Тропа длиною в жизнь

И тогда он стал рассказывать о своей маме – какая она хорошая, как учила его своему языку. И песенку спел вполголоса, ту самую. А потом, помолчав, решился и сказал:

– Знаешь… ты на нее похожа.

Ата улыбнулась и покраснела.

Сама Ата говорила мало. Слушала его разглагольствования, по обыкновению рукодельничая. Иногда спросит о чем-нибудь, иногда скажет: «А здесь по-другому» – и все. Если и начнет рассказывать что-нибудь – только о своих подругах, дочерях Волка, да об их женихах, сыновьях Рыжей Лисицы, «рыжих лисовинах», как она их называла. Женихи были больше воображаемые; они и сами не ведали о том, что уже распределены. Впрочем, были и настоящие: у сестры Йорра, например. Все знают: осенью, после Посвящения, он принесет свой Начальный дар, а через год – свадьба… Нагу дивился:

– Странно. У нас ставший мужчиной должен сразу жену взять, своим домом жить. Что за мужчина, если жены нет?

– Здесь не так. Здесь мужчина не торопится: смеяться будут!..

А вот о себе, о своих родичах – детях Серой Совы – Ата не рассказывала. Ничего и никогда. И о том, как и почему она здесь очутилась, у детей Волка. Нагу же это интересовало тем больше, что он уже знал: никаких общин детей Серой Совы здесь нет и следа. Земли детей Волка, земли детей Рыжей Лисицы… К югу – их земли, детей Тигрольва. По соседству с ними живут дети Ледяной Лисицы, и все. Говорят, где-то дальше и другие Роды есть, но о них – только смутные слухи. А о детях Серой Совы Нагу и вовсе ни от кого никогда не слышал; только здесь и узнал о них.

Он долго не решался заговорить с Атой о ее родне. Чувствовал: тут что-то не так, и лучше не расспрашивать, пока сама не расскажет. Но в конце концов любопытство взяло верх.

– Ата! Могу ли я спросить?.. Твой Род… откуда он? И почему…

Замолчал в тоске и страхе, когда увидел: ее чудные, лучистые глаза слезами наполнились. В первый раз за все это время… Как он мог, гнилой чурбан, как не догадался?

– Ата, прости! Прости, я не хотел…

Она промокнула слезы куском беличьего меха (ему же, дураку, осеннюю рубаху отделывала), через силу улыбнулась и тихонько пожала его руку:

– Ничего! Все хорошо. Я расскажу тебе, все расскажу. Только не сейчас, потом…

И тогда Нагу сделал то, о чем давно мечтал, но никак не мог решиться: поднес эту милую, нежную руку к своему лицу и провел тыльной стороной ладони по горячей щеке. А потом прошептал прямо в тонкие, чуть дрожащие пальчики:

– Прости меня. Не будем об этом, не надо.

Армер, что-то бормоча (заклинания, должно быть), трудился над амулетом и по-прежнему ничего не замечал.

Не замечал? Ой ли? На следующее утро колдун сказал Ате:

– Ты предупреди Йорра, чтобы Нагу не терял. Со мной пойдет сегодня, травы собирать поможет. Скажи: к полудню вернемся.

(Вот тебе и раз. С каких это пор колдунам в травном сборе помощь нужна? Да еще от чужого мальчишки?)

Они почти ничего и не собрали; Армер больше показывал да объяснял, какой корень да какие листья от чего помогают да как их брать нужно, чтобы в полной силе были. Нагу вначале почти не слушал: зачем? Он – хвала предкам, духам-покровителям хвала – не колдун, сам Армер это сказал. Так зачем же голову себе забивать всякой всячиной? Но колдун детей Волка думал иначе:

– Ты слушай. И запоминай. Я тебе никаких тайн не открываю; говорю лишь то, что охотнику ой как может пригодиться.

Что ж, гость не смеет обижать того, кто согласился разделить с ним свой кров. Нагу постарался загладить свою вину, сосредоточив все свое внимание на объяснениях Армера. И надо же – сам не заметил, как увлекся, расспрашивать стал. Урок был долог, и труден, и нов, но ученик чувствовал: если не все, то многое он запомнит на всю жизнь. Как не запомнить? Действительно, для охотника все это очень важно. Он и раньше знал кое-что о травах, останавливающих кровь, затягивающих раны, – да только не так все просто!

– Вот это, – показывал Армер на тонкий стебель с округлыми листочками, – только растущим и пригодно, да и то не всегда; две луны до Первого Равновесия, когда Черные и Лазурные Поля уравняются, две после – самая сила. Хранить бесполезно, сушить бесполезно, – только свежий сок. А вот это, – он осторожно приподнимал пальцем широкий листок, растущий из самой земли, – всегда держи с собой про запас. Случится что – в горячую воду опусти, погрей, после рану этой водой промой да распаренные листья приложи. Только сушить и хранить его тоже нужно умело…

Время прошло незаметно. Стало припекать. Армер посмотрел на небо, на укоротившиеся тени:

– Ну, хватит на сегодня. Посидим немного здесь, в теньке, – да и домой… Устал? Надоело небось?

– Нет. – Нагу улыбнулся. – Спасибо тебе… учитель.

Они устроились в веселой тени тонких белоствольных деревьев. Нагу откинулся на спину, привалился к стволу. Трепетали склоненные ветви, играли тени. На лицо опустился маленький желтый листик. Немного клонило в сон; веки сами собой смежались… Но тут Армер вдруг сказал такое, от чего всякий сон как рукой сняло:

– Не расспрашивай больше Ату, не надо! Ей бы забыть – чем скорее, тем лучше. Я сам все расскажу, хорошо?

Нагу резко выпрямился. Колотилось сердце, пылали щеки. Он невольно зажмурился, не от солнца – от стыда.

Это случилось в начале прошлой осени. Несколько охотников – сыновей Волка и сыновей Рыжей Лисицы – отправились разведать пастбища северных оленей, подготовить совместный загон. Только вместо оленей в этот раз чужаков встретили: мужчину и девочку. Грязные, оборванные, они не шли – тащились, едва переставляя ноги, друг друга поддерживая. Они словно разум потеряли: охотники давно уже преградили им путь, а мужчина и девочка словно не видят никого. До направленных копий дошли, девочка руки разжала, – спутник сразу рухнул, где стоял, а девочка еще проговорила: Помогите! Мы – Серые Совы! Отец…» – и тоже наземь опустилась, сознание потеряла. Посмотрели – а они оба горят.

Охотники посовещались. Поняли:не жильцы это; сами не опасны, да Огненная Девка страшна. Сыновья Рыжей Лисицы в один голос говорили: оттащим их в сторону, еду оставит, огниво, трут – и как знают. Но сыновья Волка решили иначе: девочка хоть и всего несколько слов сказала, да почти по-нашему. Без труда поняли. И еще одно вспомнили: в некоторых песнопениях назывались имена Изначальных Родов, тех, что жили в мире и согласии до прихода Великой Тьмы. Их имена – дети Мамонта и дети Серой Совы. Потому-то в тот день оленей в покое оставили, а нежданных пришельцев принесли на шкурах в стойбище детей Волка.

Армер удивился. Он-то, колдун, знал об Изначальном Роде детей Серой Совы больше, чем другие. Знал, что они навсегда ушли на восток, поближе к Огненному Мужу Небесной Охотницы, дабы мог Он, могучий, защитить их, если злобный дух снова вырвется из Предначальной Бездны… Так, быть может, это Его, Огненного Мужа, посланцы?

Он сделал все, чтобы спасти детей Серой Совы. Мужчина умер, так и не сказав ни одного осмысленного слова, а девочку удалось выходить. Она назвала свое имя и рассказала все.

Нет, они пришли не из Верхнего Мира, не от Хозяев Небесных Лугов. Их Род жил далеко на востоке, у каких-то «Больших Камней» (она руками показывала: «Высокие. Большие. Лесом поросшие. Здесь таких нет»). И второй Род – дети Мамонта – там же обитал; у нее даже был уже жених…Да случилась беда, и не одна.

Сперва какие-то узкоглазые пришли неведомо откуда; вытеснить их всех хотели: земли, вишь, им мало. Мужчины отбились, прогнали чужаков, да они колдовством оленей увели за собой; голод настал; многие к предкам ушли по Ледяной Тропе. Весна пришла, олени вернулись, – а мужчин-охотников совсем мало. И Хонка рядом поселилась – то одного утащит, то другого. Колдун умер, как быть?

Старики решили: «Узкоглазые чужаки заколдовали землю. Жить здесь нельзя, уходить нужно!» А куда уходить? Одни говорили: «Уйдем за Большие Камни. Там много земли, много дичи; недаром наши предки туда ушли». Другие возражали: «Ушли, да не вернулись. Кто знает, что там такое? Лучше вернуться на запад, туда, откуда прогнала нас Дневная Тьма». Спорили-спорили, а потом решили: одни пойдут на восток, другие – на запад. Те, кто останется, вестников будут ждать. Тогда и решат, как быть дальше.

Отец Аты со всей семьей на запад двинулся. Мать была, двое братьев было. Говорили ей: «Оставайся. Жди». Не захотела: жених-то погиб. Пошли все вместе. Долго шли – Небесная Старуха засыпала, просыпалась и снова засыпала… Да только по дороге, видать, Огненная Девка к ним пристала да и увязалась за ними. Вначале мать забрала по пути, потом братьев – одного за другим, сейчас вот – отца. Одна Ата осталась…

– Нагу! – Армер смотрел внимательно и строго, не в глаза – в самую душу. – Ты пойми: Ата только кажется девчонкой, она уже взрослая – взрослее вас, взрослее своих подружек. Ей очень трудно. А я вижу: ты для нее очень многое значишь. Больше, чем все остальные. Ты еще мальчик, но скоро пройдешь Обряд, мужчиной станешь. Не знаю, как у вас; быть может, совсем скоро. Вот и думай пока.

Так для Нагу закончилась самое беспечное, самое радостное его лето. Так он узнал, что должен думать как взрослый – до Посвящения.

В тот год осень пришла мрачная, дождливая. Сухих солнечных дней – «оленьего лета» – почти не было; желто-красная листва быстро опала под ветрами и дождем, смешалась с грязью. Нагу и Ата все больше времени проводили дома, у очага. Снова вернулось молчание, но не прежнее, не тягостное. Нагу думал. Колол кремень и думал. Прилаживал наконечник к своему детскому копью и думал. Обматывал берестой основу своего детского лука и думал. Собственно, дело ясное: у них, детей Тигрольва, прошедшие Посвящение и вернувшиеся в свое стойбище уже мужчинами называют перед своим вождем и старейшинами Рода не только свое мужское имя, но и имя той, кого молодой охотник поведет в свое жилище как первую жену. Сын Тигрольва, став мужчиной-охотником, ни дня не остается под отцовским кровом и должен начинать свою взрослую жизнь и как муж. Конечно, сговариваются заранее, конечно, здесь многое зависит от отца, от старших братьев. Но существует закон: ту, кого молодой охотник называет перед старейшинами как свою первую избранницу, не может отвергнуть никто. Ни отец, ни вождь, ни колдун, ни Совет старейшин. И кажется, были случаи, когда молодые поступали вопреки отцовской воле… что-то такое он вроде бы слышал, да только тогда разве это было интересно маленькому Волчонку?

…Значит? Значит, нужно настроиться на долгое молчание, уклончивые ответы, а потом… потом назвать не то имя, которое заранее назовет ему отец. В чем, в чем, а в этом сомневаться не приходится: отец наверняка подберет для него какую-нибудь дочку Ледяной Лисицы… Или, может быть, все же сказать? Объяснить отцу? Нет, не поймет. Будет только хуже.

И еще одно мучило Нагу: сама Ата. С ней-то поговорить необходимо; чем раньше, тем лучше: ведь за ним могут прийти когда угодно – сегодня, завтра. А Нагу никак не мог на это решиться. Он искоса посматривал на Ату, склонившуюся над шитьем, и вспоминал снова и снова: «Ата только кажется девчонкой; она уже взрослая…» Так почему же он думает, что она согласится уйти туда, к детям Тигрольва, где многое, очень многое совсем не так, как тут… с ним, с мальчишкой?

Почему-то другое, сказанное Армером, не вспоминалось.

А потом приключилась беда. Или удача – как посмотреть.

Их было много, спешащих к реке порадоваться последнему осеннему солнцу, поискать съедобные раковины, поохотиться на рыбу, а то и на уток, если повезет. И ребята постарше, с легкими копьями и луками, и их сестры с корзинками да мешками для сборов, и мелюзга, снующая вокруг, под ногами путающаяся, за одежду цепляющаяся… А визгу-то, визгу – уши закладывает.

По мокрому скользкому склону вниз, к прибрежным кустам; то один падает, то другой и сам хохочет вместе с остальными.

Никто не знает, откуда он взялся здесь, в прибрежном кустарнике, хорошо знакомом, лазаном-перелазаном. Да и кто видел его раньше, это чудовище, – волосатое, с налитыми кровью злобными глазками, такими крошечными на этой огромной тупой башке, увенчанной страшным рогом? Разве что кто-нибудь из стариков; для них же, весело спешивших к реке, волосатый единорог был страшной сказкой – вроде громадного черного Вурра или крылатого ползуна Айга… Идущие впереди видели, как вдруг зашевелились густые, почти оголенные ветви, – и была мысль: там кто-то из своих, из взрослых… Но навстречу опешившим от неожиданности и ужаса детям и подросткам вырвался этот невиданный зверь… остановился… замер… Его бока, поросшие густой, слипшейся от влаги темно-рыжей шерстью, тяжело вздымались и опадали, его уродливая голова не поворачивалась, и маленькие глаза, казалось, смотрели в одну точку – то ли видя всех и каждого, то ли вообще ничего не замечая. Из открытой пасти свешивался необычайно длинный красный язык, двумя ручьями стекала слюна… Это страшилище наклонило голову, выставив вперед свой чудовищный рог, и издало пронзительный, неожиданно тонкий визг, который мог бы даже показаться смешным…

Первым опомнился Йорр:

– Бегите! Вверх, врассыпную – к деревьям! Малышей…

Зверь ринулся вверх по склону. Похоже, ему было нелегко, но скользящая глина только усиливала его беспричинную ярость.

– В стороны! В стороны!

Нагу понял, что кто-то теребит его ногу. И плачет. Он с трудом оторвал взгляд от неуклонно приближающейся всесокрушающей слепой силы.

…Девчонка. Совсем кроха, вцепилась обеими ручонками и теребит его штанину… (Ата! Где Ата?!) Рядом и, кажется, что-то кричит…

– Ата, беги!

Рывком оторвав от себя заходящуюся в плаче кроху, он сунул ее в протянутые руки…

– Беги! К деревьям!

Обернувшись, Нагу видит, что Йорр и не думает спасаться. С легким копьем наперевес он бежит навстречу неминуемой смерти.

(Лук? Не успеть!)

…И вот в его руках тоже копье – тонкое, для рыбы…

– Сбоку! Заходи сбоку!

Зверь уже преодолел самую крутую часть склона; сейчас он разовьет скорость, а там…

Нагу, почти обошедший единорога слева, с ужасом видит, что Йорр, вместо того чтобы заходить справа, вдруг резко меняет направление и с криком мечет копье прямо в исходящую слюной и пеной морду…

…и поскальзывается, и падает, и сейчас этот рог, а потом эти волосатые ноги-бревна…

Нагу тоже что-то кричит, и бежит, стиснув в руках бесполезное копье, и вот уже совсем рядом бьет в ноздри незнакомый, тяжелый запах…

…смешиваясь с запахом прелой листвы. Как тогда, летом, Нагу чувствует, что сливается с наконечником своего жалкого детского копья, что их сейчас только двое: он-копье и это разъяренное чудовище, которое нужно во что бы то ни стало остановить… задержать… А для этого… прыжок и полет… ОН И КОПЬЕ – ЕДИНЫ…

…и копье вонзается прямиком в крошечный глаз, и глаз этот растет, становится еще кровавее, визг нестерпимо режет уши, а он сам, уже отделившийся от своего оружия…

…взлетает высоко вверх и падает на что-то мокрое, волосатое, вонючее; его пальцы вцепляются изо всех сил в это «что-то», и его тело мотает и кидает, и он вновь взлетает от сильного толчка, ударяется обо что-то твердое и катится вниз, в черноту, в смерть, под топот и оглушительный визг…

Нагу приходит в себя – или это только кажется? – на своей лежанке, такой мягкой, такой уютной, – только ему почему-то совсем неудобно лежать. Темно, болит все тело, особенно бок, а голову вообще не повернуть, она, наверное, надвое расколота. Но вот его тела касаются знакомые руки и прикладывают что-то горячее, пахнущее травой, о которой ему кто-то рассказывал… руки гладят его лицо; на лоб опускается прохлада, и становится легче… Но почему она плачет? Ату кто-то обидел. Он узнает, кто посмел обидеть его Ату, и тогда…

– Ата!

Нагу кажется, что он кричит, и от этого крика вспыхивает пламя – перед глазами? в голове? И это так мучительно, что он летит назад, в темноту, и последнее, что чувствует, – дыхание Аты у своих губ и слезы…

Он не знает, как долго длилось все это. Окружающее мешалось с иным, с миром, где все по-другому, где нет «далеко» и «близко», и Нагу был то здесь, то там, а то одновременно и там и здесь, и он воспринимал краем сознания происходящее вокруг, различал голоса и руки, но ничуть не удивился, услышав однажды голос отца… Другое то обволакивало его, то отступало, но было рядом, здесь же… Медленно, очень медленно уходило оно куда-то в неведомое – в сновидения, вглубь, оставляя неприятный осадок, почему-то соединяющийся с кислым запахом пота и прелых листьев…

…Нагу лежит, не в силах даже пошевелиться, но он уже здесь, в жилище Армера-колдуна, на своей лежанке, и, судя по свету, льющемуся в щели, там, за пологом, яркий зимний день. Ата рядом, как всегда, и она подносит ему питье и улыбается сквозь слезы. Нагу не в силах даже приподнять голову, и она сама приподнимает ее одной рукой, а другой подносит к губам деревянную чашу с отваром. Нагу пьет густую, ароматную жидкость, чувствуя, как приятное тепло разливается по всему телу, превращаясь в обильную испарину. Ата убирает чашу и отирает его лицо, и он улыбается ей в ответ и засыпает…

Уже потом слабый, но выздоравливающий Нагу узнал, что, пока он лежал в забытьи, Небесная Охотница несколько раз покидала свои Черные Ауга и возвращалась вновь, что зима уже на переломе… Тогда волосатого единорога, окривевшего на один глаз, удалось все же отогнать огнем и криками, а взрослые охотники в тот же день выследили его и убили. И только головами качали, дивясь меткости и силе первого удара. Нагу принесли в колдунское жилище уже умирающим, и никто не сомневался в печальном исходе, по-видимому даже сам Армер. Но он сделал все, чтобы спасти своего гостя, и Ата помогала чем только могла, не отходила от раненого, даже засыпала здесь же, у его ложа. И случилось невероятное: Нагу выжил. Срослись переломанные ребра, и сама Черная Хонка, впившаяся в страшную рану на боку, в конце концов отступила, ушла, и рана затянулась…

– Я колдун и повидал многое, неведомое охотникам, – рассказывал Армер, – но такое… Скажу честно: мне бы тебя ни за что не вытащить. В тебя вцепились такие духи, перед которыми все мои помощники и покровители – то же, что Унни-ползунчик перед Тигрольвом, вашим тотемом. Они бы и меня прихватили, да пришли Иные, Неведомые. Я их не звал и звать не мог, потому что не знал даже… Сами пришли и обоих нас отстояли. Видать, ты Им нужен…

Нагу слушал эти рассказы вполуха. Что ему за дело до колдовских штучек? Главное – он жив, он чувствует, как каждая частичка его тела радуется выздоровлению, возвращению к жизни… И Небесный Олень радуется: вот он просунул один из своих неисчислимых рогов сквозь дымовое отверстие и играет с Нагу…

– …А это тебе оберег. Из волос и кости твоего врага, его кровью окрашен. Его добили другие, но победил – ты! Такой оберег – самый надежный.

Вот это действительно радость. Волосяная веревка щекочет шею, а гладкая полированная поверхность кости приятно холодит грудь. Нагу скашивает глаза и указательным пальцем проводит по испещренной резьбой наружной поверхности оберега.

Многие навещали выздоравливающего Нагу – и приятели, и взрослые. Даже Тилом, вождь детей Волка, приходил, подарок оставил – собственноручно изготовленный бивневый дротик и костяной кинжал.

– Сам делал, из ноги единорога. Храни, это мужское оружие. Наговоренное.

Чаще других приходил, конечно, Йорр. Ата рассказывала: пока Нагу находился в забытьи, его друг был тоже рядом, тоже помогал, в основном на подхвате, – принести воду или хворост для очага. В еде нехватки не было: общинники несли кто что мог, не жалели самых лакомых, самых редких кусочков, но Йорр и тут расстарался: притащил однажды целый кожан свежего меда.

– Ты бы видел, Нагу, во что его лицо превратилось, – весело говорила Ата. – Красное, распухшее! Армер говорит: «Уж и не знаю, кого теперь лечить в первую очередь…»

Однажды – Нагу уже не только вставал с опостылевшей лежанки, но и наружу выходил понемногу, с помощью Аты или Армера, – Йорр появился чем-то взволнованный и как будто смущенный. Принес в дар красивый пояс, куньими хвостиками украшенный («Мать смастерила.Длятебя»). Посидел, поговорил о чем-то совсем не важном. А потом вдруг выпалил:

– Знаешь… Я проститься пришел. Завтра – в Мужской Дом. Отец сказал, хоть и не должен бы… Велел с тобой попрощаться.

(Вот оно что. Йорр уходит с мужчинами. Потом его заберут духи и вернут лишь тогда, когда он сам станет мужчиной. Охотником.)

По-видимому, многое отразилось на лице Нагу, потому что его друг заговорил с напускной веселостью:

– Да ты не бери в голову! Время знаешь как быстро пройдет? Увидимся еще! Стану охотником – тебе лук сделаю. Настоящий, с наговором… – И уже на прощание сказал со вздохом: —Эх, Тигренок, Тигренок! Жаль, что ты не наш. Вместе бы сейчас…

Не договорив, махнул рукой, обнял его на прощание и вышел, не оглядываясь. В новую жизнь…

После ухода Йорра Нагу доковылял до своей лежанки, прилег и закрыл глаза, чтобы скрыть невольные слезы. Он слышал, как вернулась Ата, но притворился спящим.

«Нет, Йорр, нет. Мы не увидимся больше. После Посвящения из мира духов вернется не Йорр; вернется взрослый охотник.Даже имя его будет иным, и мальчишка, забытый своими сородичами в чужом стойбище, будет для него чужд…»

Так думал Нагу, жалея самого себя, и понимая в глубине души, что он не прав… Все равно. Если бы его сородичи пришли за ним, забрали до возвращения Йорра. Ведь и для него подходит срок стать полноправным сыном Тигрольва. И они смогли бы потом встретиться как равные, как мужчины…

Нагу знал, что сроки Посвящения у детей Тигрольва и у детей Волка разные. Сыновья Волка возвращаются от духов ранним летом, сыновья Тигрольва – поздней осенью; у них подростков уводят в Мужские Дома по весне… Быть может, и за ним придут, срок-то еще не настал. И Нагу стал с нетерпением ждать весны.

Давным-давно сошел лед, река разлилась и вошла в свои берега, и мир не только вновь зазеленел, но уже и молодая зелень начала темнеть. Вот-вот вернутся молодые охотники – новые сыновья Волка. А из родного стойбища Нагу так никто и не пришел.

Теперь Нагу сторонился бывших приятелей, да и не осталось их – мелюзга одна. А старшие из младших – давно в Мужском Доме; может быть, уже у духов… Теперь он общался только с Атой и Армером.

Да, с Атой они почти не расставались, но и здесь все было не так, как прежде. Даже Ата не могла смягчить его горе, даже на ней вымещал он порой свою досаду. Чем дальше, тем чаще.

– Ты так спешишь к своим, – говорила она, и голос чуть вздрагивал, – мы что, все тебе надоели?

– Мне мальчишкой быть надоело, – угрюмо бурчал он, не глядя на подругу, – мужчиной пора стать. А они бросили меня. Забыли! И кто я теперь?

И с непонятной злостью выдергивал свою руку из-под ее робкой ладони. Потом спохватывался, просил прощения, и Ата его прощала. Потом все начиналось снова…

Однажды Ата не выдержала:

– Ты напрасно ругаешь своих. Они уже приходили, твой отец и брат. Зимой, пока ты болел.

Нагу взвился:

– И ты молчала? И Армер молчал?

– Да. Молчали. Они сами об этом попросили. Твой отец сказал: «Если очнется, не говорите, что мы были, не надо. Сами придем, сами все скажем!» А теперь я слово нарушила. Это плохо, духи рассердятся.

Но и это не утешило Нагу. «Обещали, да не пришли, — думал он. – И что же теперь? Теперь не раньше чем в следующую весну!» И все вокруг казалось постылым, ненавистным.

Нагу подстрелил красавца селезня, и Ата залюбовалась его оперением:

– Ох какой!

Ночью, уже засыпая, Нагу заметил: Ата что-то долго не ложится, возится с каким-то рукоделием. Заметил, но спрашивать не стал; отвернулся к стене, лисенком свернулся и заснул… А наутро торжествующая Ата сама подала ему новую рубаху, да какую! Отделка – бусинка к бусинке, и перья селезня так умело в узор вплетены, что вся она на солнце переливается, сине-зеленым играет. Надев драгоценный подарок, он даже обиды свои забыл, разулыбался. А мастерица возьми да скажи:

– Вернешься к своим – будет у тебя память об Ате!

И снова такая злоба, такая досада навалилась, что захотелось разодрать эту проклятую рубаху и в огонь швырнуть. Однако сдержался, только проговорил с горечью:

– Сказано же было: если дождешься, только тебя своей женой назову. Да похоже, долго ждать придется. Сама небось не вытерпишь.

(Да,все было обговорено в те дни, когда Нагу с надеждой ждал весны, сородичей и грядущего Посвящения. Он произнес твердые слова, мужские, не мальчишечьи:

– Вождь спросит, старики спросят: «Кто станет твоей первой женой?» А я отвечу: «Ата, дочь Серой Совы!» Сам приду за тобой, сам в наше жилище отведу. Будешь ждать?

И она радостно ответила:

– Буду!

Сама, должно быть, верила, что будет. А теперь… Колдун сказал тогда: «Взрослая она, ей замуж нужно!» Конечно, зачем ей мальчишка, который и мужчиной-то станет невесть когда? А тут… Молодые сыновья Волка вернутся – вот тебе и женихи. Любого выбирай, хоть того же Йорра…)

Вот и настал этот день. Нагу стоял в толпе общинников, возбужденно высматривающих новых мужчин-охотников, сыновей Волка. Как и подобает ему, чужаку-мальчишке, – среди малышей. Подальше от Аты…

– Идут! Идут! Идут!

Самые маленькие сорвались с места; крича и приплясывая, бегут туда, к тропе, на которой показалась долгожданная процессия: вождь, колдун в полном своем облачении, а за ними – они, заново рожденные, впервые надевшие мужские одежды, сжимающие в руках мужское оружие. Чуть поодаль – их старшие братья, тоже торжественные, тоже в парадных одеяниях.

Нагу забыл обо всем. Он изо всех сил всматривался в своих приятелей. Да, они, идущие следом за вождем и колдуном, – другие, незнакомые. И дело не только в парадных, взрослых одеждах, – их лица иные: взрослые, мужские лица. Вот его друг, которого когда-то звали Йорром, подходит к своей матери.

– Как твое имя, мой сын?

– Мое имя А-Туук!

Бывший друг. Теперь их дружба может возобновиться, лишь когда он, Нагу, станет мужчиной. Или не возобновиться, – это будет уже совсем иная жизнь… Здесь, у детей Волка, на их Празднестве Возвращения, многое по-другому, не так, как у них, детей Тигрольва. Но это неизменно: вернувшиеся рождены заново. Они не те, что были.

Нагу стал осторожно выбираться из толпы. Он здесь чужой. Подальше, подальше…

Он забежал в тот самый березняк, в котором Армер рассказывал ему историю Аты и советовал «крепко подумать». «Подумать»… О чем?

Нагу, всхлипывая, уткнулся лицом в колени. «Мужчины не плачут»? Ну и хорошо, ну и пусть. Он-то – не мужчина. Мальчишка…

– Нагу! Вот ты где. Ну, перестань. Ты же не маленький.

Ата. Такой мягкий, такой добрый голос. И руки – ласковые, успокаивающие… Он дернулся, но не слишком. Совсем не хотелось вырываться из этих рук. И злости не было в этот раз – только пустота и отчаяние… Но его слез она не увидит.

– Да что с тобой? Все хорошо, и у тебя все будет хорошо…

(Нужно ответить. Но как поднять голову? Заметит…)

– Ата. – Он говорит отрывисто, не отнимая лица от ее колен. – Я… мальчишка… долго еще… ты… семья нужна… не будешь ждать… мальчишку…

– Глупый! Глупый! – Она то ли смеется, то ли плачет, а может быть, и то и другое вместе. – «Мальчишка»? Ты сейчас – как мальчишка, да… Только всякий ли охотник сделает то, что сделал ты?«Небуду ждать!» Ну что мне еще сделать, что? Глупый, глупый ты мой…

Его тянут куда-то вверх, знакомые, нежные, сильные руки укладывают его голову так, что щека прижимается к ее груди и чувствует сквозь тонкую замшу напрягшийся сосок, и ее сердце стучит прямо в левое ухо, а другое ухо щекочут мягкие губы и шепчут, шепчут…

Не отпуская своего пленника, Ата откидывается навзничь, ее левая рука на мгновение соскальзывает с его плеч, чтобы вынуть из ворота рубахи костяную заколку, – и вот уже нет даже тонкой преграды между его пылающим лицом и нежной, отзывчивой грудью его Аты…

Они лежат, нагие, в дрожащей, пронизанной солнцем тени; трава и ветерок ласкают их разгоряченные тела. Ата, покорная, доверчивая, прильнула к его правому боку; ее голова на его плече. Нагу гладит ее длинные, густые волосы; ладонь ощущает сквозь них острые лопатки, пробегает по позвоночнику… Ата скользит вдоль его тела, ее губы прижимаются к зажившей ране, затем она вновь устраивается на его плече.

– Не будешь больше мучить себя? И меня обижать не будешь?

Она смотрит снизу вверх и улыбается. Нагу молча качает головой. Он не может говорить. Он слишком счастлив.

Они возвращаются медленным шагом, рука об руку. Нагу больше не думает о том, когда же наконец его заберут к своим. Чем позднее, тем лучше.

Вот и стойбище. Ата останавливается, кладет руки на его плечи и смотрит прямо в глаза:

– Нагу! Ты для меня… мужчина. Единственный. Я буду ждать, но… У вас другие обычаи, вы берете в жены Ледяных Лисиц, и не по одной, я знаю… Ты вернешься к своим, и если увидишь, что невозможно, – я пойму…

Нагу положил ладонь на ее губы:

– У меня будет первая жена – ты. И вторая – ты! И третья – тоже ты!

Какая-то женщина спешит им навстречу, машет и что-то кричит… Сестра Йорра.

– Нагу! Нагу! Где же ты пропадаешь? Тебя ищут, с ног сбились… Отец за тобой пришел!

Жилище вождя. Отец сидит на почетном, гостевом месте, и кажется, что его грузная фигура заполняет собой всю половину жилища. Даже брат Оймирон кажется рядом с ним каким-то невзрачным, незаметным. На хозяйском месте – вождь, колдун и Йорр… Нет, не Йорр уже – А-Туук!

Нагу стоит у входа, смотрит на эти громадные, сцепленные на животе руки, вглядывается в красное бородатое лицо. Узнает и не узнает. Судя по всему, отец доволен: – Ого! Вырос! Мужчина! Охотник! Борода и усы знакомо раздвигаются в улыбке.