Он ответил мне ясной, сияющей улыбкой. Но стоила она ему немалого: лицо побагровело и сил на то, чтобы произнести что-нибудь вроде: «Да, да, продолжайте», не хватило; пришлось ограничиться механической улыбкой.

— Через ваши руки много всякой погани прошло, верно ведь? Кто-нибудь прихватит парня, а вы за него так беретесь, что он караул кричит и выкладывает вам все, что нужно. А вы потом только отряхнетесь да пропустите пару стаканчиков горло промочить. Ладно, он гаденыш, крыса и то, что получил, получил заслуженно. Но вы-то крыса куда крупнее. Вы любите мучить людей. Вы, наверное, ребенком отрывали мухам крылышки. Кто-то вас крепко обидел однажды, и вы этого никак не можете забыть (я почувствовал, как он вздрогнул при этих словах). Вы аккуратно ходите в церковь и исповедуетесь, но правды-то вы не говорите. Полуправду — да, а всю правду — никогда. Вы никогда не поведаете святому отцу, какой вы на самом деле грязный, вонючий сукин сын. Вы ему только в мелких грешках каетесь, а главного не говорите. Вы никогда не признаетесь ему, с каким удовольствием мучаете какого-нибудь беззащитного малого, который вам не причинил никакого зла. И конечно, в церковный ящик вы опускаете хорошие деньги. Отступное. Чтоб совесть свою успокоить. И каждый о вас скажет: «Что за мировой парень!», кроме, конечно, того бедняги, которого вы сцапали и в бараний рог согнули. А себе вы говорите, что это ваша работа, что так или иначе, а приходится… И вам трудно себе представить, чем вы еще могли бы заняться, если б потеряли вдруг эту работенку. Что у вас за душой? Что вы умеете? В чем разбираетесь? Улицу подметать или собирать мусор вы сможете, впрочем, думаю, у вас и для этого кишка тонка. Вот и выходит, что ничего стоящего вы не умеете, не так ли? Вы не читаете, ни с кем, кроме своих, не общаетесь. Ваш единственный интерес — политики. Фу ты ну ты — какие важные, интересные люди! Никогда не знаешь, — продолжал я без остановки, — когда тебе понадобится друг. Вот прикончите кого-нибудь по ошибке и что тогда? Тогда-то вы и захотите найти хоть кого-нибудь, кто бы согласился врать за вас, принять удар на себя, а вы потом отплатите ему той же услугой — уберете кого-нибудь, если он вас попросит об этом. Я замолчал, но всего на несколько секунд.

— Если вы действительно хотите знать, что я думаю, — что ж, я вам скажу. Думаю, что вы уже убили с дюжину невинных людей, думаю, что у вас в кармане куча денег, и еще скажу, что ваша совесть жжет вам грудь и вы пришли сюда залить этот огонь. И вы знаете, почему ушли эти две девицы, почему они убежали от вас на другую сторону улицы. И еще я скажу, что если б мы узнали о вас все, вы очень легко могли бы отправиться на электрический стул.

Я остановился перевести дух и инстинктивно коснулся рукой подбородка — не получил ли я удар в челюсть? Нет, челюсть была в порядке, но Монахан потерял спокойствие, он расхохотался.

— Вы совсем спятили, — проговорил он, — но мне вы все равно нравитесь. Валяйте, говорите дальше. Я и не такое могу выслушать. — Он подозвал официанта и заказал еще выпивку. — В одном вы безусловно правы: в кармане у меня полно денег. Хотите убедиться? — Он вытащил из кармана тугую пачку зелененьких и щелкнул ими, словно новенькой карточной колодой. — Ну, шпарьте! Все выкладывайте!

Я увидел деньги и тут же сошел с проложенных рельсов. Теперь у меня осталась одна мысль — как разлучить хотя бы часть этого куша с его владельцем.

— Да, наверное, спятил немного, раз вывалил на вас всю эту кучу дерьма, — начал я совершенно другим тоном. — Удивляюсь вашей выдержке. И как вы не врезали мне… У меня, понимаете, нервы на пределе…

— Да что уж тут объяснять, — сказал Монахан. Я опустился еще на одну ступеньку.

— Позвольте мне рассказать кое-что о себе, — проговорил я совсем уж заискивающе.

И несколькими штрихами я обрисовал ему свое положение на Космодемоническом скетинг-ринге, свои отношения с детективом нашей компании О'Рурком, мои писательские амбиции, мои визиты к психопатологам и все такое прочее. Словом, достаточно, чтобы дать ему понять, что я вовсе не оторванный от жизни мечтатель. Имя О'Рурка произвело на него впечатление: брат О'Рурка был начальником Монахана (это я знал точно), а Монахан преклонялся перед своим боссом.

— Так вы дружны с О'Рурком?

— Да он мой лучший друг! — воскликнул я. — И очень уважаемый мной человек. Я его почти как отца почитаю. Он меня немалому научил в познании человеческой натуры. Но я считаю, что он слишком значительный человек для такой мелкой работы. Он еще чем-то занимается, не знаю, правда, чем. Но судя по всему, он своим местом доволен, хотя выматывается на работе как черт. И мне досадно, что его не ценят по достоинству.

В том же духе я продолжал превозносить добродетели О'Рурка, указывая на тончайшие различия между ним и обыкновенными фараонами. Слова мои произвели должный эффект. Монахан размяк совершенно.

— А вот обо мне вы судили неверно, — возвысил он свой голос. — Разве у меня нет сердца, как у любого другого? Есть, да только я этого не показываю. На такой работе раскрываться нельзя. Конечно, не все мы похожи на О'Рурка, но все мы человеки, ей-богу! А вы идеалист, в этом все дело. Вам подавай совершенство…

Он как-то странно взглянул на меня, что-то пробормотал себе под нос, а потом продолжал уверенно и властно:

— Чем больше мы разговариваем, тем больше вы мне нравитесь. В вас есть то, что когда-то было и во мне. Я устыдился этого потом… побоялся показаться слабаком, неженкой. А вот вас жизнь не переломала — вот это-то мне и нравится. Что бы с вами ни случалось, вы не превратились в озлобленного зануду. Вы говорили жутко неприятные вещи, и, я вам признаюсь, я чуть было не двинул вас как следует. А почему же не двинул? Да потому, что вы не мне это говорили: вы обращались ко всем таким, как я, сбившимся с пути ребятам. Все это предназначалось как бы лично мне, но на самом деле вы все время разговаривали со всем миром. Вы знаете, что из вас вышел бы отличный проповедник? Вы с О'Рурком — хорошая команда, я-то вижу.

Мы делаем работу, но никакой радости она нам не приносит. Вы же работаете только ради удовольствия. Скажу больше… Ладно, не имеет значения… Дайте-ка мне…

Он наклонился ко мне и крепко сжал мою ладонь своими железными пальцами. Я поморщился.

— Вот видите, я мог бы вам все косточки переломать, да не хочу причинять боль. А то сидел бы вот так же, разговаривал, смотрел бы вам в глаза, а ручка ваша так и хрустнула бы. Сил у меня хватает.

Он разжал свои пальцы, и я поспешил отдернуть руку. Кисть совсем онемела.

— Но только сила эта ничего не стоит, — продолжал он. — Это грубая, тупая сила. А вы сильны по-другому. Вы меня можете в котлету измолотить своим языком. Вы малый с головой. — Он отвел от меня глаза и с отрешенным видом спросил: — Как рука-то? Я ее, часом, не сломал?

Я коснулся своей помятой кисти. На правую руку я определенно охромел.

— Как будто все в порядке.

Он внимательно оглядел меня всего и рассмеялся:

— Проголодался я. Давайте-ка взглянем, чего бы поесть.

Мы спустились вниз проинспектировать кухню. Ему явно хотелось похвастаться царившей там чистотой. Он поднимал в своих руках ножи и топорики для разделки туш, они вспыхивали в лучах электричества, он восхищался этим и хотел, чтобы восхищался и я.

— Как-то я разделался этим с одним типом. — Он взмахнул топором. — Развалил надвое, без сучка без задоринки.

Подхватив под руку, он снова потащил меня наверх.

— Генри, — говорил он, — мы должны подружиться. Вы расскажете побольше о себе и позволите мне помочь вам. У вас есть жена — и очень красивая даже…

Я непроизвольно дернулся, но он еще крепче сжал мою руку и подвел к столу.

— Генри, — сказал он, — давайте-ка поговорим откровенно. Для разнообразия. Я ведь могу кое-что знать, даже и не видя этого кое-чего. — И после паузы: — Вытащите вашу жену из этого притона!

Я чуть было не спросил: «Из какого притона?», когда он закончил свою мысль:

— Мужчина может с кем угодно путаться и все равно выйти незамаранным. С женщиной все иначе. Вам же не нравится, что она вертится среди этого дерьма, не нравится ведь? Что ее там удерживает — выясните это. Не злитесь… Я совсем не хочу оскорблять ваши чувства. Я ничего не знаю о вашей жене, только то, что слышал о ней…

— Да она мне вовсе и не жена! — брякнул я неожиданно.

— Ладно, кем бы она вам ни была, — ответил он спокойно, словно речь шла о каком-то пустяке, — вытащите ее оттуда. Я говорю вам это как друг и знаю, о чем говорю.

Я судорожно соображал, к чему он клонит. Мысли мои скакнули к Ханне и Флорри, к их поспешному уходу. Что могло означать их бегство? От чего он хочет предостеречь меня?

Должно быть, он угадал, что творилось в моем мозгу, потому что тут же предложил:

— Если ей нужна другая работа, позвольте мне попытаться найти для нее что-нибудь подходящее. Что она еще может делать? Такая привлекательная девушка…

— Хватит об этом, — прервал я его, — а за совет спасибо. Какое-то время мы молча ели. Потом, как бы между прочим, он вынул толстую пачку денег, выхватил из нее две полусотенных и положил возле моей тарелки.

— Возьмите их, — сказал он. — Пусть она попробует себя в театре, помогите ей.

Он наклонил голову к тарелке и занялся наматыванием спагетти на свою вилку. Я быстро сунул деньги в карман брюк.

Теперь я мог отправляться к дверям дансинга встречать Мону. Настроение у меня было странное.

Я бодро шпарил по направлению к Бродвею, и голова у меня слегка кружилась. День я мог посчитать удачным, хотя что-то говорило мне, что дело обстоит иначе. Трапеза с Монаханом, несколько стрел, пущенных им и попавших точно в цель, могли бы послужить отрезвляющим средством. Но все равно я чувствовал себя могучим и богатым, мне даже мысли мои нравились. В эйфории, как говаривал Кронский. Это ощущение счастья приходило ко мне чаще всего без всякой причины. Просто быть счастливым, понимать, что ты счастлив, и стоять на том, что бы ни говорили или делали другие. Это не упоение алкоголем; виски только подняло настроение, вот и все. Оно не выступало наружу из глубин моего существа; скорее это было легкое облачко, сверху осенившее меня, если можно так выразиться. Но с каждым моим шагом туман опьянения улетучивался, рассудок мой становился пугающе ясным.

Беглый взгляд, на ходу брошенный на театральную афишу, воскресил в моей памяти знакомое лицо. Я знал, чье это лицо, помнил и имя, и все прочее и удивился этим воспоминаниям. Но, по правде говоря, я был настолько занят тем, что происходило внутри моей персоны, что у меня не оказалось ни времени, ни места заниматься тем, что происходит с другими. Я вернусь к ней позже, когда пройдет эта эйфория. Пообещав себе это, я продолжал путь и чуть не врезался головой в своего старого приятеля Билла Вудраффа.

Привет, привет, как ты, да все отлично, что поделываешь, как жена, давненько мы не встречались, надо бы повидаться, да я совсем замотался, надо бы повидаться, конечно, конечно, ну, будь здоров, до скорого… Так это и было: тра-та-та-та. Два твердых тела случайно столкнулись в пространстве, потерлись друг о друга поверхностями, обменялись воспоминаниями, сунули друг другу липовые телефонные номера, наобещали кучу всякой всячины, забыли об обещаниях, разбежались, вспомнили снова… в спешке, механически, бессмысленно… Черт его знает что еще добавить к этой характеристике?

Прошло десять лет, а Вудрафф ничуть не изменился. Хотел бы я взглянуть на себя в зеркало — тут же! Десять лет! И он хочет узнать все новости в двух словах. Дурной малый! Сентиментальный. Десять лет…

И я иду сквозь года, по изогнутому воронкой коридору, увешанному по обеим сторонам кривыми зеркалами. Я прекрасно знаю то место во времени и пространстве, где я засек Билла Вудраффа и где он впечатался в мою память. Таким он и останется навсегда, даже на том свете: пришпилен и вращается вокруг своей оси, как некий снабженный крылышками экспонат. В этой же точке появляется и та, чей образ вспыхнул в моем сознании при мимолетном взгляде на театральную афишу. Это по ней он сходил с ума, без нее не мог представить своей жизни. И все старались помочь ему в его ухаживаниях: и мать, и отец, и даже прусский петух — муж его сестры — кукарекал о том же.

Ида Верлен. Как ей пристало это имя! Все в ней соответствовало красивому сочетанию этих звуков: красота, самоуверенность, непостоянство, изнеженность, избалованность. Изящна, как севрская куколка, только локоны цвета воронова крыла да несколько папуасский выверт души. Если только у нее вообще имелась душа. Живущая лишь ради своего тела, своих ощущений, своих желаний, она и являла собой только тело, а ее замашки мелкого, взбалмошного тирана бедняга Вудрафф толковал как проявление невероятной силы характера.

Ида, Ида… Он нам все уши прожужжал этим именем. В ней была какая-то извращенная хрупкость, как в обнаженных моделях Лукаса Кранаха. Очень красивое тело, очень черные волосы и вывернутая наизнанку душа, словно камушек выпал из соответствующего ему обрамления. Во время романа с Вудраффом между ними происходили душераздирающие сцены, и он нередко оставлял ее всю в слезах. Но зато на следующий день она получала букет орхидей, или великолепный кулон, или роскошную коробку шоколада. Ида, как питон, заглатывала все. Она была бессердечна и ненасытна.

В итоге он добился своего, и они поженились. Но ему пришлось выплатить большой выкуп. Уголок, который он оборудовал для их любви, явно превосходил его первоначальные замыслы. И он покупал для нее платья и все, чего бы она ни потребовала: чуть ли не каждый вечер водил в театры, закармливал сладостями, сидел рядом с ней и щупал пульс во время ее менструальных тягот, консультировался со специалистами, когда она начинала покашливать, — словом, прекрасно справлялся с ролью горячо любящего супруга.

Чем больше он для нее старался, тем больше она им пренебрегала: она ведь была настоящим чудовищем. Мало-помалу стал распространяться слух, что она фригидна. Никто из нас в это не верил. За исключением самого Вудраффа. То же самое произошло у него и последствии, со второй женой. И проживи он достаточно долго, то самое было бы и с третьей, и с четвертой. Его безрассудная страсть к Иде была так велика, что, превратись она в безногую калеку, он бы стался верен ей, думаю, он возлюбил бы ее еще больше.

При всех своих слабостях Вудрафф был таким же одержимым и в дружбе. Насчитывалось по крайней мере человек шесть, которым он был предан всем сердцем и безоговорочно доверял. В их числе был и я — самый давний его приятель. Я был наделен привилегией появляться в их доме, когда мне заблагорассудится. Я там ел, спал, мылся, брился — я был членом семейства.

С самого начала Ида мне не приглянулась, и не из-за ее отношения к Вудраффу, а как-то инстинктивно. И ей, в свою очередь, было неприятно мое присутствие: она не понимала, как ко мне относиться. Я никак не реагировал ни на ее недостатки, ни на ее прелести — она была женой друга и не более того. А ее такое положение, разумеется, не устраивало: ей хотелось, чтобы я подпал под ее чары, ходил по струнке, как Вудрафф и другие. Как ни странно, никогда я не был более невосприимчив к женскому шарму, чем в то время. Она ничуть не привлекала меня, хотя иногда мне казалось, что было бы интересно перепихнуться с ней разок, так сказать. Думал я об этом мимоходом, ничего реального не воображая, но, так или иначе, она смогла каким-то образом воспринять обрывки этих мыслей.

Порой, когда я ночевал в их доме, она громко заявляла, что ей неудобно оставаться со мной вдвоем. Обычно она разыгрывала свое недовольство перед Вудраффом, когда я валялся в постели в ожидании завтрака, а он стоял в дверях и одной ногой был уже на работе. Вудрафф говорил ей что-нибудь вроде: «Перестань, Ида. Тебе нечего беспокоиться. Я ему жизнь свою могу доверить».

Как-то я не выдержал, расхохотался и крикнул:

— Не бойся, Ида, я тебя не трону, я импотент!

— Ты импотент? — взвизгнула она, демонстрируя начало истерического припадка. — Ничего себе импотент. Гнусный бабник!

— Подай ему завтрак, — бросил Вудрафф и закрыл за собой дверь.

Ей была отвратительна сама мысль о прислуживании мне в постели. Она за мужем так не ухаживала и не могла понять, почему мне оказана подобная честь. Да я и сам не имел привычки завтракать в постели. Это я позволял себе только в семействе Вудраффов. Специально, чтобы позлить и унизить ее.

— Почему бы тебе не сесть за стол? — спрашивала она.

— Не могу. У меня эрекция.

— Перестань об этом говорить. Ты о чем-нибудь, кроме секса, можешь думать?

Судя по ее словам, секс был для нее ужасным, грязным, просто оскорбительным делом. Но повадки ее говорили прямо противоположное. Она была похотливая сучка и фригидной оказывалась только потому, что обладала характером шлюхи. Если я поглаживал ее ноги, пока она устанавливала поднос у меня на коленях, она говорила: «Ну, доволен теперь? Все в порядке? Хотела бы я, чтобы Билл это увидел, увидел, какой у него верный друг».

— А ты б ему рассказала, — предложил я однажды.

— Да он все равно не поверит. Решит, что я это выдумала, чтобы он начал ревновать.

Если я просил ее приготовить мне ванну, она прикидывалась возмущенной, но никогда не отказывалась. Однажды, сидя в ванне и намыливаясь, я увидел, что она забыла дать мне полотенце. «Ида, — позвал я, — принеси полотенце». Она появилась в ванной с полотенцем в руках. На ней был только шелковый халат, да пара шелковых чулок. Когда она потянулась, чтобы положить полотенце на полку, халат распахнулся. Я тут же нырнул туда головой. Это произошло так стремительно, что она не успела возмутиться или прикинуться возмущенной. Еще мгновение, и она уже в ванне, халат валяется на полу, а чулки я ей оставил — в них она куда соблазнительнее, во всяком случае, больше, чем дамочки Кранаха. Откидываюсь на спину и сажаю ее на себя. Она будто сука в течке: повизгивает, кусается, тяжело дышит, стонет, извивается как червяк на крючке. А когда мы досуха вытерлись, она наклонилась и прихватила зубами меня за конец. Я присел на край ванны, а она, стоя на коленях, работала так, что за ушами трещало. Я подождал немного, потом встал, поднял ее, наклонил и дал ей попробовать, как это получается с тыльной стороны. У нее оказалась тесная сочная норка, и я вошел туда, как рука в перчатку. Я кусал ее в шею, в мочки ушей, в плечи, повсюду наставил ей отметин, а самый глубокий знак запечатлел на ее великолепной белокожей заднице. И все это молча, без единого слова. А когда мы закончили и она убежала к себе переодеваться, я услышал, как она что-то бормочет, разговаривает сама с собой. Забавно было узнать, каким способом она выражает нежность.

С того дня, едва дождавшись ухода Билла, она кидалась ко мне. Как-то я спросил ее:

— А ты не боишься, что он вдруг вернется и застанет тебя в моей постели?

— Да он глазам своим не поверит. Он решит, что мы просто дурака валяем.

— Вот такого дурака? — сказал я и задвинул ей так глубоко, что она охнула.

— Господи, если б он только понимал, как со мной надо! Ему уж очень не терпится. Достанет и сразу же сует в меня, прежде чем я что-нибудь почувствую. Вот я и лежу и просто жду, когда он сбросит свой груз, а ему для этого минуты вполне хватает. А с тобой я вся мокрая еще до того, как ты ко мне притронешься. Это потому, что тебе все равно. Я ведь тебе на самом деле не нравлюсь, так ведь?

— Мне вот это нравится, — сказал я одновременно с еще одним ударом. — Мне твоя дырка нравится… Она у тебя лучше всего.

— Свинья ты, — сказала она. — Мне бы тебя ненавидеть надо.

— Так что ж ты не ненавидишь?

— Ой, хватит об этом, — прошептала она, уже вся взмыленная, и стиснула меня в объятиях. — Подержи его там и покрепче прижмись ко мне. Укуси меня в грудь… Не так сильно… Вот так. — Она схватила мою руку, потянула ее к себе, прижала к раскаленной щели. — Теперь двигайся, давай… вот так… вот так…

Глаза ее закатились, она дышала часто и коротко. Позже, за ленчем, она спросила:

— Тебе уже надо бежать? Может, еще останешься?

— Снова сунем пальчик в норку?

— Ты можешь поделикатней выражаться? Услышал бы это Билл!

— А ты, смотрю, никогда штанов не носишь. Потаскушка ты, понимаешь?

Я стащил с нее платье и оставил так сидеть, пока допивал кофе.

— Поиграй-ка сама с собой, пока я кофе допью.

— Потаскун грязный, — проворчала она, но возражать не стала.

— Разведи пальцами пошире. Как мне нравится этот цвет! Словно коралл внутри. И уши у тебя такие же, коралловые. Ты говоришь, что у Билла очень здоровый… Не могу себе представить, как он его туда всовывает.

С этими словами я взял со стола большую декоративную свечу и протянул ей.

— Давай посмотрим, как у тебя это получится.

Она раздвинула ноги, положив их на подлокотники кресла, взяла свечу, начала. Глаза опущены, губы приоткрылись в предвкушении оргазма. И вот тело подается вперед, назад; она ерзает задом туда-сюда. Я отодвинул кресло подальше, опустился на колени, стал наблюдать.

— Ты меня все заставляешь делать, черт похотливый.

— А разве тебе не нравится?

Еще чуть-чуть, и она бы приехала к финишу. Я выхватил у нее свечу и вставил ей три пальца.

— Этого тебе хватит?

Она притянула мою голову к себе и крепко укусила в губу.

Я вскочил, начал расстегивать брюки. В мгновение ока она выхватила его оттуда и сунула в рот. Ум-ум-ум — как изголодавшийся хищник. И я спустил ей в рот.

— Боже мой. — Потрясенная, она отплевывалась. — Я же никогда в жизни такого не делала.

И кинулась в ванную, словно наглоталась отравы. Я вернулся в свою комнату, вытянулся на кровати, закурил и стал ждать ее возвращения. Я понимал, что дело кончится еще не скоро. Она пришла в купальном халате, под ним — ничего.

— Скинь всю эту дребедень, — сказала она, стянула с меня одеяло и нырнула в постель. Мы лежали, лаская друг друга, и она намокла снова.

— Ты удивительно пахнешь, — сказал я. — Что это ты сделала? Она провела моей рукой по всему своему телу и сунула мне под нос.

— Недурно, — сказал я. — Что это такое?

— Угадай!

Она опрометью кинулась в ванную и вернулась с маленькой бутылкой в руках. Плеснув немного себе в ладонь, она натерла снадобьем мои гениталии, а потом опрыскала волосы на лобке. Меня как огнем обожгло. Я выхватил у нее флакон и растер ее всю с головы до ног. А потом начал облизывать ей подмышки, пожевал волосики на лобке, язык мой змеей прополз по ее бедрам. Она подпрыгивала, словно ее били конвульсии. И так продолжалось до тех пор, пока я не выдал такую эрекцию, что, даже после того как разрядил в нее весь заряд, он у меня стоял как стальной. Это ее страшно возбудило. Она захотела испробовать все мыслимые позиции и испробовала. Несколько оргазмов подряд, и она почти изнемогла. Я разложил ее на маленьком столике и, когда она уже была готова снова разрядиться, подхватил ее на руки и закружился с ней по комнате. Потом вышел из нее и заставил пройтись по комнате на руках, поддерживая за бедра; сам я то всовывал в нее, то вынимал, и завелась она до чертиков.

Губы у нее были искусаны почти в лохмотья, вся она покрылась голубыми и зелеными разводами от моих укусов и щипков. А у меня во рту был странный привкус рыбьего клея, перемешанного с «Шанель 976». Член мой был чем-то вроде изодранного кожаного чулка и свисал между ног, вытянувшийся почти на два дюйма сверх нормы и распухший до неузнаваемости… Я вышел на улицу, ноги у меня подкашивались. Забрел в аптеку, хватанул пару стаканчиков солодового молока. «Да, — размышлял я, — попилились по-королевски, но как же я буду теперь смотреть в глаза Биллу Вудраффу?»

А на Билла Вудраффа одно за другим посыпались несчастья. Сначала он потерял работу в банке. Потом Ида сбежала от него с одним из лучших его друзей. А когда он узнал, что она целый год спала с этим парнем еще до побега, то был так потрясен, что запил и потерял еще целый год. В конце того года он попал в автомобильную катастрофу, и ему сделали трепанацию черепа. А потом его сестрица сошла с ума, подожгла дом, и в этом пожаре сгорел заживо ее единственный сын.

Он никак не мог понять, почему все эти вещи случились с ним, с Биллом Вудраффом, который никому в жизни не причинил никакого зла.

Время от времени я встречаю его на Бродвее, и мы болтаем на углу улицы о том о сем. Он ни разу не намекнул мне, известно ли ему, что когда-то я поработал с его обожаемой Идой. Теперь он говорил о ней с горечью, как о неблагодарной шлюхе, в которой не было ни искры подлинных чувств. Но было очевидно, что он все еще любит ее. Хотя обзавелся другой женщиной, маникюршей, не такой привлекательной, как Ида, но, по его словам, искренне преданной ему. «Надо бы тебя с ней познакомить». Я согласился, как-нибудь познакомимся. И, уже прощаясь с ним, я спросил: — А что сталось с Идой, ты знаешь?

Ида Верлен. Я все еще думал о ней, о прекрасных легких днях прошлого, стоя на своем посту у входа в дансинг. О том, что у меня в кармане много денег, я совсем забыл. Я весь был в минувшем. Интересно было бы как-нибудь зайти в театр и взглянуть на Иду из третьего ряда партера. Или появиться в ее уборной и поиметь маленький тет-а-тет, пока она смывает грим и переодевается. Интересно, по-прежнему ли сияет белизной ее тело? Лежат ли на ее плечах иссиня-черные волосы, как лежали они когда-то? Она и в самом деле была эталоном разверстой плоти. Квинтэссенция плоти — вот что она по сути своей представляла. И Вудрафф, так ослепленный всем этим, такой чистый, такой достойный! Я вспомнил, как он рассказал мне однажды, что целует ее каждую ночь в зад, показывая, как рабски ей предан. Чудно, что она на него не мочилась иногда. Он это заслужил, придурок!

И тут я вспомнил одну вещь и рассмеялся. Мужчины думают, что большой член — одно из крупнейших благ земных. Они считают, что стоит женщине узнать об этом, и она ваша. Если у кого-то и был могучий гигантский орган, так это у Билла. Жеребячий член по меньшей мере. Помню, когда я увидел его в первый раз, глазам своим не поверил. Ида должна была бы преклоняться перед ним, будь все эти басни о большом члене правдой. Он и в самом деле действовал на нее, да только совсем в другом смысле: терзал, замораживал, заставлял сжиматься. Чем больше он ее вспахивал, тем больше она съеживалась. Он мог бы употребить ее между грудями или под мышками, и она, не сомневаюсь, получила бы больше удовольствия. Но это Вудраффу и в голову не приходило. Вернее, он считал это оскорблением женского достоинства. Как может женщина уважать вас, если вы трахаете ее между грудями? Как уж он с ней управлялся, я никогда не спрашивал. Но этот еженощный ритуал лобызания зада вызывает у меня улыбку. Вот незадача: так боготворить женщину, которая потом сыграет с тобой такую гнусную штуку.

Ида Верлен… Предчувствие, что я скоро увижу ее, возникло во мне. Теперь это уж не та ладно скроенная норка, в которой можно было позабавиться. К этому времени там уже все раздолбано, насколько я разбираюсь в Иде. И все же, если из нее по-прежнему бежит сок, если ее зад сохранил прежнюю белизну и гладкость, ею стоит заняться снова.

Во всяком случае, эти мысли вызвали во мне могучую эрекцию.

Я прождал уже больше получаса — Мона не появлялась. Пришлось подняться наверх, разузнать о ней. Мне сказали, что у нее сильно разболелась голова и она давно ушла домой.