Ранняя печаль

      "В Пицунду! Ну, конечно, она в Пицунде!" -- подумал взволнованно Рушан, и угасающая надежда вспыхнула вновь.
      На другой день, пораньше, он отправился в Пицунду. Поехал автобусом, чтобы спокойно разглядеть сказочные автобусные остановки Зураба Каргаретели, часть из которых он когда-то видел в работе, часть в проектах и рисунках. Двадцать четыре остановки насчитал Рушан, и ни одна не повторилась, радуя глаз и сердце фантазией. Среди буйной субтропической зелени у дороги яркие, волшебные персонажи из сказок, уберегавшие пассажиров от зноя и ненастья, поражали воображение даже тех, кто видел их уже не однажды. Работ было много, и вряд ли кому приходило в голову, что это труд одного человека, но Рушан знал и в душе гордился, что был знаком с человеком, который оставил такой яркий след на земле.
      К встрече с Пицундой Дасаев был готов. Для него, строителя, однажды уже увиденное в чертежах, проектах, обретало живые черты, это все равно, что показать композитору новую партитуру -- он услышит музыку и без оркестра. Гуляя по широкой набережной, он вспомнил, что именно здешнее пространственное решение поразило тогда Глорию: строители уберегли реликтовый лес, и он вплотную подступал к набережной и высоким корпусам.
      "Если она на море, то встречу я ее только здесь, в Пицунде", -- решил Рушан, оглядывая бронзовую скульптурную композицию на развилке набережной.
      Вечер вступал в свои права. Веселые, нарядные люди заполняли набережную, прогулочные дорожки в лесу, отовсюду слышалась музыка. Летних ресторанов, кафе, баров, дискотек, варьете в Пицунде оказалось так много, что Дасаев растерялся: куда пойти, где он может встретить Глорию? В иные заведения непросто и попасть -- нужно было выстоять очередь.
      Рушан вспомнил, что в проекте каждого из высотных корпусов, на крыше, на самой верхотуре, планировалось открытое, на воздухе, кафе, откуда хорошо обозревался морской простор и весь мыс Пицунды, и он, не раздумывая, завернул в подъезд ближайшей многоэтажки. Скоростной лифт быстро поднял его на шестнадцатый этаж, но и здесь ему пришлось стоять в очереди -- желающих попасть сюда было с избытком.
      Кафе оказалось огромным и без "архитектурных излишеств", проще уже некуда, как сказала бы Глория, но отдыхающих привлекала панорама, свежий морской воздух, да и места для танцев было в достатке, чем не могли похвалиться другие заведения. Отыскивая свободное место, Рушан понял, почувствовал, что Глории здесь нет и не могло быть, -- он знал ее вкусы. Эта мысль огорчила и обрадовала его одновременно -- по крайней мере, из поля поиска выпадали крыши всех высотных зданий.
      Место отыскалось у самого парапета. Рушан сел лицом к морю; происходящее в зале теперь его не волновало, даже мелькнула мысль встать и уйти, но, представив, что вновь придется выстаивать где-нибудь очередь, чтобы поужинать, решил остаться, к тому же сразу подошел официант и предложил свежую форель.
      Солнце медленно опускалось в море, по всем признакам суля на завтра погожий день. Прогулочные катера, маленькие теплоходы уходили и возвращались с моря на причал Пицунды, как некогда приставали к этому же берегу и, может, даже в этой бухте корабли аргонавтов, прибывших за золотым руном Колхиды.
      Неожиданно все обволокла ночь -- вязкая, звездная, ночь Колхиды. Вдали, за нейтральными водами, словно огромные новогодние ели, выстроившиеся в ряд, вдруг зажглись яркие огни: то шли, сияя праздничными огнями в ночи, огромные, трехпалубные, чужие теплоходы. Шли в Ялту "турки", "греки", "шведы", как называют моряки и жители морских городов заходящие в наши порты иноземные корабли.
      Лето, море, круиз, праздник... Рушану даже почудилось, что он слышит музыку с чужих далеких кораблей, но это только казалось, его оглушала музыка, гремевшая за спиной.
      Посвежело, с моря заметно потянуло ветерком, и Дасаев почувствовал себя зябко, неуютно, хотя веселье в зале только разгоралось. Рассчитавшись, он спустился вниз.
      По ярко освещенным аллеям гуляли отдыхающие -- по всей вероятности, живущие в этих высотных корпусах и гостиницах, -- спешить им было некуда. Отовсюду зазывно гремела музыка, сквозь стеклянные стены ресторанов пастельно просвечивали танцующие в ярких летних одеждах, куда ни глянь везде праздник. Не было праздника только в душе Рушана, хотя внешне он вполне походил на довольного курортника. Не спеша покидал он курортную зону, когда на самом выходе -- у шлагбаума, где у водителей требовали предъявить специальный пропуск для въезда на территорию отдыха -- вдруг грянула музыка. Казалось, что все увеселительные заведения уже остались позади, но Рушан ошибся -- это был главный ресторан Пицунды "Золотое руно", и оркестр после антракта начал второе отделение.
      Ресторан был вечерний, и когда Рушан проходил тут часа три назад, еще был закрыт для посетителей. Легкое, изящное сооружение, часть столиков располагалась прямо под деревьями, словно на пикнике, и сам ресторан хорошо вписывался в густую субтропическую зелень, которой были увиты все веранды. В саду на столиках стояли стилизованные "керосиновые фонари", на веранде кое-где висели тщательно выделанные белые овечьи шкуры, наверное, символизирующие "золотое руно". Возможно, они вызывали зависть у любой модницы и наводили на мысль, что на дубленку хватило бы в самый раз. Но за шкурами был особенный досмотр, их берегли пуще легендарного руна, хотя об этом знали только завсегдатаи. Ресторан имел свое лицо, чувствовалось, что постарались и те, кто задумал, и те, кто построил его, поэтому, не размышляя, Рушан шагнул к "Золотому руну".
      На слабо освещенной эстраде неистовствовал оркестр, взвинчивая и без того наэлектризованный зал, на тесной площадке танцевали те, кто сидел за ближайшими столиками, остальным оставалось только завидовать и ждать своего часа, который мог и не наступить. Рушан прошел вдоль столиков, выискивая свободное место, как вдруг его окликнули:
      -- Рушан, иди к нам!
      Дасаев подумал, не ослышался ли он, но опять из-за столика, на котором слабо горела свеча, раздались возбужденные весельем, приветливые голоса:
      -- Рушан, дорогой, иди к нам!
      Ноги вмиг стали ватными, и тысяча догадок промелькнула в одну секунду: кто это мог быть? Джумбер, Тамаз, Роберт, старые друзья-архитекторы?
      Окликнули его, конечно, грузины, акцент чувствовался. Он пробирался медленно, обходя шумные столы, но душой уже летел туда, откуда раздалось неожиданное приглашение... а вдруг?
      -- Рушан, у нас мало света, или ты успел уже хорошо гульнуть, что не признал нас? -- спросил, улыбаясь, Тенгиз, сын хозяйки дома, где он остановился.
      За столом с Тенгизом сидели три девушки, снимавшие большую комнату на первом этаже, и приятель Тенгиза, сосед Заури. Иногда, возвращаясь вечером, Рушан заставал эту компанию в саду, однажды даже засиделся с ними за полночь.
      -- Пожалуй, света действительно маловато, -- ответил устало Рушан. -- А насчет гульнуть... Я как раз недогулял сегодня, это хорошо, что я встретил вас. Хорошо бы бокал вина...
      Официант уже стоял наготове за спиной Тенгиза.
      -- Слышал, что сказал наш друг Рушан? Огня и вина...
      То, с чем долгие годы не хотел смириться, Рушан понял, осознал только сейчас. В какие-то мгновения здесь, в шумном "Золотом руне", в голове возникла вдруг такая пронзительная ясность, как будто освободился от наркоза, и в эти минуты пульсировала только одна мысль: "Глория потеряна навсегда", а перед глазами встала единственная ее телеграмма: "Не ищи меня..."
      Оставшиеся дни, которых было не так уж много, Рушан провел в компании со своими соседями, и все эти дни он прощался с Гаграми, ибо знал, что больше сюда не вернется -- никогда не надо возвращаться туда, где был по-настоящему счастлив... Но счастлив все же был, был...
      Три года назад он получил от Глории письмо из Гамбурга. Оказывается, уже лет десять, как она перебралась в Германию.
      Глория писала, что вовремя поняла: профессионально ей никогда не удастся реализовать себя в Стране Советов, да и сама жизнь там стала ей невмоготу, -- она словно предчувствовала, что ждет ее Родину впереди.
      Прислала Глория и фотографии -- она на отдыхе на Лазурном берегу, в далекой Ницце. Снялась она у парадного удивительно знакомого отеля, хотя в тех краях Рушан никогда не бывал. В письме нашлось объяснение -- Глория фотографировалась на фоне своего детища, удачно спроектированного в молодости.
      Она писала, что владельцы отеля "Глория", узнав, что она архитектор, автор проекта популярных в Европе гостиниц для молодоженов, целый месяц принимали ее, как высокую гостью, за свой счет. Еще она писала, что труд, в который она вложила всю душу, проектируя Дом молодежи в Заркенте, не пропал даром: на базе тех решений она построила дворец для шейха из Кувейта.
      На чужбине Глория преуспела, создала собственную архитектурную мастерскую, которая не знала отбоя от заказов. Но какие бы роскошные фотографии ни пришли из Гамбурга, в письме чувствовалась неистребимая тоска: что-то, чего не могли заменить никакой успех и благополучие, осталось на родине навсегда, -- Рушан это чувствовал. Нагадай ему кто-нибудь в юности, в далеком, богом забытом Мартуке, что его друзей и любимых разметет по свету, по Парижам и Лондонам, он бы улыбнулся и, как некогда Саня Вуккерт --зеленоглазой Томочке Солохо, сказал бы: "Ты не умеешь гадать, мадам..."
      ...Проходят дни -- тоскливые, тяжелые, нудные, и трудно поверить, что впереди ждет радостное время. Порою кажется, что жизнь прожита зря, напрасно, но когда через запыленное, давно не мытое окно Рушан видит выходящую из дома напротив девочку с голубыми бантами и нотной папкой в руке, на лицо его набегает улыбка: жизнь продолжается, несмотря ни на что, потому что еще жива любовь, и память не потускнела.
      А пока любовь и память -- эти два волшебных крыла, поднимающих человека ввысь, -- еще не сломаны, жизнь не иссякнет, не истает, как дым, как туман на заре...
      1991г., май, Переделкино
      Ати (тат.) - отец
      Абы (тат.) -- дядя