Дыхание грозы (Полесская хроника - 2)

Выпустив группку людей и забрав тех, что ожидали, он побежал навстречу Апейке легче, быстрее, с грохотом и звоном, которые стремительно и неуклонно росли и усиливались. Он промчался мимо Апейки с таким громом, таким сиянием окон, за которыми люди выглядели удивительно празднично, что сердце Апейки наполнилось гордостью за свою столицу, за страну. В громыхании пронесшегося трамвая, от которого даже содрогнулась земля, Апейке послышалась могучая индустриальная поступь страны.
      На Советской людей стало больше, и шли они теперь торопливо, иные чуть не бежали. Многие посматривали на часы над тротуаром: приближалось начало рабочего дня в учреждениях. Апейку часто толкали, но он не сердился; ему это было даже будто приятно, как и сама трудовая суетливость, озабоченность, что все больше оживляли улицу.
      Когда он подошел к университетскому городку, уже совсем рассвело. Городок строился; там, куда подошел Апейка, он был огорожен дощатым забором; за забором краснели неоконченные кирпичные стены сразу нескольких зданий. На каждом из ьих были люди, множество людей - на лесах, около самодельных блоков; носили, подымали на блоках штабеля кирпича, бадьи с цементом, клали стены. Здания, как и то, которое Апейка видел раньше, строились с размахом:
      каждое длиною чуть не на целый квартал; весь же университетский городок был настоящим городом в городе: забор строительной площадки окружал ни мало ни много - несколько кварталов. Занятая созданием большой индустрии, страна не жалела ни рабочих рук, ни материалов, чтобы создать молодежи все, что необходимо для учебы, для образования...
      Апейка не сразу нашел то единственное кирпичное здание в два этажа, где у самой железной дороги теснился пока университет. Стены здания снаружи были когда-то -лобелены, теперь дождь смыл побелку, ветер налепил угольной гари да пыли, здание выглядело так неприглядно, что Апейка и не подумал бы, что здесь может быть университет! К тому же и добраться до него было не просто: всё вокруг огородили, можно было пройти только по узкому коридору меж заборами, со стороны железной дороги. К счастью, когда он разыскивал университет, ему встретилась студентка, приветливая, русая девушка, в кожушке и в платке, очень похожая на своих юровичских ровесниц. Девушка в кожушке и довела Апейку до университета; приветливая, стеснительная, с покрасневшим на холоде острым носиком, сказала, где может быть секретарь комсомольской ячейки, торопливо замелькала подшитыми валенками по лестнице на второй этаж. Апейка осмотрелся: здесь, где ходили молодые парни и девчата с книгами, где со всех сторон смотрели то расписания занятий, то стенгазета "За большевистские знания", то объявления о собраниях, о вечерах, его как-то особенно растревожило сожаление, что не пришлось самому побыть студентом. "Не потолкаешься никогда в студенческой гурьбе... Ни забот, ни радостей этих не узнаешь уже... Окопы, да госпитали, да газета под сельсоветской коптилкой - все твое студенчество...
      Поспешил родиться - будешь век неучем. Всю жизнь... - Апейка сдержал себя:
      - Ничего, старик. Другие поучатся.
      Умей радоваться за других. Смена какая идет, видишь - красивая, культурная!"
      В комнате, которую ему показала девушка, было двое студентов. Один черненький, плечистый, в затасканной, но какой-то особенной вельветовой куртке; другой - русый, с милым по-детски хохолком, в сатиновой синей рубашке и пиджачке. Русый, с вихорком, ответив на приветствие, вежливо попросил Апейку подождать минутку: вот только закончит разговор с товарищем. Рассуждали о спектаклях: для чего-то выбирали спектакль; сразу, как условились, черненький распрощался, весело, лихо стукнул дверью, и русый вопросительно посмотрел на Апейку. Это и был секретарь ячейки.
      Когда Апейка назвал себя, свою должность, он доброжелательно подал руку, от души пожал Апейкину. Пожатие было сильным, чувствовалось, что руке этой приходилось трудиться.
      Было и во взгляде его очень светлых, будто прозрачных глаз что-то очень хорошее, дружелюбное; и по разговору, и по манере держаться чувствовалось, что парень простой, искренний. Это впечатление дополняло то, что воротник косоворотки был расстегнут; как бы показывал: вся душа нараспашку.
      - У меня к вам важное дело, - сказал, предупреждая, Апейка.
      - Без важного дела вы, наверно, не зашли бы сюда. - улыбнулся добродушно парень. Он как бы давал понять, что готов помочь всем, чем может.
      - Я хочу узнать, что на самом деле было с... - Апейка на мгновение запнулся: как лучше назвать, - с Алесем Маевым? Вы, конечно, знаете его и его поступок?
      - Знаю... - Апейка заметил, как в прозрачных глазах появилось что-то сдержанное, настороженное. Парень будто ушел в себя. Спросил: - Вы кто ему?
      - Я учил его...
      Парень не понял:
      - Как учили?
      - Учил в школе. Учителем был его...
      - А-а... - Внимательные глаза смотрели, ждали еще чего-то.
      - Первые стихи читал. И потом следил по возможности.
      Больше - по газетам... - Апейка объяснял спокойно, мягко, как старший товарищ.
      Парень удивленно молчал. Был уже хмурый, очень серьезный, как бы не хотел начинать или не знал, с чего начать.
      - Так что же было на самом деле?
      - Что ж, расскажу, - сказал парень вдруг деловито. - Только - коротко.
      Здесь одно дело как раз ждет. Расскажу главное... Это неприятная история. Нелриятная для всей ячейки, для всего университета... В этом и наша вина, комсомольской ячейки, не отказываюсь. Проморгали, выпустили из виду. Комсомольца, товарища отдали, можно сказать, сами в чужие руки. Сами не вели воспитательной работы, те и воспитали. Воспитали по своему образу и подобию. Для нас это большой урок - и на сегодняшний день и на завтрашний... - Апейка и по пути сюда и начиная разговор еще надеялся на лучшее, на то, что все окажется если н"е совсем благополучным, то, во всяком случае, не таким плохим, чтобы беспокоиться зачсудьбу Алеся, - и вот с каждым словом парня видел, что произошло самое худшее. - Парень был наш, - били Апейку слова сожаления. - Был наш. - "Почему "был"
      наш?" - отозвалось в Апейке несогласием, но он сдержал себя. - Мы верили ему. Надеялись на него, как на комсомольца, товарища! А вот, проморгали, и бывший товарищ откололся.
      Откололся, а затем покатился вниз. Докатился до того, что стал прислужником нацдемов! Прислужником врага!..
      - Вы убеждены в этом? - сдерживаясь, сказал Апейка.
      Секретарь комсомольской ячейки глянул на него, будто не понимая.
      - Я не верю этому, - как можно спокойнее, но твердо, убежденно заявил Апейка. - Не верю, что он стал прислужником врагов.
      Парень немного растерялся от решительного тона Апеики. Чистый лоб его порозовел от смущения.
      - Мы тоже сначала не верили... Не хотели верить, но он сам не скрывал. Больше того - даже выставлял напоказ свою "преданность". Пробовали отговорить, переубедить он и слушать не хотел. - В голосе парня послышалось раздражение. - Героя из себя - подумаешь, герой! - строить начал! Ему всякие зарецкие и гартные - дорогие товарищи!
      Выдающиеся деятели, сыны народа!.. Они его нахваливали, напевали: ты поэт, талант! И вот - он решил отблагодарить! Нашел товарищей!
      - И все же он наш! Что бы там ни было - наш, понимаешь? Он не может быть не нашим. Все, что в нем есть хорошего, - все это наше. От советской власти... Я знаю его с того времени, когда он только начал разбираться в жизни.
      Все эти годы следил. Это очень искренний, преданный "ашему делу парень. Ну, может, ошибся. Так докажите, убедите!
      Зачем же отбрасывать сразу!..
      - Сразу, сразу! Мы и сейчас вынуждены возиться со всем, что он тут натворил! - Парень не скрывал неприязни. - Не все так просто было, как кажется со стороны! Студенты - народ увлекающийся: рассуждать не очень любят.
      Доверчивый народ, склонный восхищаться, - особенно на его факультете, литфаковцы. Им нравилось это - показное геройство! На собрании было и крика и визга: защитников у него нашлось достаточно! Все, что было грязного, анархического, полезло наверх! Факультетское собрание, целое собрание, повернули по-своему! Собрание оказалось не на высоте! Либеральные настроения победили принципиальность!
      Пришлось вмешиваться! Заново собирать! Расхлебывать кисель, который заварил герой ваш!..
      Уже не замечалось, что рубашка у парня по-юношески распахнута, и странно было, что глаза парня показались прозрачными, наивными. Апейка глянул в эти глаза - и вдруг понял, что спорить с парнем или переубеждать его - напрасный труд. Да секретарь и не скрывал, что говорить об этом больше не желает. Должен сейчас уйти.
      - Где найти его? - спросил Апейка.
      - Его исключили, и он живет где-то в городе. Зайдите на литфак, там, может, кто-нибудь знает. Хотя - они во вторую смену. Так что идите в общежитие... На Немиге...
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      1
      И вот Апейка в общежитии университета, на старой, позеленевшей от древности Немиге. И снова волнует то студенческое - непережитое, загадочное, заманчивое: объявления о собраниях, о занятиях, какой-то приказ. Записка, приколотая булавкой: "Хлопцы, есть лишний билет на "Павлинку". Галерка, самый высокий ряд! Самая дешевая цена!
      Специально для студентов! Спешите! Комната номер девять".
      Еще одно: "Кто украл конспект по Замотину? Немедленно верните!!!"
      Уборщица или дежурная, добрая с виду деревенская женщина, что встретила его у дверей, жалостливо глянула на Апейку, вздохнула, покачала головой: был тут, жил такой, в третьей комнате. Теперь - нет, выселили. Где живет не спрашивала; но из студентов должен кто-либо знать. Позвала одного, другого из тех, что появлялись в коридоре; никто из них не знал адреса Алеся. Женщина велела им поискать товарищей Алеся; началась беготня по комнатам, и наконец пришел рыжеватый, с веснушками на носу парень и сказал:
      - Я знаю, где он.
      Они идут вдвоем, студент немного впереди, Апейка за ним. Тротуарчик такой узенький, что вдвоем идти не удается.
      Да и улица, старая Немига, такая узкая, тесная, что, идя тротуаром, берегись все время, чтобы не задели возок или коляска, еще катившиеся по мокрому снегу. Оттепель, что с утра еле чувствовалась, теперь наступала вовсю: и ветер мокрый, пронизывающий, и под ногами скользко.
      - Вы вместе учились? - Они шли уже другой улицей, тоже узкой, но более тихой; можно было идти рядом.
      - Вместе. На одном курсе.
      - Как же дошло до всего этого?
      - Он и раньше говорил то же. Спорил с тем, что писали.
      О Пуще и Дубовке.
      - С чем спорил?
      - Ну, с тем, что они - нацдемы, враги. Говорил, что им мешает крестьянская стихия и оригинальничанье. Но что они со временем вырастут в хороших пролетарских поэтов. И что им надо помочь, а не отталкивать...
      - И как ты считаешь, неправильно он говорил?
      - Да мы и сами многие так думали... Только не очень говорили. Так, разве среди товарищей... А ему этого мало.
      У него что на уме, то и на языке. На собраниях его так особенно тянуло на спор.
      - Это плохо, что на собраниях - открыто?
      - Нет, кто говорит... - Парень помолчал, заговорил рассудительно: Говорить можно. Но не обязательно лезть со всем тем, что ты думаешь. Не то чтобы скрывать, а надо прежде подумать, какой будет толк из того. И то еще знать надо, что когда приходят на собрание и говорят какие-то речи, то, значит, это все проверено и обдумано. Людьми, у которых имеется фактов побольше, которые знают побольше...
      И вообще не надо лезть на стену без толку!..
      Апейка промолчал.
      - Его исключили не на литфаке?
      - У нас почти все голосовали против исключения. Его исключили потом, на бюро. А у нас собрали еще одно собранием принципиальности и о вредных проявлениях на литфаке О нем, можно сказать. Правда, его уже не было...
      - Он что - не переменил своего мнения?
      - Переменил? - Парень хмыкнул: - Он потом нарочно показывал стойкость свою! - По-юношески искренне как бы похвалился своей практичностью: - Я ему говорил: надо признать ошибку. Признал бы - и все было бы хорошо. Иначе было бы!
      - Значит, он был убежден.
      - Убежден не убежден, а если надо, то надо было признать. А он - нет! Все - по-своему, добивался все своей правды! И добился!
      Больше Апейка не расспрашивал. И спорить не стал:
      чувствовал, что спор бесполезен. Молча, оскальзываясь, шел по кривым улочкам с ямами, меж деревянных кособоких домов с зеленым и черным тесом и ставнями; улочкам, которые были словно сестры юровичским, самой неказистой местечковой глухомани. Как и на юровичских, почти нигде не было тротуаров. Около одного, похожего на другие, скособоченного дома парень открыл калитку, первым зашел во двор.
      Апейка невольно заглянул в окно: увидел за темным стеклом лопушистый вазон и свое темное отражение в стекле.
      На крыльце потопали, обивая налипшую снежную с грязью мокроту, тщательно вытерли сапоги. Вошли в сени, шагнули в дом.
      - Дома Алесь? - звонко и весело спросил парень.
      Худощавая, не очень приветливая хозяйка, переставив табуретку у стола, внимательно осмотрела Апейку, как бы решая: стоит или не стоит говорить. Неприязненно ответила:
      дома Но парень ее не слушал: он, не спрашивая, раскрыл дверь, вошел в другую комнату.
      - Забрался черт знает куда! - все с той же звонкостью упрекнул кого-то другого. - Чуть добрались! Принимай гостей!
      Увидев Апейку, Алесь от неожиданности растерялся. Минуту еще сидел за столом, потом спохватился, встал, смущенно пожал руку. Окинул глазами комнату: все ли в порядке. Суетливо подал табуретку, такую же, как в хозяйской комнате, взялся приводить в порядок книги и тетради на столе, пригладил не очень послушный русый чуб.
      - Улицы, брат, что катки! Скользишь все время, как кот на льду!.. Что поделываешь? Стихи? - Парень наклонился над столом. - Ага. Русская литература девятнадцатого века.
      Учимся, значит! Пра-ви-льно!
      Он явно строил из себя бывалого, боевого парня. Алесь не поправлял его и не подлаживался; как бы и не замечал товарища, который будто не хотел ничего понимать. Сев снова за стол, Алесь глянул настороженно на Апейку и уже не подымал глаз. Но, чувствовал Апейка, жил нелегким волнением встречи.
      Товарищ его, как ни изображал себя беззаботным, все же скоро сообразил, что Алесю не до его болтовни, бодро объявил:
      - Что ж, я свою функцию выполнил.
      Он весело пожал руку Алесю, с серьезной сдержанностью простился с Апейкой. Через минуту звонкий, молодецкий голос его донесся из соседней комнаты, стукнули двери...
      И когда остались одни, долго объединяло обоих молчание. Апейка смотрел ласково, сочувственно, внимательно: со стороны казалось - Алесь изменился мало. Было в л#це, в фигуре то же юношеское, милое, деликатное и стеснительное, из-за чего не очень и верилось, что это он, застенчивый юноша, так твердо защищал свои убеждения, не отступая перед опасностью. Вот разве только в очертаниях подбородка, щек появилась новая или не замеченная раньше жесткость да и взгляд неприступный, настороженный. Не такой, как там, в поле...
      Апейка смотрел и смотрел; Алесь все не поднимал головы: не понять было - или чувствовал себя виновным, или не хотел упреков.
      Апейка первый начал:
      - Что учишься - хорошо. Молодец...
      Он кивнул: принимаю к сведению. Головы все же не поднял. Помолчали снова. Вдруг, как бы вспомнив что-то, Алесь встал, вышел в соседнюю комнату. О чем-то тихо поговорил с хозяйкой. Вернулся. Сел.
      - О чем ты там?
      - Так... хозяйственные мелочи...
      - Не надо ничего.
      Он не ответил. Ждал, видно, настороженно разговора о неизбежном, наболевшем и гнетущем.
      Апейка спросил:
      - Работаешь?
      - Пока нет...
      - Тоже сняли? ..
      - Сняли.
      Апейка догадался о причине, но спросил, хотел выяснить все.
      - Почему?
      - Исключили из комсомола - выгнали с работы...
      Не скрыл обиды. Быстро глянул на Апейку, встретился горячим взглядом, тут же отвел глаза. Снова сидел, опустив голову
      - Как будешь теперь? ..
      - Работать буду...
      - Где?
      - Да хоть где. Хоть грузчиком на станции.
      Снова глянул горячо, отвел глаза.
      - А может, к нам?
      - Чего?
      - В школу. Учителем.
      - Не разрешат. Воспитание детей...
      - Я добьюсь.
      - Обвинить вас могут...
      - За меня не беспокойся!
      - Подумаю...
      Вошла хозяйка. Внесла бутылку водки. Потом закуску:
      немного нарезанной колбасы, тарелку квашеной капусты с огурцами и яркими каплями клкжвинок. Ломтики черного, тонко нарезанного хлеба. Молча коснулись чарками, выпили.
      Стали закусывать. Апейку потянуло на разговор: начал рассказывать новости из юровичской жизни. Алесь слушал молча, задумчиво. Не скоро Апейка задел самое чувствительное, болезненное. Осторожно, будто до раны дотронулся, спросил:
      - Из-за чего все это?
      Алесь поднялся, вышел снова к хозяйке. Снова поговорил о чем-то. Вернулся, налил чарки. Выпили. В доме стукнула дверь, потом - в сенях. За окном прошла хозяйка.
      - Любопытная очень... даже чересчур.
      Апейка догадался: это - о старухе. Алесь снова молчал, ел медленно, серьезно Выдавил наконец:
      - Из-за веры все...
      Он как бы иронизировал над собой.
      - Какой веры?
      - Обычной. Сказал, что верю одному человеку... Которому нельзя верить...
      - Кто этот человек?
      - Писатель. Тишка Гартный. - Ироническая усмешка исчезла. Взглянул прямо, грустно, задумался вдруг снова. - Было собрание у нас... Докладчик был из райкома .. Говорил о международном положении. О том, что классовая борьба обостряется. Что враг идет на все. Что необходима бдительность... Правильно, одним словом, говорил...
      - Из-за чего же спор?
      - Он сказал, что враги хотят запутать в свои сети студентов. Что забрасывает удочки всякая нечисть - нацдемы разные, разные гартные. По его словам выходило, что в литературе этой нечисти больше, чем лягушек в болоте. Что чуть ли не все в литературе - люди подозрительные... Я и выступил. Сказал, что нельзя без оснований обливать всех грязью...
      - А он что?
      - Он побагровел. Или, вернее, посинел. Но сдержал себя.
      Заявил с возмущением, что он никого не обливает грязью.
      Что обвиняет того, кто заслужил это. Продажных нацдемов - гартных, зарецких и их компанию. И как ни жаль их некоторым теперешним гимназистикам, факты есть факты... Я выступил снова и сказал, что если есть факты, что Зарецкий и Гартный враги, то почему он их не назвал. Что то, что он говорил, - одна ругань. Что ругань, какая она ни есть, не заменяет фактов... Ну, студенты стали кричать, поддерживать меня. А некоторые из руководства - докладчика.
      Стали доказывать тем, что об этом и газеты писали. Что - враги. А я на это, что и газеты - без достаточных доказательств! Тогда и началось!
      - А почему ты так уверен, что не ошибаешься? Что ты знаешь достаточно...
      - Почему уверен? - Парень прямо на глазах Апейки изменился: уже и следа не осталось от недавней застенчивости, растерянности. Взволнованный, с красными пятнами на лице, он глянул так горячо и решительно, что Апейка вдруг почувствовал: как он, учитель, не молодой и не слепой будто человек, так мало знал его. - Почему уверен? Хотя бы потому, что он посылал свои корреспонденции в "Правду" тогда, когда большевиков на каторгу ссылали. Или потому, что он сам подписывал декрет об установлении советской власти в Белоруссии. Разве уже этого одного мало, чтобы верить человеку? А у него ведь есть и такое "мелкое" доказательство, как т,есяток книг. Он первый в нашей литературе - еще до революции - выбрал своим героем рабочего. Не ради ж выгоды - так я своим глупым умом понимаю. Выгоду это в то время, кажется, вряд ли сулило! Значит, все было от души? От духовного братства? По одним книгам, кажется, можно было бы сделать вывод, что за человек! ..
      - Но у него ж были грехи. Ошибки, и серьезные...
      - Были, - согласился Алесь. Снова посмотрел проникновенно, ясно. - А как их могло не быть, Иван Анисимович, ошибок? Бывшего кожевника поставили вдруг руководить целой республикой, целым, можно сказать, государством!
      Поручили по-новому разобраться в такой сложной истории народа! Как можно не ошибиться ни разу, живя в такое необычное, в такое бурное время! Для этого надо я не знаю кем быть! Гением - так и гении, делали ошибки... А он ведь не гений. Он, ко всему, не очень и грамотный. Он в чем-то и остался на уровне кожевника. Его образование - вечера над книгами. Беседы с рабочими, с солдатами в Риге, в Петербурге. Немного побыл возле партийных руководителей в Москве. Вот и весь его "университет" перед тем, как ему пришлось стать впервые ряды народа. Так разве ж удивительно, что он и немало сделал хорошего, и немало - напутал? - Парень был так взволнован, говорил так убежденно, что Апейка сам поддавался его убежденности, его волнению, доказательности его суждений. Было уже не только жаль его, а и гордость была, неожиданная гордость за него, как бы неуместная радость. Алесь в раздумье, доверчиво, как другу, сказал Апекке: - По правде, Иван Анисимович, его надо было бы послать на хорошие политкурсы! Увидели, что ошибается часто, - попросите, чтобы освободил кресло. И чтоб не терять хорошего человека, который еще может понадобиться, пошлите поучиться! В свое время ему некогда было учиться!.. Если уж на то пошло - ошибся очень серьезно, наделал больших глупостей, накажите строго! Строгий выговор или еще что-нибудь дайте!.. Я так сужу своей глупой головой... Так нет же: сразу - найдем, националдемократ! Приспешник буржуазии! Враг!.. Да еще не смейте сомневаться!
      Он был весь перед Апейкой: со своей обидой, со своими раздумьями, своими убеждениями. Было в нем что-то очень юное, почти детское, беспомощное: в том, как он говорил, с какой обидой, - и было вместе с тем что-то не по возрасту зрелое, взрослое: в том, как он рассуждал. Апейка с удивлением замечал, что, пусть хотя бы в том, что он говорил, Алесь знает не меньше, а больше него, немолодого уже человека. От этого у Апейки было двойственное отношение к Алесю: и как бы отца и - товарища. И двойственность была еще бттого, что чувствовал: парень не виноват, что все то, что написано, - клевета. И Апейка рад -был этому: не ошибся в нем! Но одновременно была еще и боль: что на хорошего советского парня возвели такую напраслину и обошлись с ним так жестоко и несправедливо.
      Что Апейка мог сказать ему? Иван Анисимович чувствовал, как тяжело говорить, находить нужные мысли и слова.
      Он не хотел задевать обиду парня, и без того наболевшую; оттого, что было по-отцовски жаль его и тревожило, как бы все случившееся не сб41ло парня с пути, - хотелось успокоить:
      чтоб смотрел вокруг без отчаяния. Чтоб видел, как все в жизни их сложно...
      - Вся беда в том, что не так просто выявить, кто враг, а кто не виновен, - сказал он мягко. - Сам знаешь, обстановка какая!
      Это Алеся не только не успокоило, а распалило еще больше.
      - Так не надо сразу вешать ярлыки! И не надо кричать на человека, когда он хочет доказать, что не виноват!.. - Губы его по-детски задрожали. Защищаться вот тяжело, а обвинять - легко!.. Теперь же тот, кто обвиняет, часто выглядит как герой! И чем злее кричит, тем больше герой!
      Что Апейка мог возразить на это? Невольно вспомнил Галенчика, его угрозы на собрании...
      - Ничего, эти, как ты говоришь, герои скоро сломают себе голову! Это герои на минуту! Пока шумно!..
      Алесь не ответил: был, видно, не согласен. Апейка вспомнил, что чистка Гартного в Наркомпросе шла четыре дня и что там несколько человек выступили в защиту его.
      - Выступали, - сразу невесело отозвался Алесь. - Попробовали защитить. Так что ж вышло? Что потом написали, как представили это! "Организованная вылазка распоясавшейся национал-демократии!", "Беспощадно ударить по наглой вылазке!", "Выступление в поддержку Гартного (Жилуновича) - это образование правой фракции!", "На беспощадную борьбу с нацдемократией помощником мирового социал-фашизма!" ...То ни за что навесили ярлык националиста, то уже готовы объявить ни мало ни много - фашистом!
      И заодно - людей, которые сказали, что это неправда! Что он при всех своих грехах - советский человек, большевик!..
      И где сказали - на открытом партийном собрании!
      Алесь, как бы что-то вдруг вспомнив, стал быстро копаться в бумагах. Дрожащими от волнения пальцами вытащил листок, исписанный его почерком. Прерывающимся голосом заговорил:
      - У нас некоторым стоило бы напомнить, что говорил о таких вещах Ленин, - каждый день напоминать! - Он стал читать выразительно, торжественно: "Точные факты, бесспорные факты, - вот что особенно... необходимо... если хотеть серьезно разобраться в сложном и трудном вопросе..."
      Вот что говорил Ленин! Будто специально для таких деятелей! - Он с уважением разгладил бумажку, вдруг снова задумался; на чистом юношеском лице опять появилась озабоченность. Сказал тревожно: - Прямо страх берет как легко теперь некоторые вешают людям всякие ярлыки. Скажет - враг, приспешник фашизма, - и ему хоть бы что! То-- му, кто хочет заступиться за невиновного, могут так дать, что не рад будет! А того, кто ни за что обзовет врагом нашего же человека, чуть не хвалят!
      - Когда течет река, несет она и пену, - сказал рассудительно Апейка. И грязь тоже несет. И гнилье. Всякое встречается в ней, сам знаешь... Апейка стал рассказывать ему о своей чистке, о Галенчике, о Белом, о Березовском, о Гайлисе. Алесь слушал его молча и словно невнимательно, думая о чем-то своем. Еще до того, как Апейка кончил, за окном проплыла хозяйка: платок, плечи. Стукнула дверь, сначала в сенях, потом в доме.
      Алесь заговорил так, будто думал вслух:
      - Кто-то говорил: самое важное - поставить вовремя точку. Это правильно. Самое важное всегда - чувство меры.
      Любое разумное дело можно довести до абсурда. До преступления даже... Особенно в такое время, когда все в завтрашнем дне...
      Хозяйка принесла, поставила еще четвертинку водки, капусты и хлеба. Апейка сказал, что пить больше не будет; упрекнул Алеся за то, что пьет. Тот ответил нарочито беззаботно:
      - Это не часто.
      Они еще много говорили, но больше уже о родных местах, знакомых людях, вспоминали встречи, пережитое. Меж этими воспоминаниями Апейка по-отцовски посоветовал написать матери и сестре - успокоить их. О чем ни шла речь, жило в Апейке, не оставляло его беспокойство за судьбу Алеся: подсказал ему - написать заявление в ЦК комсомола, попросить пересмотреть его историю.
      - Я написал...
      - Не ответили еще?
      - Нет...
      Алесь проводил его до гостиницы. Из гостиницы Апейка сразу позвонил Белому, но его не было. Он позвонил еще раз и тоже не застал. Только на третий раз Апейка услышал голос Белого. Белый отозвался приветливо, но сказал, что сейчас очень занят и встретиться сможет только через полтора часа.
      Ровно через полтора часа Апейка сидел в комнате Белого.
      Белый и тут держался приветливо и просто: без какой бы то ни было значительности и настороженности и вместе с тем без того гостеприимства, которым иные руководители показывали свой демократизм и за которым Апейке чувствовалась неискренность. Он ни разу не прервал рассказа, но Апейка все время видел, что слушает внимательно и понимает все.
      - Я знаю о чистке Гартного, - сказал он Апейке. Сидя все там же, за столом, сдержанно, деловито пообещал: - Хорошо, я займусь этим делом. Что смогу, сделаю.
      Он записал фамилию, имя, спросил, кому в ЦК комсомола послано письмо. Апейка заметил, что карандаш в руке держит он твердо и пишет твердо, и подумал, что он действительно сделает все, что сможет. Белый глянул спокойно, сосредоточенно, вдруг заговорил неторопливо, веско:
      - Тут еще с одним писателем история была. С Михасем Зарецким. Тем, который написал роман "Стежки-дорожки".
      Зарецкий, как говорит ваш поэт, тоже немало напугал. Его крепко покритиковали. И не только покритиковали. Коекто решил, что ему вообще не место в партии. Дали такой совет первичной ячейке, где был Зарецкий. Ячейке Государственного издательства. Там разобрали дело Зарецкого и, хотя за него крепко некоторые вступились, исключили. Девять было за исключение, семь - против. Фактически исключили под нажимом сверху. Зарецкий написал заявление в ЦКК.
      ЦКК разобралась как следует и решила, что оснований, достаточных для исключения из партии, нет. Здесь бы, кажется, и конец делу. Счастливый, справедливый. Так нет же.
      На одном партийном активе выходит на трибуну один газетный деятель Бухимович, вы его, может, знаете. И последними словами кроет ячейку за результаты обсуждения дела Зарецкого. За попустительство врагу, за потерю классового чутья. За политическую слепоту. Мало того, отважно выпятив грудь, кроет ЦКК. Теми же самыми словами. Громит всех. Он один - классово бдительный, политически принципиальный, непоколебимый. Его личное мнение выше мнения всех других, мнения партячейки, ЦКК!..
      - Я с одним таким познакомился уже, - отозвался Апейка. - На чистке в Юровичах...
      - Галенчик не один... Модным становится кричать, разоблачать - под маркой принципиальности! Модно и выгодно.
      И риска никакого, и смелым показать себя можно! Лучшим из всех! Архиборцом, архибольшевиком!
      - Мне кажется, что это похоже на спекуляцию, - горячо подхватил мысль Белого Апейка. - Спекуляция на сложности момента...
      - Спекуляция, - С9гласился Белый. - В основе которой очень часта карьеризм. Стремление погреть руки на ситуации, выскочить на чужой беде. Сделать карьеру... - Он добавил раздумчиво: - В сущности, такие деятели выступают часто как провокаторы. Подбивают на подозрительность, нетерпимость...
      Апейка почувствовал в голосе его тревогу, подумал, что Белый, может быть, не впервые размышляет об этом, может, не первый раз говорит.
      - Один человек - можно сказать, обычный, ограниченный, с неограниченной разве амбицией - ставит себя над десятками партийцев, над центральной партийной комиссией, избранной съездом! И никто там не выступил против него!
      Все посчитали это как бы нормальным!
      - Слушали его, может, потому, что он все ж не рядовой коммунист. Из уважения к должности...