Дыхание грозы (Полесская хроника - 2)

      Они в такие минуты говорили мало. Вера не спрашивала ничего - в эти поздние встречи больше жила заботами: вымок, видно, - дождь вон какой; промерз - мороз вон трещит! .. Сними сапоги, надень сухие носки, перемени белье!..
      Носки и чистое белье всегда были наготове; проворно появлялись из облезлого пузатого комода, послушные ее заботе, ее любви. Проходило каких-нибудь несколько минут, Апейка был уже в сухом белье, в сухих, теплых носках, с наслаждением умывался, садился снова за стол, на который она собирала ужин. Собрав все, она садилась сама, тихая и молчаливая, полная покоя встречи
      Даже когда случалось что-нибудь важное, она обычно не говорила, особенно если это было неприятное; такая уж была у нее, да и у него привычка: ничто не должно было омрачать встречу, минуты радости, - всему свое время Придет пора и заботе, теперь человеку, уставшему с дороги, надо отдохнуть, пожить безоблачной радостью встречи. И радость жила. С нею он за полночь, а то и на рассвете, ложился спать, с нею, усталый, непривычно спокойный, чувствуя рядом жену, малышей, засыпал, - пловец, достигший наконец желанного берега.
      Когда он вставал утром, Веры не было. Не было и Ниночки и Володи: Володя уходил с матерью в школу, Ниночка - в детский сад.
      Сквозь сон Апейка слышал, как она ласковым шепотом успокаивала девочку - чтоб не будила папку! - как тихо и спокойно приказывала Володе; все это сквозь сон проникало к нему и тут же исчезало: сон стирал все Просыпался он или сам, или раньше времени будил посыльный из райисполкома с каким-нибудь срочным делом Апейка, быстро умывшись, наскоро завтракал тем, что Вера поставила на столе, и шел на улицу, в заботный день
      Он часто думал о жене, жалея: нелегко ей, имея двоих, работать в школе - пусть хоть и на полставки Он, конечно, понимал, почему она не хотела бросать школу; он понимал:
      школа была не только работой, а и потребностью, без которой жизнь была бы беднее; здесь, он знал, была не только привычка десяти лет, здесь была и любовь ее, которую ничто не заменит; Апейка и не настаивал, чтобы она ушла из школы; ему нравилось, что она живет, как и прежде, не только домом - активной общественной жизнью Настоящий общественный деятель! Кто-кто, а Апейка знал, какая она учительница. И все же то, что она работала в школе, и в школе и дома - работала за двоих, сверх меры, - он ощущал как несправедливость, которую неизвестно было как исправить Апейка и наедине, и с нею вдвоем не раз задумывался, что мбжно сделать, чтобы хоть немного высвободить ее, однако ничего хорошего так и не придумал. Можно было бы привезти отца и маты бабуся смотрела бы за детьми, - но старикам жаль было угла, пожитков своих О том, чтобы взять домработницу, и говорить не сталивзять ее - это же все равно что нанять батрака; коммунисту, председателю райисполкома! Как ни прикидывали, оставалось одно: определить Ниночку в детский сад - открытый, кстати сказать,
      под руководством председателя райисполкома. Отводить дочурку в детсад, смотреть за Володей, ходить в школу, в магазины, на рынок, делать все, что надо и что хочется делать.
      И она управлялась как-то и в школе, и с детьми, и по хозяйству. Правда, иной раз - с помощью председателя райисполкома, который иногда - когда был взволнован или устал - выражал недовольство неустроенностью "емейной жизни. Она хотя и обижалась на него в такую минуту, но не спорила с ним. Он сердился, ворчал; наконец остывал, становился спокойнее.
      Большей частью они жили дружно. Как бы ни были заполнены заботами дни, находили время, чтоб хоть накоротке посидеть вместе, поделиться виденным, слышанным, передуманным; чаще вечером, после Апейкиного дня в исполкоме.
      И понимали они друг друга с полуслова, часто с одного взгляда...
      В другой половине дома жил старый знакомый Апейки - Харчев. Когда-то Апейка сам уговорил бывшего начальника милиции переехать сюда с неудобной квартиры, что находилась в помещении милиции, радовался, когда тот поселился рядом, целыми часами, бывало, - вечером или в выходной день сидели один у другого в гостях или на крылечках. Иногда спорили и расходились, чаще каждый при своем твердом мнении, но это не мешало жить мирно, даже в хорошем, дружеском ладу. Только со временем, особенно после того, как Харчев вернулся из Минска, с курсов, дружба разладилась. И теперь случается, посидят, поговорят, встретившись во дворе, но сидят и говорят уже не как друзья, а как знакомые, которым приходится жить в одном доме. Правду говоря, теперь оба, беседуя, не часто и садятся, больше стоят: разговоры теперь не такие долгие Нет, эти нелады не оттого, что Харчев зазнался после курсов, причины здесь Другие. Мысли разные, разные взгляды, разные, как сам же Харчев сказал, принципы Разные и прочные у каждого - и у Харчева и у Апейки. Это проверено уже не раз. Поэтому теперь почти никогда не спорят, как бы сговорились: зачем тратить время понапрасну! Удивительно ли, что теперь нет искренности, былого расположения, хотя бы такого, как у Веры с женой Харчева, доброй, сочувственной Марусей. И удивительно ли, что жить теперь рядом с Харчевым, встречаться не только на работе, а и дома Апейке не очень по душе. Так что в доме Апейки есть и свои, как говорят, минусы...
      Перекусив наспех, заперев дверь и спрятав ключ в карман, Апейка выходил на знакомую улицу. Каждый раз утром после поездок по району он шагал веселой походкой человека, для которого немалой радостью было ступить снова на дорогу, по которой не ступал, казалось, целый век. В такие утра глаза его все видели будто заново, будто что-то необычное. Хорошо, легко шел по улице, пусть и была она узенькой, без тротуаров, весной и осенью грязная, а зимой - заметенная выше заборов сугробами снега. Улочка выводила Апейку на другую, немного пошире, также без мостовой и тротуара, но посыпанную гравием. Перед глазами Апейки сменялись хаты: чаще старые, под тесом, всё деревянные, с огородами и огородиками, с бесчисленными заборами и закутками. Деревенские заборы и хаты эти выводили Апейку на мостовую главной улицы, где был и гулкий дощатый тротуар и кое-где белые и красные горделивые каменные дома, где гремели окованные железом телеги, где празднично алели лозунги; где и было то, что выделяло это селение из других, что давало ему право называться по-особому - местечко.
      Главная улица - Ленина - была длинная: тянулась вдоль горы более чем на три километра, пока не упиралась в зыбучий песок, в темный сосняк. Другая такая же улица, также вдоль горы, но ближе к ней, прижимаясь к самому подножью, шла в обратную сторону, меж лип и верб, до поросшей кустарниками луговой низины. Весной всю низину заливал припятский паводок, все пространство было полно широкого водяного блеска: в воде тонули огороды, переулки, из воды торчали заборы, хибарки, вода лизала ступени крылец. Тогда по огородам, по переулкам ловко юлили лодки, - лодки становились самым необходимым транспортом. В дни и недели наводнений, казалось, неведомое море подступало к хатам - вода разливалась до самых далеких гор на другой стороне Припяти; так широко, что дух захватывало. К лету, раньше или позже, вода постепенно спадала, отдавала людям черноту мокрой земли; за огородами и закоулками вьн ходили на волю луговые раздолья, выступали сразу с веселой зеленью и сияющими россыпями желтых цветов. Быстро обсыхали песчаные просторы вдоль Припяти - берег был весь в песчаных заносах; открывалась наконец дорога к пристаньке, что уже не зря ждала празднично-белых пароходов.
      Наперерез этим двум бежала из тесноты горы еще одна большая улица: все ниже, меж хат, под соснячки, в припятские пески, к той же пристаньке. Это и была основная дорога, по которой через ручьи и броды, что почти не пересыхали, добирался до Припяти весь район.
      На этих трех улицах и жило большинство местечкового населения. Это, можно сказать, были главные улицы Но, как и большая часть самой главной, улицы Ленина, остальные две главные выделялись среди других, пожалуй, только длиной: были это грязные и пыльные деревенские улицы, с деревенскими хатами. Кроме лучшей части улицы Ленина только небольшой отрезок той, что сбегала с горы, напоминал что-то городское и мостовой, и десятком кирпичных домов; все это, самое выдающееся из двух улиц, было собрано в том месте, где они скрещивались. Здесь и было то, что вызывало уважение к местечку и приезжих из всего района.
      Здесь были учреждения, Нардом, аптека; здесь были магазины, базарная площадь, лавчонки, частные портные и сапожники. Здесь был "центр".
      В этот центр и выходил сейчас Апейка, острым взглядом схватывая проявления местечковой жизни.
      5
      Только что прошел мимо крикливых мальчуганов, что носились на коньках по длинной замерзшей луже; ребята, заметил, - один местечковый, двое других - из деревни, из интерната, должно быть из второй смены той же школы, на горе, где теперь Вера. По мостовой позвякивают три подводы везут прикрытый постилками, увязанный веревками лен; один возчик заметил Апейку, узнал - поздоровался.
      Апейка тоже узнал: воловичские коммунары, едут, догадался, в Калинковичи, на станцию, сдавать. Вскоре за ними встретил мужчину: перед телегой сивый конек трусит рысцой; дядька сидит ссутулясь, будто дремлет, безразличный ко всему, но спокойствие напускное, глаза из-под бараньей шапки с отвислыми ушами поглядывают остро, настороженно. Узнал его, Апейку, однако отвел глаза, вяло нокнул на коня и снова будто задремал. На телеге - ничего: сено только для отвода глаз, - но Апейка поручиться мог бы - не порожняком едет, везет что-то. Мясо зарезанной телушки или, может, коровы знакомому портному или спекулянту...
      "Режут скотину чем дальше, тем больше... Если не приостановить это сумасшествие, черт знает что будет..." Заметил на стене аптеки разорванный ветром лоскут обоев - лозунг:
      "Сбор золы - ударная..." Нижний край лозунга ветер оторвал, хотя лозунг и был прибит по краям дранкою, - снизу мотался только язычок обоев с какими-то цветочками на обратной стороне. У темного, с почерневшей шелевкой, теперешнего Нардома, через всю улицу, колыхалось на ветру, краснело: "Выше темпы коллективизации! Выйдем на первое место во всем округе!" Последние слова были написаны узко и густо, Апейка знал - по приказанию Башлыкова; Башлыков, увидев не согласованный с ним лозунг, потребовал сиять его и дополнить... Апейка заметил на стене Нардома объявления; одно очень короткое: будет кино "Два друга, модель и подруга". Перед другим он остановился, внимательно прочитал раз, потом другой. "22-го, в субботу, в Юровичском нардоме начнется чистка членов и кандидатов партячейки Юровичского райкома КП(б)Б Просьба ко всем беспартийным местечка Юровичи и всех сельсоветов и деревень Юровичского района обязательно явиться, а также подготовить факты о работе и недостатках партийцев из ячейки, особенно - компрометирующие материалы. Все эти факты просьба бросать в ящик, который здесь висит, или заявить комиссии, по чистке или на самом заседании по чистке публично.
      Начало чистки в пять часов вечера".
      Это объявление касалось Апейки: сотрудники райисполкома также входили в райкомовскую партячейку. Он посмотрел в другой раз, когда начало - не ошибся ли, собрался идти, но глаза невольно выделили: "особенно компрометирующие материалы". Все это было ему уже известно: и то, что чистка будет, и где, и в какой день; он читал объявление и отошел от него с таким видом, как бы ничего особенного не случилось, - но в груди все же стало нехорошо, тревожно. Чувствовал эту тревожность не впервые, но на этот раз она была намного ощутимее. "Компрометирующие материалы" - как бы засело не только в голове, айв сердце; защемило, отозвалось холодком в груди...
      "Глупости! - принудил он себя отмахнуться от непрошеной тревоги. Глупости... Моя совесть чиста... Чиста...
      И никто ее не запятнает... Никто и ничто... Никто и ничто!/"
      Отсюда уже близко было до райкома. Райком занимал новое здание из желтоватых, только немного посивелых бревен, с жестяной крышей вишневого цвета. Само по себе здание было похоже на десятки других; выделяла его разве только вывеска "Юровичский райком КЩб)Б", сделанная недавно в Мозыре, - солидная, богатая, серебром по черному, единственная на все местечко настоящая вывеска.
      Кроме нее выделяла райкомовский дом еще разве цепочка белых чашечек на стене - с телефонными проводами.
      Апейке повезло: Башлыков был как раз в райкоме Апей-"
      ка поздоровался с русым парнем в гимнастерке, помощником секретаря, спросил, более для приличия, что нового, прошел в кабинет Башлыкова Башлыков был не один: перед ним в кресле, в свитке, с кнутом в руке, сидел Черноштан, председатель глинищанского колхоза. Сам Башлыков стоял напротив, за столом, - стройный, красивый, в строгой синей гимнастерке, в синих брюках. Привычно держа одну руку в кармане, он весело ответил Апейке на приветствие, сильно, энергично пожал руку, снова повел блестевшими дружелюбием глазами на Черноштана. По-дружески, как старший, более мудрый молодому товарищу своему, тоном советчика сказал:
      - Все это - настроения! Отсталые настроения, Павел Васильевич. Я вам советовал бы поменьше прислушиваться ко всяким настроениям, ко всяким разговорчикам! Твердо вести свою линию!
      - Дак же знать не хотят ничего!.. - В мягком голосе Черноштана чувствовалось смущение. - Слушать ничего не хотят!..
      - Захотят! Надо только поговорить как положено, по"
      вести их! Убедить! На то и руководство, чтоб руководить, вести людей туда, куда указывает партия! Учитывать особенности крестьянина, конечно, следует, но это не значит; что надо идти на поводу у него. Нельзя идти на поводу! Нельзя потакать всяким настроеньицам! Вести за собой, вести - вот что надо!
      - Да как ты их поведешь?! Только и слышно: кто работает, кто не работает - толк одинаковый! Всем палочка в ведомости! Справедливости, говорят, нет!
      - У них своя мерка справедливости, крестьянская, собственническая. Им тянуться и тянуться надо, чтобы понять справедливость нашу, пролетарскую! Они приросли к старому, все меряют старым аршином! Отдирать надо их от старого, не жалея! Отдирать и вести за собой! Вести с каждым днем все больше людей! - Башлыков заговорил озабоченно, деловито: - Мы должны усилить темпы коллективизации. В этом - главная задача, которую поставила партия перед нашим районом в данный момент. Решение ее, это ясно, будет в немалой степени зависеть и от нас. Село ваше - большое, видное, на вас, я заметил, поглядывают и Другие. Поэтому руководство района надеется, что вы покажете хороший пример другим...
      - Дак мы что ж, мы б с радостью, если бы ладилось!
      Если б люди дружно работали!..
      Башлыков встал у стола, строго задумался. Косточки пальцев твердо, как бы в лад мыслям, постукивали об стол.
      - У вас там, по всему видать, кулачье воду мутит!
      Пользуясь вашей и нашей слепотой и беспечностью, делает свое дело! В этом, конечно, и соль всего того, что классово чуждые настроения у вас получили такое развитие! А мы развесили уши, ударились в спячку. Забываем, что враг не &шт, делает свое дело, пока мы спим... Надо будет специально присмотреться к вашему селу...
      - Рады будем - приезжайте, посмотрите!.. А то так и глядят, чтоб опять назад ..
      - Назад дороги, Павел Васильевич, не будет! Надо смотреть вглубь, в корень! Дороги назад нет, так и скажите всем! Партия оглядываться не будет, большевики не привыкли оглядываться! Мы идем к сплошной коллективизации - так решила партия. Коллективы - будущее крестьян, не одного, не десяти - всех. И в нашем районе и во всей стране. Все - раньше или позже - будут колхозниками.
      К этому все идет. И те, кто сегодня еще в единоличниках, - тоже будут в колхозах. Все. За исключением кулаков. Такова линия наша! Так и скажите людям!
      - Скажу... Дак мы будем ждать вас...
      Башлыков, давая понять, что разговор окончен, вышел изза стола.
      - Надо смотреть вперед, Павел Васильевич! - Деловито добавил: - Так и быть, в ближайшее время подскочу! Сам посмотрю, разберусь! Только вот справлюсь с неотложными делами! Ну! - он по-дружески крепко сжал руку Черноштана.
      Когда Черноштан протопал сапогами к дверям, Башлыков и Апейка смотрели в окно, как он подбирал сено, отвязывал коня, как неторопливо, раздумчиво выводил на улицу.
      - М-да... - Башлыков прошелся по комнате, стройный, по-юношески упругий. Постоял, решительно крутнул ручку телефона. Приказал, чтобы дали Олешники, позвали Гайлиса.
      - Приветствую, товарищ Гайлис!.. Башлыков говорит!
      Дятла нет?.. Редко бывает он у вас!.. Не оправдывай! - Башлыков строго хмурил черные брови, смотрел куда-то в угол острым взглядом. Он помолчал, как бы давая Гайлису время уразуметь, что сейчас начнет о главном. - Что там у вас происходит? Разъяснить надо? Я о Глинищах спрашиваю! .. Творится черт знает что под боком, а вы спите и сны спокойные видите! Спите! Не видите, что делает у вас под носом кулачье!.. Не видите! Или заняли оппортунистическую позицию, что еще хуже!.. Если не выправите - будем говорить серьезно! На бюро!.. Передай это Дятлу!..
      До свиданья!
      Он тяжело положил трубку, мельком глянул на Апейку.
      - Думаешь, зря пригрозил? Вижу по глазам. Напрасно так строго с Черноштаном? .. - Он глядел прямо в глаза Апейке. - Обстановка требует. Не такая обстановка, чтоб церемониться! Против силы - надо силой! Уверенность и строгость! Пусть видят и чувствуют: руководитель есть руководитель!
      Апейка понял: это не столько объяснение своего поведения, сколько поучение ему, деликатному, мягкотелому. Хотел возразить, но Башлыков сказал:
      - Думаю, Глинищами надо заняться Харчеву...
      - Харчев пусть займется... Но беда там, видно, не только в агитации кулаков... Надо, по-моему, что-то делать в самом колхозе. Мы, по-моему, мало считаемся с психологией людей. Надо как-то заинтересовывать людей. Черноштан это правильно говорил...
      - Заинтересовывать, заинтересовывать... Ох, эта психология! .. Жить она не дает тебе! Менять надо ее, эту твою психологию!..
      Апейка почувствовал, что спорить бесполезно. Смолчал.
      Башлыков взглянул деловито, требовательно:
      - Ну, докладывай, хвались - если есть чем!
      Апейка сказал, где был в последние дни, где провес собрания, сколько человек вступило в колхозы. Башлыков достал блокнот, переспрашивал, записывал. Стал рассказывать, где сам был.
      - Вчера заезжал к тебе на родину. Перед собранием зашел к старикам твоим. "Дай думаю, посмотрю, как живут родители нашего председателя". Так что - познакомился...
      Понравились и мать и отец. Карась хвалил отца: "Мастер первой марки - и в поле и на реке. И - честнейшей души.
      Первый старик в колхозе", - сказал. Так что хорошее было знакомство! Хорошие старики!
      - Не обижаюсь! - будто пошутил Апейка. Он усмехнулся скупо, хотя доброе слово про стариков пришлось по душе ему и хотя видел - Башлыков доволен искренне: чувствовал Апейка за этим, что чего-то Башлыков не договорил, скажет еще что-то - не такое приятное. С чуткой настороженностью ждал. Он не ошибся: через минуту улыбка с лица Башлыкова сошла, губы строго поджались. Взглянул прямо в глаза, открыто, невесело:
      - А брат! Ну и брат! - Сочувственно покачал головою. - Это - родня!..
      Апейка промолчал. Молчание было долгое, тяжелое. Потом Башлыков спросил:
      - Как ты просмотрел это?
      - Почему просмотрел?..
      Башлыков пояснил мысль:
      - Харчев говорил: он помогал тебе при белополяках?
      Продукты, патроны носил? Помогал нам... Бедняком был...
      - Был...
      - Переродился? .. За годы советской власти? ..
      - За годы советской власти...
      Апейка не скрывал, что разговор этот для него неприятен.
      Он не любил говорить о брате, не только потому, что это была не такая уж веселая тема для разговора, а больше потому, что ему при этом приходилось как бы оправдываться, выгораживать себя, делать то, чего Апейка не любил. К счастью, доказывать это почти никогда не приходилось. Все в районе знали и его родню и его брата. Башлыкову, вскоре после того, как он приехал сюда, Апейка 4при случае уже рассказывал о брате, не подчеркивая их вражду и не оправдываясь, - просто для того, чтобы Башлыкову все было известно. Уже тогда Апейка понял, что Башлыков - из анкеты или из чьих-то слов - знает все хорошо; и теперешнее напоминание о брате, и то, что он говорил с Харчевым, и мысль о том, что он, возможно, не случайно заехал туда, а чтобы узнать самому, проверить, - насторожили его.
      "Перед самой чисткой как раз", - связал он все услышан-"
      ное воедино.
      - Было все: и патроны носил и в бедняках был, - жестко, с досадой сказал Апейка.
      Башлыков, кажется, понял эту досаду, посочувствовал:
      - М-да, я не хотел бы иметь такого брата.
      - А я его сам выбирал?! - Апейка говорил грубо: хотел оборвать разговор.
      - М-да, братьев не выбирают. Это верно. И ты, конечно, если подумать, с одной стороны, не виноват, как, может, не виновата и твоя старуха мать. И все-таки, черт его знает, жизнь есть жизнь: есть и другая сторона в твоей истории с братом - компрометирует это тебя... Не в моих глазах - я говорю не о себе, а в глазах народа! Не расскажешь обо всем каждому, народ есть народ, и не всякий поймет по-человечески. Иной подумает так: пятно есть пятно, сам ты приобрел или тебе наклеили его другие. Разница, разумеется, большая, но поди растолкуй каждому... Я понимаю твое положение...
      - Зачем ты мне это говоришь? - сказал Апейка с возмущением.
      - Просто так. - Башлыков не смутился, только немного удивился. - Так, к слову пришлось.
      - Так вот, если к слову: я не считаю себя виновным за него. Нисколько.
      - Я тебе говорил не про вину твою. Я говорил о другом.
      Ты не понял ничего. Жаль. - Башлыков и тут чувствовал себя выше, мудрее, и Апейку снова охватило возмущение. Но Башлыков заговорил о другом: - Отстаем мы с коллективизацией!
      - Почему отстаем? - Апейке из-за не утихшей еще неприязни к нему хотелось возражать. - На втором месте в округе.
      Башлыков заявил спокойно:
      - Второе - не первое!
      Он пошелестел бумагами, выбрал одну:
      - Вот здесь жалоба от верующих, что закрываем олешниковскую церковь. В Минск жаловались... Какое твое мнение?
      - Мое мнение такое, что надо добиваться, чтоб церковь сама закрылась.
      - Как это?
      - Надо верующих сделать неверующими. Безбожниками...
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      1
      Когда Апейка входил в кабинет, у дверей почти каждый раз встречала его очередь мужчин и женщин, ожидавшая приема. Просьбы свои доверяли бумаге здесь редко, не всегда удовлетворяла и беседа с секретарем райисполкома или с заведующим райзо, многие считали неизменной обязанностью - вручить бумагу самому председателю, поговорить с "самим". Случалось, что Апейка долго не появлялся, был в разъездах по району, - и люди ждали по нескольку суток, ночуя где-либо у знакомых; являлись каждое утро, как на службу, пока не добивались к "самому".
      Такие встречи с людьми были для Апейки не простой и не легкой частью его работы. Люди несли к нему свои надежды и свое отчаяние: что у кого было. Теперь к обычным просьбам - помочь мукой и семенами, к жалобам на непосильный налог, на налоговые несправедливости прибавлялись часто жалобы, связанные с колхозной новью: тому землю нарезали неверно - все лучшее забрали под колхоз; тому пригрозили, что если не вступит, чтоб на Соловки готовился. Редко кто - не спрашивал: это разве справедливо, это разве по советским законам?
      Почти в каждой жалобе-просьбе за личными невзгодами и обидами ощущались общие, общественные проблемы; почти каждый раз, отвечая, помогая, советуя, Апейка так или иначе должен был объяснять государственную политику в колхозных делах, как бы брал на себя роль агитатора. Да это и была настоящая работа агитатора.
      Сегодня его также ожидали: меж взрослыми, среди которых он заметил человека с длинными, спадающими на ворот желтоватыми космами - поп, что ли? - целая притихшая стайка деревенских детей. Апейка поздоровался, сказал, что скоро начнет принимать, в кабинете снял поддевку. Он, как и по пути сюда, был возбужден, от встречи с Башлыковым остался неприятный осадок, тяжело угнетала давняя, снова усилившаяся неприязнь к Савчику. Снова вспомнил башлыковское: "Не хотел бы иметь такого брата!" - ответил в мыслях, жестко, раздраженно: "А я хотел! Я сам посоветовал ему быть таким! Я сам нарочно нацепил себе на шею это бревно!" Досада перешла на одного Башлыкова: "Как бы выше считает себя только потому, что нет у него такого компрометирующего брата, что биография идеальная! .. Как орденом гордится!.."
      Он быстро просмотрел бумаги, что скопились за эти дни, вышел в приемную:
      - Ну, начнем...
      Все встали, некоторые подступили ближе, ожидая Апейка окинул всех взглядом, заметил: желтоватый, с длинными космами, стоял немного обособленно; молодые карие глаза смотрели с интересом, пытливо, как бы заранее пытаясь предугадать, что ожидает его. Апейка на мгновение задержал на нем взгляд: крестьянская свитка, заячья шапка; крепкий, загорелый, кожа на лице так и лоснится, - видно, кормят неплохо. Сразу же перевел взгляд на стайку детворы несмелые, оробело притихшие, большей частью по-деревенски стеснительные, они жались один к другому, почти все в домотканых свитках - не сводили с него чистых, доверчивых и остро внимательных глаз. Он бросил им весело, подбадривающе:
      - Вы все вместе?
      - Вместе, - ответил за всех один, с жесткой щетинкой неровно, должно быть материнскими ножницами, остриженных волос, с решительным мужским баском
      - Вместе, - подтвердил и лысый мужик, что стоял возле них, будто пастух, - с шапкой в одной руке, с кнутом в другой.
      - Что ж такое случилось, что сразу такой ватагой? - Апейка переждал молчание, весело пригласил: - Ну, заходите, выясним!
      Дети зашевелились, стали перешептываться, подталкивать друг друга, но не шли. Мужик с кнутом тоже взялся с видом старшего прибавлять смелости детворе: неловко, несмело подтолкнул одного, другого шапкой, приказал с упреком всем:
      - Заходите, сказано!
      Первым отважился тот самый, с жесткой, словно выщипанной, щетинкой, за ним - беленькая девчурка с розовыми солнышками на щеках. Апейка, пропуская их мимо себя, подбадривающе, с нежностью погладил несколько головенок.
      Последним вошел, как за стадом, дядько с кнутом: немного неловко и важно, будто пряча под важностью неловкость своего положения среди малышей.
      Войдя в кабинет, дети, в лаптях, в посконине, озирались еще внимательнее, жались еще больше, шмыгали носами, настороженно ждали. Апейка не стал просить их садиться, доставлять себе лишние хлопоты; не зашел за стол, остановился перед ними, как учитель в школе.
      - Ну, так что случилось, а?
      После минуты неловкой тишины осмелела беленькая.
      Покраснев еще больше, будто со сцены, прочитала наизусть - заметно было - подготовленное заранее; даже перехватывало дыхание - так волновалась.
      - Тов-варищ п-председатель... райисп-полкома! Мы пришли, чтоб... п-просить вас... чтоб оставили в школе...
      учителя Ивана Миколаевича!..
      Этим большим словам она отдала весь пыл своей души, отдала не только пыл души, а и голос; другие должны были, пока она пылала от волнения, отвечать Апейке: из какой они школы, из какого класса, по каким предметам у них был Иван Миколаевич, как его фамилия. Наконец Апейка выяснил, что дети из Крытской школы, что учитель, за которого они приехали просить, Иван Миколаевич Горошка. Апейке была известна не только фамилия, но и тот, кому она принадлежала: Горошка учительствовал в своей родной деревне уже лет десять, еще в те годы, когда учительствовал и он, Апейка; они были почти незнакомы, виделись всего несколько раз на учительских собраниях, но Апейке хорошо было известно, что Горошка - учитель, каких мало не только в районе, а и во всем округе; об этом говорили все, кто когдалибо общался с ним. Вот и дети, понемногу осмелев, помогая друг другу, наперебой, возбужденно говорили теперь: так хорошо, так интересно про девятьсот пятый год, про революцию в Петербурге, про Ленина рассказывал; про пятилетку, про то, какие где заводы строятся; как хорошо будет жить скоро. И надо же, беда какая: теперь Ивана Миколаевича сняли с учителей, сказали, что ему нельзя учить детей, потому что он служил при царе в царской армии и был царским офицерам и что он будет учить детей против советской власти. Но они же знают, что Иван Миколаевич хоть и был в царских офицерах, но он же сразу, как началась советская власть, перестал служить царю. И царя он совсем, это они сами слышали, не любил никогда и не любит; и офицер он не из помещиков каких, а из простых людей, из их же села, и все хорошо знали его отца, и все видят, что все годы он, Иван Миколаевич, только за советскую власть и старается...
      Апейку очень взволновала детская искренность. Слушая детей, он будто вернулся в свое недавнее, милое прошлое, будто снова стал учителем: как учитель, он хорошо чувствовал, насколько важно детям то, что они говорят здесь, и то, с чем они уйдут отсюда, куда принесли свое доверие и надежду. Жизненный опыт прибавлял ко всему свою долю трезвой сдержанности: знал Апейка, как непросто в этот раз будет укрепить в них веру и надежду. Но как бы там ни было, радовал сам факт: дети встали за правду, деревенские, застенчивые, пришли в райисполком! Маленькие граждане будущего!
      Он словно не поверил:
      - Кто вас подговорил просить за Ивана Миколаевича?
      Дети удивились:
      - Никто... Мы сами...
      - Жалко стало. Мы и подумали...
      - Неправильно его сняли!..
      - Скажите - пусть он снова учит!
      - Жизни не давали, пока не пообещал, что подвезу. - Дядько с кнутом покрутил лысой головой с удивлением и уважением. - Как мошкарье насели!
      Апейка знал уже и что Горошку сняли и как все было.
      Кто-то из бдительных земляков Горошки, может быть его же бывший ученик, месяца два назад написал в столичную газету, что в Крытах в школе - при попустительстве сельсовета и районного руководства - замаскировался классово чуждый элемент, белогвардеец, который с золотыми погонами и с винтовкой в руках воевал за царя и всяких Врангелей и губил нещадно трудовой народ. В газете с письма сняли копию, которая попала на стол к секретарю Юровичского райкома партии.