Тропа длиною в жизнь

С Йорром и другими сыновьями Волка – старшими из младших — он подружился. Сверстники Нагу чувствовали себя почти взрослыми: многие из них должны были вскоре удалиться в Мужской Дом, готовиться к Посвящению. У других срок подойдет через год, но все равно – скоро. И теперь они не играли, – это мелюзга забавлялась «охотами» да «сражениями с чужаками». Они готовились к взрослой жизни. Мастерили оружие – уже почти настоящее, только, конечно, без охотничьих наговоров. Брали след – подлинный след, не понарошку. Метали дротики, стреляли из лука.

Лук! Нагу, как и положено сыну Тигрольва, относился к этому оружию с недоверием и насмешкой. Виду, конечно, не показывал, но, глядя в первый раз, как волчата натягивают тетиву, усмехался. Однако, увидев, что выделывают они, еще даже не охотники, с этой «игрушкой», был поражен. Каждый из малолетних лучников за тридцать шагов без промаха вгонял стрелу в еле заметную щепочку, на лету валил утку или тетерева, причем стрела прошивала птицу насквозь. Йорр же ухитрялся своей стрелой расщеплять стрелу, выпущенную в воздух кем-нибудь из его приятелей. Не каждую, конечно, но уж одну из трех – обязательно.

И Нагу буквально влюбился в лук – к большой радости Йорра, принявшегося наставлять своего друга в многочисленных премудростях, связанных с этим оружием. Им повезло: Йорра не взяли в Мужской Дом в ту первую зиму, и целое лето он учил Нагу, как подобрать подходящее дерево, как тетиву изготовить и натянуть.

– …И помни: лук отдыхать должен. Пострелял – спусти тетиву, в хорошее место поставь и поговори с ним, похвали. Тогда он и в деле тебя не подведет.

И стрелять учил, конечно. Подарил ему свой защитник на левую руку. Красивый – из бересты и кожи, чтобы стрела, уходя в полет, запястье не повредила. Похвастался: «Сестра смастерила!» А во вторую зиму у Нагу еще один появился, не хуже первого. Подарок Аты…

Йорр все приемы стрельбы показал, все, что сам умел. И как брать упреждение, и как дальнюю стрелу пускать – с навесом.

– О ветре помни, даже слабом. И учти: ветер не всегда помеха; он и помочь может, если ты с ним заодно, если чувствуешь…

Нагу старался изо всех сил, но долгое время результаты оставались плачевными. Он так старательно следовал всем наставлениям Йорра, а стрела, словно в насмешку, уходила совсем не туда, куда нужно. Вбок или вверх, да еще на несколько шагов от цели, к досаде обоих: и ученика, и учителя. Любимое оружие вело себя с ним словно девчонка-насмешница с застенчивым парнишкой: дразнило и не давалось.

Он уже и не чаял обучиться этому искусству (в сосну бы научиться попадать с двух десятков шагов – и то ладно!). Но в один прекрасный день все вдруг переменилось. Сразу и бесповоротно.

Они лежали на солнечном пригорке, лениво прислушиваясь к звону трав, к низкому гудению шмелей. Разморило так, что не хотелось ни говорить, ни двигаться… даже для того, чтобы перебраться в тень. Или к реке.

– Может, пойдем? – неуверенно проговорил кто-то. – Хоть окунемся.

Они бы и в самом деле вскоре поднялись и побежали вниз, к воде, хотя и теплой, но все же хоть немного облегчающей полуденный зной. Но тут послышалось паническое щебетание пичуг, тщетно мечущихся над открытым полем в поисках спасения.

–Вон он! – показал рукой Йорр. – Высоко. Стрелой не достать.

В слепящем небе кругами парило угловатое пятнышко, несущее неизбежную смерть. Коршун.

Внезапно Нагу понял, что он уже на ногах и протягивает руку к луку Йорра:

– Дай!

Прозвучал и тут же смолк чей-то неуверенный смешок. Не говоря ни слова, но и не скрывая недоумения, Йорр подал оружие.

До сих пор, прилаживая стрелу и натягивая тетиву, Нагу лихорадочно и беспорядочно вспоминал наставления своего учителя да чувствовал нетерпеливое биение сердца. Сейчас все было иначе. О советах не думалось вовсе, а сердце словно замерло или совсем исчезло из груди. В Мире остались только лук и стрела, и он сам, воедино с ними слитый, и та черная точка в слепящем небе.Да еще где-то на самом краю сознания едва ощущаемый запах прелой листвы. Он сам сорвался с тетивы, чтобы пробить насквозь это мускулистое пернатое тело – смерть за смерть! – и полететь дальше и выше… Но на это не хватило сил, и, завязнув в сердце врага… он мгновенно вернулся назад, чтобы уже обычным, земным зрением увидеть стремительно падающего вниз коршуна, сраженного его необыкновенным выстрелом, чтобы услышать приветственные крики друзей, чтобы почувствовать объятия Йорра, приплясывающего в восторге, словно на Родовом празднике!

Вот тогда-то и сердце вернулось на место и забилось от счастья.

С тех пор Нагу стал стрелком. Настоящим стрелком. Конечно, не всякий раз удавалось так полностью слиться с оружием, как в тот знойный полдень. Но все равно, в его отношениях с луком изменилось что-то основополагающее и даже худшие его выстрелы были достаточно метки. Так, бывает, насмешница не просто отдается влюбленному парню, но вполне ему покоряется.

К осени Нагу уже так ловко расщеплял на лету стрелы, что Йорр только диву давался.

– Ну, теперь мне тебя учить нечему; впору самому у тебя поучиться! Надо же – сын Тигрольва, а луком владеешь лучше сыновей Волка… Эх, жаль все же, что ты не нашего Рода! Был бы братом моим, в Мужской Дом вместе бы ушли, Посвящение прошли бы вместе…

Такие слова не обижали. Нагу и сам порой жалел о том же. Стыдился этого, ругал себя, но…

Здесь многое было другим. И это другое… Стыдно признаться, но это другое во многом нравилось больше, чем обычаи родного Рода.

Ну вот хотя бы это. И здесь братья и сестры часто держались порознь, но как-то не так, как там, на родине. Понятно: их сверстницы тоже готовились к взрослой жизни; у них были свои дела, свои секреты. Но отчуждения не было, не было этой невидимой преграды, из-за которой даже родным братьям и сестрам, под одним кровом живущим, и говорить-то друг с другом зазорно. Здесь такого и не представить. Сколько раз гостевал Нагу у Йорра (это в жилище самого вождя! В родном стойбище такое немыслимо) и наблюдал, как его друг общается со своей младшей сестренкой. Как с равной: и разговаривают, и смеются, и друг над другом подшучивают, и по всему видно – любят друг друга. Вначале это казалось диким, а потом ничего, привык, сам с девчонками стал и говорить, и перешучиваться, и язык заплетаться перестал. Ата очень помогла, – быть может, и сама того не подозревая.

Да. Здесь розни не было. Даже к ним, старшим из младших, девчонки-сверстницы в компанию прибивались, когда можно. Не все, так, некоторые; Ата чаще других… Ну а малыши – те вообще носились по стойбищу общей стайкой…

И у взрослых все по-другому, все не так, как в родной общине. Нет, за два года Нагу всякого насмотрелся. И ссоры здесь случались, и даже драки… Да только все равно все – не так. Начать с того хотя бы, что здесь у большинства мужчин только по одной жене. Нагу, когда это понял, себе не поверил: как такое возможно? Сдуру спросил у Йорра: «Твой отец вождь. А сколько у него жен?» Йорр изумился: «Как – сколько? Одна. Дядя-то мой жив!»

Вот оно что. Оказывается, по их обычаям мужчина второй женой взять может только вдову покойного брата. И даже обязан взять; отказываться не принято…

Жены у них своих мужей вроде бы и не боятся нисколько; и у себя под кровом свободно держатся, и в самой общине. Иная еще и покрикивает – своими ушами слышал! Хотя в мужские дела, похоже, не лезут… Впрочем, всех тонкостей их семейной жизни он понять, конечно, не мог; здесь и своим-то младшим не все открыто, а уж ему, чужаку, и подавно. Но все равно разница в глаза бросается.

Нагу часто думал: почему так? Почему у детей Тиг-рольва родившаяся девчонка чуть ли не горе, а здесь ей даже рады? Быть может, потому, что у детей Волка рождается больше мальчишек? Так что же, значит, их предки, их духи-покровители сильнее, чем у детей Тиг-рольва? Нагу даже головой мотал, стараясь отогнать такие чудовищные мысли, но они возвращались снова и снова.

Да и не только в женщинах дело. Взять хотя бы его первую встречу с младшими… Или того же колдуна. Тогда, за первой трапезой, услышав от своего гостя в третий раз: «великий колдун детей Волка» (обычное почтительное обращение!), Армер подмигнул и сказал:

– Знаешь, Нагу, великий сын великого Сильного, будущий великий охотник великого Рода детей Тигро-льва, мы ведь не на Совете, не на Обряде и не на Общем Празднестве, так что давай-ка попросту: я тебя буду звать Нагу, а ты меня – Армер.

Так это сказал, что все трое со смеху покатились. Так и пошло с тех пор: «Армер», да «Армер». Что ж, если ему так нравится, если даже Ата чужеродная его так зовет, – пусть!.. Только какой же он колдун после этого?

Нагу и Армер, можно сказать, подружились, несмотря на разницу в летах, не говоря уж обо всем остальном.

В первую зиму много говорили. Армер расспрашивал, а Нагу отвечал. О многом расспрашивал, только о матери почему-то ни слова. Нагу не выдержал, однажды сам завел разговор:

– Армер, скажи, а у матери моей родня здесь осталась? Почему-то меня никто и не спрашивает о ней.

– Родня? Мы все – ее родня, а ближние… Нет, не осталось. Твои бабка и дед умерли давно, она еще с нами жила. Братьев не было; сестра замужем, в общине Рыжих Лисиц. А не спрашивает никто… – Колдун запнулся, словно подыскивая слова. – Не о чем спрашивать. Твой отец все рассказал.

Больше о матери не говорили. Нагу понял: не нужно.

И о загадочных видениях – его странных снах, — Армер долго не спрашивал, словно и не знал ничего. Только Нагу был уверен: знает. Знает и почему-то молчит.

Наконец, – помнится, уже весной пахло, – спросил:

– Ну что, Нагу, как спится тебе под моим кровом?

Вдвоем они были тогда: Ата ушла к подругам. Он очаг подкармливал. Сразу понял, очем вопрос; рука задрожала, ветку не положил, как надо, – уронил в пламя. Ответил односложно:

– Хорошо.

– Ну а те сны тебе здесь не снятся?

– Нет.

(Они и вправду прекратились. То ли травы в изголовье помогли, то ли еще что, а только не было здесь странных снов. Ни разу.)

Армер задумался. Отсветы пламени играли на его лице, меняя его черты, словно он ни с того ни с сего принялся гримасничать. Но Нагу видел: это пляшут тени; лицо колдуна неподвижно, глаза его смотрят сейчас не в огонь – сквозь него, в какую-то неизмеримую глубь. И, переведя взгляд с лица на сплетенные, намертво стиснутые пальцы его рук, Нагу вдруг подумал, что сам колдун детей Волка сейчас не здесь, не с ним, а в своем странном сне. И не отблески пламени, не тени скользят по его лицу, словно волны на валун накатываются, – это духи слетелись. Быть может, враждебные!..

К счастью, все это длилось недолго, иначе Нагу закричал бы от страха, или бросился вон из жилища, или еще бы что-нибудь сотворил… Но вот Армер тряхнул головой, разжал пальцы и попросил:

– Ты не мог бы рассказать об этом подробнее? Пока Ата не вернулась; ей ни к чему знать о наших делах.

И Нагу, облегченно переведя дыхание, принялся рассказывать. Все. Начиная с ящерки-огневки.

Колдун слушал внимательно, почти не перебивал вопросами. На огневку вроде бы и внимания не обратил, а вот о запахах переспросил:

– Не как от падали? Такого ты вообще не чувствовал? Может быть, как примесь к другому запаху?

– Нет. Прелые листья, только гораздо сильнее.

– И без грибного запаха?

– Без.

Он кивнул, словно удовлетворенный ответом, и снова замолчал. Вот и рассказ окончен, а колдун все молчит и молчит. И тогда Нагу спросил сам (не зря же он говорил так долго!):

– Армер! Колдун! Что же это было?.. Духи?

– Да. Духи.

– Так, значит… – сердце заныло: неужели? — …так, значит,ятоже колдун?

– Нет. Не значит. – Армер улыбнулся, но лишь одними губами. – Видишь ли, мы, колдуны, сами говорим с духами, когда это нужно. Понимаешь? Сами. И не только говорим. А тут… Не ты, а они говорили с тобой. По своей воле. Такое тоже бывает.

– Но зачем? И кто они такие?

– Могучие, это я знаю точно. А зачем? Их пути – не наши пути; много ответов – ни одного ответа. Помолчали.

– Армер! Ты великий колдун, ты говоришь с духами, должно быть, повелеваешь ими. Прикажи, пусть оставят меня в покое! Я не хочу, не хочу…

И вновь улыбнулся Армер, на этот раз своей обычной улыбкой:

– Я действительно колдун, хоть тебе и не очень в это верится, и действительно могу говорить с духами. Некоторыми повелеваю, только немногими. А духов много, и они разные… То, о чем ты просишь… чем мог, я уже помог тебе. Тебя оставили в покое; хорошо бы, навсегда. Будем надеяться… А сейчас хватит. Слышишь? Ата возвращается.

Действительно, Нагу поначалу не верил, что Армер – настоящий колдун: слишком уж он отличался от колдуна детей Тигрольва, который без рогатой шапки и на людях-то не показывался, и говорил-то лишь с избранными. Но скоро сомнения развеялись без остатка.

Это случилось уже весной, когда снег почернел и просел, когда сверху по склонам вовсю текли воды, а в низинах стояли туманы. Густые, гнилостные. Йорр был невесел. Покашливал, и руки горячие.

– Что с тобой?

– Сестренка второй день недужит. Не встает даже, горит. Травником отпаивали, горячие шкуры прикладывали, жертвы духам дали, – не помогает. Должно, Хонка – Огненная Девка наведалась. С собой хочет взять и ко мне тянется; видел…

– Йорр! Я сейчас Армера найду, скажу ему! Он же колдун! А ты шел бы домой, ложился бы, – горишь ведь!

Йорр усмехнулся:

– И то, пойду сейчас. Тебя хотел видеть; кто знает?.. Хонка… Армеру скажи: мать сама скоро к нему придет. Скажи, скажи. Да он уж знает, поди. А мать…

Нагу, поддерживая своего друга, уже начавшего заговариваться, довел его до дома. Заплаканная мать встретила у входа, подхватила почти падающего сына, повела в глубь жилища, крикнула, обернувшись:

– Нагу! Тигренок! Найди Армера, скажи, пусть ждет. Сейчас приду, сейчас… Что бы вчера еще, дура этакая! Так ведь показалось: полегчало. А оно вон как…

Не слушая больше, Нагу бегом кинулся к их жилищу; скользил, дважды падал в мокроту… Армер был дома.

– Йорр… Его мать сейчас…

– Знаю. Второй день жду. Но прежде – ты.

– Нет! Йорр…

– Молчи. Только Хонки нам и не хватало. Ату один раз уже едва отбил… Раздевайся!

И вот он лежит голый на своей лежанке, дрожа мелкой дрожью – то ли от холода, то ли от волнения. Армер склонился над ним, губы сжаты, глаза властные, – Нагу и не подозревал, что он так смотреть может, – а руки скользят вдоль тела, и оно расслабляется от успо-кающего покалывания… Колдун пропел короткое заклинание, накрыл Нагу шкурой, бросил: «Лежи!» – и занялся его промокшей одеждой. Придирчиво осматривал шов за швом, порой останавливался, бормотал что-то. Затем каждую вещь окунул в очажный дым и развесил на распорки… И вот улыбается прежний Армер:

– Вставай, переодевайся в сухое. Трудная ночь будет у нас. Ты ведь пойдешь со мной? Поможешь Хонку прогнать?

А у входа уже причитала мать Йорра.

Да. Эту ночь он никогда не забудет. Людей много, и они все сгрудились на мужской половине жилища вождя детей Волка. На женской половине только больные – Йорр и его сестренка. А перед очагом, на почетном месте, на белой кобыльей шкуре восседаетОн , Армер, их великий колдун! Очаг засыпает, и виден только темный силуэт. Голова склонена на грудь, на коленях – широкий барабан, в правой руке било. Барабан пока безмолвен: колдун только готовится, только собирается с силами для полета в Нижний Мир. К духам.

Виден только силуэт, но Нагу знает: сейчас он в полном облачении: широкой рубахе, снизу доверху увешанной костяными и деревянными амулетами-оберегами. А на голове… в багровом свете засыпающего очага сверкают страшные клыки и оживают мертвые глаза на волчьей морде.

Их много, они сидят плотно. Нагу тесно прижат к правому боку самого вождя Тилома, затылок и уши ощущают чье-то дыхание. Все молчат; только дыхание и отдельные, сдерживаемые вздохи. Меркнет очаг, и словно замирают даже эти звуки…

Надрывно прокричал лебедь – прямо здесь, в жилище! – и Нагу вздрогнул от неожиданности.

Еле слышный дрожащий звук, словно комариное пение… (Откуда? Сейчас, весной?) Но вот он усиливается, переходит в рокот, и становится понятно: это колдунский барабан.

Рокот все сильнее и сильнее, и вот уже не рокот – дробные, частые удары перерастают в МОЩНЫЕ УДАРЫ, – невозможно поверить, что барабан способен издавать такие звуки. Дрожит земля, содрогаются стены!..

Все обрывается – и мертвая тишина. Такая тишина, что Нагу кажется: он здесь один. Только где – «здесь»? В жилище вождя?..

И вновь – комариное жужжание, переходящее в рокот и неистовые удары… Обрыв. Тишина. И снова, и снова…

Нагу не заметил, когда началось пение. (Это что, голос Армера?) Очаг, никем не подкармливаемый, давно бы должен окончательно уснуть, но почему-то багровый свет не гаснет, хотя и не разгорается. С ним происходят какие-то неуловимые изменения. Нагу понял: в такт пению и барабанной дроби стали меняться оттенки – от багрового до оранжевого, почти желтого. И в полумраке, пронизанном этим невиданным светом, под барабанную дробь, под какой-то ритмический шелест, под завораживающее пение, мечется темная, почти человеческая фигура с оскаленной волчьей мордой…

…Не было никакого жилища; никого не было, кроме них двоих, – в полете через Нижний Мир, закрытый для Нагу, но открытый для его могучего спутника, его вожака; и нужно было ему помочь, чтобы спасти друга, чтобы изгнать эту проклятую Девку; и он не знал, как помочь, но это было не важно, главное – хотеть этого; и он хотел; и всеми силами тянулся к Нему, Соединяющему Миры…

Все оборвалось. Сразу. Он – Нагу, и он в жилище вождя, притиснут к правому боку хозяина, и видит, как колдун, шатаясь, направляется на женскую половину и склоняется над больными. Темно, но все же видно: его трясет, его корчит… Резкий гортанный приказ на неведомом языке – и тонкий нечеловеческий крик, замирающий, но продолжающий давить на уши… А колдун уже бежит к входу, откидывает полог, плюет и отбрасывает что-то туда, в ночь. И Нагу видит: там на миг мелькнула, искаженная злобой, харя Огненной Девки…

Люди зашевелились, заговорили. И вот уже в очаге весело пляшет разбуженный огонь, и жена вождя, всхлипывая, шепча слова благодарности, отирает пот с лица колдуна, обессиленно завалившегося на белой кобыльей шкуре. Голова матерого волка свешивается с его плеча. Мертвая. Общинники один за другим проходят мимо него, кланяются, оставляют на шкуре свой дар и исчезают за пологом. Армер никого не видит; глаза его полузакрыты, дыхание прерывисто. Он еще там — на грани Миров…

Несколько дней спустя Йорр, бледный, но вполне здоровый, показывал своему другу, как он наводит лук для дальнего выстрела, и спрашивал совета, а его сестренка вместе с матерью принимала гостя: молодого охотника из Рода Рыжих Лисиц. Должно быть, жених.

Армер не только расспрашивал – рассказывал сам. А что еще делать зимними вечерами втроем, у домашнего очага, когда спать еще рано, а за полог носа не высунешь: мороз, и вьюжит… Нагу и Ата сидят в своем углу, под одной медвежьей шкурой, тесно прижавшись друг к другу, а колдун напротив, по другую сторону очага сидит скрестив ноги, не на ребят смотрит – в огонь; руками своими словно с пламенем играет и говорит. Можно подумать – не им говорит, а духам огня. То простыми словами, а то напевным речитативом.

Он рассказывал о незапамятных временах, о начале их Рода, Рода детей Волка. Оказывается, их предки жили не здесь, а далеко на юге, там, где было вдоволь лошадей и оленей, где люди жили долго и счастливо, не зная ни болезней, ни горя.

…И было их два великих Рода, и женщины одного из них были женами мужчинам другого, и жили они в мире и довольстве.

Но из Великой Тьмы, из Предначальной Бездны явился злобный дух и закрыл Солнце и Луну, и во тьме люди забыли свои имена.

И потеряли друг друга во Тьме, объявшей Средний Мир. И разбрелись кто куда, забывшие имя, утратив-шив свою тропу.

Но Небесная Охотница, изгнанная злобным духом со своих Черных Лугов, на которых она преследует по ночам Небесных Гусей, Жеребца и Оленя, спустилась в Нижний Мир. И встретилась там со своим мужем, тоже ушедшим со своих Лазурных Полей из-за злобного духа. И они соединились. И Небесная Охотница родила двух братьев-близнецов.

И сказала она своим сыновьям: «Спуститесь на Землю и прогоните злобного духа назад, в Великую Тьму, в Предначальную Бездну.

Чтобы ваша мать могла вернуться на свои Черные Луга, чтобы отец ваш вернулся на свои Лазурные Поля.

Чтобы люди перестали блуждать во Тьме, нашли свою тропу, вспомнили свое имя…»

Многое рассказывал Армер о подвигах братьев-близнецов. И о том, как злобный дух все же внушил им рознь и вражду и один брат убил другого. И о том, как, раскаявшись, пошел он к своему отцу, и похитил корень жизни, и оживил своего брата. И о том, как был изгнан злобный дух, и их родители вернулись на свои небесные луга. А люди огляделись и увидели, что, блуждая во Тьме, пришли они в дальние края, в незнакомые места. И братья дали им эти земли и наделили их новыми именами. А потом ушли на Черные Луга, к своей матери… – А увидеть их можно? – спросил Нагу. – Да. Погодите, отвеселятся Снежницы, уляжется вьюга, прояснеют Черные Луга, – и я вам их покажу.

И вот они стоят втроем на окраине стойбища, под открытым небом. Нет Небесной Охотницы, ушла на свидание со своим Огненным Мужем (так говорят дети Волка). Льется свет Небесной Тропы, искрится снег в его сиянии…

– Вон они, Небесные Братья, давшие нам в Прародители Серого Волка, – говорил Армер, указывая на две яркие звезды.

Нагу запрокидывает голову, и видит, как один из братьев подмигивает ему, и слышит совсем рядом дыхание Аты. И вдруг на какой-то миг ее холодная щека касается его щеки.

Глава 3 АТА

И было еще одно, навсегда отделившее Нагу-подростка от малыша Волчонка. Главное. То, от чего чужое стойбище мало-помалу стало казаться ему едва ли не милее своего, родного.

Ата! С того самого мига, когда Нагу ощутил, как прикосновение, ее взгляд, увидел ее мягкие губы, дрогнувшие в неуверенной улыбке, все переменилось. Да, вот так, сразу, изменился и мир вокруг, и он сам. Уже тогда, за первой трапезой под кровом колдуна детей Волка, он понял вдруг, что не глазами замечает даже – чувствует каждое ее движение, помимо своей воли, помимо желания. И что это очень, очень важно. Самое важное. И что так оно и будет впредь: он, Нагу, и отвернувшись, будет видеть эту незнакомую девочку.

Понимал ли Нагу тогда, что с ним происходит? Не очень. Он знал твердо: такое недостойно мужчины; недостойно будущего сына Тигрольва. Сын Тигрольва, бесстрашный охотник на самых могучих зверей, не может унижать себя перед женщинами; никогда и ни за что на свете. Мужчина должен кормить тех, кто рожает ему сыновей, должен о них заботиться. И наказывать, если нужно: он – сильный, он – главный. Так учил его отец; так учила его сама жизнь в родном стойбище. И что же теперь, все это насмарку?

Получалось: он, будущий охотник великого Рода, оказался слабее какой-то девчонки. И самое страшное: ему это приятно. И самое досадное: она словно и не замечает того, что с ним творится. Первое время порой просто хотелось дать ей хорошего тумака. Да нельзя: здесь это не принято, он быстро понял. И еще понял потом: хорошо, что нельзя. Ведь по-настоящему-то ему защищать ее хотелось, а вовсе не обижать. Защищать от кого угодно: от хищников (даже от своего брата тигрольва), от лесного пожара, от чужаков, жаждущих крови… Уж не потому ли он и взялся за лук, чтобы не оплошать при случае? Сколько раз в полусне, прислушиваясь к легкому дыханию давным-давно спящей Аты, Нагу воображал, как его меткая стрела впивается точно в глаз невесть откуда взявшемуся Вурру — громадному медведю, о котором он слышал у общих очагов, из рассказов бывалых охотников. Как падает замертво, сраженный его дальним выстрелом, чужак-убийца, уже занесший над ней свой костяной окровавленный кинжал. Как… Да что там вспоминать? Дурачок он был, сущий дурачок…

Ата, тихая, ласковая Ата, – казалось, она и вправду ничего не замечает. С ним – как с Армером, как со всеми. Лишнего слова не скажет, только по делу: «Нагу, не поможешь мне лошадиную лопатку разделать?» Или: «Ой, у тебя на рубахе дыра. Можно, я зашью?» А посмотрит – словно по щеке погладит, так, что он только глаза опустит и покраснеет…

Вот уж чему действительно пришлось учиться – говорить с Атой и не краснеть. Первое время язык не поворачивался, чужим становился и звуки какие-то странные издавал: то хриплые, то писклявые. С Армером больше говорил – для Аты. Потом ничего, привык понемногу. Когда стал понимать: не смеются и смеяться не будут.

Самым невероятным было поведение ребят. Уж кому, как не им, сверстникам, казалось бы, поднять на смех глупого чужака, робеющего перед совсем чужой девчонкой? А они и не думали насмешничать, словно ничего стыдного в этом нет, словно так оно и должно быть. Йорр, бывало, скажет: «Эй, Нагу! Мы за хворостом. Скажи своей Ате, хочет – пусть с нами идет». Или предупредит: «Завтра пусть твоя Ата с девчонками остается. У нас свои дела».

«Твоя Ата». Вначале Нагу чуть ли не вздрагивал от этих слов, краснел. А потом понял, что никакая это не издевка, что такое для них, волчат, в порядке вещей, и стало радостно слышать: «Твоя Ата». Тем более что заметил: ей это тоже нравится.

Что-то на них нашло в тот день. Быть может, солнце после многодневной хмари, и ослепительно синее небо, искрящийся снег под елями и на их темно-зеленых лапах.

Забыли в то утро, что они – старшие из младших, почти взрослые; возились в снегу, как малышня, с визгом и хохотом, катались по обледенелому склону, в сугробах друг друга купали. Потом, все еще смеясь, отряхивали друг друга. Йорр, сбивающий своей тяжелой рукавицей снег со спины Нагу, вдруг присвистнул:

– Эй, Ата, взгляни-ка! У твоего Нагу на малице узор совсем осыпается.

– Где?

Она обежала вокруг и, помогая счищать с него остатки снега (Нагу и сквозь зимнюю одежду чувствовал каждое касание ее маленькой узкой ладони), сказала только:

– Жилки порвались. Это сейчас, на склоне, должно быть. Вчера все было в порядке.

И Нагу понял, отчего накануне замеченная дыра, разошедшийся шов потом исчезали как бы сами собой.

Вечером Ата при свете очага долго трудилась над разрушенным узором. Закрепила то, что сохранилось, но множество бусин пропало безвозвратно, – не в снегу же их искать. Поколебавшись, спросила:

– Нагу, можно, я наши бусы тут пристрою? У меня запас; смотри, они от ваших почти не отличаются.

Он, млеющий от счастья подле своей Аты, только выдохнул: – Конечно.

К лету они все больше и больше времени проводили вместе. Не вдвоем, нет, – вместе с Йорром и ребятами. Как обрадовался Нагу, узнав, что Йорр еще целый год будет пребывать в детстве, старшим среди младших. Что ни говори, а без него, без первого друга, мир бы померк, даже несмотря на Ату. Слишком тяжело – обрести друга для того, чтобы сразу же потерять: ведь те, кого уводят в Мужские Дома готовиться к Посвящению, назад уже не возвращаются. Возвращаются другие. Взрослые охотники возвращаются, получившие настоящие, мужские имена…

Счастливое лето: рядом и друг, и Ата. Нагу и радовался, и гордился: она действительно его Ата и не скрывает этого ни от кого. И восхищался: не скрывает, а сдержанна. Поставить себя умеет. Их мужское общество явно предпочитала девчоночьему, а все же старалась сделать так, чтобы не одна была среди них. Хотя бы еще одна-две подружки. А передаст Нагу слова Йорра: мол, завтра у нас свои дела, – только улыбнется: «Вот и хорошо, а то я своих девчонок совсем забросила!»

Вдвоем они оставались только дома, по вечерам. Почти вдвоем: Армер был тут же, на своей, мужской половине. В их разговоры не вмешивался; казалось, и не слышит ничего. А Нагу словно прорвало! Он рассказывал о своем родном стойбище, о том, какие храбрые и умелые их мужчины – сыновья Тигрольва. А его отец и старшие братья – самые храбрые; отец – лучший охотник их Рода. Им даже Ледяные Лисицы завидуют: у тех-то нет такого охотника. И жилища сыновья Тигрольва делают по-другому: они и просторнее, и зимой теплее…

– Сперва такую большую-большую яму выроют, костяными мотыгами вроде ваших. Потом пол заровняют, стены плетняком укрепят, знаешь, из прутьев. И шкурами. А кровлю мы не только из жердей делаем, как вы; мы ее мамонтовыми костями укрепляем. Если кто один живет или вдвоем, так он вообще поглубже зароется, а сверху бивнями перекроет яму. Ну и шкуры, конечно. Мы и на пол шкуры кладем, а под них зимой уголь рассыпем, – и тепло-тепло. Не то что у вас…

Сказал – и осекся. Тоже мне, хорош мужчина,сын Тигрольва. Хозяйский кров порочить.

Красный от стыда, осторожно посмотрел на Армера. Но тот, к счастью, ничего не слышал; со своими колдунскими мешочками возился, должно быть, снадобье какое-то готовил. В один заглянет, другой понюхает, из третьего щепотку на язык возьмет. А губы по обыкновению улыбаются чему-то…

Однажды Ата спросила:

– Нагу, а ты откуда язык детей Волка узнал?