЦК КПСС из академического Института мировой экономики и международных отношений. Теперь он боялся, что новый заведующий отделом избавится от таких, как он.

Шесть-семь лет назад Шумилов достаточно спокойно перенес бы возвращение в институт. Он мог бы вернуться к научной работе, преподавать, стать профессором. Но не теперь. Жизнь в стране ухудшилась до такой степени, что остаться на одной зарплате без цековских привилегий — означало погрузиться в жалкое существование. Шумилов боялся и за себя, и за семью.

Так называемая столовая лечебного питания на улице Грановского, откуда ответственные работники выходили с обширными свертками, перевязанными бечевкой, плюс цековские заказы позволяли ему кормить и семью, и стариков — своих и жены.

В обычных же магазинах просто ничего не было. Иногда, бывая у родителей, он видел дрянные продукты, которые, простаивая целыми днями в очередях, добывал отец — ветеран войны, и ему становилось дурно.

Во Дворце съездов руководителей партийных делегаций проводили в комнату президиума — огромный зал с накрытыми столами.

Мартынов и Шумилов подобрались к столу и накинулись на закуски. В центре стола стояла водка, грузинское вино и шампанское, но сотрудникам аппарата рекомендовалось ограничить себя «боржоми». Спиртное выставили ради иностранных гостей.

Шумилов энергично жевал и осматривал зал, постепенно заполнявшийся иностранными гостями, приглашенными на празднование годовщины Великого Октября.

Он знал почти всех, кто в эти холодные ноябрьские дни приехал в Москву, рассматривая участие в празднике как удачную возможность отдохнуть за чужой счет. Верных союзников Советский Союз по-прежнему принимал по-царски. Резиденции на Ленинских горах были полны, новая партийная гостиница на площади Димитрова тоже заполнилась под завязку.

Четыре дня подряд Шумилов, да и все остальные сотрудники трех международных отделов, ездил на правительственный аэродром во Внуково-2, как на работу, — встречал спецсамолеты с иностранными делегациями и развозил по резиденциям и гостиницам. Все другие дела были отложены. Некоторые подъезды в ЦК просто вымерли.

Пока собирались делегации, они успели закусить. Когда из особой двери появилось политбюро, Шумилов за руку оттащил Мартынова от стола.

Помощник подскочил к генеральному секретарю и что-то прошептал на ухо.

— А-а, — протянул генеральный. — Пора начинать. Прошу всех в зал.

Сделав приглашающий жест, он пропустил вперед иностранных гостей. Руководители делегаций отправились в президиум.

Шумилов с помощью сотрудника Девятого управления КГБ, который хорошо ориентировался в зале, провел и посадил своих подопечных на отведенные им места. Когда в зале появилось политбюро, все встали и устроили овацию.

— Дорогие товарищи! Уважаемые гости! — начал генеральный секретарь.

Чтение основного доклада было ему в новинку. Он ещё наслаждался этим занятием, поэтому, пробежав фразу глазами, поднимал голову и старательно выговаривал слова, глядя прямо в зал.

— Всего несколько десятилетий отделяют нас от революционных октябрьских дней. Оценивая пройденный путь, можно твердо сказать: страна идет верным путем. Увеличилось национальное богатство страны. Укрепилась обороноспособность. Повысилось благосостояние советского народа. Нерушимое единство партии и народа ещё больше окрепло!

Зал взорвался аплодисментами. Шумилов автоматически складывал ладони.

Шумилову не удалось дослушать выступление генерального секретаря. Его отыскал сотрудник «девятки» и передал просьбу секретаря ЦК Бориса Пономарева пройти в зал президиума.

В комнате президиума в креслах сидели Борис Пономарев, начальник внешней разведки Владислав Лучков и ещё какой-то неизвестный.

Лучкова Шумилов несколько раз встречал в театре. Тяга к искусству передалась начальнику разведки от его покойного шефа Андропова.

Пономарев жестом подозвал Шумилова к себе:

— Виктор Петрович, присядьте. Я посоветовался с товарищами из КГБ. Мы пришли к общему выводу, что на встрече министров стран — экспортеров нефти разумным будет участие наших наблюдателей.

Две пары глаз в очках уставились на Шумилова.

— Мы знаем, что вы едете в Бейрут по своей линии, — скрипучим голосом добавил Лучков. — Но совещание нефтяных министров не менее важно. Они приглашают дипломатов, так что наш посол пойдет обязательно, но он будет исполнять чисто протокольные функции. А там нужен сильный международник, знающий арабский язык, так что вам целесообразно пойти вместе с послом.

Билет Шумилову взяли на воскресенье — он отправлялся в Бейрут по приглашению ливанской коммунистической партии для участия во встрече представителей коммунистических партий Ближнего Востока.

Шумилов получил в управлении делами ЦК билет и командировочные, заказал машину, которая должна была отвезти его в аэропорт, отправил телеграмму в советское посольство в Бейрут, чтобы не забыли встретить.

Первый, кого Виктор Шумилов увидел в Бейруте, был его старый знакомый Ахмед Шараф, заместитель председателя ливанской коммунистической партии.

Шараф обнял его и пригласил в ожидавший их лимузин с затемненными стеклами. Шараф считался постоянным подопечным Шумилова. Если Шараф приезжал в Москву, Шумилова назначали возиться с ним: встречать, показывать, переводить и поить.

Шараф, коротко стриженный, с громоподобным басом, был похож на пивную бочку. Он действительно любил пиво, как, впрочем, и другие крепкие напитки. Благо смета, составляемая в управлении делами ЦК КПСС для гостей такого уровня, позволяла ливанскому коммунисту номер два пить и закусывать вволю.

Веселый и компанейский, Шараф нравился Шумилову тем, что совершенно не походил на советских партийных чиновников. Они дважды неплохо отдохнули вместе в санатории «Нижняя Ореанда» — причем для Шумилова это была служебная командировка.

Последний год Шумилов не видел Шарафа. Тот болел, ему вырезали почку. Ливанец почти перестал пить и поэтому, видимо, утратил интерес к поездкам в Москву. Предпочитал отдыхать в Карловых Варах в Чехословакии, пил животворную водичку и лечился за счет братского чехословацкого народа.

Больше всего на свете руководители компартий любили приезжать в Советский Союз и другие социалистические страны. У себя дома они были мелкими чиновниками, на которых никто не обращал внимания. Но стоило им пересечь границу восточного блока, как они превращались в очень важных персон, которых принимали на уровне официальных правительственных делегаций.

В Москве и в других столицах социалистических стран к ним относились как к членам политбюро, и это был самый веский аргумент в пользу строительства социализма в их странах. Они хотели так чудесно жить не два-три месяца в году, а всегда.

Лето они старались проводить в одном из санаториев Четвертого управления в Крыму или на Кавказе, а зимой приезжали ещё на месяц в Прибалтику. Заодно проходили в Москве диспансеризацию в поликлинике Четвертого управления, в случае необходимости прилетали, чтобы лечь в больницу в Кунцево, сделать там операцию.

Шумилов в глубине души презирал карманных коммунистов, хотя и понимал, что, в свою очередь, обязан им своей работой: ведь главная задача международного отдела ЦК КПСС состояла в поддержании связей с мировым коммунистическим движением.

Впрочем, командировка в Ливан имела множество преимуществ. Его поселили в гостинице, где ни за что не надо было платить. У него был открытый счет: ешь, пей и подписывай счета. Кроме того, во время перерыва между заседаниями Шумилова отвезли в недорогой магазин, и он смог выполнить все заказы, сделанные женой.

Встреча уже заканчивалась, когда Шумилова вызвали с совещания и попросили позвонить в советское посольство. Дежурный сказал, что посол просит его приехать.

В кабинете с длинным столом для заседаний, кроме самого посла, сидел широко улыбавшийся полковник Олег Червонцев, резидент советской разведки.

Шумилов помнил его по институту международных отношений. Червонцев был младше на два курса. Перед распределением Олег, который приехал в Москву из Астрахани и жил в общежитии, женился на дочери сотрудника КГБ и сам попал в это ведомство.

Приятели рассказывали Шумилову, что Червонцев был рядовым сотрудником резидентуры в Испании, когда учиться в Мадридский университет приехала внучка первого заместителя председателя КГБ. Червонцев лично занялся обслуживанием внучки. На деньги резидентуры снял ей большую квартиру, возил на своей машине, выполнял любые её просьбы, пересылал письма в Москву любимому дедушке. Вот тут-то у него служба и пошла — и звездочки на погоны, и новые должности.

Когда внучка закончила курс и вернулась домой, Червонцев получил полковничьи погоны и первую же вакантную должность резидента — в Ливане. Для Червонцева это было крупное повышение.

При сильном резиденте посол обычно чувствует себя неуютно, теряет свой вес и влияние. Но посол Вавилов был человек с именем, опытный. Он ладил с резидентом, как когда-то у себя в сочинском горкоме ладил с начальником городского отдела КГБ.

Окна в кабинете посла были наглухо закрыты металлическими жалюзи — по соображениям безопасности, даже в ясный солнечный день приходилось включать свет.

— Садись, Виктор, — сказал посол Шумилову, — попьем чаю и поедем на встречу к министрам.

— Встреча начнется через час, — добавил Червонцев. — Рад тебя видеть, Витя.

Посол Михаил Петрович Вавилов приехал в Ливан с министерской должности. Правда, министром он был недолго, не успел как следует насладиться.

Когда его на секретариате ЦК назначили министром, он сразу отправил в это темное, неуютное, высотное здание сталинской постройки своего главного помощника. Тот придирчиво осмотрел кабинет министра и комнату отдыха, велел заново покрыть пол лаком и сменить мебель. Сам отобрал дежурных секретарей. Прошелся по этажам. Велел в большой столовой для членов коллегии министерства выгородить вполне приличную комнатку, сказав, что министр должен обедать отдельно от всех.

Попасть к министру стало трудно. Секретари делали вид, что не знают никого, кроме заместителей министра. Впрочем, чиновники и не рисковали обращаться непосредственно к министру — ходили только к его заместителям. Вавилов вел себя как небожитель, случайно спустившийся на землю.

Министерство тракторного машиностроения было одним из самых маленьких в стране. Его образовали несколько лет назад в качестве благодеяния для одного из снятых членов политбюро. Пока министерство создавали, кандидат в министры умер, не вынеся горечи отставки.

Хотели было расформировать министерство, но потом генеральный секретарь вспомнил о своем старом товарище, мечтавшем о министерском кресле. Михаил Петрович Вавилов был секретарем горкома в Сочи, курортным секретарем — он умел принять у себя важных московских людей, устроить им хороший отдых. Генеральный каждый год отдыхал в Сочи и приметил старательного секретаря.

Но счастье было недолгим. Старый генеральный умер, а новый в Сочи не ездил, Вавилова не знал и на политбюро выразил недовольство вялой работой министерства.

Отношение к Вавилову мгновенно изменилось даже в аппарате министерства. Раньше все вокруг него ходили на цыпочках и смотрели ему в рот. Теперь некоторые члены коллегии и особенно секретарь парткома министерства осмеливались возражать Вавилову.

В министерстве решили, что Вавилов долго не усидит. В подобном случае инстинкт выживания толкал даже замшелого чиновника на сопротивление обреченному министру.

Через месяц после избрания нового генерального секретаря Вавилова пригласили на заседание партийного комитета министерства.

Министру полагалось быть членом парткома, но Вавилов пришел недавно и сам предложил не кооптировать его, а подождать министерской партконференции. Ему регулярно приносили приглашения на партком, но всякий раз срочные дела мешали позаседать вместе с партийными товарищами.

На сей раз в приглашении значилось: «Отчеты коммунистов-руководителей». Вавилов решил сходить.

Кабинет секретаря парткома помещался на том же этаже и немногим уступал кабинету министра. Полтора десятка мужчин в одинаковых черных костюмах и две женщины с высоченными прическами при появлении министра нерешительно встали. Секретарь парткома расцвел, одарил присутствующих улыбкой и засуетился, предлагая министру чуть ли не свое кресло.

Вавилов со всеми поздоровался за руку и, несмотря на уговоры, сел в стороне. Оказавшийся рядом с ним человек с блокнотом скромно представился:

— Гузнов из московского городского комитета.

Вавилов и ему пожал руку.

Отчитывались два начальника управлений. Один из них — бывший директор тракторного завода — рассказал о ситуации в главке, перечислил свои партийные поручения и держался вполне спокойно. Второй — Фигурнов — на коллегиях сидел незаметно, а тут заговорил бойко, уверенно, громким голосом.

Он сказал членам парткома, что, по мнению коммунистов его управления, новый министр не обеспечивает должного руководства аппаратом.

— Новая модель трактора, которую ждут от нас труженники полей, все ещё не внедрена в производство. Труженники полей и в следующую посевную кампанию останутся без тракторов. Почему же наше министерство не выполняет указания партии? Я считаю, что в этом проявились недостатки организаторской работы товарища Вавилова.

На минуту в большом кабинете, обитом светлым деревом, повисла тишина. Разгневанный Вавилов уже поднялся для того, чтобы ответить Фигурнову, как вдруг распахнулась дверь и появился запыхавшийся помощник министра.

— Михаил Петрович, вас ищет генеральный секретарь! — выпалил он. — Из приемной просили немедленно перезвонить.

Вавилов почувствовал, как взоры всех присутствовавших буквально впились в него.

Вавилов поднялся, собираясь позвонить от себя, но заметил на столе секретаря парткома телефонный аппарат цвета слоновой кости — АТС-2, вторую «вертушку». Конечно, звонить генеральному секретарю по второй «вертушке», которой пользовались номенклатурные работники среднего ранга, было как-то несолидно. Но если бы Вавилов сейчас ушел, это выглядело бы бегством.

Он подошел к столу секретаря и решительным жестом снял трубку. Не заглядывая в справочник, на память набрал четыре цифры. Ответил дежурный секретарь. Вавилов назвал себя.

— Сейчас доложу, — сказал секретарь.

Почти сейчас же в мощной мембране раздался глухой голос генерального секретаря:

— Ты как посмотришь, Михаил Петрович, если мы тебя порекомендуем послом в Ливан? Страна важная. Не возражаешь?

— Сочту за честь, — сказал Вавилов, прекрасно понимая, какое впечатление произведут его слова на членов парткома.

— Тогда выносим на политбюро, — удовлетворенно закончил генеральный. — Ты откуда говоришь-то? — спохватился он.

— Из кабинета нашего партийного секретаря. У нас партком заседает.

— Тогда извинись перед товарищами, что я ваше заседание прервал, и пожелай им успеха.