21

После смерти отца Мона стала еще более одержима мыслью скорее выйти замуж. Может быть, на смертном одре он взял с нее обет, и теперь она рвалась его выполнить. Каждый раз, когда эта тема возникала, дело заканчивалось ссорой — из-за моего, как ей казалось, легкомысленного отношения к такому серьезному предмету. Однажды, после того как мы снова повздорили, Мона начала собирать свои вещи. Больше ни одного дня не останется она со мной. Чемоданов у нас не было, и она паковала все в бурую оберточную бумагу. Получился объемистый, бесформенный тюк.

— Тебя на улице за свежую иммигрантку примут, — сказал я.

Я сидел на кровати, уже полчаса наблюдая за ее маневрами. Никак не мог поверить, что она расстается со мной. Я ждал обычной для последней минуты поломки механизма: вспышки гнева, бурных рыданий и сначала нежного, а потом пылкого примирения.

Но в этот раз она казалась настроенной решительно. Я все еще сидел на кровати, когда она проволокла всю ношу по холлу и громко хлопнула входной дверью. Мы даже не попрощались.

Как только прогремела дверь, на пороге моей комнаты возник Артур Реймонд.

— Ты что же, позволишь ей так уйти? — спросил он. — Это не совсем гуманно, как ты думаешь?

— Это-то? — переспросил я с жалкой, вымученной улыбкой.

— Никак не могу тебя понять. — Он говорил так, словно еле сдерживал свой гнев.

— Да она наверняка вернется завтра, — успокоил я Артура.

— На твоем месте я не был бы так уверен. Она женщина ранимая, а ты… ты хладнокровный, безжалостный тип.

Артур уже довел себя почти до душевных спазм. Дело было в том, что он полностью подпал под обаяние Моны. Если б у него хватило духу, он бы признался, что влюблен в нее.

— Почему ты не побежишь за ней? — вдруг прервал он неловкую паузу. — Если хочешь, я могу за ней сбегать. Ей-богу, неужели ты так и отпустишь ее?

Я ничего не ответил, и он наклонился ко мне, положил руку на плечо.

— Ну ничего, ничего, — сказал он, — все это ерунда. Я сбегаю за ней и приведу обратно.

Он промчался по холлу, открыл дверь. Я услышал его голос:

— Ну вот! А я как раз собирался бежать за вами. Ну входите же. Дайте-ка мне это. Вот и прекрасно.

И он закатился своим добрым, жизнерадостным смехом, порой так действующим мне на нервы.

— Пойдемте, пойдемте… Он вас ждет. О, разумеется, мы все вас ждем. Зачем вы так поторопились? Разве можно бросать нас? Ведь мы друзья, правда? Зачем же убегать от друзей?

Можно было подумать, что Мона его жена, а не моя. Он словно давал мне своим тоном ясный намек.

Всего несколько минут заняли все эти уговоры, но за этот короткий промежуток я снова будто увидел Артура Реймонда в тот день, когда впервые встретился с ним. Меня привел к нему Эд Гаварни. Много недель Эд пел мне, какой у него есть друг Артур Реймонд и какой этот Артур Реймонд гений. Видно, он рассчитывал удостоиться редкой привилегии свести вместе двух гениев — по мнению Эда Гаварни, я тоже был гениален. Так я увидел Артура Реймонда в полумраке подвала в одном из тех импозантных кирпичных домов, каких много в районе Проспект-парка. Он оказался неожиданно низкорослым, но голос его был сильный, звучал бодро и дружелюбно. И рукопожатие крепкое, и вообще от всего его облика так и веяло энергией.

Он сразу же произвел на меня впечатление необычной личности, хотя был тогда не в лучшей форме, как я понял позже. Кутеж на всю ночь, короткий сон не раздеваясь — и вот он передо мной, нервный и довольно раздражительный. Скажет несколько слов, не выпуская прилипшего к губам окурка, присядет к роялю, нервно переберет во время разговора клавиши верхнего регистра. Ему надо было упражняться, всего несколько дней осталось до его концерта, первого концерта в длинных штанишках, так сказать. Объяснил мне это Эд Гаварни тут же. Оказывается, Артур Реймонд был вундеркиндом. Мамаша нарядила его, как маленького лорда Фаунтлероя, и таскала по всей Америке из одного концертного зала в другой. В один прекрасный день Артур топнул ногой и наотрез отказался быть дрессированным шимпанзе. В нем возникла фобия к публичным выступлениям. Он захотел жить по-своему и преуспел в этом. Как одержимый амоком, он бежал от того виртуоза, которого старалась сделать из него мать.

Артур слушал все это, еле сдерживая нетерпение. Наконец он оборвал рассказ, крутанувшись на своей табуретке и заглушив Эда звуками рояля. На этот раз он играл обеими руками, по-прежнему не выпуская изо рта сигарету, щурясь от дыма, евшего ему глаза. Так он пытался отделаться от чувства неловкости и в то же время приглашал меня — и это передалось мне — раскрыться навстречу его музыке.

Эд сообщил, что я тоже музыкант 116. Артур вскочил и принялся упрашивать сыграть что-нибудь.

— Давайте, давайте, — торопливо бормотал он. — Я хочу послушать вас. Меня уже тошнит от собственной игры.

Как я ни упирался, пришлось подсесть к роялю и сыграть несколько мелких вещиц. Как никогда раньше, я осознал нищенскую бедность своей игры. Стыдясь самого себя, я бесконечно извинялся за столь слабое исполнение.

— Вовсе нет, что вы, — заспешил Артур и ободряюще хихикнул. — Вам надо продолжать… у вас определенно талант.

— Да ведь дело в том, что я вряд ли когда-нибудь еще сяду за рояль, — признался я.

— Почему? Как так? А что же вы будете делать, чем вы вообще занимаетесь?

Эд Гаварни выступил с привычным разъяснением, которое он завершил торжественно: «Он настоящий писатель!» Глаза Артура вспыхнули.

— Писатель! Отлично, отлично…

И с этими словами он снова подсел к роялю и заиграл. Мне не просто понравилось — я запомнил его игру на всю жизнь. Она покорила меня. Это были ясность, мощь, страсть и ум. Он брался за инструмент всем своим существом. И это восхищало. Он играл сонату Брамса, если не ошибаюсь. Я никогда не был в особенном восторге от Брамса. Артур играл несколько минут, потом внезапно остановился и, прежде чем мы успели рты открыть, заиграл что-то из Дебюсси, от него перешел к Равелю, потом к Шопену. Пока он играл прелюдию Шопена, Эд подмигнул мне, а когда прелюдия кончилась, он стал упрашивать Артура сыграть «Революционный этюд».

— Как, эту хреновину? Да пропади она пропадом! Боже мой, неужели тебе может нравиться такая дрянь!

Он сыграл несколько тактов, оборвал их, вернулся к началу, остановился, вынул наконец изо рта сигарету и кинулся в пьесу Моцарта.

А во мне тем временем совершался духовный переворот. Слушая Артура, я понимал, что даже если я и был когда-то пианистом, теперь мне пришлось бы все начинать сначала. Я никогда по-настоящему не разговаривал с роялем — я играл на нем. Что-то подобное произошло со мной, когда я впервые прочитал Достоевского. Он заставил меня забыть о прочей литературе. «Теперь я услышал подлинно человеческое слово!» — сказал я тогда себе. Вот так же и с игрой Артура Реймонда — в первый раз мне казалось, что я понимаю, что говорят композиторы. Когда он прекращал снова и снова повторять фразы, я словно слышал, как они разговаривают, разговаривают на том языке звуков, который казался всем таким понятным, но на деле для большинства оставался китайской грамотой. Мне сразу же пришел на память наш преподаватель латыни. Часто, выслушав наш ужасающий перевод, он выхватывал книжку из рук и начинал читать вслух — на латыни. Он читал так, словно каждая фраза имела для него какое-то значение, а для нас латынь — не важно, хорошо ли, плохо ли понимали мы ее — так и оставалась латынью, языком мертвых, и люди, писавшие на ней, были еще мертвее, чем язык, на котором они писали. Мы слушали нашего учителя впустую. А в интерпретациях Артура — играл ли он Баха, Брамса, Шопена — для слушавшего не было пустых мест между пассажами. Во всем были ясность, соразмерность, смысл. Никаких побрякушек, опаздываний, подготовки.

И еще одно мелькнуло в моей голове при воспоминании об этом визите — Ирма. Ирма была тогда его женой, очень смышленая, хорошенькая куколка, больше похожая на саксонскую статуэтку, чем на женщину. Как только мы вошли, я почуял, что между ними что-то неладно. У него был слишком резкий голос, слишком порывистые движения. Она сторонилась его, словно боясь разбиться на кусочки от одного его неосторожного шага. Когда обменивались рукопожатиями, я заметил, какая влажная у нее ладошка, влажная и горячая. Она покраснела и пробормотала что-то о том, что у нее не в порядке гланды. Но по всему чувствовалось, что настоящая причина ее нездоровья — Артур Реймонд. Его «гениальность» просто расплющивала ее. О'Мара правильно говорил о ней: она была кошка, ее надо было гладить и ласкать. А известно, что Артуру было некогда тратить время на такие пустяки. По нему сразу было видно, что он не из тех, кто крадется к цели, он прет к ней напролом. «Наверное, он насиловал ее», — подумал я. И оказался прав. Она мне потом сама в этом призналась.

А потом еще и Эд Гаварни. По тому, как Артур обращался с ним, видно было, что он привык к такого рода льстивому к себе отношению. Вообще все его друзья выглядели настоящими сикофантами. Нет сомнения, они вызывали в Артуре отвращение, но он нуждался в подхалимстве. Мать, желая для него лучшего, чуть не погубила его. С каждым концертом слабела в нем вера в себя. Он выступал словно под гипнозом: добивался успеха, потому что этого хотела его матушка. И Артур возненавидел ее. Ему нужна была женщина, которая поверила бы в него, поверила как в мужчину, как в человека, а не как в дрессированного тюленя.

Ирма тоже терпеть не могла его мамашу, и это удручающе действовало на Артура. Как-никак он чувствовал, что его долг — защищать мать от наскоков жены. Бедная Ирма! Она оказалась меж двух огней. В глубине души музыка ее совершенно не интересовала. В глубине души ее не интересовало ничего. Она была ласковой, мягкой, гибкой, податливой, чаще всего она отвечала на все «мур-р-р». Не думаю, что ее интересовало особенно и траханье. Ну время от времени, когда она распалялась, все оказывалось в порядке, но в целом это было уж слишком откровенно, грубо и унизительно. Вот если можно было бы соединяться как красные лилии — тогда другое дело. Просто переплестись друг с другом, цветок с цветком — нежно, мягко, ласково: вот что было ей по душе! А от этой железной дубинки да от капающей спермы ее чуть ли не тошнило. А позы, которые приходилось принимать! В самом деле, так часто она чувствовала себя во время акта совершенно растоптанной. Между ног Артура Реймонда торчал коренастый крепыш — Артур был Овен. За дело он брался как в вестернах — бах-бах-бах. Словно мясо рубил. И все заканчивалось до того, как она могла хоть что-нибудь почувствовать. Короткие, быстрые случки, иногда даже на полу, вообще где бы и когда бы ему ни приспичило, там и давай. У нее даже не хватало времени, чтобы толком раздеться. Он просто задирал ей платье и втыкал. Нет, это в самом деле было «отвратительно». «Отвратительно» — любимое словечко Ирмы.

А вот О'Мара совсем, казалось бы, другое дело. Ловкий и быстрый как змея. У него был длинный изогнутый пенис, который молниеносно проскальзывал внутрь и распахивал дверь матки. О'Мара умел сдерживаться, сохранял полный контроль над собой. Но и этот способ не очень привлекал Ирму. О'Мара использовал свой пенис, словно это было съемное приспособление. Стоять над ней, лежащей в постели с раскинутыми ногами, ждущей его, заставлять ее любоваться им, брать его в рот или принимать в подмышки — вот в чем была для него самая сладость. Он давал ей почувствовать, что она в его власти, вернее, во власти длинной скользкой штуковины, висящей у него между ног. А эрекция у него могла быть в любое время, по желанию исполнителя, так сказать. И он никогда не выглядел охваченным страстью, вся его страсть концентрировалась в его члене. Он бывал и очень нежным тоже, но все равно эта нежность не волновала ее — слишком все это было выучено, воспринималось как приемы любовной техники. В нем не было ничего «романтического» — вот так она определяла его порок. Он чертовски был упоен своим сексуальным искусством, а это мешало. И все-таки оттого, что у О'Мары был необычный член, оттого, что он был длинен и изогнут, оттого, что мог стоять бесконечно долго, что нередко заставлял ее забыть обо всем, она не в силах была отказать ему. Стоило ему только вытащить его и дать ей в руки, как она уже была готова. Правда, иногда он вынимал его в состоянии неполной эрекции, и это ей не нравилось. Но даже и тогда он был больше, приятнее, нежнее, чем член Артура Реймонда в боевой стойке. Член О'Мары принадлежал к породе зловещих угрюмцев. О'Мара был Скорпион. Он словно какая-то допотопная тварь, затаившаяся в засаде, некая гигантская, крадущаяся, терпеливая рептилия, обитающая в болотах. Он был холоден и плодовит. Вся его жизнь заключалась в спаривании. Если нужно, он мог годами терпеливо дожидаться очередной случки. И когда жертва доставалась ему, когда он смыкал на ней свои челюсти, он пожирал ее не спеша, кусочек за кусочком. Вот он какой был, О'Мара…

Я поднял глаза и увидел Мону, стоявшую с заплаканным лицом на пороге комнаты. За ее спиной Артур Реймонд держал обеими руками кое-как уложенный тючище. Артур улыбался во весь рот, он был очень доволен собой, ну просто в полном восторге.

Не очень-то мне хотелось вскакивать и устраивать представление, особенно в присутствии Артура Реймонда.

— Ну, — проговорила Мона. — Тебе нечего сказать? Ты извиниться не думаешь?

— Конечно, извинится, — сказал Артур, явно боявшийся, что она сию же минуту повернет обратно.

— Я же не вас спрашиваю, — оборвала его Мона. — Я его спрашиваю.

Я поднялся с кровати и шагнул к ней. Артур выглядел дурак дураком. Я знал, что он ничего не пожалел бы, лишь бы оказаться на моем месте. Мы обнялись, и Мона, повернувшись к нему, буркнула:

— А чего вы не уходите?

Лицо Артура стало красным как свекла, он попробовал пробормотать какие-то извинения, но слова застряли у него в горле. Мона с треском захлопнула за ним дверь.

— Идиот, — сказала она. — Ох, как меня воротит от этого дома!

Она прижалась ко мне всем телом, и я почувствовал, что желание и отчаяние ее стали другими. Разлука, какой бы короткой она ни была, оказалась для нее действительно настоящей. И это испугало ее. Никто еще так легко не позволял ей уйти. Не только унижение испытала она — ее еще это и удивило.

Интересно наблюдать, как схоже поведение разных женщин в таких ситуациях. Почти без вариантов первым следует вопрос: «Почему ты так поступил?», или: «Как ты мог так ко мне относиться?» Мужчина в таких случаях скажет: «Давай больше не обсуждать. Забудем об этом». Но женщина реагирует так, будто поражена в самые жизненные центры и вряд ли оправится от этого удара. В ней все обосновано чисто личным, она рассуждает только о себе, со своей точки зрения, но не «я» побуждает ее к упрекам, а ЖЕНЩИНА. То, что человек, которого она любит, к которому привязана всей душой, которого сотворила по своему образу, вдруг от нее отказывается, не укладывается в ее сознании. Другое дело, если бы появилась соперница — это еще можно понять. Но порвать с ней без всяких видимых причин, так легко бросить ее из-за какой-то пустячной женской проделки — вот что непостижимо. Тогда все построено на песке, тогда просто не за что ухватиться.

— Ты понимал, что я не вернусь, или нет? — спросила она, улыбнувшись сквозь слезы.

И да и нет были в равной степени рискованными. В любом случае я втягивался бы в долгое обсуждение, выяснение, споры. И я ответил так:

— Артур думал, что ты вернешься. А я не был уверен. Я боялся, что могу потерять тебя.

С ответом я угадал: он ей понравился. «Потерять ее», понести утрату — это означало, что она для меня ценность. И еще это означало, что своим добровольным возвращением она преподносила подарок, самый дорогой подарок, который можно было мне предложить.

— Как я могла так поступить? — жалобно проговорила она, глядя на меня оттаявшими глазами. — Я только хотела узнать, испугаешься ли ты. Я иногда очень глупо себя вела, словно мне были нужны доказательства, что ты меня любишь. Дурость какая!

Мона обняла меня, словно ухватилась за что-то надежное и прочное. И уже страсть пробудилась в ней, и пальцы начали расстегивать мои брюки.

— А ты хотел, чтобы я вернулась? — прошептала она, извлекая мою палку и пристраивая ее к своей горячей расщелине. — Скажи это! Я хочу услышать, как ты это скажешь!

И я сказал это. Сказал со всей убежденностью, на какую был способен.

— А теперь возьми меня, — прошептала она, и ее рот судорожно передернулся.

Она крестом раскинулась на кровати, юбка задрана к подбородку.

— Сними это с меня, — взмолилась она, лихорадочно нащупывая застежки и не находя их. — Хочу, чтобы ты меня трахнул, как никогда раньше.

— Подожди, подожди, — бормотал я, путаясь в ее одежках, — мне же надо распутать все эти чертовы штуки.

— Скорей, скорей, — торопила она, — сдерни их как-нибудь… Бог ты мой, я бы без тебя не справилась… Да… хорошо, хорошо… вот так. — Она вилась ужом подо мной. — Ох, Вэл, никогда не отпускай меня больше… Крепче, крепче… держи меня. А черт, кончаю… Вот так… держи меня.

Я подождал, чтобы утихли ее судороги.

— А ты не кончил? — спросила она. — Не кончай пока, подержи его там… Только не двигайся…

Я послушно не двигался, я был так крепко сжат, что чувствовал, как трепещет шелковый флажок у нее внутри. Словно пойманная птичка.

— Подожди минуточку, подожди…

Она собирала силы для нового взрыва. Расширившиеся влажные зрачки, можно даже сказать, успокоившиеся глаза. Но когда подступил оргазм, глаза сузились, зрачки метнулись из угла в угол, словно искали, на чем остановиться.

— Давай, теперь давай, — прохрипела она. — Дай мне его, иди, иди туда.

Рот ее снова искривился дикой гримасой, такой непристойной, что она куда быстрее, чем резкие толчки телом, вызывает мужской оргазм. И как только я пальнул в нее горячей спермой, она забилась в конвульсиях. Выгибалась, раскачивалась, словно цирковая гимнастка, и, как обычно, оргазм следовал за оргазмом, целой серией. Я чуть было по щекам не начал ее хлопать, чтобы привести в чувство.

Следующим блюдом, как водится, была сигарета. Она прикрылась простыней и, лежа на спине, курила, глубоко затягиваясь, будто воздушным насосом работала.

— Я иногда боюсь, что сердце не выдержит… Так и умру в самом разгаре… — Она вытянулась с грацией пантеры, широко раздвинула ноги, чтобы сперма вытекла из нее. — Ох ты, — сказала она, исследовав себя рукой. — Все еще течет. Дай-ка полотенце, слышишь?

Наклонившись над ней с полотенцем, я запустил пальцы в ее дыру: я любил пощупать ее сразу же после употребления. Этакая щепотка-щекотка.

— Не надо так, — произнесла она слабым голосом. — А то у меня снова начнется. — Говоря это, она похотливо вильнула тазом. — Не слишком сильно, Вэл. Я очень чувствительна. Вот так…

Она взяла меня за запястье и мягким нажимом стала регулировать мои движения. В конце концов я выдернул руку и приклеился губами к ее расщелине.

— Чудесно, — вздохнула она.

Мы лежали на боку, ее ноги закинуты мне на плечи. Вскоре я ощутил прикосновение ее губ к моему дыроколу. А я обеими руками развел в стороны ее половинки и впился взглядом в крохотную коричневую пуговку под влагалищем. «Вот это и есть ее задняя дырка», — сказал я самому себе. Выглядела она приятно. Такая маленькая, такая сморщенная, словно только черные овечьи орешки и могут проскочить сквозь нее.

Сытые по горло, мы дремали на простынях, когда раздался решительный стук в дверь. Это была Ребекка. Не закончили ли мы уже? Она приготовила чай и звала нас присоединиться к ним.

Я крикнул через дверь, что мы спим и не знаем, когда поднимемся.

— Могу я войти на минуту?

С этими словами она довольно сердито распахнула дверь.

— Конечно, входите, — запоздало пригласил я, искоса глядя на нее.

— Бог ты мой, вы совсем как два голубка в гнездышке, — сказала она, хохотнув своим низким голоском. — И как у вас только сил хватает? Вас было слышно на другой стороне холла. Я вся извелась от зависти.

Она стояла совсем рядом и разглядывала нас. Мона положила руку на моего петушка в инстинктивной попытке защитить свою собственность. Ребекка туда и уставилась.

— Бога ради, перестаньте играть этой штукой, когда я разговариваю с вами!

— А что вы не даете нам побыть вдвоем? — возразила Мона. — Мы же к вам в спальню не входим, не так ли? Имеем мы право на личную жизнь или нет?

Ребекка снова засмеялась:

— В нашей спальне нет ничего заманчивого. Не то что у вас. Вы весь дом взбудоражили.

— Мы скоро освободим ваш дом от нашего присутствия, — сказала Мона. — Мне хочется жить в своем собственном доме. А здесь для меня слишком грязно. У вас даже менструации не могут пройти без того, чтобы все в доме не знали об этом.

Я поспешил вмешаться, чтобы как-то смягчить положение. Если бы Ребекка разошлась, она навязала бы узлов из Моны.

— Мы поженимся на будущей неделе, — сказал я. — Возможно, переедем в Бруклин, в какое-нибудь тихое, спокойное место. Здесь все-таки немного шумно.

— Понятно, — сказала Ребекка. — Но, между прочим, вы могли пожениться сразу же, как переехали сюда. Или мы вам мешали? — Она явно разозлилась.

Еще несколько слов, и она ушла. Мы тотчас же снова заснули и проснулись поздно, голодные как волки. Вышли на улицу, схватили такси и отправились в тот самый франко-итальянский ресторан в бакалейном магазине.

К десяти часам там уже поднабралось народу. По одну сторону от нас сидел лейтенант полиции, по другую — детектив в штатском. Прямо передо мной на гвозде, вбитом в стену, висела кобура с пистолетом. Слева через открытую дверь кухни был виден хозяйничающий там толстяк, брат владельца заведения. Это был сущий медведь, косноязычная громадина, постоянно исходящая жиром и потом. И всегда в подпитии. После того, как мы заканчивали есть, он обычно приглашал нас выпить с ним ликеру. Брат его, подававший к столу и ведающий кассой, был совершенно другого типа. Красивый, учтивый, обходительный, он к тому же прекрасно говорил по-английски. Когда клиентов становилось поменьше, он любил подсесть к нам и поболтать. Любимой темой разговора была Европа — как отличается тамошняя жизнь от нашей, насколько она «цивилизованнее» и радостнее для человека. Чаще всего он заводил разговор о женщинах северной Италии, поскольку сам был родом оттуда. Он скрупулезно перечислял их достоинства: цвет глаз, волос, качество их кожи, особенно ему нравились их чувственные белозубые рты и то, как грациозно они раскачивают бедрами при ходьбе, и так далее и тому подобное. Таких женщин он не встречал в Америке. Вообще он говорил об американских женщинах, пренебрежительно кривя губы.

— Не понимаю, чего вы здесь остаетесь, мистер Миллер, — мог он сказать мне. — Ваша жена так красива… Почему бы вам не поехать в Италию? Хотя бы на несколько месяцев. Уверен, вам не захочется возвращаться оттуда.

Потом он обычно заказывал для нас еще что-нибудь выпить и просил посидеть подольше. Может быть, подойдет его друг, певец из «Метрополитен-опера».

В этот раз мы завязали разговор с парой, сидящей напротив. Они уже были в приподнятом настроении и перешли к кофе с ликером. По их репликам я заключил, что оба из театрального мира.

Довольно трудно вести непринужденную беседу, когда по обе стороны от тебя торчат два набычившихся типа. Видимо, они считали, что им просто в душу плюют, и все из-за того, что мы говорили о вещах, находившихся за гранью их понимания. Лейтенант что-то проворчал себе под нос об «актеришках», а детектив, который уже хорошо набрался, заметно стал свирепеть. Наконец, не зная, что же еще им делать, они начали цепляться к нам. Я подозвал хозяина.

— Пересадите нас в другую комнату. Там найдется столик для нас?

— Что случилось, мистер Миллер? — забеспокоился хозяин. — Что-нибудь не так?

— Нет, — сказал я, — не нравится нам здесь, вот и все.

— Хочешь сказать, мы не нравимся? — прорычал детектив заплетающимся языком.

— Так оно и есть, — ответил я ему в тон.

— Не подходим тебе, так, что ли? А кто ты есть, что так много на себя берешь?

— Я — президент Мак-Кинли 117. А вы, простите, кто?

— Хорош гусь, а? — Он повернулся к хозяину. — Скажи, ктой-то тут объявился? Он что, за придурка меня держит?

— Заткнись! — рявкнул хозяин. — Ты напился.

— Напился! Кто сказал, что я напился? — Он попробовал встать, но тут же шмякнулся обратно на стул.

— Тебе лучше убраться отсюда, — сказал хозяин. — Ты шуметь начинаешь, а мне не надо, чтобы у меня шумели. Понял?

— Чего ты разорался? Чего я такого сделал… — Теперь он начал смахивать на обиженного ребенка.

— Не хочу, чтобы ты разогнал мне гостей.

— Кто твоих гостей разгоняет? У нас свободная страна. Я имею право говорить, когда пж-желаю. И чё я такого сказал? Ничего обидного. Я могу быть джентльменом, когда пж-ж-желаю…

— Джентльмен из тебя никудышный, — сказал хозяин. — Собирай манатки и вали отсюда. Держи курс домой и отоспись.

Он многозначительно посмотрел на лейтенанта: ваше, мол, дело выпроводить его отсюда.

Потом хозяин подхватил нас под руки и повел в другой зальчик. Пара, сидевшая напротив, последовала за нами.

— Одну минуту, и я избавлюсь от этих типов, мистер Миллер. Это все из-за чертова сухого закона. В Италии такого быть не может. Там не суют нос в чужие дела. Что бы вы хотели выпить? Подождите, я сейчас что-то особенное принесу.

В комнате, куда он нас привел, собрались на банкет актеры. Правда, они были разбавлены и музыкантами, и скульпторами, и художниками. Один из них подошел к нам, представился, позвал своих товарищей и пригласил нас за их стол. Встретили нас радушно, и вскоре мы пировали за большим столом, уставленным графинами с вином, бутылками воды, сырами, мясом, кофейными чашками и прочей всячиной.

Вернувшийся хозяин просиял при виде этого праздника.

— Ну как, здесь лучше? — В руках у него были две бутылки ликера. Он подсел к столу и сразу предложил: — А почему бы нам немного не послушать музыку? Артуро, возьми-ка гитару и сыграй что-нибудь. А может, леди и споет для нас?

Вскоре все мы пели итальянские, немецкие, французские, русские песни.