Подложив голову под колеса, не остановишь их! Сила нужна! На силу сила! Поддержка нужна! Война! Одна надёжа - война!.. Со злобой подумал: пишут всё - будет, будет, а - нет и нет! Всё "готовятся", "готовятся"! Как ни болела душа, разум повелевал: "Не время! Лбом стену не прошибешь! Ждать - одно остается. Молиться богу да ждать! Одно - ждать момента!"
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      1
      После того как докосили вместе, вместе уже выходили и жать. Становились в ряд, зажинали все сразу и шли так, нагибаясь, кладя за собою снопы, оставляя позади желтую пажить. Когда сжинали одну полосу, толпой, разговаривая, шли все на другую.
      Вместе свозили снопы. Еще каждый на своем возу, своем коне, но уже не в свои гумна, а в назначенные. Жито - в Хведорово гумно, овес и пшеницу - в Грибково, а гречку и просо - к Алексею Губатому. Это более всего удивляло куреневцев. Все же стога и бабки, хоть и косили и жали вместе, стояли у каждого на своем наделе, были еще вроде бы своими, отдельными. Здесь начиналось уже иное.
      Легко было заметить, что событие это по-разному волнует тех, кто работал на своих полосах. Одни принимали все очень спокойно, как далекое, чужое: что нам до того, куда везут, пусть хоть в болоте потопят! Другие смотрели не только с любопытством, но и как бы с беспокойством: надо ж на такое осмелиться, не побоялись. Третьи только головами качали, судили недобро меж собой, пророчили, что все это ни к чему, глупые выдумки. Как бы похваляясь хозяйственностью, мудростью своей, давали понять друг другу, что они не такие дураки, что надо держаться своего, надежного.
      Одни посматривали на возы, что ползли в чужие гумна, молча, с какой-то задумчивостью; другие дразнили, подсмеивались: "Места в своих мало уже?.. Или, может, лишнее?", "Или Грибок лучше постережет?", "Так веселей, должно быть: отдать свое, а потом ждать, когда Миканор поделит?
      Выделит горсть из твоего же добра!.."
      Когда сжали, свезли в гумна все, - стали сводить коров, коней, свозить телеги, плуги. Все, кто был в селе, толпились на улице; около каждой хаты, каждого штакетника стояли, смотрели женщины, мужчины, дети. Толпами больше, правда, дети - валили вслед.
      - Дядько Иван, - орал Ларивон Зайчику, который шагал рядом с возом, понукая старого сивого коня, - чего это твой рысак так неохотно тянется? Как все равно в колхоз не хочет!
      - Не торопится! - подхватил Хадоськин отец. Радостно, во весь голос съязвил: - Несознательный!
      - Дай ему под пузо, поганому! - посоветовал Ларивон, довольный тем, что слушает столько народу. - Чтоб бежал и другим пример показывал!
      Зайчик потянул вожжи, остановил старого коня. Весело моргая, повел взглядом на тех, что стояли у плетней, что шли следом.
      - Незачем, браточко, мне спешить! Я, браточко, все равно первый! Ето ты будешь бежать, чтоб не опоздать! Аж хвост задерешь, как Халимонов бугай!..
      Толпа взорвалась хохотом. Хохотали потому, что это говорил Зайчик, и потому, что вспомнили бодливого бугая, и потому, что Бугаем дразнили Ларивона. Ларивон злобно покраснел, но, глянув на Евхима, стоявшего поблизости, сдержался.
      - Смотри, чтоб ты не летел, задравши хвост, со своего колхозу!
      - Я, браточко, бегать так не умею и хвоста не задираю! .. Не та, братко, скотина!
      Зайчик под хохот повел коня дальше, не слушая, что там пытается ответить Бугай. Цепочка заинтересованных, смеющихся подалась следом.
      - Куда это, куманек? - встретила Зайчика Сорока, которая только что горячо, размахивая руками, спорила о чем-то в кругу женщин. Голос был льстивый, затаенно хитрый. - Как все равно в примаки!
      - В примаки! Хотел, кума, к тебе, да передумал - старая уже ты для меня! Я и помоложе найти могу!
      - Дак молодая не очень по тебе упадае! Обещает не на утеху, а так, для смеху! Поднесет сливок, а даст в загривок! - Перестала хохотать: - В колхоз ето?
      - В гурт, браточко. - Подхватил: - Пойдем, может, вместе, чтоб веселей было!..
      - Иди, куманек, пока один, - весело, но как-то серьезно сказала Сорока. - Попробуй, какой смак, а тогда уже нам _ дай знак! - Она оглянулась на женщин. - Как сладко будет - вся команда прибудет! А как горько на смак ползи назад, как рак!..
      - Старая ты, боязливая! - плюнул Зайчик и подался своей дорогой.
      Заехал на Миканоров двор, где с Миканором стояло несколько колхозников и любопытствующих, сдал плуг, борону, распряг коня, сдал сбрую. Миканор все записал в зеленую ученическую тетрадь, проставил всему цену.
      - Вот теперь - колхозники по всей форме! - сказал он, когда Зайчик вывел под списком какую-то кривулю. - А то только, не секрет, название одно было!
      - Теперь колхозники на сто процентов, - отозвался Андрей Рудой. Растолковал Зайчику: - Самое основное - обобществление имущества!
      - Самое основное, браточко, - засмеялся Зайчик, - ето осмелиться! Я, ето, набрался смелости еще на покосе! Хоть головою темный. А ты вот хоть грамотей и все знаешь, а вот глядишь все сбоку! Объясняешь все, братко!
      - Правильно подметил, дядько Иван! - похвалил Зайчика Миканор. - Других учит, а сам в сторону жмется! Колени дрожат, наверно!
      - Тут ничего удивительного, - рассудительно, спокойно промолвил Рудой. - На передовой, как в бой идти, грамотные всегда были самые несмелые! Все отчаянные герои на передовой - из простых людей, неграмотные, как правило.
      И в этом, если разобраться, ничего удивительного Грамотный человек, он знает, так сказать, что к чему, думает много.
      А это, следовательно, мешает геройству А неграмотный - он сразу решает Или грудь в крестах, или голова в кустах.
      - Ето неправильная теория! - возразил Миканор. - У нас теперь самые герои - грамотные! На то советская власть и старается, чтоб грамотные были все! Да и то неправильно: что в колхозе голова может быть в кустах!
      Рудой хотел что-то сказать, оправдываясь, но во двор въехал Алеша Губатый с возом.
      - Ну, пора и тебе в коллектив, сивый! - Зайчик заметил вблизи одного из своих малышей, позвал: - Антось, иди сюда! - Посадил белобрысого, с тонкой гусиной шеей малыша, который счастливо вцепился в черноватую гриву Держись, братко!.. - Подбежал еще один Зайчиков малыш, ухватился, потянул отца на свитку: "И меня". Зайчик посадил и этого. - Держись за Антося! Под руки возьми, вот так!.. Держитесь один за одного, байстрюки батькины! Последний раз на единоличном едете! - Он тронул за узду сивого.
      2
      И в этот день любопытствующие смотрели по-разному:
      одни - задевая, посмеиваясь, другие - рассуждая, споря меж собой, третьи - молчком, пряча в себе свои размышления. И тут были такие, что смотрели на все безразлично, как на чужое, и такие, что волновались, будто это и их как-то касалось, будто с этим и у них что-то могло измениться.
      Однако, хоть было похоже на то, как смотрели раньше, можно было заметить, что беспокойных и беспокойства теперь было намного больше; едва ли не каждого в Куренях волновало необычное событие: интересом, надеждой, тревогой, озлоблением...
      Немного было таких, что, насмотревшись, как колхозники своз,ят и сводят добро, сразу возвращались на свои дворы к обычным хлопотам. Почти каждого волновало то необычное, что происходило на глазах. Еще больше, чем на Миканоровом, толклись толпы на Хведоровом и Хонином дворах.
      Особенно много гомону, суетни было на Хведоровом дворе, где ставили в сараи коров и где беспокойно пестрели женские платки да юбки.
      Тут были и любопытство, и удивление, и смех, и слезы.
      Не только те, что привели коров, а и просто любопытные теснились в воротах, лезли в хлев, смотрели, будто на чудо.
      Коровы, что стояли в загородках, беспокойно косились на соседок, на людей, неведомо зачем теснившихся к ним, водили диковато головами, выставляли рога, посылали в люд-"
      ское, разноголосье тоскливое мычание.
      Женщины-колхозницы, шурша свежей сухой соломой под ногами, усердствовали около коров, вертелись возле Хромого Хведора, что, как хозяин, покрикивая на женщин, добиваясь порядка, ковылял на костылях около Хведоровой Вольги, назначенной дояркой.
      - Поставь дальше от етой, от Зайчиковой, Хведорко! - просила, будто стыдясь, тихая Алешина сестра. - Крученая ета, Зайчикова! Проткнет рогом увидишь!.. Переставь, Хведорко!
      - Не проткнет! - мирно и убежденно заявлял Хведор. - Чего ей протыкать!
      В одном колхозе, считай!.. Ушла бы ты, Арина, лучше было б, ей-бо!..
      - Чтоб кормила хорошо и - чтоб ласково с ею! - просила Зайчиха, за подол которой держалось сопливое дитя. - Как накормишь да как ласково подойдешь, дак даст что-то.
      Не гляди, что такая!.. Надо ласково, если доишь!
      - Ласково буду! - клялась Вольга, смущенно-радостная, чинная - от непривычной еще должности. Была она сегодня особенно аккуратной: в ладной, сшитой Хведором жакеточке, в сапогах, в красиво повязанном платке, из-под которого выглядывало беленькое аккуратное личико с гладко зачесанными назад волосами - А чего ето, тетко, слезы у тебя? - спрашивала Вроде Игнатиха Миканорову мать, тоскливо сутулившуюся. - Как все равно сына в солдаты провожаешь! Жалко?
      - А не жалко, Авдотечко? Жалко! Ето ж как подумаю:
      как наживали ее, как выбирали... Как тешились... Наглядеться год не могла... Ночью, бывало, проснусь, такая радость на душе... Подымусь, ей-бо, пойду, погляжу... Стою, не натешусь. Потом уже вернусь. И так хорошо на душе.
      Так и засну... Такая хорошая попалась! На свете другой такой, сдается, нет!..
      - Миканор же ваш, тетко, распорядился! Мог, если на то, и уважить старую!
      - Не может, сказал! Как я, говорит, председатель, то первым должен, говорит, пример показывать! Еще и приказал, чтоб слез не распускала! Особенно на людях! Не позорила чтоб, сказал. А я вот - не могу! На свете другой такой, кажется, не было!.. Как вспомню, как наживали! Как ночью вставала, чтоб поглядеть! Дак не могу! Хоть что - не могу! Горько.
      В ворота все протискивались, все топтались в хлеву.
      Обычно добродушный, Хведор начал злиться, не на шутку замахивался костылем:
      - Отойдите, бабы, ей-бо! На двор хоть выйдите! А то - вот, не погляжу костылем которую!.. Не погляжу - по ребрам, ей-бо! Шпиктакль нашли! Коров только пужаете, пужалы чертовы!
      - Бабы, все доглядим! Ничью не обидим! - ласково, рассудительно помогала мужу Вольга.
      Но люди все лезли. На смену тем, что отходили, втискивались другие, с интересом вглядывались, гомонили, смеялись. Все время шныряли меж взрослыми дети; толкались, дурачились, будто на свадьбе. Было и несколько мужчин, среди которых внимание особенно привлекали старый Глушак, Вроде Игнат, Прокоп Лесун. Старый Корч смотрел внимательно и с уважением; когда кто-то, поддабриваясь к старику, сказал, что коровы и те не хотят вместе жить:
      вон как смотрят одна на одну! - Глушак спокойно поправил:
      - Привыкнут! Скотину ко всему приучить можно! На то и скотина!..
      Вроде Игнат бросил какое-то насмешливое замечание, плюнул. Лесун смотрел молча, понуро; слова не выдавил, так и поплелся со двора, не глядя ни на кого, не обращая внимания на тех, кто с любопытством смотрел вслед.
      Среди женщин, толпившихся во дворе, больше всего волновались Чернушкова Кулина и Сорока.
      - Как кто, а я - чтоб такое сделала когда? - Кулина вертела головой, костлявое от худобы лицо было красным, злым; клялась перед всеми: Никогда, даже если силою будут...
      - Жисть будет: придешь с работы - никакой заботы! - стрекотала отважно Сорока. - Ни коровы, ни поросяти - одни стены в хате!.. Любота!
      - Как это оно будет? - тревожилась Василева Маня. - Хорошо, у которых нет ничего!
      - Эге! - возразила невестке мать Василя. - Не жалко разве? Богатому жалко корабля, а бедному - кошеля!
      - Корова - не кошель! - сказала Вроде Игнатиха.
      - То-то и оно!.. Что ето, правда, будет со всей выдумки етой?..
      На Хонином дворе были большей частью мужчины. Здесь тоже толпились около ворот, засматривали в сарай. Некоторые, и колхозники, и просто любопытные, ходили в сарае около коней. И по двору и в воротах шныряли дети, во всем похожие на тех, что были на Хведоровом дворе. Мужчины держались более степенно, чем женщины, и рассуждали и посмеивались сдержаннее, как и надлежит мужчинам. Многие были непривычно задумчивы, почти все курили.
      - Хлев спалите, черти! - кричал Хоня, распоряжавшийся всем. - Выйдите отсюда, не собрание вам!.. Коней только беспокоите, единоличницкие души!
      - Правильно, Харитон! Гони! - поддержал Хоню Миканор, входя веселым, сильным шагом. - Как идти в колхоз, дак не хочут, а как глазеть - дак село целое!
      - Дак чтоб уткнуть голову куда, - отозвался Митя-лесник, - глянуть наперед надо!
      - Глядите, не секрет, очень долго!..
      - Дак это ж не абы что!
      Миканор, как и надлежит председателю, начал осматривать конюшню, проверил, как поставлены кони, какое сено им положили. По тому, как держался он, что делал и как делал, все могли - все, у кого глаза есть, должны были видеть, что в колхозе - твердый, надежный хозяин.
      - Чтоб корм, Харитон, давал по режиму, в положенное время, и по рациону, - распорядился Миканор. - Чтоб никаких нарушений. По всем законам науки. Как договорено!
      Хоня тоном, каким и следует отвечать на распоряжения, заверил, что все будет делать как положено. В это время, нисколько не считаясь с тем, что рядом такой важный человек и что идет такой серьезный разговор, Хонина кобыла грызнула Миканорова коня, и тот визгливо заржал и лягнул. Кобыла снова хищно вытянула морду, конь крутнулся, кинул копытами. При высоком начальстве, будто нарочно, завязалась поганая старая драка - с визгом, с брыканьем, с отвратительной злостью. Хоня ринулся к коням, перетянул кнутом мышастую свою, успокоил коня.
      - Кони и те!.. Кусаются! - будто обрадовался кто-то из толпившихся в воротах.
      - И делить нечего, сена всем поровну! А брыкаются!
      - Характер еще, не секрет, единоличницкий! - хотел отшутиться Миканор
      - Несознательные! - поддел кто-то. - Не готовы еще!
      - Ето она, браточки, любя, - вмешался в разговор Зайчик. - Чтоб гулял с ею! А не дремал!
      - Ничего себе любовь! Аж завизжал! ..
      Проверив, что надо, отдав распоряжения, Миканор уведомил Хоню, что пойдет сейчас посмотрит коровник, озабоченно, деловито подался со двора. Люди почтительно расступились перед ним, несколько человек с ватагой детворы двинули следом. В середине толпы, что осталась, Рудой обрадованно принялся растолковывать:
      - В каждой культурной конюшне обязательно должны быть, так сказать, ячейки на каждого коня.. .
      - Опять ты, браточко, за агитацию свою! - вцепился в него удивительно серьезный Зайчик.
      - Я не агитирую, я совсем, так сказать, наоборот. Критикую: что вы делаете неправильно. Вместо того чтоб, как учит советская власть, строить конюшни, вы все разобрали по хлевам. Ето ж скривление, а не колхоз!
      - Ты смотри, дядько, - шмыгнул носом Алеша Губатый, - а то за агитацию против колхозов мы не погладим по голове! Знаешь, что - за агитацию!
      - Знаю. Дак я ж, - не поддался, не уронил достоинства Рудой, - критикую не против колхозов в целом Я против, так сказать, неправильных колхозов. Следовательно - за правильные. Как учит партия.
      - Там разберутся, дядько, - в Алешином тоне слышалась угроза, - за что ты агитируешь!
      - Ты не учи меня, - с высокомерием, вспыльчиво заявил Рудой. - Рано учить взялся! Не знаешь ничего, дак других слухай! ..
      Однако заметно притих. Вскоре и совсем убрался со двора. А другие еще долго толпились, завязывали сдержанный разговор, курили, молчали.. .
      3
      То, что происходило на Миканоровом и Хонином дворах, больше всего волновало жителей Куреней. Мало было таких хат, дворов, где бы не говорили про это, не толковали, не думали. Говорили, думали в хлевах, в гумнах, в поле, дома, устало ужиная, в раздумчивой тишине на полатях.
      Обойдя все дворы, где собирались люди, наслушавшись и наговорившись, Чернушкова Кулина только к полудню вернулась на свой двор. Муж у сарая сек ножом свежую, только что сорванную траву - готовил корм свиньям.
      - Как подурели! - не первый раз возмутилась она, не замечая того, что делает муж, не удивляясь, что взялся не за свое дело: не до того ей!
      Чернушка будто не слышал, - стоя на коленях, рубил и рубил траву занят был, казалось, только своими хлопотами. Потом уже спокойно, степенно посоветовал:
      - Не зарекайся!
      - Я?! Не дождутся!
      - И не будут дожидаться! Сама пойдешь... как придет пора!
      - Ето я?!
      - Ты. - Чернушка не останавливался, привычно, рубил зелень.
      Кулина, еще больше распаленная невниманием мужа, его недоверием, не зная, что сказать, достойное того гнева, который горит в ней, сложила вдруг фигу, ошалело ткнула куда-то в сторону деревни:
      - Вот им!
      Чернушка снова рассудительно посоветовал:
      - Не зарекайся!
      Бросив рубить, он встал, глянул на жену, устало и как бы не понимая.
      - Чего ты ето бедуешь так? - он выделил особо "ты" - Можно подумать ты больше всех теряешь! Богатство самое большое, можно подумать, у тебя!
      - А не богатство? Если мы только им и живем! - Кулина смотрела на мужа и, казалось, также не понимала его.
      - Богатство, чтоб оно провалилось! Свету белого не видишь, а какой толк? Дочку в богатые вывели! - заговорил он вдруг иначе, с болью, слрвно сквозь слезы. - Богачкою, панею сделали! Тешься себе! - вспылил, приказал мачехе: - Бери траву, свиньям давай, богачка!..
      Чернушиха, смущенная упреком за Ганнину беду, в которой она все же чувствовала себя виноватой, хоть и не подавала вида, не нашлась, что ответить мужу, - увидела, что Хведька, появившийся откуда-то, следит за ними внимательно и с какой-то насмешливостью.
      - А етот опять отлынивал! Опять не гонял свинью-на выгон! Чуть отвернулась мать на минутку - сразу гулять...
      Зубы скалит еще! - Чернушиха в запальчивости поискала, нет ли поблизости лозины, не нашла и вдруг кинулась замешивать свиньям траву.
      - Некогда и етому работать! - промолвил Чернушка. - В мать пошел. Тоже не может жить без политики!..
      Под вечер зашла Ганна, и спор, что, казалось, забылся уже, снова разгорелся, только теперь уже и отец и мачеха - как некоему праведному судье - доказывали Ганне каждый свою правду. Хведька тоже был здесь, в сумерках молча сидел за столом, ждал, что скажет справедливый судья ма"
      тери и отцу.
      Собрались ужинать, а не ужинали. Будто забыли, ради чего собрались.
      - Не богатство, говорит, - жаловалась мачеха. - Как все равно я не знаю, какое богатство! Горе, а не богатство!
      А и то забывать не надо, какое ни есть, а живем с него!
      Живем, не померли! .
      - Только и того! - неохотно - не любил споров! - отозвался Чернушка
      - Живем, слава богу! И едим что-то, и одеты! И хлеб твой, и хата твоя! И корова, и овечки твои! Как там ни живешь, а живешь спокойно! Знаешь, если что случится, дак выручить есть кому!..
      - Только и всего! - коротко и неохотно возразил Чернушка
      Ганне не хотелось спорить. Пришла посидеть среди своих, отдохнуть от работы. От немилой корчовской жадности!
      - Жить, конечно, надо с чего-то, - рассудительно, для приличия, отвечала она мачехе. - А только, мамо, счастье не в одном богатстве...
      - Кто ж говорит, Ганно. Я только - что про хозяйство думать надо. Как жить будешь - думать надо!..
      - Если у человека счастье, мамо, дак и хозяйство значит что-то. А если нет - какой толк из всего!..
      - Оно конечно, и без счастья не сладко! А как есть нечего будет, как зубы на полку положишь - вот будет счастье!
      - Вроде там голодом морить будут! - отозвался Чернушка
      - Переиначивать все страшно .. - раздумчиво произнесла Ганна. - Да и то правда, неизвестно, как там будет.
      Но только хуже, чем есть, вряд ли будет. Хуже, кажется, не бывает...
      В хате у Василя так же сидели за столом, впотьмах хлебали борщ. Ужинали молча, пока в люльке не всхлипнул ребенок. Маня недовольно промолвила: "Опять! Как нарочно! Каждый раз, чуть присядешь за стол... А чтоб тебе..."
      Произнесла злобно как проклятье, но Василь прервал ее, велел покормить ребенка.
      Кончил Володя ужинать, полез на полати, перекрестился на образа дед Денис, зачиркал кресалом, хотел закурить трубку, когда мать, сидевшая у края стола, забеспокоилась вслух:
      - Как ето оно теперь будет?..
      - Свернуло, тем часом, с наезженной дороги, - отозвался дед. - По болоту прямо, по кочкам...
      Василь молчал.
      - Как?! - сказал с раздражением, с упреком. - Знать вам надо все, конечно! Забивать голову!..
      - Дак как же не забивать ее? - словно бы просила и советовала мать. Тут же сам видишь...
      - Вижу, вижу! - озлился Василь. - Своей сухоты мало!
      - Дак разве ж ето обойдется так, Васильке?! - будто спрашивала и отвечала мать. - Думаешь1, все ето?
      - Тем часом, ето начинается только! - поддержал ее дед Денис.
      Маня от люльки вдруг вмешалась запальчиво:
      - Пусть лезут, кому надоело жить! А мы - нам и так не погано!
      - Ето начинается только! - снова подумал вслух дед. - Ето так не кончится!..
      - То-то ж и думки всякие, Васильке...
      Василь встал из-за стола, мать сразу отодвинулась, пропустила. Стала собирать ложки, медленно, будто ждала, как пойдет дальше разговор.
      - Как оно кончится, никто не знает, - сказал Василь рассудительно, степенно, как и подобало хозяину, главному человеку в доме. - Нам и без того сухоты по горло! - Как бы попрекать начал: - Надо вот молотить жито, ячмень да овес! Да пахать! Хату достраивать надо, чтоб перебраться скорей! Чтоб дерево не погнило до того, как входить надо!.. - Помолчал малость. У цагельни озимые сеять думаю...
      - Озимые должны уродить, - сказал дед. - Если погода не подкачает, должны.
      - Хату надо чтоб помог доделать батько, - сказал Василь Мане. - Чтоб и Петра взял на подмогу.
      - Поможет, я скажу, - пообещала Маня.
      Тем и кончился разговор в доме Дятликовых: стали расходиться по полатям, раздеваться. Один дед, который и летом спал на печи, долго еще вертелся бессонно, не мог унять назойливый кашель...
      Долго не спалось Хадоське. Она, как обычно, лежала на полатях с маленькими; меньшой, Антосик, скорчившись, толкал ее своими коленями в бок, льнул головой под мышку.
      Хадоська ласково подымала его на руку, но через минуту он снова соскальзывал с руки, упирался головой под мышку.
      Все малыши спали, только изредка с тихим, мерным дыханием сливалось глухое бормотание: детям что-то снилось. Сны им снились добрые, не будили никого; недаром Хадоське больше слышалось тихое, сладкое причмокивание.
      Родители ж не спали; хоть сначала не разговаривали, Хадоська догадывалась, что не спят, думают о чем-то.
      - Хозяева! - прохрипел неприязненно, с пренебрежением отец. - Сошлись, голодранцы!..
      - Ты - богатей! - тихо попрекнула мать.
      - Не ровня им, вроде!..
      - Тише ты, - шепнула остерегающе мать. Снова упрекнула: - Нос задираешь!.. Гляди, как бы не опустили!..
      - Кто ето опустит?
      - Некому? Вот впаяют твердое!
      - Не впаяют, - уверенно сказал отец. - Середняк, вроде!
      - Сегодня середняк, а завтра захотят - прилепят твердое.
      - Не прилепят! Не за что!
      - Есть за что! Язык распускаешь очень! Смелый очень!
      - Смелый! Что думаю, то и режу!
      - Я и говорю!.. Да не греми! Детей разбудишь!
      Отцов голос стал еще громче:
      - И буду резать, что думаю! Молчать нестерпимо!
      - Тише, говорю! - снова шепнула, прося, старая. Сказала с упреком: - О детях надо помнить!
      - Ты только помнишь.
      - И ты помни. Не одни!..
      Отец плюнул и, слыхать было, грузно повернулся. Тоже долго не спал, но уже не разговаривал с матерью. Думал что-то про себя.
      Хадоська думала мало, неохотно, чувствовала себя странно одинокой, покинутой. День этот будто отнял у нее надежду: еще вчера она надеялась, что Хоня все же одумается, вернется к ней; чувствовала, что обладает хоть какой-то силой и властью над ним, а сегодня увидела, что ни власти, ни силы никакой нет; нет того радостного, теплого, чем жила уже давно, с чем связывала самые дорогие надежды. Хоня не послушался. Сделал все по-своему. Говорила ж ему: про колхоз чтоб и не думал; в колхоз, говорила ж, она не пойдет ни за что; если не выпишется, чтоб и не думал о ней; так вот отвез все свое, отдал; совсем ступил за черту, которую она не перейдет никогда. За межу, которая их разделила; навек разделила.
      "Ну и пусть! Пусть живет себе! Не обязательно ето, проживу и одна! Доля уже такая: жить одной! Есть чего бедовать!"
      Бедовать, казалось, было нечего, а тоскливо было на удивление. И чувствовала себя Хадоська одинокой, покинутой. И все недоумевала: что будет дальше?
      У старого Глушака под тусклой, с прикрученным фитилем лампою сидели Евхим и молчаливый, понурый Прокоп. Прокоп мощными локтями упирался в стол, огромными черными ладонями держал тяжелую, заросшую до глаз голову. Евхим, чуть горбясь на лавке, по-домашнему весь в посконном, в лаптях, прищуривая глаз, дымил самокруткой.
      - Дядько, не думайте много, - говорил, усмехаясь, Евхим. - Вам, ей-бо, нечего голову ломать!.. Вам, дядько, самый момент - в колхоз!..
      Прокоп шевельнул бровью, косо и люто глянул на него.
      Он в последние дни был завсегдатаем в Глушаковой хате, коротал здесь раздумчивые вечера, слушал рассуждения и советы старика. Старик был рад ему, когда сидели вдвоем, речь шла всегда в добром согласии. Тревожил эти вечера только Евхим, который иногда вваливался в отцову хату.
      Евхим вечно поддразнивал Лесуна:
      - Ей-бо, дядько, самый момент - в колхоз!..
      Глушак на другой лавке обстругивал, забивал зубья в грабли, глянул на сына недовольно.
      - Не тревожь человека! - велел Евхиму сухо, твердо.
      - Время такое, тато, - ласково, будто послушно возразил Евхим, - думать надо. Хочешь не хочешь, а надо тревожиться. Думать надо. Трясина под ногами сейчас прорвется. Чтоб не было поздно!.. - Он опять прищурился на Лесуна: - Ей-бо, один выход, дядько, колхоз!
      Прокоп увесисто закатил матюг.
      - Ето не надо, дядько! Ето делу не поможет, - и нам чтоб вреда не наделало! Да и ни к чему все: вам, как трудовому человеку, колхоз единственная дорога! Идти надо, подпрыгивая от радости, молить, чтоб скорей забрали все!
      Идти, да и других еще вести с собою!.. Пример другим показывать, которые несознательные. Которые добра своего для советской власти жалеют. Ето ж есть такие гады, которые коней, коров, овечек для советской власти жалеют!. v - Евхим! - снова приказал Глушак.
      - Ей-бо, тато, есть еще такие гады!.. Надо ж, дядько, кормить начальников, которые в городах. Детей их, женок, полюбовниц их, да и не чем попало, не рассолом каким-нибудь. А мясом, мукою, булками, коклетами!.. Сознательным надо быть, дядько! Бежать скорей, подпрыгивая, да и других еще тянуть! А вы, - эх вы, дядько, зачем только голова у вас на плечах, - раздумываете еще!.. Скорей в колхоз бежите!
      Ей-бо! Не бойтесь, что Миканор не справится! Он - шустрый. Скоро найдет сбыт всему! Вам голову ломать не придется!.. Не бойтесь!.. Бежите!..
      - Что ж ето, правда, будет? - отозвалась с полатей старуха, которая то дремала, то пробуждалась.
      - Будет, что хочет советская власть. Что хочет - то и будет! - Евхим докурил, плюнул на окурок, растоптал лаптем на полу. - Советская власть власть твердая. Что намерится, то и сделает!.. - Преодолел серьезность, снова заговорил с усмешечкой: - Я, если б не твердое задание, с радостью б в колхоз!.. А то ж не примут - елемент классовый! Не посмотрят, что и женка с трудящего елемента.
      Встал, собрался идти. Задумался над чем-то. Неожиданно серьезно сказал:
      - Таки и правда, пошел бы. Все равно жить - не живешь. А там - кто знает. Может, и будет что... Только ж, - опять произнес с насмешкой, - не просят! А лезть, когда бьют, не люблю!
      - Наплел, - покрутил головой старик, когда Евхим звякнул щеколдой в сенях
      Старик был в этот вечер непривычно молчалив и угрюм.
      Так и коротали остаток вечера: один возился с граблями, другой только время от времени свирепо шевелил бровями да жевал черные космы усов.
      Беспокойным, полным тяжелых раздумий был для куреневцев этот вечер.
      4
      До сумерек Зайчиха и Вольга подоили коров, стали раздавать молоко колхозным женщинам. Под присмотром председателя, явившегося лично проверить, как будут выполнять его указание, Вольга корцом отмеривала молоко, наливала в кувшины, что принесли женщины.
      - Строго по числу едоков, - напоминал важно и гордо Миканор Вольге, черпавшей из ведра. - Чтоб по справедливости! ..
      Он говорил не столько для Вольги, которая уже знала все и которая, конечно, будет делать все как надо, - новый председатель говорил для тех, что с интересом толпились вокруг, наблюдали.
      - По справедливости чтоб. Поровну! А не так: кому густо, кому - пусто!
      Миканор был доволен: замечал, что каждое слово его ловят, понесут по дворам, будут обсуждать, думать над каждым словом. Доволен был, что все видели: колхоз живет, - недаром добивался, - уже не словами, делом можно было показать пример, как надо жить, - и тем, что стояли в стороне, посматривали. Пусть смотрят, думают, - может, тоже за ум возьмутся!
      Вблизи стояла мать, перехватил какой-то грустный и выжидающий взгляд ее, но не подал виду, что заметил: не место для-семейных дел, не сын здесь, а председатель. Сам, можно сказать, отец.
      - Ну, дак как первый день работалось? - повернулся председатель к Зайчиковой, которая, сложив руки на животе, смотрела, как Вольга делит молоко Была, заметил Миканор, взволнована, счастлива, но радость сдерживала. И словно чувствовала себя неловко на глазах у людей.
      - Да чего ж Работать хорошо. - Она обрадовалась, продолговатое, худое лицо засветилось, неловкость, исчезла - Работалось весело... Только Алешина, - снова будто обрадовалась, - не дается! Не признает будто! Я и так и сяк с ней - не хочет! Одну Арину подпустила!