Ранняя печаль

      Рушан попытался отшутиться -- мол, поумнел, повзрослел и что-то еще в подобном роде, но она не унималась и настойчиво пыталась понять и объяснить что-то очень важное для себя. И вдруг, взяв его за руку, приблизила к нему свое лицо и с дрожью в голосе сказала:
      -- Вспомнила, нашла... Раньше ты так чудесно смеялся. От души... Я любила твой смех, я слышала его даже с Татарки, со станции, со двора Вуккертов, ты так заразительно хохотал... Я узнавала тебя по смеху везде, ты не мог скрыться от меня никуда... Не мог, потому что ты любил смеяться... А теперь... теперь ты потерял свой смех, и я не могу отыскать тебя. Как это ужасно... -- и громко, навзрыд заплакала, припав к его груди.
      Сквозь рыдания, сотрясавшие ее тело, слышалось: "Ты потерял свой смех. Как ты будешь жить дальше?.. Это ужасно... ужасно..." Он долго ее успокаивал, но она не переставала всхлипывать, время от времени поворачивая к нему свое заплаканное, по-детски трогательно-беззащитное лицо, и он с какой-то особой нежностью целовал ее глаза, шею, волосы, но она не успокаивалась. Неожиданно ее начала бить дрожь, а может быть, просто замерзла -- в овраге было свежо, сыро, -- и он, не долго думая, подхватил ее на руки и понес наверх, в летний дом, где на темной веранде догорали последние огарки оплывших свечей.
      Когда Валя накрывала стол на веранде, он видел приоткрытую дверь, откуда она вынесла бумажные салфетки, мельком упомянув, что на лето перебирается сюда. В эту комнату он и внес ее. У входа он хотел включить свет, но она капризно сказала:
      -- Не хочу, чтобы ты видел меня, опухшую от слез.
      Глаза быстро свыклись с темнотой, и он заметил белевшую у стены разобранную постель -- на нее и опустил Валю. Сняв туфли, он накрыл ее теплым одеялом в прохладном, свеженакрахмаленном пододеяльнике и, присев рядом, гладил волосы, все время натыкаясь на муаровый бант, похожий на тропическую бабочку.
      Вдруг она потянула его к себе, обвила руками шею и жарко зашептала:
      -- Рушан, милый, я тебя сегодня никуда не отпущу! Ты будешь моим... --и, привстав, жадно припала к его губам.
      Он подумал, что у нее вновь какая-то непонятная ему истерика, потому что она отдавалась ему с такой неожиданной страстью, нежностью, неистовостью, как будто хотела наверстать упущенное за все годы неудач и разочарований и словно пыталась запастись ласками впрок, на будущие черные дни...
      Ничто, до сих пор изведанное Рушаном, не могло и близко сравниться с тем, что дарила ему в ту ночь Валя. Словно в бреду, она беспрестанно шептала: "Милый мой Рушан, я так счастлива, что нашла тебя, что ты, наконец, мой, что мы вместе... вместе..." Потом большая часть слов незаметно пропала, и она, целуя его, произносила только одно: "Мой... мой... мой..." И он отвечал на ее ласки, обнимал ее, боясь спугнуть ее страсть, но вдруг неожиданно ощутил, что она словно пребывает в трансе, что опять занята только собой и не замечает ни его, ни его желаний...
      Боже, как жестока жизнь! Если бы раньше, в молодости, Валентина уделяла ему хоть толику этих нежных слов, жарких объятий, влюбленных взглядов - как бы он был счастлив, как бы боготворил ее, носил на руках! И от этой обиды, от ощущения прошедшего стороной счастья, невозможности ничего вернуть, он заплакал, не скрывая слез, но Валя, увлеченная своей страстью, не замечала и этого...
      Когда он уходил, произошло еще одно небольшое событие, оставшееся вне поля зрения Валентины, но надолго запавшее в память Рушана.
      Между летней кухней и домом, на пути к калитке, натекла мелкая прозрачная лужа, которую они обошли при входе, и сейчас, прощаясь, невольно остановились возле нее. Валя никак не хотела его отпускать и, обнимая через шаг, говорила какие-то волнующие слова. Светила высокая полная луна, и они, трогательные в своей нежности, отражались в луже, как в зеркале. Рушан хотел обратить на это ее внимание, как вдруг Валя ступила в воду ногой и картина мгновенно распалась на глазах, как изображение на вдребезги разбитом зеркале. И он посчитал это дурным знаком...
      Целуя его в последний раз у калитки, она как-то по-сиротски жалостливо спросила, словно вымаливала еще одно свидание, как он прежде:
      -- Придешь сегодня вечером?
      Он поправил сбившийся от сумбурных объятий муаровый бант и ответил с нежностью и радостью:
      -- Обязательно. Я очень счастлив, что мы встретились с тобой.
      В эту минуту он не лукавил, не хитрил, -- что-то доброе, искреннее, как в школьные годы, он ощутил к этой знакомой и незнакомой женщине в белом элегантном платье...
      XV
      С утра и до вечера у него не выходило из головы прошедшее и предстоящее свидание с Валей. О чем он только не передумал в тот долгий летний день, переворошив основательно всю свою жизнь. В какие-то минуты он торопил время и хотел, чтобы скорее наступил вечер, он жаждал вновь услышать ее жаркие слова, почти физически ощущал прикосновение ее нежных рук, страстный шепот: "Мой... мой... мой..."
      Может, это судьба вновь соединила их, когда-то, еще детьми, потянувшихся друг к другу, чтобы теперь оба, испив из чаши разочарований и потерь, обрели наконец счастье и покой?
      Он так растрогался, что решил сделать ей что-нибудь приятное, пошел в поселковый универмаг и купил флакон французских духов. Он долго выбирал между "Клима", "Фиджи" и "Черной магией", пока продавщица не посоветовала ему "Шанель No5".
      Фантастика! В большом городе их днем с огнем не найдешь, а здесь --кому они нужны? Скромная белая коробочка "Шанель No5", которую он держал в руках в первый и последний раз, до сих пор стоит перед глазами, когда он начинает думать о подарках.
      Зашел он и в гастроном, и, когда попросил бутылку армянского коньяка "Ахтамар", молоденькая продавщица, вряд ли знавшая его, улыбнулась и сказала, что в Мартуке редко кто берет такой дорогой коньяк, а вот сегодня, незадолго до него, учительница английского языка купила такую же бутылку. Это сообщение Рушан посчитал за добрый знак и забыл о вчерашнем разбитом изображении на зеркальной поверхности дождевой лужи.
      Вечером в назначенный час он поспешил с подарками на Советскую. И снова Валя ждала его в палисаднике с гитарой, но сегодня она была в огненно-красном платье, и такого же цвета бант сменил черный муаровый в блестках.
      Когда он вручил подарок, она обрадовалась и сразу кинулась ему на шею, осыпая его поцелуями. Она была как-то странно возбуждена, и Рушан подумал, что Валя успела до него выпить, видимо, волнуясь от предстоящей встречи, которая, возможно, может что-то изменить в их отношениях, и если ему, мужчине, пришла такая мысль в голову, то женщине, наверное, и подавно, тем более она видела, каким счастливым он уходил от нее.
      Желая пошутить насчет преждевременной выпивки, он сам склонился к ней и еще раз поцеловал, но запаха спиртного, к своему удивлению, не ощутил, и эту странную возбужденность, лихорадочный блеск в глазах отнес на счет волнения. Так, в обнимку, они прошли мимо высохшей лужи в летний домик, где опять их ожидал накрытый столик, и три новые свечи загорелись сразу, как только они уселись друг напротив друга.
      После случившегося вчера они чувствовали себя поначалу скованно, от Вали исходила какая-то нервозность, -- он это ощущал, хотя объяснить не мог. Вроде она была по-прежнему мила с ним, говорила, как и прошлой ночью, приятные и волнующие слова, но Рушана не покидало ощущение, что она все время куда-то проваливается, ускользает от него, и он попросил ее спеть, чтобы увести женщину от тягостных мыслей.
      Она охотно взяла гитару, будто согласилась, что песня успокоит ее, но нервное напряжение сказалось и на репертуаре -- почему-то завела блатную песню.
      Рушану мгновенно вспомнился дом дяди Рашида в Актюбинске, куда он иногда приходил по случаю праздников или на дни рождения Исмаил-бека или Шамиля. Эти дни отмечались свято, при любых обстоятельствах, даже если виновник торжества в это время сидел в тюрьме, -- Минсулу-апай свято берегла традиции дома...
      На веранде откуда-то тянуло сквозняком, и все три бледных язычка пламени заплывшего воском шандала сдувало в сторону Вали, поэтому он хорошо видел склонившееся над гитарой лицо.
      В иные мгновения оно напоминало ему Кармен, но не ту обворожительную огненную испанку Мериме, а жену дяди Рашида, которой дружки братьев дали такую громкую кличку. У той тоже было похожее красное платье, и такой же пошлый бант украшал деку ее любимой гитары, и такая же примерно манера играть на гитаре. Вот только бабочку в волосах блатная Кармен не носила, это он помнил хорошо, а репертуар -- один к одному, словно Валя проходила стажировку в доме Гумеровых.
      Он никогда не любил блатных песен -- ни тогда, в юности, ни тем более теперь, -- и потому при первой же паузе, когда она стала подтягивать струны, взял у нее из рук гитару и предложил:
      -- Давай лучше выпьем, поговорим, как вчера...
      Но она угадала его настроение и не без сарказма ответила:
      -- А ты, Дасаев, оказывается, сноб. А я вот такая -- люблю блатные песни, к тому же они сегодня очень популярны. А уж в Мартуке все в восторге от моего репертуара... -- И вдруг добавила ехидно: -- Ах, я забыла, ты же не сидел и вряд ли знаешь жизнь...
      Он не обратил внимания на ее слова, зная ее характер, подумал: "Хочет, чтобы последнее слово осталось за нею".
      Повесив гитару на гвоздь у двери, Валя вернулась к столу, и, сделав перед ним неожиданно изящный пируэт, игриво взъерошила ему волосы.
      -- Гуляй, милый мой Рушан. Люби, наслаждайся, пока я твоя...
      Рушан решил, что у нее начинается непонятный для него кураж и налил ей чуть меньше обычного. Но он ошибся насчет куража: куда-то вдруг подевалась исходившая от нее нервозность, она стала, как вчера, мила, ласкова с ним, и он успокоился.
      Вновь они сидели друг напротив друга, и пламя от чадящих свечей словно подогревало их влюбленные взгляды, летавшие через стол, -- они вспоминали что-то давно забытое, но крепко связывающее их. Сегодня она тоже курила --зеленая пачка сигарет "Салем" и зажигалка лежали рядом с ее прибором, -- но реже.
      В этот вечер Валя удивила его еще раз. Успокоившись, она попросила его принести холодной воды, а когда Рушан вернулся от колонки во дворе с полным кувшином, то увидел, что она курит не ментоловые "Салем", к специфическому дыму которых он уже привык, а что-то другое, -- как некурящий человек он остро реагировал на запахи. К своему удивлению, он увидел в ее руках папиросу, ныне так редко встречающуюся, и хотел спросить, с чего она перешла на грубую беломорину, но в последний момент сдержался: зная ее причуды, побоялся вновь испортить ей настроение.
      Курила она как-то необычно, откинув красивую голову на высокую спинку кресла и прикрыв от какого-то внутреннего удовольствия глаза, и он снова, как и вчера, любовался ее изящной шеей с тремя тяжелыми нитками искусственного жемчуга, открытыми плечами, уже по-женски округлыми, нежными. Высокая грудь, стиснутая в корсете платья, при каждой затяжке волнующе вздымалась, и ему даже доставляло наслаждение любоваться ею, когда она курила. Делала она это красиво, небрежно, не глядя сбрасывала пепел в пепельницу длинными, ухоженными пальцами...
      Докурив беломорину, Валентина, как обычно, лениво распахнула свои глаза, словно чувствовала, что он любуется ею, и спросила низким, грудным, волновавшим его шепотом:
      -- Рушан, милый, ты так трогательно носил меня вчера на руках, может, и сегодня доставишь мне такое удовольствие?
      Она словно читала его мысли -- Рушан как раз дожидался, когда Валя выбросит папиросу. Он подхватил ее на руки и направился к двери в конце веранды, но она, крепко обнимая его за шею, зашептала на ухо:
      -- Ну, пожалуйста, хоть один круг по двору, мне так хорошо с тобой, надежно...
      Во дворе, когда он нес ее на руках, в какие-то особенно счастливые мгновения, раз или два Рушан чуть не признался ей в любви и вечной верности, но все время ее милая шалость или поцелуй отвлекали его. Он не расстраивался -- впереди ждала его сладкая ночь.
      Потом они вернулись в ее комнату в летнем домике. Сегодня в углу горел слабыми огнями торшер, и Рушан успел рассмотреть ее жилье, по-женски уютное, особую прелесть комнате придавали розовые обои. Заметив его удивленный взгляд, устремленный на торшер в углу, Валя сказала, ласково глядя ему в лицо:
      -- Мне очень хочется не только наслаждаться, но и видеть тебя. -- И капризно добавила: -- Надеюсь, ты не возражаешь?
      Он, конечно, ничего не имел против, ему тоже хотелось видеть ее прекрасное лицо.
      Но сегодня что-то было и так, и не так, хотя Валентина тянулась к нему так же страстно, как и вчера. Поначалу он думал, что всему помехой свет, но вскоре Валя сама выключила его, ничего не объясняя. При всей ее форсированной страсти, возбужденности, он ощущал в ней одновременно быстро нараставшую вялость, апатию, безразличие, -- от влюбленного человека невозможно скрыть свое состояние, а на это свидание он пришел влюбленным. Когда комната была освещена, он несколько раз видел близко над собой ее глаза -- вот они сегодня точно были другими, они смотрели как бы мимо него, и в них виделась пугающая пустота. Уже знакомая, близкая, родная, милая, она вдруг открывалась ему какой-то непонятной стороной. И снова, теперь уже в постели, он стал ощущать нервозность, исходившую от нее, как и в начале вечера за столом.
      Вдруг, обмякнув и оттолкнув его от себя, она капризно приказала:
      -- Рушан, принеси сюда столик и открой вторую бутылку "Ахтамара", я хочу видеть тебя веселым, твое серьезное лицо смущает меня...
      Он сначала хотел возразить, но, встретившись с ее взглядом, по-восточному приложил правую руку ладонью к сердцу и, склонив в покорности голову, шутливо ответил:
      -- Как прикажете, сегодня я ваш раб...
      Он ощущал, что все катится к какой-то развязке, и он никак не может повлиять на события: хотя это касалось его, но он вновь не был властен над своей судьбой.
      Валя вдруг надумала выпить с ним на брудершафт и налила коньяк в бокалы для воды -- не до краев, но полбутылки опорожнила в них точно. Он думал, что выпитое приблизит события к какому-то скандальному финалу, но опять произошло невероятное -- отставив пустые бокалы в сторону, она жадно впилась в него поцелуем, и он вновь услышал ее вчерашнее страстное: "Мой... мой... мой..."
      Задыхаясь в ее жарких объятиях, он с улыбкой думал, что ему никогда, наверное, не понять женщин. Целуя и лаская ее прекрасное тело, он вновь был на седьмом небе.
      Когда он, переполненный счастьем и восторгом, успокоился вконец и собрался уже признаться ей в любви, что вспыхнула так неожиданно снова, Валя, вдруг наклонившись над ним, спросила то ли в шутку, то ли всерьез:
      -- Дасаев, а ты купал когда-нибудь женщин в шампанском, дарил им миллионы алых роз или настоящий жемчуг и бриллианты?
      Он попытался отшутиться, но она настойчиво, с обидой повторила:
      -- Я же спрашиваю тебя всерьез.
      Тогда он, трезвея от неожиданного поворота событий, устало ответил:
      -- Это же из блатного фольклора... Да и зачем женщине купаться в шампанском? Я думаю, это даже вредно, лучше уж с мылом...
      И тут она взорвалась, словно пороховая бочка:
      -- Эх ты, с мылом!.. А вот и не вредно! Я купалась, и не раз...
      Рушан, не до конца осмыслив ее выкрик, и, конечно, не принимая его всерьез, ляпнул:
      -- А что потом с шампанским делают, после купания?
      Последовавшая реплика наконец заставила его поверить в серьезность полусумасшедшего разговора:
      -- Да, я купалась в шампанском, а мои друзья, и тот, кто устраивал для меня это развлечение, черпали вино бокалами из ванны и пили за мое здоровье -- таковы традиции, так восхищаются красотой и прекрасным телом. Это так здорово, но, я вижу, тебе никогда этого не понять, не дано! Жил всю жизнь от получки до получки...
      -- Ты это всерьез? И кто же он, столь тонкий ценитель женской красоты и шампанского из ванны? -- спросил он, не надеясь на ответ, все еще думая, что это ее очередной розыгрыш, -- он слышал от ребят о ее экстравагантных выходках в последние годы.
      Но она, гордясь, с вызовом ответила:
      -- Дато Гвасалия. Тот, кто по-настоящему меня любил и баловал. Не зря он имел кличку Лорд: цветы дарил корзинами, духи -- дюжинами, и это жемчужное колье -- тоже его подарок...
      А он-то принимал жемчуг на ее шее за искусственный или даже за чешскую бижутерию... Но это теперь ничего не меняло: Рушан протрезвел окончательно. Легонько отодвинув ее в сторону, вмиг потеряв интерес к ней, к ее гибкому телу, он потянулся за рубашкой на спинке стула.
      -- Ты куда? -- спросила она удивленно.
      Рушан не ответил. Одеваясь, он думал -- сказать, не сказать, но в последний момент все же решился:
      -- Знаешь, Валя, а я сегодня собирался сделать тебе предложение...
      Ночная свежесть несколько остудила его. Домой он не пошел, чувствовал, что все равно не уснуть, решил погулять по сонному Мартуку -- через день он должен был уезжать. Дойдя до парка, где он видел Валю восемь лет назад крашеной блондинкой, Рушан вдруг рассмеялся, и этот неожиданный смех снял тяжесть с души. Он вдруг представил тесную ванную комнату, нашу унылую сантехнику и тусклый кафель, вечно щербатую, уже с завода, эмаль, блатных и воров с бокалами в руках, толпящихся у заполненной до краев шампанским ванны и плескающуюся в ней Валентину... Зрелище, действительно, получалось смешным, если не сказать, убогим, особенно в том случае, когда ванная комната могла быть еще и совмещенной с санузлом.
      И вдруг все четко и ясно стало на место: и грубая папироса в ее холеных пальцах, и стеклянные глаза, глядящие мимо, и страсть, мгновенно переходящая в апатию, и странный блатной репертуар, и жемчужное колье, и даже ванна с шампанским...
      Восемь лет назад, увлеченный девушкой с улицы 1905 года, он пропустил мимо ушей, когда кто-то из ребят, учившихся там же, в Куйбышеве, в летном училище, сказал мимоходом, что Валя потихоньку покуривает и покалывается, что путается в городе с самыми крутыми парнями, и вроде даже по какому-то уголовному делу проходила свидетельницей. Тогда он, озабоченный своими проблемами, не придал этим слухам значения, а теперь все выстроилось в логическую цепь...
      И вот сегодня, спустя почти двадцать лет, вспоминая тот дивный вечер в Мартуке, когда он чуть не сделал Вале Домаровой предложение, Рушан понимает: в ту пору о наркомании говорить было не принято, как и о многом другом, словно это нас не касалось. Но поразило его -- и тогда, и сейчас, -- другое, не наркомания -- он встречал сколько угодно парней, увлекавшихся блатной романтикой, -- а то, что женщину, клюнувшую на эту приманку, он видел только однажды, и ею оказалась его возлюбленная, девочка, когда-то написавшая в школьном сочинении, что мечтает стать балериной...
      Сегодня он знает, что Валя через два года после той летней ночи, вновь вернулась в Мартук. Вернулась с мужем-наркоманом, работавшим механиком в каких-то мастерских, но больше известным скандалами в больнице и аптеках из-за наркотиков, однако в ту пору уже многие знали, что колется и она. С такими наклонностями, да еще с завышенными притязаниями на свое положение в обществе, в маленьком местечке прожить трудно, и они скоро покинули дом на Советской, где одну летнюю ночь Рушан был по-настоящему счастлив, и он больше о ней никогда не слышал.
      Хотя однажды, через несколько лет, за тысячи километров от Мартука, ему пришлось вспомнить и про жемчужное колье, и про ванную с шампанским.
      XVI
      Встреча с Валей помогла сделать и еще одно открытие, пусть связанное не лично с ним, а с его дядей, но все равно ведь это и его жизнь. Он узнал от Эммы Бобликовой, весившей все-таки не сто сорок два килограмма, а всего сто двадцать шесть, что свой знаменательный день рождения, двадцатипятилетие, его дядя Рашид отмечал некогда в доме ее мамы, -- так открылась ему еще одна детская тайна.
      А в тот вечер Валя еще сказала беззлобно, что Славик Афанасьев никогда не станет горожанином, и она как в воду глядела. Года через два Славик вернулся из Алма-Аты домой, зарабатывал шальные деньги, ставя золотые коронки разбогатевшим землякам. Пить продолжал по-черному, поскольку наш народ иначе, чем бутылкой, отблагодарить не умеет, и вскоре после одной из пьянок, так и не протрезвев, умер. И ныне перечень тех, о ком они скорбят при встрече, заметно удлинился, и поминают они теперь всех общим списком, как на выборах.
      Сегодня он знает о многих своих потерях, но никогда раньше не замечал, не задумывался о том, что лишился своего искреннего смеха к двадцати восьми годам, а может быть, даже раньше. Теперь-то он понимает, почему так горько рыдала Валя в тот вечер: она оплакивала его и свою жизнь, словно наперед знала, что ничего путного из этой жизни не выйдет, не говоря уже о счастье...
      Совсем недавно из газет он узнал ошеломляющие цифры. А ведь никто из его знакомых -- ни на работе, ни дома -- не обратил на это внимания, он даже дня два прислушивался в общественном транспорте, вдруг кто скажет: "Какой ужас!" Никто не говорил, не возмущался, не комментировал -- видимо, свыклись. А вычитал он, что каждое шестое преступление в стране совершают женщины, за год две с половиной тысячи женщин привлекались за убийство своих новорожденных детей. Эту цифру наверняка надо умножить еще на десять, чтобы получить реальную картину, с учетом тех, кто не попал в поле зрения милиции. Выходит, ему повезло, что он повстречал в жизни только одну женщину из многомиллионного криминогенного слоя в нашем обществе.
      Нет, Валю Домарову Рушан никак не мог назвать своей первой любовью, хотя и чуть не сделал ей предложение, но не мог он и беспристрастно зачеркнуть их отношения: что было, то было. Видимо, точнее было бы назвать давнюю симпатию прелюдией к любви...
      Перебирая вехи прошлого, он обнаружил не только утрату собственного смеха, смерть родных и друзей, гибель волшебного вокзала в Актюбинске и исчезающие чайханы Ташкента. Там осталось много тайн и невещественного характера. Сквозь годы он силится понять, что означал жест Светланки Резниковой, когда однажды поздней весенней ночью он шел по улице Орджоникидзе, а из машины, на мгновение ослепившей его фарами на пустынной улице, вдруг высунулась девичья рука и помахала ему. Пока "Волга" Резниковых не скрылась в переулке напротив Дворца железнодорожников, он видел адресованный только ему жест. Что он означал? Ведь "роман", так бурно начавшийся на новогоднем балу, оборвался у них еще в марте...
      Или почему Ниночка Новова так настойчиво советовала ему посмотреть американский фильм "Рапсодия", и почему она уехала в Ленинград сразу после выпускного бала, не предупредив его, хотя накануне отъезда они гуляли до утра и встречали рассвет у них в яблоневом саду, на улице Красной? Странно, отчего память хранит такие мелочи?
      Но в памяти застряли и мучают не только события, конкретные факты и связанные с ними вопросы, на которые в свое время не нашел ответа, --загадкой проходят через всю жизнь вещи и вовсе необъяснимые...
      Однажды на Бродвее он увидел рядом с Жориком Стаиным -- парнем на год старше его самого -- удивительной красоты девушку, но в память врезалась не изящная Сашенька Садчикова, а платье на ней -- необычное и по покрою, и по цвету. Цвет платья очаровательной Садчиковой почему-то преследовал его всю жизнь, он хотел найти ему четкое определение. И вдруг сейчас, спустя почти тридцать лет, увидел по телевизору тибетского далай-ламу, находящегося в изгнании, которого принимал другой диссидент -- Вацлав Гавел, ставший президентом страны, где еще недавно был вне закона. Увидел -- и все сразу стало на свои места, он понял: платье белокурой Сашеньки напоминало желто-оранжевый хитон буддийского далай-ламы, и это вовсе не цвет апельсина, как тогда многим казалось. Так с помощью далай-ламы разрешилась еще одна загадка.
      Или, казалось бы, что может связывать его со знаменитой Ниццей? Да, именно с Ниццей, фешенебельным городком на Лазурном берегу. Впрочем, не с самим морским курортом, а всего лишь с ласкающим слух названием.
      Ницца... Она тоже долго преследовала его воображение, часто навевая беспричинную грусть. Наверное, Ницца засела в его памяти в тот не по-весеннему мрачный день в конце мая, когда они с Ниночкой Нововой случайно попали на какой-то концерт в "Железке": не бог весть какая программа, концертная труппа была явно наспех сколочена для гастролей по провинциальным городам из музыкантов, некогда подававших надежды, но по большому счету так и не состоявшихся, спившихся, разочаровавшихся во всем, - тех, для кого единственным источником жизни служат ненавистные подмостки захолустных сел.
      В том далеком мае Ниночка заканчивала школу, а он техникум, и от предчувствия скорой разлуки встречались ежедневно, как-то жадно, неистово, словно чувствовали, что разойдутся их пути-дороги навсегда, хотя, конечно, вслух они строили грандиозные планы, мечты захлестывали их воображение...
      На концерт они опоздали и вошли в полупустой, гулкий зал старинного дворца, когда вяло катившаяся программа набрала темп и какой-то певец даже сорвал жидкие аплодисменты. Едва они заняли свои места, на эстраде появилась женщина, чья песня запала ему в душу надолго, на десятилетия, и потом долго навевала несбыточные мечты о далекой Ницце. Высокая, уже чуть грузная певица в вечернем бархатном, до пят, платье вишневого цвета, с чересчур смелым для провинции декольте, выгодно оттенявшим стройную шею, по-женски мраморно-холеные плечи и грудь, затянутую в жесткий корсет, держа в руках трогательную ветку отцветающей персидской сирени, прижившейся в их степных краях, объявила: "Цветок из Ниццы".
      Солистка показалась Рушану пожилой, усталой, хотя вряд ли она преодолела сорокалетний рубеж, но из-за юношеского максимализма тогда виделось так, и он невольно почувствовал ее тоску, понял, почему сейчас она оказалась в полупустом зале заштатного городка. Песня, наверное, была чем-то близка ей, она, видимо, тоже давно поняла, что далекая сказочная Ницца несбыточна, недосягаема для нее. Эта вселенская грусть, пронизывавшая и саму песню, и исполнительницу, и, возможно, давно витавшая в высоких стенах бывшего дворянского собрания, где располагалась "Железка", забрала в плен и Рушана. Наверное, для всех она была просто лирической песней, немного грустной, но для него она звучала иначе. Словно забегая далеко вперед, в свою еще не прожитую жизнь, он как бы заранее ощущал тоску, скорбь о несбывшихся надеждах и несостоявшейся любви. Странное ощущение для юноши, стоящего на пороге самостоятельной жизни, тем более рядом с хорошенькой, кокетливо-изящной Ниночкой Нововой.
      Видимо, что-то общее вызвала песня у обоих, потому что Ниночка как-то грустно глянула на Рушана, придвинулась ближе и, найдя в темноте его руку, сжала ее, словно почувствовала внезапную тревогу.
      Нечто подобное -- преждевременную скорбь по непрожитой жизни -- он испытает лет через десять, когда Валентина, мечтавшая стать балериной, будет бессознательно оплакивать их несостоявшуюся, по большому счету, судьбу...
      После концерта, когда они шли по улице, у Рушана невольно вырвалось: "Цветы из Ниццы..." Нина, видимо, готовая к разговору о грустной любви на Лазурном берегу, тихо ответила: "Оставь, цветы из Ниццы не про нас..."
      Тогда он не придал ее словам никакого значения, не пытался спорить. Но сегодня с болью приходится признать, что даже в молодые бесшабашные годы, у порога взрослой жизни, они и мечтать не могли ни о Ницце, ни о Венеции, ни о Монте-Карло, ни об островах Фиджи или Мальорка, -- все они изначально были запрограммированы на иную жизнь, на одоление вечных преград в походе к сияющим вершинам коммунизма. Сегодня Рушан с запоздалой горечью понимает, что народ его родной страны оказался не только за порогом цивилизации ХХ века, но и вовсе отрезанным от нормальной человеческой жизни, где уж тут до Ниццы...
      Но Ницца, запавшая ему в душу в полупустом зале Дворца железнодорожников, долго будоражила воображение. Однажды, годы спустя, в Ялте, среди бурной субтропической зелени, он увидел броскую рекламу на огненно красном щите: "Посетите Ниццу!" Троллейбус несся стремительно, и он не успел разглядеть чуть ниже еще одно слово -- "ресторан", и три дня подряд, пока вновь не наткнулся на рекламное объявление, Ницца не шла у него из головы.
      "Ницца" оказалась обыкновенной "стекляшкой" с бетонными полами и отличалась от подобных ей заведений тем, что числилась вечерним рестораном с программой варьете. Чтобы скрыть бедность и убожество зала, стекло изнутри задрапировали вишневого цвета занавесями, -- наверное, чтобы тем, кто проходил мимо "Ниццы", казалось, что там протекает невероятно шикарная жизнь.
      От неприкрытой бедности зал с пластиковыми обшарпанными столами и железными колченогими стульями спасал лишь полумрак и умелое, с долей фантазии продуманное освещение эстрады, где выступало наспех сколоченное варьете и восседал небольшой оркестрик - музыканты в соломенных шляпах-канотье. Тут шли в ход и елочная мишура, и часто менявшиеся рисованные задники сцены, и светящиеся, кружащиеся зеркальные шары, висевшие и над залом, и над сценой -- они, видимо, должны были означать причастность к какой-то веселой роскошной жизни, бурлящей в сезон на известных морских курортах.
      Рушан видел и скудность убранства зала, и убожество доморощенного варьете. Конечно, "стекляшка" с претенциозным названием "Ницца" не могла иметь ничего общего с той прекрасной Ниццей, которой он грезил долгие годы, и возвращался он оттуда в полночь по слабо освещенным улицам Ялты расстроенный: ему казалось, что его в очередной раз обманули.
      "Почему у нас кругом пошлость, безвкусица, бедность, которую не в силах скрасить ни темнота, ни умелое освещение?" -- с тоской думал он, шагая по ночным улицам города, и световая реклама "Ялта -- жемчужина курортов мира" -- воспринималась как насмешка, издевательство...
      Листая, как страницы книги, отшумевшие годы, вспоминая друзей, Рушан как бы не решался приблизиться к себе, хотя понимал, что все его воспоминания мало чего стоят без откровений о себе, без собственной фотографии на фоне времени. Наверное, его жизнь по-иному осветит события, о которых он хотел бы рассказать. Хотя рассказать - кому? Но это билось в нем и не давало покоя... И он вновь и вновь возвращался назад, во вторую половину пятидесятых, в заносимый песками из великих казахских степей провинциальный Актюбинск, чтобы еще не раз мысленно пройтись или же постоять под окнами дома на улице 1905 года, где жила девочка с голубыми бантами, которую он однажды встретил у "Железки" с нотной папкой в руке и, как зачарованный, пошел вслед за ней. Порою ему кажется, что он до сих пор шагает за нею...