ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1
      Чистка происходила в Нардоме. Народу было полно. Люди сидели на скамьях, стояли вдоль стен, толпились позади у дверей.
      Две лампы, что висели над столом президиума и под брусом посреди потолка, бросали два светлых круга - в одном из них был стол под красной тканью, за которым сидел президиум, а в другом - десятка полтора рядов тех, что слушали. Всю остальную часть зала скрывал полумрак; только присмотревшись, можно было со сцены видеть чубы, лысины, бороды, платки. Хоть председатель, вглядываясь в зал, не раз стучал ладонью по столу, призывал сидеть тихо, не перебивать, разговаривали много и перебивали; хоть просил не курить - курили.
      За столом было трое: комиссия по чистке. Посередине сидел председатель комиссии Белый, работник партколлегии ЦК партии Белоруссии, коммунист с февраля 1917 года, приземистый, щупловатый, немолодой уже, с зачесанными назад, седыми волосами, спокойный в разговоре и в манере держать себя. По обе стороны председателя были члены комиссии: очень подвижной и очень худой, с копной черных волос, Галенчик, профсоюзный деятель из Минска, бывший мастер по выработке хромовой кожи, и широкоплечий, тяжеловатый с виду Березовский - железнодорожник. Оба члена комиссии первое время под взглядами стольких глаз чувствовали себя возбужденно: Березовскому, казалось, было неудобно, он почти не смотрел в зал и словно не знал, куда положить руки; Галенчик же от внимания такого множества людей был полон желания действовать, держался очень уверенно, не знал, куда девать энергию. Он медленно, твердо водил взглядом по рядам, по лицам, порой останавливался, с вниманием всматривался, изучал, с каким-то своим выводом шел дальше. То и дело Галенчик отрывал от зала взгляд, черные блестящие, навыкате глаза его прощупывали того, кто стоял у края стола. Когда он поворачивал голову, на худой, птичьей шее Галенчика обозначался большой кадык, во всем его облике было нечто птичье, угрожающее. Из всех троих Галенчик привлекал наибольшее внимание: казалось, что не Белый, а Галенчик - главный здесь, председатель...
      Первым вызвали секретаря райкома товарища Башлыкова. Свет падал немного со стороны и спереди, поблескивал в гладких, без сединки волосах, выделял крепкий, чистый лоб, крупный нос, плечи; свет обозначал каждую впадинку, каждую морщинку, делал Башлыкова немного старше; однако и в таком свете было видно, какой он молодой, сильный, красивый. Это впечатление силы и красоты подкрепляла уверенная осанка, строгий, хорошо пригнанный защитного цвета китель, сдержанный и в то же время энергичный голос. Было заметно, что он чувствует себя прочно, что его ничто не беспокоит. Ровно, отчетливо и вместе с тем скромно говорил он о своей жизни. Родился в тысяча девятьсот четвертом году, в Гомеле, в рабочей семье. Отец - рабочий на железной дороге, и сам он - рабочий с малых лет; сначала - на железной дороге, затем - на электростанции. С юношеских лет в комсомоле, потом - в партии. Во время работы на электростанции был выдвинут на руководящую комсомольскую работу, оттуда послан учиться в Минск, на шеети- месячные курсы руководящих комсомольских работников.
      После курсов выдвинули на партийную работу, в управление железной дороги. Скромно, просто сказал Башлыков, что из управления железной дороги он направлен партией на руководящую работу в Юровичский район секретарем райкома.
      - Никаких колебаний в проведении партийнойхлинии не было, - добавил он громко и твердо, как бы подводя итог своему открытому жизнеописанию. - Ни в каких антипартийных группировках и блоках никогда не участвовал. Вел и буду вести с ними самую беспощадную борьбу, как и со всеми теми, кто будет пытаться отклонить нас вправо- или влево от генеральной линии партии. - Он уже кончил, но, вспомнив, досказал: - Взысканий не имею. За границей родственников нет. Осужденных советским судом тоже нет. Ни из близких родственников, ни из дальних...
      "Ни одного пятнышка. Идеальная биография", - подумал или почувствовал, видно, не один Апейка. Однако Апейка, который знал и помнил то, чего не знали или не помнили другие, вместе с тем подумал: все это, будто такое убедительное, еще не все, далеко не все, чтобы показать, чего стоит человек как партиец. Апейке слышалась в гладеньком этом жизнеописании будто бы какая-то фальшь, за всем этим гладеньким, ровненьким...
      - Здесь поступили на товарища Башлыкова такие жалобы... - Председатель комиссии с очень спокойным, деловитым видом, не глядя ни на Башлыкова, ни в зал, в затаенной, настороженной тишине развернул папку, пробежал глазами по бумажке, одной, другой, стал читать. Это были бумажки из тех, что назывались компрометирующими материалами, которые комиссия собирала, когда готовилась к собранию.
      Башлыков вначале немного встревожился, но, послушав одну, другую, успокоился и стоял перед столом и говорил снова уверенно, с достоинством человека, который все, что от него зависело, делал и будет делать; который если чего и не сделал, то лишь потому, что это не только от него зависело. Ему легко было это говорить, потому что почти все жаловались в основном не столько на самого Башлыкова, сколько на райком, на разные непорядки в местечке, в селах, на жизненные недостатки. Были две записки с жалобами, что не хватает соли и керосина, Он сказал, что все, что выделяют району, не залеживается ни на складах, ни в магазинах. В одной записке возмущались тем, что режут свиней и коров, продают мясо из-под полы: дерут с людей шкуру. Он тоже возмутился, сказал, что партийная организация вела и будет вести беспощадную борьбу с этими преступниками и спекулянтами. Попросил, чтоб о каждом таком случае сообщали в милицию или ему лично. Кто-то пожаловался, что в Березовке, когда отводили землю под колхоз, неправильно отрезали землю. Он пообещал, что после собрания поедет в Березовку и выяснит все сам. Жаловались, что притесняют верующих; он начал с гневом говорить о религии, о вреде ее, самокритично признался, что общество безбожников, учителя и коммунисты в селах неумело борются с религиозным дурманом...
      В одной записке был упрек, неожиданный для такого собрания: "Почему секретарь товарищ Башлыков, встретясь на улице, ни с кем, кроме своих друзей, не здоровается? Не говоря уже о том, чтоб снять шапку или спросить, как здоровье". Когда Белый прочел этот вопрос, в зале кто-то, видимо от неожиданности, засмеялся. Засмеялся нарочито весело и Башлыков.
      - Здороваюсь!..
      - Правильно написано! - крикнул кто-то из зала. - Подмечено!
      Белый с интересом слушал, как по залу шел довольно дружный, недобрый говорок.
      - С людьми, которых я знаю или которым верю, я не только здороваюсь, а и подаю руку! - попробовал перекрыть шум Башлыков. Он снова говорил четко, ровно.
      - Мало ж ты кому веришь! - поддел его кто-то из зала, громко, зло. Снова послышался ропот - неспокойный, неприязненный.
      Лицо Башлыкова побагровело. Острый взгляд побежал по рядам, всматриваясь, ища.
      - Я со всеми здороваться не могу, хоть бы и хотел, - сказал он не смущаясь. - В районе тысячи людей! А я - один.
      - Правильно, - поддержали его несколько голосов.
      - Уважать людей надо! - снова прорвался тот, сильный, злой. - Нос задираешь рано!
      - Зазнался! Молод еще! - пошло снова по рядам.
      - Я не зазнаюсь, - сказал он, готовый упорно защищаться. - Никогда не зазнавался, - продолжил еще настойчивее. Вдруг, осилив шум, рассудительно, негромко добавил: - Ну конечно, у меня тоже могут быть недостатки...
      - Вот это правильно, - согласился теперь Белый. Он постучал карандашом по графину, обратился к залу: - Какие к товарищу Башлыкову вопросы, прошу задавать.
      Стало тихо. У стены слева поднялся бородатый мужик, покашлял. Сказал, будто со скрытым смыслом:
      - Пускай скажет - работал ли в сельском хозяйстве?
      Башлыков, еще с краской в лице, посмотрел внимательно в сторону спрашивающего:
      - Раньше не приходилось.
      - Ясно, - проговорил мужик, снова как бы со смыслом, и сел.
      Веселый женский голос спросил, почему товарищ секретарь неженатый ходит: местечковых девчат это очень интересует. Однако Башлыков, хоть в зале повеселело, не поддался на веселость. Еще настороженный, ответил, что с женитьбой думает пока подождать.
      - Жаль! - вздохнул кто-то игриво.
      Башлыкову пришлось пережить еще несколько трудных минут, когда Белый спросил у зала, кто желает выступить, и к столу комиссии легкой, упругой походкой подошел Гайлис. Гайлис, не успев еще дойти, детским своим голоском бросил в зал:
      - Здесь -неразумно смеялись с записка: Башлыков не снимает шапка, не здоровается! Ничего нет смешного. Правильно. Товарищ Башлыков не снимает шапка, и руку не подает. Сверху глядит товарищ Башлыков на людей. Строгий очень, особенно с теми, кто товарищу Башлыкову подчинен.
      Он говорит с некоторыми подчиненными, как, простите за нехорошее слово, как офицер. Потому что красный командир даже в армии не говорил с бойцами, как говорит товарищ Башлыков. Он кричит в трубку: "Ви там черт знает что делает! Ви спит! Ви - оппортунисты! Ми будем говорит с вам на бьюро!" Товарищ Башлыков молод. Это верно. Потому товарищ Башлыков особливо надо учиться. Вот что надо! Надо учиться говорить, как большевик большевику.
      Как товарищ одной партии. Как гражданин гражданину.
      Как советский партийный работник. Секретарь райкома не должны бояться. Секретарь райкома партии большевиков должны любит. Народ должен любит, партийцы должны любит. Секретарь должен быть чуткий, внимательный. Любит должны его. Этого нет. Учиться товарищ Башлыков надо.
      Он говорил так искренне, убежденно, что весь зал молча ловил каждое слово. Впечатляла, видно, и та открытость, смелость, с которой он говорил правду самому Башлыкову, не думая совсем о том, что может быть после. Апейку эта открытость и смелость не удивили, он только думал с похвалой, как хорошо то, что он, Гайлис, говорит в глаза Башлыкову и именно здесь, в эту минуту; видел, как багровел, как сдерживал себя не очень охочий до подобных уроков секретарь. "Слушай, слушай, - невольно думал Апейка. Учись..."
      Гайлис легкой походкой сошел в зал, как человек, который сделал то, что должно, сел на свое место, во втором ряду, недалеко от Апейки. Апейка не оглядывался, но чувствовал, что на Гайлиса смотрят с уважением - в зале еще тихо, ни одного возгласа. В тишине этой и послышалось:
      - Разрешите мне слово!
      К столу шел Зубрич. Вскочил на одну ступеньку, на другую, глянул в зал, однако говорить не спешил. Подождал внимания.
      - Я - беспартийный, - обратился он к комиссии. - Но я тоже хочу сказать. Поскольку мнение беспартийной массы, как мне известно, небезразлично для комиссии. Голос мой, как человека непартийного, может быть, и не так много значит, однако я могу тоже внести свою долю для выяснения истины. И, таким образом, по этой хотя бы причине я чувствую обязанность сказать свое слово. - Он повернулся к залу, помолчал минуту и заговорил, отчетливо, сильно: - Я должен сказать открыто, - не буду скрывать, - товарищ Башлыков со мной также не церемонился. Мне, насколько я помню, он также не только не подавал руку, но и, случалось, говорил слова не менее крепкие, чем товарищу Гайлису. Случалось, было такое, скрывать нечего. Я буду говорить открыто. - Он бросил взгляд на Башлыкова, который настороженно следил, к чему все это
      Апейка также смотрел с интересом из зала, из первого ряда; правда, с интересом особенным: неприятен и не совсем понятен ему был этот человек, с которым приходилось работать близко уже не один год И подхалим и не подхалим - что-то худшее: противная, какая-то скользкая тварь.
      Чего ради он вылез здесь, с каким намерением?
      - Я не друг товарищу Башлыкову. Ни он ко мне, ни я к нему не питали особой симпатии Будем говорить открыто.
      Но я люблю правду. И вот эта правда заставляет меня не молчать, говорить. Я с товарищем Башлыковым встречался не раз, видел его со стороны, слушал и могу сказать, что знаю товарища Башлыкова неплохо. Знаю как руководителя, знаю как человека, как партийца. Я знаю товарища Башлыкова, - голос Зубрича зазвучал сильнее, приобрел как бы торжественность. - И потому я скажу открыто, не могу согласиться с товарищем Гайлисом. - Зубрич осилил шум в зале. - Не могу! Товарищ Башлыков чрезвычайно энергичный, деловитый руководитель! Очень чуткий к людям. - Он снова преодолел шум. - Да, очень чуткий! Я согласен, что он строгий, требовательный, но он вместе с тем и чуткий. Здесь нет никакого противоречия: его строгая требовательность и есть не что иное, как настоящая чуткость. Деловая. В наше время, когда классовая борьба так обострилась, когда сам закон классовой борьбы требует держаться всегда начеку, бдительно смотреть вокруг, нельзя быть чутким и не быть требовательным. Не понимая этого, нельзя правильно понять товарища Башлыкова. - Тут Зубрич умолк и дальше заговорил уже тише, мягче, однако с той же проникновенностью в голосе: - Я обязан ответить и еще одному оратору.
      Вот здесь спрашивали, работал ли товарищ Башлыков в сельском хозяйстве. Мол, знает ли сельское хозяйство. Могу сказать: знает. Как специалист, который часто встречается с ним именно в этой области, говорю: знает. И что еще более важно: знает душу крестьянина, знает, чем он, крестьянин наш, как говорят, дышит! Я могу сказать с полной ответственностью, что партия не ошиблась, прислав такого работника укрепить руководящее партийное ядро! Хороший руководитель, настоящий большевик! Такое мое беспартийное мнение!
      Кто-то крикнул: "Правильно!", несколько человек зааплодировали. И Зубрич сошел, как человек, который также честно исполнил свой долг. Снова в зале переговаривались, и тому, кто вышел за ним к столу, пришлось ждать, пока председатель комиссии успокоит зал. Звонкоголосый, решительный, уставясь в зал упорным взглядом, Костик Кудрявец со всем своим пылом ринулся разносить то, что сказал Гайлис, что выкрикивали из зала. Он заявил всем, что принципиально согласен с тем, что говорил товарищ Зубрич; что он вообще не понимает, как можно сомневаться, что товарищ Башлыков больше чем кто другой достоин быть в большевистской партии...
      В зале снова притихли, когда председатель комиссии спросил у тех, что сидели рядом, какие есть вопросы. Березовский сказал, что вопросов нет, все ясно. Ясно ему, знал Апейка, было не только из того, что он услышал здесь, но и из того, что ему известно было еще до собрания: комиссия работала в местечке уже более двух недель. Не охотник до лишних разговоров, он, видать, считал, что нечего спрашивать попусту, где все понятно, когда, ко всему, впереди еще столько нелегкой работы. Галенчик же, строго перебирая что-то в памяти, в раздумье помолчал. Зал следил за ним, ждал. Пошел шумок.
      - Почему у вас такой малый процент рабочей прослойки? - нацелился Галенчик в Башлыкова.
      Башлыков ответил, что в районе очень мало рабочих - только на мельнице да в артелях. Однако Галенчика это не удовлетворило. Он не только не скрывал, он всем показывал, что недоволен ответом. Нижняя губа его была выразительно оттопырена. Он покрутил головой: как такое можно говорить? Мало рабочих? Один за другим начал бросать вопросы: сколько всего артелей в районе, сколько в районе всего рабочих, сколько из них в партии? Чем дальше, тем больше:
      почему в партии оказались элементы из зажиточной прослойки, элементы с темным прошлым, элементы, которые снюхались с классово чуждыми элементами? В то время когда рабочая прослойка не росла? Башлыков отвечал сначала терпеливо, потом, Апейка заметил, стал злиться, возмущаться вопросами, что выглядели как несправедливые обвинения.
      - У меня есть вопрос, - перебил наконец Галенчика Белый. - Я хотел бы, товарищ Башлыков, - заговорил он мягко, дружески, - чтобы вы рассказали конкретно, фактами - как вы работаете с крестьянами? Как вы убеждаете их, что колхозы - единственный путь к лучшей жизни? Что вы, как секретарь райкома, делаете, чтоб организовать крестьян в колхозы?..
      Башлыков, отвечая, снова почувствовал себя спокойно и уверенно. Белый слушал его внимательно, кивал в знак согласия, одобрял, помогал направляющими вопросами. Все же Башлыкову пришлось еще перетерпеть несколько минут: Галенчик, который жаждал снова заявить о себе, взял слово. Стоя за столом, обводя глазами зал, он начал с того, что поправил всех выступавших. И товарищ Гайлис и товарищ Зубрич, сказал он, говорили односторонне: товарищ Гайлис не отметил того положительного, что есть у товарища Башлыкова, а товарищ Зубрич - отрицательного: тех больших ошибок, которые допустил товарищ Башлыков.
      Вскрывая эти опасные ошибки, Галенчик снова подошел к тем вопросам, которые не дал ему выяснить до конца председатель комиссии. Доказывая, как вредно для партии то, что он вскрывал своими вопросами, Галенчик выправлял не только линию Башлыкова, а вместе и линию тех партийцев, которые берут такую линию под защиту. Галенчик умышленно не назвал фамилию председателя, он, как видно, и так знал, что все поймут, кого он предупреждает. Белый слушал его терпеливо, не перебил ни разу, и Галенчик снова вернулся к Башлыкову: товарищ Башл-ыков должен учесть, должен помнить, должен не забывать всего, что ему было здесь сказано. Таким же тоном Галенчик и кончил:
      - Товарища Башлыкова можно оставить в партии, но указать на те недостатки, которые были здесь вскрыты...
      Вышло так, что Белый, выступивший последним, будто просто поддержал предложение Галенчика. После нескольких спокойных, деловых слов председателя Башлыков сошел по ступенькам вниз, в зал.
      2
      Белый вызвал Апейку. Когда Апейка подошел к столу, Белый спокойно, буднично взглянул, попросил рассказать биографию.
      Апейка повернулся и увидел привычное: зал, людей, что ожидали его слов. И от этого привычного почувствовал себя вдруг очень спокойно. Спокойно, ровно рассказал о жизни своей, ответил на вопросы.
      Его немного удивило что-то непонятное, угрожающее в тоне, которым Галенчик сказал:
      - Я предлагаю прочитать компрометирующие материалы, которые поступили на товарища Апеньку.
      Тогда Апейка подумал, что Галенчик случайно неправильно произнес его фамилию; Апейка больше обратил внимание на недобрый, какой-то злорадный блеск в черных пронзительных глазах. По этому блеску Апейка понял, что ему угрожает опасность. Догадался, что опасность - в записках.
      Он с настороженностью смотрел, как Белый выбирал из папки, перечитывал бумажки. Подготовился невольно к плохому. Однако первые записки никакой опасности не предвещали. Кто-то даже писал, что "комшшментирующих материялов на товарища Апейку можно написать много", так как он "такой партиец, что у него пусть бы все учились". Другой писал, что его незачем чистить, потому что он свой и все его и так знают. Были записки, в которых выражали недовольство порядками в районе. Две из них были написаны, может быть, теми же людьми, которые писали и Башлыкову:
      в одной жаловались, что не хватает соли или керосина, в другой - что притесняют верующих. Вдруг одна - вот оно! - мазнула грязным намеком: "Почему товарищ Апейка скрывает, что настоящая его фамилия не Апейка, а Апенька? Не потому ли, что известный мироед-кулак Апенька - его род-"
      ной брат?" Потом еще одна, такая же глупая и злая: "Пусть скажет, сколько съел кулацкого сала?" Однако самая пога"
      ная была последняя: "В партийную комиссию. Прошу заявить на собрании. Может ли занимать важный советский пост такой человек, как Апейка, который сросся с кул-аками и сам фактически является их пособником и защитником?"
      В зале, когда Белый читал последние записки, поднялся такой шум, что Белому приходилось прерывать чтение и посматривать в расшумевшиеся потемки. Кто-то крикнул хрипло и сильно: "Брехня!" Его поддержали, среди мужских степенных голосов - несколько возмущенных женских. Апейку эти голоса успокаивали и ободряли. Но тревога не проходила: удар был тяжелый, опасный. И все же Апейка старался не выдавать волнения: не только потому, что на него смотрело столько глаз. Где-то там, среди добрых, приязненных, помнил он все время, следили глаза, которые жаждали ему беды и боли.
      - Почему я Апейка, а не Апенька, - заговорил он как можно спокойнее, с достоинством, - об этом лучше спросить у того пьяного попа, который записывал меня в метрическую книгу... - Кто-то засмеялся, другие поддержали сочувственным говорком. Апейка понял, что тон взят правильный: заговорил снова с той же спокойной насмешливостью: - А как я скрывал, кто мой брат и кто мой отец, - так это неизвестно только тому, кто писал записку... Хотя, - Апейка будто одумался, - он, наверно, знает это лучше других...
      Опять засмеялись, кто-то крикнул, невесело, даже угрожающе: ч
      - Знает!
      Апейка переждал шум, сказал коротко, твердо:
      - Сала у брата я не брал. Не брал и, значит, не ел.
      Ни одного фунта. И брать не думаю. - Эти слова его также шумно одобрили..Он помолчал, подумал. - Что касается третьего вопроса, то, Апейка глянул на Белого, - он, можно сказать, не ко мне. Этот вопрос - к комиссии.
      Белый кивнул, что согласен с ответом. Спросил зал, какие к товарищу Апейке вопросы. Постоял, обвел взглядом зал.
      - Что тут спрашивать! Знают все.
      - Свой человек!..
      Белый терпеливо подождал. Постучал карандашом по графину. Говор притих.
      - Кто хочет выступить о товарище Апейке?
      - Выступления здесь ясные! Хороший человек!
      - Справедливый!
      Белый, прищурив глаза, вгляделся: кто там говорит?
      Встал мужик, крупный, широкий, в расхристанной поддевке.
      - Это я сказал! - Апейка узнал: "Сопот, рабочий с мельницы". Белый попросил его выйти к столу, но Сопот только повел плечом. - И тут хорошо. Среди народа. Удобней...
      Дак вот говорю: хороший человек! Хороший, обходительный! .. Словом, партейный!.. Вот и все!
      Мужик глянул на Белого, на Апейку, степенно, с достоинством сел. Белый снова спрашивал, кто еще скажет; снова был шум, слышалось: "Что тут говорить попусту!", "Ясно все!", "Свой человек!" Тогда поднялась, немного постояла, потом медленно пошла к столу Михаленко Ольга, смуглая, черная, как цыганка, швея из артели. Апейка хорошо знал ее: она была секретарем комсомольской ячейки артели, не раз приходила к нему. Совсем недавно возмущалась в его кабинете, что заведующий артелью и кладовщик разными махинациями наживаются на чужом труде, воруют, пьянствуют. Была еще - тоже совсем недавно - с просьбой: добивалась денег на ленинский уголок. Тихая, она запомнилась Апейке и какой-то, необычной при этой тихости, твердостью, упорством. Несмелая, похожая на цыганку, девушка эта судила все строгой, неизменной мерой требовательной совести.
      Она и тут заговорила тихо, как бы несмело, однако стой верой в свою правоту, которая заставила всех слушать.
      - Тут читали записки, в которых товарища Апейку как бы виноватят в том, что у него плохой брат. И еще делают такой намек, что, имея такого брата, можно ли занимать место в райисполкоме. Я не знаю, кто это писал, но по тому, что он написал, видно: человек он злой. Человек, который ищет, за что ухватиться, чтоб втоптать нашего председателя в грязь. Втоптать ни за что ни про что! - Она будто не слышала одобрительного гула в зале: жила одним своим волнением - высказать все, до конца. - Конечно, яблоки с одной яблони недалеко падают. Это правда. А люди каждый живет своим разумом, у каждого своя дорога. Брат брату, говорят, по несчастью друг. Это все равно как для сегодняшнего собрания сказано: такой брат, как у нашего председателя, - это правда, несчастье. Да еще если про того брата напоминают тебе, если его привязывают на шею, чтоб утопить тебя. - Она переждала говор, заявила убежденно: - Надо не искать, кого б еще привязать, а надо поглядеть - кто сам тот, кого собрались чистить. Какая у самого у него душа, или это душа большевика, или - кулака, спекулянта. У нашего председателя - душа большевика. Сам он весь - большевик настоящий, проверенный. Проверенный народом, который его знает. Знает уже не один год.
      - Значит, вы считаете, что товарища Апейку незачем и обсуждать? блеснув глазами в зал, поддел ее Галенчик, - Может быть, освободить его от чистки?
      - Можно было бы и освободить. - сказала она не колеблясь. Глядя прямо в глаза Галенчику, добавила еще тверже: - Чищеный он. Не один уже год чищенный.
      Она молча, уверенно сошла со сцены, не обращая внимания ни на то, как покачал головой насмешливый Галенчик, ни на то, как глубокомысленно что-то записал он в блокнот. Когда он снова обвел взглядом зал, попросил слова молодой, звонкий голос. Еще по голосу Апейка узнал: Кудрявец. Поправляя на ходу ремень, одергивая складки на гимнастерке, решительным шагом Кудрявец пошел навстречу ему, к столу.
      По тому, как он шел, как старался не встречаться взглядом, Апейка почувствовал, что Кудрявец вышел не защищать его. Кудрявец стал у края сцены, вскинул голову, как пловец, что приготовился броситься в воду. Набрав воздуха, он и бросился: прежде всего напал на комсомолку Михаленко за ее идейно непродуманное заявление, будто чистка партии не обязательна для всех партийцев. В партии все равны, сказал он, и чистку обязаны пройти все, снизу до самого верха. Поэтому заявление товарища Михаленко ошибочное, и он, Кудрявец, в принципе осуждает его.
      Последние слова Кудрявец говорил уже Галенчику, и Галенчик слушал его с серьезным выражением лица; сдержанно кивнул: примет заявление это к сведению.
      - Теперь - о товарище Апейке... - Кудрявец перевел дыхание, готовый, казалось, вздохнуть. Хотя он стоял впереди и видны были только затылок да немного щека, Апейка заметил, что Кудрявец смущенно ищет кого-то. Вот нашел Башлыкова. Нынешнего своего учителя. Апейка остро следил, беспокойно и словно ревниво: Кудрявец был его учеником. Не кто другой, а он, Апейка, заметил, предложил выдвинуть Кудрявца в райком, он же посоветовал послать его на учебу. Сам учил его, делился всем, что знал и думал, пока не появился другой учитель. Нынешний. "Кого же ты выдвинул и выучил?" мелькнуло вдруг теперь в голове.
      Кудрявец снова набрал воздуха: - Товарищ Апейка... никто не станет отрицать... сделал немало. Никто не собирается скрывать - товарищ Апейка человек работоспособный и старательный. Здесь я могу присоединиться к товарищу Михаленко. Товарищ Апейка старается работать. Как на своей должности председателя райисполкома, так и в бюро райкома. Он выполняет поручения, которые ему дают как члену бюро. - Все это, осторожное, несмелое, - Апейка чувствовал - только подход к чему-то иному, главному, которого Апейка ждал с внезапным, настороженным интересом. Он не ошибся. Сразу после этого голос выступающего стал строже. - Мы не собираемся скрывать то хорошее, что было. Однако мы и не должны закрывать глаза на те недостатки, которые есть. А они есть у товарища Апейки. И - немалые. И тут надо сказать это не таясь. Ибо чистка - это не беседа за столом со всякими угощениями, где друзья хвалят один другого да обнимаются. На чистке надо чистить, счищать всяческие наросты. И тут мы должны прямо сказать, что у товарища Апейки есть большие недостатки. Прежде всего надо сказать открыто, у товарища Апейки не всегда хватает большевистской принципиальности. Товарищ Апейка, надо прямо сказать, нередко утрачивает классовый критерий в работе.
      - В чем это выражается? - ухватился за последние слова Галенчик, подняв голову.
      Кудрявец оглянулся: Галенчик требовал сурового, смелого ответа.
      - Он, товарищ Апейка, очень добрый... - Кудрявец хотел скрыть неловкость, отвернулся в сторону зала, заговорил неестественно громко. Мы живем в великое, но суровое время. Нас окружают и справа и слева враги, и нам надо быть бдительными и беспощадными. Нам нельзя попустительствовать, быть добрыми. Нам надо быть беспощадными.
      Чтоб враг на расстоянии нас боялся, чувствовал нашу непоколебимость...
      - Чего же он, товарищ Апенька, добрый такой? - опять перебил Кудрявца Галенчик. Перебил строго, непримиримо, с каким-то угрожающим, уловил Апейка, намеком. В тоне чувствовалось, что Галенчик знал причину "доброты": "добрый" - он произнес отчетливо, с насмешкой; Галенчик спрашивал, чтобы подсказать причину другим.
      - Он добрый, по-моему, просто... от природы... - сказал Кудрявец.
      - От природы!.. Смотря что понимать под этой природой! - Галенчик насмешливо, блестяще-холодными глазами повел по залу. - При-рода разная бывает!..
      - Родился такой...
      Галенчик очень выразительно: наивное дитя! - покачал головою. Кудрявец снова заговорил, сначала неловко: Апейке были видны красная щека и красное ухо; потом - смелее, громче, как бы стараясь вернуть себе достоинство. Уже резко напал на Длейку за то, что встал на защиту бывшего офицера Горошки, добивался восстановления его на работе; потребовал, чтоб Апейка немедленно порвал всякие связи с братом; проявил и тут принципиальность.
      С пафосом закончив свою речь, он хотел бодро сойти со сцены, но Галенчик задержал его:
      - Что вы предлагаете в отношении товарища Апеньки?
      - Я предлагаю!.. - звонко и бодро сказал Кудрявец, невольно взглянув на Башлыкова, как бы спрашивая совета. - Я предлагаю, - повысил голос Кудрявец, скрывая неуверенность, - указать товарищу Апейке... что он должен окончательно порвать со своими родственниками всякие связи!.. На посту занимать твердую классовую, большевистскую линию!..
      - А как вы считаете - можно оставить товарища Апеньку в рядах членов КП(б)Б?
      "Вон как!" - не столько удивился, сколько отметил про себя Апейка. Уже давно чувствовал он, что угроза таится там, где Галенчик, ждал оттуда опасности. Из-за этого он меньше, чем следовало, удивлялся тому, как вел себя Кудрявец. Он просто открывал для себя новое в характере Кудрявца. Удивленно заметил на затылке Кудрявца пот: "Нелегко парню..."
      - Я так думаю, - не выдал слабости Кудрявец. - Надо, чтобы товарищ Апейка дал слово. Что он в дальнейшем будет твердо вести большевистскую линию. Во всем. Предупредить его.
      3
      Еще Кудрявец не дошел до места, как из рядов вскочил, быстро направился к сцене Гайлис. Худощавый, жилистый, в расстегнутой шинели, взбежал на сцену, круто повернулся к залу.
      - Нельзя так, товарищ Кудрявец! - зазвенел высоко, остро голосок. Нельзя! Ви - молодой большевик! Ви здесь как представитель молодежи! Ви должны показывать пример всей молодежи! Надо иметь свей характер! Свой твердый принцип!