- Она и дома одну меня признавала! - сказала Арина.
      - Не привыкла. Старые привычки! - вставила какая-то из женщин.
      - Привыкнет! - заявил Миканор спокойно и степенно.
      С той же степенностью приказал Хведору, дояркам: - Дайте корму на ночь. И можно - до дому. Завтра чтоб рано, как положено по режиму.
      - Не бойся, не запозднимся, - пообещал Хведор.
      - Ну, дак я пойду, - сказал Миканор озабоченно. - Надо еще поглядеть, что там на конюшне!
      Уверенно ступая, прошел мимо любопытных, подался улицей. По тому, как шел, в сером, в полоску, пиджаке, в кортовых праздничных, в первый раз надетых брюках, в хорошо намазанных дегтем сапогах, в кепке, надвинутой на лоб, было видно, что идет человек озабоченный, человек, на которого возложены нелегкие обязанности. Размеренно, деловито вышел со двора, по-хозяйски степенно двинулся улицей. Остро замечал взгляды из-за плетней, из окон.
      На Хонином дворе, около сарая, тоже толпились люди. Как и днем, здесь собралось больше всего мужиков, меж которыми вертелись дети; из баб заметил одну Сороку.
      - Пора уже, не секрет, и расходиться! - будто распорядился Миканор; не останавливаясь, деловито подался в сарай.
      - Не гони! Придет пора - сами пойдем со двора! - услышал вслед, но не остановился, не ответил ничего.
      В хлеву было уже темновато; в полутьме различая Хонин и Зайчиков силуэты, бодро бросил:
      - Как тут у вас, конюхи?
      - А так что, - будто рапортуя, звонко отозвался Хоня, - можно сказать: служба идет!..
      - Все как надо, братко!
      - Не братко, а председатель! - поправил Зайчика Хоня. - Отвечать не знаешь как!
      - Молодой еще! Не научился! - захихикал Зайчик.
      Дали коням сена, Миканор прошел, проверил, как они
      привязаны. Вместе с Хоней и Зайчиком вышли из сарая.
      - Не очень, председатель, побогатели! - услышал Миканор из толпы злорадное.
      Остановился, резко ответил:
      - Не радуйся, дядько! Будем богаче! Породистых скоро приведем из Юрович!
      - Ждут вас там!
      - Ждут! Привести должны скоро! С конного завода!
      - Соскучились там, ожидаючи вас!
      - Ето увидите, когда придут!
      Миканор с Зайчиком пошли от сарай. Следом послушно тронулась и толпа. Хоня закрыл ворота за всеми, направился к Зайчику и Миканору, курившим перед крыльцом.
      Миканор уже собирался податься домой, но Зайчик сказал:
      - Такой день грех упускать сухим, братко, ей-бо!
      - Не Микола святой сегодня, дядько Иван, - чтоб, конечно, пить, возразил Миканор.
      Зайчик повел глазами в сторону приближающегося Хони, заговорил более уверенно:
      - Не говори, председатель! Праздник еще больший, дак и выпить больше надо!
      - Ето правда! - подхватил Хоня. - Дак давайте в хату! Может, найдем слезу какую!
      В хате было темно, в темный угол, туда, где лежала обычно Хонина мать, сказали "добрый вечер". Хоня зажег лампу, и Миканор с Зайчиком увидели добрые, внимательные глаза старой, детей, что стояли у стола, следили с полатей, с печи. Хоня открыл сундук, достал бутылку самогона, поставил на стол три чарочки, одну, с отбитой ножкой, положил. Под веселое кривлянье и шуточки Зайчика выпили вместе с Хониной матерью. Хоня, прежде чем пить самому, подал чарку старой - помог ей поднять голову. Только когда мать выпила, когда дал закусить огурца с хлебом, вернулся снова к друзьям.
      Сидели втроем за столом, чавкали, закусывали огурцами, прихлебывали рассол, дружные, повеселевшие, как братья.
      - Перегородки, не иначе, делать надо! - рассуждал удивительно хозяйственно Зайчик. - Чтоб не покалечили один одного!
      - Конюшню надо! Как положено! - Миканор чувствовал, как от выпитой самогонки крепчает в нем задорное желание спорить, выдвигать свое. - На тридцать коней! С кормуйлками и со станками! Как в Водрвичах!
      - Не плохо бы! - засмеялся Хоня. - Только что молотить надо да пахать!
      - Пахоту отложим пока! Землеустройство сначала проведем! Чтоб один массив отрезали! Да чтоб земли, не секрет, как положено колхозу. Лучшей, что у цагельни, я требую!
      - Не погано! Высмотрел! - засмеялся Хоня.
      - Выбрал! - похвалил и Зайчик. - Если б отрезали ту, ничего себе было б, ей-бо!
      - Отрежут! Я требую! Под колхоз - по закону положено - лучшую должны!
      - Лепятся там уже, на лучшей! Гвалт подымется на все село! рассудительно сказал Хоня.
      - Как в муравейнике забегают! Когда палкой разворошишь! - Зайчик мотнул головой. - В самый муравейник.
      воткнем палку, братки!
      - Дятлик Василь выторговал там полоску у Лесуна, - вспомнил, будто сочувствуя, Хоня.
      - Будет крику, - радовался Зайчик.
      - Есть такие, что и без того зубы точат! - хмуро сказал Миканор. - Если б их взяла - съели б!
      - Съели б, если б зубы такие имели! Ето правда, Миканорко! - весело поддержал Зайчик.
      - "Богатеи"! Смеются! "Голодранцы сошлись"! Пусть смеются! - Миканор стукнул кулаком по столу. - Посмотрим, кто потом смеяться будет! Кто смеяться, а кто - плакать!
      Когда выпили еще по чарке, Хоня покрутил головой, с дружеской откровенностью, с усмешкой признался:
      - Отвернулась от меня присуха моя! С нынешнего дня любовь моя дала трещину! - Не так уже весело добавил: - Наперекор ей сделал!
      - Правильно сделал! - заявил громко, ничуть не колеблясь, Миканор. Давно надо было ломать ето с ею! Кулацкое, не секрет, нутро у нее, у Хадоськи! Точно такое, как у батька ее!
      - Про батька не скажу ничего, а на нее_ ты - напрасно, - тихо, но уверенно сказал Хоня.
      - Не напрасно. Вроде Игнат - стопроцентный кулак по нутру! И она недалеко от него! Ты правильно ето,- что поломал! Кончать надо сразу!
      Хоня помолчал немного, не таясь, признался:
      - Не могу! Весь день, как вспомню, кошки на душе скребут! Сам себе не рад!
      - Твердости в тебе мало! - сказал с упреком Миканор. - Никакой пролетарской стойкости!
      - Мало! - охотно согласился Хоня Неожиданно, с обычной своей беззаботностью захохотал: - К ней правда - мало!
      Миканор от этого хохота нахмурился еще больше, не скрывал, что ему не нравится неразумный Хонин смех. Зайчик вдруг заметил, кивнул Хоне в сторону полатей:
      - Мать что-то сказать хочет...
      Хоня встал, склонился над полатями.
      - Все свое! - сообщил довольный, вернувшись. - Хорошая, говорит, Хадоська! Чтобы - женился! - Он засмеялся: - Вот, а ты говоришь! - Со смехом, будто в отчаянии, решил: - Женюсь!
      - Как это?! - в Миканоровом голосе слышалось удивление и возмущение.
      - Не знаю сам! - свел все к шутке Хоня. - Женюсь! Правда!
      Зайчик вмешался в разговор, шуточками отвел его с опасного направления...
      Остаток вечера шел снова в добром согласии, в общей озабоченности. Беседовали снова, как братья. И разошлись с чувством близости, дружественности, не наговорившись, казалось, вдоволь. Когда Миканор вернулся домой, мать и отец еще не спали. Отец сидел, разутый, в исподнем, на полатях, глянул навстречу с радостью и гордостью:
      - Где ето так засиделся, председатель? - В том, что он назвал его не по имени, а по должности - председатель, в том, как сказал это, слышалась тоже гордость за сына.
      Мать быстро достала из печи чугун, насыпала в миску картошки, поставила сковородку с салом. Обычно на ужин подавали огурцы или капусту, и Миканор это отметил также как свидетельство уважения к сегодняшней его работе. Может, это сделать посоветовал матери отец...
      - Тато, пойдете завтра на конюшню, - сказал озабоченно отцу. - Кормушки делать и перегородки...
      Отец кивнул: "Добре", - послушно, с удовольствием.
      Миканор ел охотно, с аппетитом, и причиною этому были не только самогонка и бедная Хонина закуска, а и радость, что снова переполняла всего, За этой радостью не видел,
      каким грустным взглядом смотрела мать, сидевшая по другую сторону стола, терпеливо сложив на груди руки.
      - Что ж ето будет, Миканорко? - не выдержала, спросила несмело.
      - Как - что? - глянул, будто издали, Миканор.
      - Голо, пусто в хлеве, как вымерло все. Тоска.
      Миканор вытер сковородку кусочком хлеба, доел, спокойно, знающе посоветовал:
      - Забывать надо, мамо, о старом. - Поднявшись из-за стола, добавил: - А если уж хочется очень в хлев глядеть, то идите глядеть в колхозный. Там не пусто.
      В темноте, на полатях, ему снова припомнилось насмешливое: "Побогатели!", схватка с Хоней насчет Хадоськи, однако все это скоро отступило перед широкой, хлопотной радостью, от которой стало тепло, хорошо. Даже про беду свою, скрытую от людских глаз, от которой ныло и щемило сердце, про недоступную присуху свою - глинищанскую учительницу, думал без обычного сожаления о неустроенной жизни. Веселые от ощущения великих перемен мысли стремительно забегали вперед. "Веялку скорее привезти бы, что обещали. А еще бы - молотилку добиться! Да и трактор попробовать бы выхлопотать! Хоть на день, - чтоб показал, что такое колхоз! Дадут не дадут, а попытаться надо!
      А главное, не секрет, - это упорядочить землю скорей!
      Чтоб землемера прислали, не затягивая долго! Чтоб с пахотой не запоздать!.. Упорядочить землю - главное! Самую хорошую землю, ту, что около цагельни, конечно! Никакую другую! Будет земля хорошая - будет все! Пусть посмеются тогда всякие Корчи да Игнатихи! Посмотрим, как смеяться будут!.. И коров породистых добиться надо!.. И строиться, конечно! Коровник, конюшню, амбар - как положено!.. Но прежде, конечно, с землей уладить! И конечно, ту, что у ца"
      гельни! Земля - главное!"
      5
      Немало любопытных сходилось на Хведоровом и Хонином дворах и в последующие дни. Можно было заметить, что более настойчиво собирались те, чьи коровы да кони стояли в хлевах. Среди собиравшихся особенным постоянством отличались женщины. Будто помогая кормить, доить, они каждая, как могла, - мешали Хведору, дояркам; Хведор нередко ругал женщин, отгонял, но, упрямые, они шли и шли в хлев. Понемногу привыкали к другим рукам коровы, и не косились, и молока больше давали, не утаивали, а женщины все не хотели отвыкать от своих рогатых.
      Непривычное постепенно становилось привычным. Управившись с коровами и лошадьми, доярки и конюхи шли в гумна; Зайчик и Хоня брались за цепы, с прибаутками и шутками, опережая один другого, били по снопам. Цепы в колхозных гумнах, как и в гумнах единоличников, стукали с утра до позднего вечера. Молотили Миканоров отец, Алеша, Хведорова Вольга, сам Миканор, когда был свободен.
      Зайчиха и Алешина сестра веяли. Через день после того, как свели в одно место скотину, запряг Миканор коней, с отцом покатил в Юровичи. Когда возвращались, все, кто попадался на дороге, за гумнами, смотрели удивленно: на телеге, поблескивая окраской, круглясь колесами, стояла машина. Словно бы отдавая должное уважение ей, Миканор и отец почтительно шли сбоку; отец осторожно управлял лошадьми, а Миканор поддерживал машину. Когда сняли веялку, поставили на пригуменье, Миканор сам показал Зайчихе и Алешиной сестре, как надо обходиться с нею:
      показывал с радостью и достоинством, - чуть не пол-Куреней смотрело на него и на его радость - веялку. С того дня около веялки едва ли не все время был кто-то из любопытных, и не только дети: многим хотелось взяться за ручку, покрутить колеса. Миканор и сам нередко подходил к ней, помогал женщинам веять.
      У веялки Миканср особенно жалел, что пока не удалось добиться молотилки. А как хорошо было бы, чтоб хоть ненадолго прислали трактор Однако в Миканоровом сожалении была и надежда, - веялка будто подкрепляла ее: есть веялка, рано или поздно будет и молотилка и, не секрет, трактор. Всякая техника будет. Веялка - это начало. Все понимать должны.
      Намолоченное и провеянное зерно свозили в Хведоров амбар. Хромой Хведор взвешгвал все, записывал в книгу, стукая по полу деревянной ногой, помогал ссыпать в сусеки.
      Хведор не только помогал женщинам в сарае, но и был расторопным кладовщиком. Он и запирал амбар, следил за ним - был, можно сказать, его сторожем.
      Каждое утро, истопив печи, позавтракав, колхозники сходились около Миканоровой хаты, беседовали, курили.
      Здесь узнавали всё: где кому работать, куда кому идти.
      В центре группы обычно был Миканор: он приходил почти всегда с готовыми планами; перед этим, чувствовалось, рассудил, что надо, взвесил про себя. Было подчас и так, что ему перечили, советовали, особенно Хоня, Хведор Хромой, Хведорова Вольга, и он, хоть и спорил, нередко прислушивался, менял свои решения. Правда, делал он это неохотно и с чувством неловкости, будто это принижало его, обнаруживало его неполноценность. В такие минуты очень помогал Хоня, умевший вовремя прийти на помощь, превратить неприятное в веселое, шутливое. Подчас и на безрыбном болоте поймать что-то можно; так, мол, смотреть всюду не мешает, ко всем прислушиваться!..
      Как бы там ни было, Миканор всему был управой, головой, - как потом поняли, и бригадиром, и счетоводом, и председателем. Что помнил, а что заносил в тетрадь: и сколько чего намолочено, и кто намолотил, и кто где работал. Сам лично ставил каждому за день "палочку", по которым, говорил, будет видно, кто сколько работал.
      Благодаря особому значению Миканора и Миканорова хата все больше становилась как бы центром для тех, кто пошел в колхоз. Сюда собирались на собрания, посовещаться; нередко и без надобности приходить в Миканорову хату теперь стало привычкой. Вечерами здесь постоянно светились окна, слышался гомон, колхозники обсуждали что-то; иной раз, случалось, без Миканора, - когда Миканору приходилось пропадать вечерами в Олешниках или в Юровичах.
      Раз или два в эти вечера непрошенный заходил в Миканорову хату Глушаков Степан. Сидел он обычно молча, почти всегда только смотрел да слушал. Миканору не по душе были эти его посещения, но председатель молчал: в хату приходило немало и других посторонних, да и секретов особых здесь не было. Так что прогонять хлопца не было причины.
      Однако через несколько дней Степан появился во дворе утром, стукнул дверями, вошел в хату. Миканор еще не успел глаза протереть после сна, спросонья сопя, натягивал сухие, запыленные сапоги, взглянул исподлобья, недовольно.
      - Чего пришел? - спросил он, не ответив на приветствие.
      Парень с видом неловкости - притворяется! - стал у дверей, начал мять в руках шапку.
      - В колхоз... Проситься в колхоз хочу...
      - В колхоз?! - Миканор посмотрел на него, будто хотел понять, что он задумал. Поинтересовался неприязненно: - Чего ето?
      - Как все. Жить.
      Миканор встал, надавил на задник сапога. Опять посмотрел проницательно:
      - Кто ето научил тебя? Батько или Евхим?
      Степан еще больше смутился, покраснел.
      - Сам я...
      - Сам?! - Миканор пристально взглянул на Степана: думал найти дурня! Сказал спокойно, насмешливо: - Иди скажи отцу или брату,.. Скажи: мы не такие дурни, как он думает!
      - Чего? - не понял Степан. На лице его появилось растерянное и глуповатое выражение.
      - Скажи, пусть сам придет! - жестко произнес Миканор.
      - Чего? Он и меня не пустит...
      Миканор собрался идти мыться.
      - Вы мне... не верите?..
      Миканор рассердился:
      - "Не верите? Не верите?" Знаю я вас! Твой отец тоже сиротою прикинуться умеет!.. Слезу пустить!..
      - Мне батько не указ. У меня своя голова, - в Степановом голосе послышалось упрямство. - И Евхим мне не пара!
      - Пара не пара, а одного поля!..
      - На одном поле разное расти может. Не обязательно - какой батько, такой и я.
      - Не для вас ето! Ясно? - нетерпеливо перебил Миканор.
      - Дак... как же мне? - Степан ссутулился, будто просил о пощаде.
      Миканор почувствовал жалость к нему. Он потому и злился, что все время одолевала отвратительная жалость. Какой не должно было быть. Переборол ее, отрезал:
      - Не путайся в ногах! Вот как!
      Зачерпнул корцом воды и наклонился над корытом. Уже за спиной услышал неожиданное:
      - Дак... бывайте здоровы!..
      Хорошо, не было в это время матери в хате. Когда вошла, спросила, зачем приходил Степан, Миканор только махнул рукой. Знал, что матери лучше не говорить об этом.
      Весь день было не по себе: назойливо преследовало ощущение вины, словно нечестно, дурно обошелся со Степаном.
      Никак не мог отделаться от мысли, что Степан и отец его - разные люди, что из Степана, не секрет, мог бы выйти толк.
      Поддержал в себе прежнее убеждение: то,что может быть, еще не значит, что - обязательно будет; что Степан не может - если захочет отец - не пойти за ним, за Евхимом, за всем кулацким кодлом. Убеждал себя: правильно сделал, так и надо. Старался не признаваться, что жестко обошелся со Степаном, нетерпимым был особенно потому, что Глушаки - за это уже не раз цеплялась мать - хоть и не близкие, а свояки. Он и матери говорил и сам думал, что считать таких свояками можно только в насмешку ему; однако, что там ни говори, родство все же какое-то было и, что ни думай, какую-то тень на него бросало. Сознание этого вызывало у него особенную злость на Глушаков, будто они хотели подкопаться под него таким способом. Поэтому считал, что с ними надо быть особенно твердым, беспощадным. Поэтому не хотел, чтобы разговор со Степаном знала мать.
      Нередко проводил вечера в Миканоровой хате Андрей Рудой. Сосал свои деликатные папиросы-трубочки, пускал ноздрями, будто выписанные, изящные колечки дыма, слушал других, вмешивался со своими суждениями, советами. Тем, как он слушал других - прищурив глаза, с покровительственной усмешечкой, когда говорил поучительно, тоном старшего, мудрого, он как бы показывал, что понимает и в этом достаточно, очень даже может быть больше других. Он так держался, будто был здесь не гостем, которого никто не просил, а едва ли не главной особой, во всяком случае вторым после Миканора. Миканор, которого не однажды Рудой дополнял, а как-то взялся даже поправлять, вскипел:
      - Дядько, чего вы суетесь всюду! Куда вас не просят!
      Без вас разберемся! Пришли, дак сидите тихо - ясно?
      - Ты чего кидаешься? - не хотел ронять достоинства Андрей. - Ежели советуют, так сказать, благодарить надо.
      Что помогают разумным словом. А не рычать!
      - Я не рычу! Я предупреждаю, чтоб не разводили тут свою агитацию и чтоб не подрывали авторитет! Ясно?
      - Я только хотел помочь! Чтоб авторитет был, следовательно, больший! Рудой встал, не скрывая, а даже нарочито показывая, что его неблагодарно оскорбили: за его же доброе! С достоинством заявил: - Я думал уже, так сказать, присоединиться. Собрался уже написать прошение. Ну, а раз ты так кидаешься, то, следовательно, подожду.
      Он не спеша пошел к двери, стукнул дверью. На другой день он подкараулил Миканора около Хведорова амбара, поздоровался с тем великодушием, которое показывало, что хоть и виноват Миканор перед ним, он готов забыть обиду.
      - Я напишу прошение, - сказал так, будто хотел успокоить Миканора. Только чтоб мне, следовательно, интеллигентную работу. Чтоб бухгалтером, например. Или кладовщиком...
      - Сразу вы, дядько, выгоду ищете, - упрекнул Миканор.
      - Ето выгода наперво, так сказать, колхозу, - поправил Миканора Рудой. - Потом уже мне... - Добавил поучительно: - Надо ценить грамоту! И использовать грамотного как кадрового специалиста!..
      Миканор примирительно сказал, чтоб подавал заявление, пообещал подумать о просьбе...
      3
      Все в Куренях заметили: колхозники очень держались друг друга. Недавно, казалось бы, чужие, теперь вместе были в гумнах, на работе, вместе вечерами. "Как свояки", - удивлялись люди. Колхозники будто устанавливали свое родство, отличающееся от того давнего, извечного, что всегда и всюду почитали люди.
      И еще заметили в Куренях: колхозники словно гордились собой, своей решительностью и умом. Смотрели на других, будто на темное стадо, что ничего не видит и не понимает.
      И не только от Миканора, - такое можно было слышать и от Хведора, и от Зайчика. Зайчик, тот нарочито потешался, поддевал, лишь бы поспорить, лишь бы посмеяться над куреневской слепотой да скаредностью.
      У тех, что не шли в колхоз, была своя убежденность и, значит, свои соображения, свои ответы, в которых было тоже немало насмешки. Так что Зайчику давали бой, и бой этот Зайчику не просто было выиграть. Можно сказать, что бой этот никогда не кончался чьей-либо победой; и одни и другие бойцы расходились, не поддавшись, со своими убеждениями. Ему, этому бою, можно сказать, не было конца.
      Миканорова хата была в этом сражении своего рода штабом, от которого во многом зависит, чем кончится теперешний наиважнейший в истории Куреней бой. Все в Куренях с волнением смотрели на окна, что красновато светились, для одних - тревогою, угрозою, для других - надеждою, обещанием добрых перемен Все старались выведать, что там делается, в этой неспокойной хате, чего там ждут, что готовят...
      В Миканорову хату раньше, чем во все другие, приходили важные для колхоза, а значит, так или иначе и для всех Куреней новости. Новости эти приходили обычно с Миканором: он распрягал на Хонином дворе коня, усталый, запыленный входил в хату, где кроме матери и отца встречал обычно и многих из своей новой семьи. Это он, хлебая борщ, под невеселым взглядом Даметихи доложил, что молотилку, на которую надеялись, не дадут и надо, не секрет, полагаться пока на свое, на цепы. Сюда сразу привез он, довольный, с гордостью, три мешка отборных, сортовых семян жита и ячменя, доставленных в Юровичи из-под Гомеля, из специального совхоза. Миканор разрешил развязать мешки, посмотреть, какие они, эти семена, что словно таили в себе заманчивое чудо будущего лета.
      Среди забот, которыми жили собиравшиеся в Миканоровой хате, наиболее важными были заботы о земле, о великом переделе, - его что ни вечер вспоминали, что ни вечер
      обсуждали. Передела этого ждали особенно, в рассуждениях неизменно чувствовалась тревога - как бы, чего доброго, не запоздали с ним: самая пора пахать под озимые. Однажды заговорили, что некоторые, хоть и знают, что должен быть передел, собираются пахать свои полосы, хотят пахать свои полосы и у цагельни. Хведор Хромой сказал, что и Вроде Игнат собирается пахать; когда не Хведор спросил, не боится ли он, что старание его пропадет, - тот ответил, что никакого передела не будет, что все это выдумка тех, кому нечего делать, кто хочет нажиться чужим добром. Миканор, услышав это, с возмущением заявил, что это разговорчики вредные, с кулацким духом, что такие разговорчики надо пресекать со всей строгостью. Он снова заявил, что передел рано или поздно, но будет обязательно и надо, чтобы никто в этом не сомневался. Однако сомнения были, - не одного колхозника тревожила возможность такого поворота, что ебли и будут делить, то может получиться и так, что нарежут не обязательно у цагельни, а где-либо в другом месте; так что от этого передела немного радости будет. Миканор и на это отвечал, что договорено выделить массив на лучшей земле, что Апейка сам согласился, чтобы выделили не какую другую, а ту, что у цагельни.
      Несколько раз Миканор ездил в Юровичи за землемером, но приезжал один. Землемера все не давали. Возвращаясь однажды, он увидел в поле несколько фигур, что шли горбясь за плугами. Две фигуры были и на поле у цагельни. Миканор быстро узнал Вроде Игната и Василя Дятла. Он потянул вожжи, направил телегу через борозды напрямую к Василю. Оставил коня, соскочил с телеги, стал ждать, пока тот, закруглив борозду, поравняется с ним.
      Миканор понял: Дятел издали заметил его, но делает вид, что не видит. Это нетрудно ему: из-за коня Дятла почти не видно. Сивый конь деловито ступает привычной дорогой.
      Заметив Хонину кобылу, идет бодро, охотно, так что Дятел вынужден даже сдерживать, натягивать вожжи. Чем ближе, пахарь все больше выступает из-за коня: видны уже шапка, плечо, рука, что крепко держит плуг, старательно управляет им. Лица не видать, оно опущено, его почти закрывает старая, выгоревшая шапка; вся фигура показывает одно - что пахарь увлечен делом, следит только за бороздой. В посконной, распахнутой рубашке, в посконных, порыжелых от земли портках, в лаптях с налипшей влажной землей, обветренный, с рыжеватой щетиной на щеках, подошел впритык, не подымая головы, готов был пройти мимо. Миканор ступил шаг к нему, ухватился за узду, остановил коня.
      Дятел поднял голову, хмуро, недобро глянул. Недовольно ждал, что будет дальше. На бровях, на небритых щеках налипла пыль, забила ранние морщины у рта, на лбу. Из-под шапки через щеку шла засохшая потная полоса.
      - Ты что ето! - не так спросил, как приказал Миканор.
      - А что? - недовольно, не поддаваясь, ответил Василь.
      - Зачем пашешь?
      - Хочу, дак пашу. - Дятел сказал так спокойно, что Миканору послышалась в этом издевка.
      - "Хочу"! Может, ты еще чего захочешь! - сказал Миканор, как бы приказывая, угрожая.
      От бессилия, оттого, что Дятел не желает считаться с его правом, разбирало зло. Дятел, как бы показывая, что ему ни к чему этот разговор, дернул вожжи, решил идти дальше; Миканор сдержал коня. Не выпуская узды, строго сказал:
      - Тебя предупреждали: ета земля - под колхоз!
      Дятел неприязненно повел глазами. Миканор как ,бы увидел во взгляде его: вот принесло черта не вовремя!
      - Говорили, - сказал Дятел, не скрывая недовольства, что вот надо заниматься глупым разговором. Добавил спокойно: - Мало кому что взбредет!
      - Тебя предупреждали, не секрет, от имени власти!
      Василь снова повел глазами: вот прилип! По-прежнему не
      скрывал, что весь этот разговор наводит скуку.
      - Ты - еще не вся власть! - В том, как Василь говорил, была неприступная уверенность, которая просто сби"
      вала Миканора. - Не все и тебе можно! Есть еще закон!
      - Да вот закон такой: лучшую землю - колхозу!
      - Ето твой такой закон, - будто разоблачал, судил Василь. Судил спокойно, уверенно. - Который ты выдумал, чтоб тебе выгодно было! Чтоб заставить других в колхоз твой пойти! Думаешь, все тебе позволено!
      - Ето разговорчики, не секрет, с кулацким духом! - Миканор высказал свое мнение со всей серьезностью, которой оно достойно было. - За такие разговорчики, не секрет, может не поздоровиться!
      - Что ты пугаешь! - произнес Василь, еле сдерживаясь, нетерпеливо, с упорством. - Своего уже не паши! Своим уже не распоряжайся! - В нем все росло раздражение. - Ты дал мне ее? Ты дал ету землю, что распоряжаешься? Прирезал полдесятины, дак я могу отдать! Возьми себе ето свое добро, песок свой. На который навоза не напасешься. - Сдержал себя, как бы жалуясь кому-то, с издевательским неуважением сказал: - Каждый приходит, каждый командует, кому охота! Каждый - власть над тобой!
      Дав понять, что разговор окончен, вновь, уже решительно, дернул вожжи. Миканор понял, что дальше спорить нет смысла; злясь на свое бессилие перед упорством этого упрямого Дятла, пригрозил:
      - Я предупреждаю тебя. Чтоб потом не жаловался, что работал даром!
      Он отпустил коня, твердым шагом пошел к телеге. Недовольно хлестнул вожжами. Телега опадала колесами в борозды, качалась, вдавливая стерню, он не замечал ничего.
      Жгло, щемило: "Каждый командует, кому охота", "Ты - еще не власть", "Права не имеешь!" Думал мстительно:
      "Я покажу тебе, "каждый" я или не "каждый"! Арап какойнибудь или властью поставленный за село отвечать! Нет у меня права или есть право!.. Держится еще как! Как и в самом деле - закона на него нет! Хуже Глушака старого! Тот хоть промолчит! А етот - открыто! Не признает нинего!..
      Что ж, подожди, увидишь! Покажем, есть на тебя власть или нет!"
      Утром, еще сквозь дремоту, услышал: мать сказала отцу - Василь сеять собирается. Быстро встал, оделся, вышел на крыльцо: на Дятловом дворе запряженный конь, на телеге - два мешка. Как раз в это время Дятел вынес короб - севалку. Спешил.
      Сразу заметил Миканора - недовольно отвернулся. Сунул севалку в передок.
      Миканор сошел с крыльца, стал у забора.
      - Куда ето?
      Дятел неприязненно глянул исподлобья, промолчал. Делал вид, что поправляет мешок.
      - Сеять?
      Опять промолчал. Нетерпеливо взглянул на хату: ждал кого-то.
      - Смотри - предупреждаю: пропадет! - Попробовал подступиться по-доброму: - Слышь ты, ей-богу. Рассуди головой своей! Брось ето, иди к нам. Будет тебе земля! Все будет!
      - Чего ты пристал! - сказал Дятел. - Дыхнуть не дает!
      - Дыши сколько хочешь. Только, не секрет, знай: и мы дышать хочем. Ясно?
      - Ето из-за тебя трудно всем!
      Дятел бросил недовольный взгляд на хату и решительно направился к ней. Долго не появлялся. Когда Миканор снова вышел на крыльцо, двор был пуст, телеги не было.
      Вечером Миканор узнал: Дятел посеял. "Ну что ж, пусть не обижается!" подумал с угрозой, с желанием отомстить.
      7
      Вечерами в Миканоровой хате часто рассуждали, как обживаться, где что строить. Когда речь заходила об этом, было заметно: люди оживали, говорили горячо, перебивали друг друга. Почти всегда такие рассуждения переходили в спор.
      А говорить и спорить было о чем: каких приспособлений и машин добиваться, какие и где ставить конюшни, коровник, амбар. Высказывались также соображения, что надо баню, конечно, и школу, и ясли для детей. И хоть каждый знал, что все - надо, спорили, что самое важное, с чем подождать пока, советовали, как это разумно сделать; с чего начинать, куда податься, чтоб помогли.
      Можно было заметить, что спорить об этом люди не привыкли: многие, особенно женщины, говорили несмело, неловко, как бы просили заранее извинить. Были такие, что слушали с недоверием, вставляли рассудительные, не очень добрые реплики: сказать можно все! - но большинство волновалось и верило, что прикидывают не напрасно. Особенно горячо говорил Миканор: его просто возмущало, что кто-то может думать, будто все их намерения - пустая выдумка; он нисколько не сомневался, что все будет сделано. Он так рисовал, какими будут Курени через пять лет, что не у одного дух захватывало. Он словно бы видел уже их своими глазами с широким колхозным двором, с фермами, где только породистые коровы; с тракторами, что пашут, и жнут, и молотят, с ветряными двигателями, которые дают электричество на фермы, в хаты, что забудут не только лучину, а и керосин. Он будто вел по неузнаваемой куреневской улице, на которой не только не увязают по колено, а и ног не пачкают, потому что вся она мощеная, а вдоль заборов положены тротуары. И это при том, что люди ходят не в лаптях или босые, а, не секрет, как в городе, в сапогах и ботинках. Хорошо было с Миканором в этих Куренях, и, если кто-нибудь высказывал вновь слово недоверия, так большинство начинало сердиться.