Берлинская тетрадь

      Но новый "президент" вовсе не хотел связывать себя с Гиммлером.
      - У вас тяжелая политическая биография, - сказал Дениц, в такую весьма деликатную форму вкладывая свой отказ.
      Но кровавый палач Европы не был с этим согласен. Он высказал иную "точку зрения". Он считал, что его политическая биография не столь уж тяжела и не так уж залита кровью. Одним словом, он вполне может быть вторым человеком в правительстве Деница.
      И они долго торговались.
      Гиммлер ушел из дома "президента" уже на рассвете. Он так и не получил "должности", но все-таки еще целую неделю поддерживал связь с Деницем в надежде, что тот передумает.
      Шестого мая, за два дня до капитуляции, Дениц решил окончательно развязаться с Гиммлером и официально снял его со всех бывших и уже не существующих постов. И вот теперь-то Гиммлер скрылся. Он нырнул на дно разгромленной Германии и вынырнул только двадцать первого мая, на контрольном пункте англичан вблизи Бременфорда.
      ...Было около девяти часов вечера, когда офицеры английской военной разведки приехали в Вестертимке, чтобы взглянуть на задержанного своими глазами. Но еще за час до их прибытия человек, называвший себя Хитцингером, попросил провести его в кабинет коменданта лагеря, капитана Сильверста.
      - Ну, что надо? - грубовато спросил Сильверст, увидев арестованного.
      'Тогда стоящий перед ним осторожно снял черную повязку с глаза и привычным жестом надел пенсне.
      - Я Генрих Гиммлер, - сказал он.
      - Действительно! - узнав Гиммлера по портретам, воскликнул Сильверст. Он поперхнулся от неожиданности и долго кашлял, чувствуя, как по его спине побежали холодные мурашки.
      - Я хотел бы немедленно поговорить с фельдмаршалом Монтгомери, - важно заявил Гиммлер.
      - Монтгомери? - переспросил офицер, постепенно приходя в себя.
      - Да, - кивнул Гиммлер.
      - Ну, там будет видно! Пока армию здесь представляю я! - отрезал Сильверст. И он отправил арестованного снова в лагерный барак. А через некоторое время приехавшие офицеры посадили Гиммлера в свою машину и повезли его в город Люнебург.
      После того как Адольф Гитлер, трусливо убив себя, ушел от суда народов, попавший в руки англичан Генрих Гиммлер являлся несомненно преступником номер один. Ни в коем случае нельзя было позволить этому убийце миллионов миновать скамью подсудимых.
      Однако английские офицеры, охранявшие Гиммлера, допустили непростительную оплошность.
      Гиммлера привезли в Люнебург и поместили в особняк, заперев его в отдельную комнату. Сюда пришли военные врачи и осмотрели одежду Гиммлера и его тело. Они искали ампулу с ядом.
      И действительно, в кармане штатского пиджака Гиммлера была обнаружена ампула с цианистым калием длиной примерно в двенадцать миллиметров и немного тоньше сигареты. После этого арестованный был переодет в английскую военную форму без погон.
      Вечером того же дня полковник Морфей, приехавший из ставки Монтгомери, решил допросить Гиммлера. И он спросил у офицеров охраны, нашли ли у Гиммлера яд.
      Ему ответили, что ампулу изъяли. Тогда Морфей поинтересовался, была ли исследована полость рта Гиммлера. Английский врач Уэллс ответил, что нет.
      - Тогда скорее едем в особняк! - приказал полковник. Он тут же высказал догадку, что ампулу с ядом Гиммлер держал в кармане пиджака лишь для отвода глаз. Возможно, у него хранится искусно спрятанная вторая ампула.
      Когда офицеры вошли в комнату Гиммлера, врач Уэллс приказал ему открыть рот. Лицо Гиммлера напряглось, глаза сузились и превратились в две узкие щели. Он ничего не ответил, только метнул на Уэллса полный, злобы взгляд.
      Но едва Уэллс повторил свое приказание, как услышал жесткий хруст стекла. Это Гиммлер раздавил у себя на зубах ампулу с ядом. И тотчас тело его грохнуло ни пол.
      Доктор поспешно наклонился над Гиммлером, пытаясь вытащить у него изо рта остатки ампулы. Гиммлеру тотчас ввели в желудок противоядие. Однако это не помогло...
      ...Двадцать шестого мая утром из Люнебурга выехал серый военный грузовик. В его кузове сидели английский майор, два фельдфебеля и пять солдат. А у их ног, на полу машины, лежал завернутый в парусину труп. На трупе были британские военные штаны; открытая рубашка и серые немецкие носки. Грузовик остановился в глухом, укромном месте леса. Там уже чернела свежевырытая могила. Два фельдфебеля подняли труп и, раскачав, бросили его в яму. При этом один из них громко сказал, плюнув в могилу:
      - Пусть червь уйдет к червям!
      Заработали лопаты. Солдаты делали свое дело. Однако никто из них еще не знал в эту минуту, что через несколько дней в развалинах под Берхтесгаденом американцы найдут спрятанные личные сокровища Гиммлера, оцененные примерно в миллион долларов. Здесь лежали драгоценности, золото и пачки английских фунтов, французских франков, американских долларов, египетских фунтов, норвежские, испанские и даже палестинские деньги. Гиммлер готов был бежать в любую страну, скрыться в любом подполье, лишь бы уйти от ответственности за все, что совершили гестапо, войска СС и полиция.
      Но он не убежал, этот нацистский зверь, чье имя всегда будет произноситься людьми вместе с проклятием фашизму.
      Английские солдаты аккуратно засыпали яму землей, прикрыли дерном, не оставив в лесу никаких отметок, с тем чтобы никто и никогда не смог бы найти это место.
      Червь ушел к червям!
      "Радиопрезидент" и другие
      Шли дни мая, и в Германии постепенно заканчивалась поимка главных военных преступников. Уже многие из них сидели в лагерях и тюрьмах. Но странное дело, в городе Фленсбурге при явном попустительстве западных союзников продолжало свое существование так называемое "правительство Деница".
      Гроссадмирала Деница в те дни иронически называли "радиопрезидентом". Ведь он был назначен главой правительства по радио, сначала телеграммой Гитлера, а потом телеграммой, подписанной Геббельсом и Борманом.
      Это, однако, не помешало новоиспеченному президенту Деницу тут же отдать приказ об аресте тех, кто вручил ему несуществующую уже власть в несуществующем государстве. Девиц приказал задержать Геббельса и Бормана, если они покажутся в расположении его главной квартиры.
      Что можно еще добавить к этому факту? Вместе со смертью Гитлера закончилась кровавая трагедия нацизма, а с этого фарса начиналась короткая трагикомедия существования "кабинета Деница".
      "Кабинет" хоть и на бумаге, а все-таки существовал. В нем Йодль заменил арестованного Кейтеля на посту командующего ОКБ, здесь нацисту Альбрехту Шпееру была поручена забота о продуктах для населения и .о промышленности, хотя и то и другое находилось в руках союзной администрации.
      Пока еще война продолжалась, Дениц приказывал солдатам упорно сражаться на восточном фронте, Так он продолжал "линию" Гитлера.
      Двадцать третьего мая прибывшие во Фленсбург три генерала - советский, американский и английский - вызвали в контрольную комиссию Деница, Йодля и генерала Фридебурга, того самого, который вместе с Кейтелем подписывал капитуляцию в Карлхорсте.
      - Господа, - сказал им американский генерал Руке, - я имею указание сообщить вам, что отныне действующее немецкое правительство распускается. С этого момента каждый из вас должен считать себя военнопленным.
      Немцы выслушали этот приказ молча. Особенно мрачным выглядел Йодль, Этот вояка Гитлера сидел на стуле так, словно бы он проглотил жердь. Бледное, вытянутое, анемичное лицо его покрылось красными пятнами.
      - Что вы имеете нам сказать? - спросил Руке.
      Немцы молчали. Роспуск своего "правительства" они, видимо, предугадывали, но им еще хотелось предугадать другое - свою судьбу. И она страшила их. Пока же гитлеровские генералы вели себя как исправные, туповатые солдаты.
      - Любое слово было бы сейчас лишним! - отчеканил Дениц.
      - Что вы можете сказать? - с тем же вопросом обратились к Йодлю. . - .
      И как заученную фразу он повторил точь-в-точь:
      - Любое слово будет лишним.
      - Ну тогда кладите на стол документы, - предложили немцам.
      Напыщенный Йодль не удержался от театрального жеста. Он вытащил из кармана свое удостоверение и резко бросил его на стол.
      - Все, - сказал Деницу Руке. - До свидания. - Ему надо было бы добавить: "до свидания в Международном трибунале". Но американец не сказал этого. Немецкие генералы застали его за завтраком, у него было хорошее и благодушное настроение. Он даже разрешил членам "кабинета Деница" отправиться домой, пообедать и привести в порядок свои дела. Они так и сделали. А затем американский конвой арестовал и "радиопрезидента" и всех генералов, окружавших его...
      ...Почти все оставшиеся в живых нацистские главари, таким образом, были уже "в сборе", не" хватало только Риббентропа.
      Прошел май и половина июня, а о бывшем министре иностранных дел "третьего рейха" ничего не было слышно. Казалось, Риббентроп исчез. Между тем он спокойно жил в Гамбурге и на глазах у чинов английской администрации гулял по улицам города в элегантном сером пальто, темной шляпе и темных очках.
      У Гиммлера была повязка на глазу, у Риббентропа - очки! Они даже особенно не утруждали себя маскировкой - эти бывшие руководители Германии Гитлера. На что же они надеялись? Что долго останутся неузнанными, а может быть, даже и прощенными, если будут вести себя тихо, не вмешиваясь в политику и вообще занимаясь каким-нибудь ремеслом?
      Во всяком случае, гуляя по городу, Риббентроп навещал лавочников, с которыми был связан еще в бытность свою представителем фирмы шампанских вин.
      Так он зашел в дом одного такого виноторговца и, называя себя Райзером, предложил испуганному хозяину, чтобы тот укрыл его, пока не наступят лучшие времена.
      - Дело идет о будущем Германии! - шепнул мнимый Райзер торговцу.
      У того от страха отнялся язык. Он тотчас узнал Риббентропа. Пока лавочник раздумывал, как ему поступить, его сын оказался смелее и, выслушав признание отца, тут же направился в полицию.
      Четырнадцатого июня офицеры английской разведки напали наконец на след загадочного господина в темной шляпе и черных очках. Они нашли дом, где жил Райзер - Риббентроп, и поднялись в квартиру на пятом этаже. Постучали в дверь, затем ударили кулаками и даже ногами, но никто не отвечал.
      Наконец, после того как один из английских фельдфебелей издал оглушительный свист, дверь немного приоткрылась. Сквозь узкую щель солдаты увидели полуодетую женщину с распущенными волосами и лицом, блестящим от крема.
      - Обыск! - крикнул ей английский лейтенант.
      И тут же солдаты ворвались в квартиру, стремительно побежали по комнатам, боясь, что Риббентроп, подобно Гиммлеру, услышав их шаги, успеет принять яд.
      Так они ворвались в одну из комнат, где стояла незастеленная кровать. Кто-то лежал в ней. Солдаты поспешно одернули одеяло... и, странное дело, человек, лежащий в кровати, не проснулся. Он не слышал ни стука в дверь, ни грохота солдатских ботинок по паркету.
      Не слышал или же не хотел слышать?
      Лейтенант потряс спящего за плечо, тряс долго, и только тогда тот открыл глаза.
      - Что случилось, что случилось? - испуганно спросил оп.
      - Ничего особенного, вы арестованы! - сказал ему лейтенант и протянул висевшую на спинке кровати пижаму в белую и розовую полоску. - Одевайтесь!
      Голый человек спустил с кровати ноги.
      - Кто вы такой? - спросил офицер, уже просто для очистки совести, потому что не сомневался в том, кого он видит перед собой.
      - Ну, это вам хорошо известно, кто я такой! - с внезапно проснувшейся в нем спесью заявил Риббентроп. И добавил: - Я вас поздравляю!
      - В таком случае, господин Риббентроп, - сказал лейтенант, одевайтесь-ка поскорей.
      Перед тем как покинуть квартиру, где он скрывался у своей любовницы, Риббентроп долго занимался своим туалетом, брился и тщательно причесывался у зеркала. Он делал все это на глазах у терпеливо ожидавших солдат, и можно было подумать, что Риббентроп собирается не в тюрьму, а на дипломатический прием, где он будет по привычке произносить демагогические речи и давать лживые заверения.
      А думал ли он вообще в этот момент, что его ждет тюрьма?
      Уходя из своей подпольной квартиры, Риббентроп захватил мешок с вещами, в котором скоро была обнаружена крупная сумма денег - несколько сот тысяч рейхсмарок.
      - Я хотел скрываться до тех пор, пока общественное мнение не успокоится, - заявил он на допросе.
      - И для этого захватили столько денег? - спросили его.
      - Да, - сказал Риббентроп.
      - Как же долго вы рассчитывали продержаться с этой суммой?
      Риббентроп неопределенно пожал плечами. Он не назвал точного срока, но легкая ухмылка, скользнувшая по его губам, как бы доверила о том, что бывший министр Гитлера вовсе но собирался долго сидеть в подполье.
      С той наглостью, которая поистине могла бы только сравниться с беспредельным цинизмом, Риббентроп давал понять допрашивающим его офицерам, что, по его мнению, буря общественного негодования быстро уляжется и тогда нацистам вновь можно будет гулять на свободе.
      - Вы снова собирались выплыть? - прямо спросил его английский офицер.
      - Да, конечно, - важно кивнул Риббентроп.
      Он собирался снова "выплыть" на поверхность жизни, этот бывший торговец шампанским, бывший гитлеровский дипломат, в такой же мере повинный в смерти миллионов людей, как и Гитлер, Гиммлер, Геринг.
      Перед тем как отправить Риббентропа в один из европейских лагерей, его снова тщательно обыскали, памятуя об ошибке, допущенной с Гиммлером. В кармане пиджака Риббентропа были обнаружены при этом три его письма: Монтгомери, Идену и Черчиллю. В них Риббентроп предлагал англичанам свои "услуги".
      Так был пойман еще один из банды главных военных преступников, занявший потом на скамье подсудимых место рядом с Гессом и Кейтелем, Деницем и Штрейхером, Йодлем и Герингом.
      Самые матерые фашистские волки уже сидели в клетке. Сообщение об этом словно бы еще больше очистило воздух в Германии.
      Арест главных военных преступников уже в те дни внушал людям всех стран благородную надежду, что отныне ни одно злодеяние против человечества и демократии не останется безнаказанным и всех врагов мира ждет суровое возмездие.
      Подписание капитуляции в Карлхорсте словно бы придало берлинцам новую энергию. Мир утвердился. Это чувствовалось всюду. Но больше всего, пожалуй, на окраинах городов, мало пострадавших от боев, таких, например, как наш Уленгорст.
      Еще неделю назад малолюдные, улицы Уленгорста теперь с утра заполнялись спешащими на восстановительные работы мужчинами и женщинами. Дети, раньше всех освоившиеся в послевоенном городе, как все дети мира, с криком бегали по улицам, играли, веселились и мало обращали внимания на привычные им танки, машины, орудия, проезжавшие через предместье.
      Хозяйки с большими продуктовыми корзинками в руках отправлялись в магазины или же собирались посудачить на улице, и тогда издали слышались их громкие голоса.
      В этих группках все чаще мелькали теперь хорошенькие лица молодых женщин и девушек, сменивших темные платки на светлые косынки и береты. На нашей улице прибил вывеску к узорчатой чугунной ограде своего домика портной Г. Краус, и обтрепавшиеся за войну жители Уленгорста не заставили его долго ждать заказов.
      Я тоже как-то зашел к портному в его мастерскую и увидел полного, крупноголового человека с услужливым выражением лица, в клетчатой рубашке, перекрещенной желтыми ремнями подтяжек, и с лентой метра, перекинутой через шею.
      У Крауса на войне погиб сын, сейчас он проклинал Гитлера.
      Встречая заказчиков, особенно русских офицеров, Краус выглядел не только любезным и услужливым, но, я бы даже сказал, торжественно оживленным. Во всей его фигуре, движениях, улыбке было словно бы разлито одно желание наконец-то, засучив рукава, потрудиться. В конечном счете любую душевную тяжесть постепенно снимает любимая работа.
      Неподалеку от мастерской Крауса в эти же дни открылась первая в пригороде немецкая парикмахерская. Один безногий инвалид и двое рослых мужчин в белых халатах встречали клиентов и любезно усаживали в кресла.
      Сюда потянулись и жители Уленгорста, и наши офицеры. Они с интересом переступали порог чистенькой мастерской и задерживали взгляд на фигурах двух парикмахеров, - их статная выправка и вполне призывной возраст заставляли предположить, что в годы войны они были вооружены не только бритвой и ножницами. На лицах немцев мастеров была написана немного смущенная любезность, улыбались и наши офицеры и как-то странно поглядывали на парикмахеров, когда платили им деньги.
      В самом деле, кто мог поручиться, что парикмахер и его сегодняшний клиент еще десять дней назад не стреляли друг в друга на улицах Берлина, и вот сейчас один стоял с бритвой в руках, а другой доверчиво подставлял под эту бритву свой подбородок и горло.
      Я тоже как-то зашел в парикмахерскую и с ощущением некоторой неуверенности и щекотливой тревоги уселся в кресло, отдав свое лицо во власть парикмахерских рук.
      Потом я много раз бывал в берлинских парикмахерских. Но первое посещение особенно запомнилось мне, и не только потому, что мыльную пену в мои щеки втирали не кисточкой, как мы привыкли, а гибкими и ловкими пальцами, а главным образом из-за ощущения остроты этой необычной ситуации.
      Наша хозяйка фрау Менцель после капитуляции перебралась из подвала своего дома в комнаты первого этажа, хотя мы давно предлагали ей это сделать. Вскоре она привела в дом и свою дочку, девушку-подростка, худую, с белыми кудряшками и анемичным лицом.
      Со стороны фрау Менцель, как мы понимали, это было выражением утвердившегося доверия к советским офицерам, - ведь до сих пор она прятала дочку где-то у своих родственников, руководствуясь совершенно непонятными нам страхами.
      Кстати говоря, от своих страхов, навеянных геббельсовской пропагандой, фрау Менцель освобождалась с той же быстротой, с какой росли в ней уверенность в своих хозяйских правах и требовательность владелицы домика, которые, впрочем, никто и не оспаривал.
      Хозяйская рука фрау Менцель теперь чувствовалась во всем доме. Она решительно гремела кастрюлями на кухне, зорко следила за чистотой в комнатах и уже не раз делала замечания нашим гостям, если кто-либо, сходя с асфальтовой дорожки, слишком вольно пользовался зелеными газонами в саду.
      Теперь наша хозяйка служила в какой-то транспортной конторе и получала хорошие продовольственные карточки. Мы же по-прежнему дарили ей ту часть наших пайков, которую обычно мы не съедали, почти все время проводя в Берлине.
      Да, фрау Менцель теперь нельзя было узнать! Она стала казаться даже выше, ростом и моложе, потому что перестала горбиться, начала одеваться поярче.
      Привыкшие к ее шепоту, мы обнаружили однажды, что фрау Менцель умеет повышать голос, достаточно резкий и властный.
      Правда, хозяйка наша пока не выражала открытого своего неудовольствия вынужденным нашим постоем в ее доме, но была явно обрадована, узнав, что мы переезжаем в другой берлинский пригород - Каролиненгоф.
      Прощаясь с фрау Менцель, мы пожелали ей и дочке и всем ее соседям всяческого добра и счастья. Улыбаясь, она благодарила.
      Но вот, когда наша машина была уже нагружена и мы собирались покинуть домик в Уленгорсте, случилось совершенно пустяковое происшествие, лишь на несколько минут задержавшее отъезд.
      Для каких-то своих надобностей Михаил Иванович Корпуснов взял во дворе старый деревянный ящик, забыв предупредить об этом хозяйку. Но фрау Менцель увидела этот ящик у шофера, спокойно шагавшего к машине, и внезапно уцепилась за него обеими руками.
      Корпуснов остановился в недоумении. Он сначала попросил ящик у хозяйки, потом предложил ей деньги, но фрау Менцель была непреклонна.
      Она обрушила на растерявшегося Корпуснова поток брани, она топала ногами, побелев от злости, так, словно была готова умереть, но не отдать этот злополучный ящик, цена которому три копейки.
      Я вспомнил жалкую фигуру трясущейся от страха фрау Менцель, когда я впервые увидел, ее на кухне, и, право, этот переход от раболепно-услужливых взглядов к тем свирепым - молниям, которые сейчас метали ее глаза, мог поразить кого угодно!
      Мы в ту минуту были более чем удивлены еще и тем, что фрау Менцель кричала на своего друга Михаила Ивановича, который всегда делился с ней продуктами и еще до появления хозяйки в доме работал в ее саду.
      Я не знаю, о чем подумал в ту минуту Корпуснов. Он мог вспомнить многое: войну, и разрушенные наши города и селения, и полчища фашистских солдат, разоривших нашу землю, он мог вспомнить и о муже фрау Менцель, который с оружием пришел в нашу страну, он мог вспомнить дым и пепел пожарищ на тысячекилометровых военных дорогах России!
      Посмотрев на ящик, который он все еще держал в руках, Корпуснов бросил его к ногам фрау Менцель и медленно, не оглядываясь, пошел к машине. А фрау Менцель, забрав отвоеванный ящик, направилась в свой дом, который мы сохранили ей в Уленгорсте, даже не взглянув больше на нашу машину, на шофера Корпуснова, сидевшего за рулем в кабине с хмурым и печальным лицом...
      В комендатуре центра
      Несколько часов в комендатуре района Митте, несколько часов у стола в большой комнате, стеклянная дверь которой выходила прямо на улицу. Посетители, переступив порог, сразу же видели склоненную над бумагами слегка уже лысеющую голову, большой лоб и густые брови подполковника Угрюмова, заместителя коменданта по политической части.
      Угрюмов в этот день принимал с восьми утра, и к полудню стол его был уже завален бумагами, заявлениями и жалобами, требующими немедленного рассмотрения.
      Я сидел около стола с раскрытым блокнотом. Посетителям не было конца. Одни окружали Угрюмова, другие занимали стулья, расставленные вдоль стен, третьи еще стояли под окном на улице. С чем только не приходили в эти первые дни после капитуляции в советскую комендатуру!
      / Хозяин маленькой мастерской по ремонту велосипедов просил разрешения начать работы.
      - Ради бога, господин Шульц! Сначала мы наладим велосипедный транспорт как наиболее легкий, затем автомобильный, потом метро. Одним словом, очень хорошо! - сказал Угрюмов с улыбкой.
      Хозяин парикмахерской хотел бы приобрести необходимые ему инструменты, но где? Не поможет ли герр комендант советом?
      Но "герр комендант" мог только посоветовать энергично поискать эти инструменты самому господину парикмахеру и заверить его, что Берлину нужны и парикмахерские, и пошивочные ателье, и магазины. Владелец транспортной конторы, у которого нацисты реквизировали все машины, интересовался, сможет ли он получить кредит у советской администрации.
      Это был вопрос более сложный, и он не мог быть решен районным комендантом. Угрюмов, сняв трубку, позвонил коменданту Берлина генералу Берзарину.
      - Могу ли я считать себя хозяином? - спросил владелец конторы.
      - А почему же? Мы освободили вас от фашистов, но не от частной собственности. Я хочу сказать, - пояснил Угрюмов, - что эти проблемы вольно решать только демократическое правительство самого немецкого народа.
      Этот полный человек с румяными, как у мальчика, щеками вытер пот со лба - он, должно быть, волновался - и ушел, как показалось мне, выражая своим взглядом умильную благодарность, которая боролась с тупым недоумением.
      Его сменила пожилая женщина, беспокоящаяся о своем муже. Он был в фольксштурме, а где он сейчас: в плену или на свободе?
      - Он может быть и там, куда он пытался отправить русских солдат, - на том свете! - неожиданно зло сказал Угрюмов, которого поразила наглость женщины: она спутала советскую комендатуру со штабом разгромленного гитлеровского полка.
      Пришел рабочий - сообщил адрес укрывающегося гестаповца, на чьей совести сотни убийств.
      Угрюмов вызвал старшину, и через пять минут отряд наших автоматчиков ушел с рабочим, которому на прощание подполковник крепко пожал руку.
      У домохозяйки кто-то украл чемодан, она пришла жаловаться. Ее соседка просила "герр коменданта" найти ее сына-подростка, он где-то пропадает ночами.
      - Ночами? Ночами в Берлине еще постреливают. Ваш сын не состоял в "Гитлерюгенд"?
      - Состоял, герр комендант, но он благоразумный мальчик.
      Угрюмов пожал плечами.
      Пришла группа женщин-беженок, они покинули Берлин во время сражения, сейчас вернулись, но дом разрушен. Что делать?
      - Потесните соседей в целых домах.
      - А если не пустят?
      - Как? Свои же сограждане? Надо выручать друг друга в беде!
      Угрюмов направил вместе с женщинами сержанта. Иной раз пробуждению благородных чувств весьма способствовало решительное выражение лица русского солдата, даже если он не произносил при этом ни слова. Уплотнение происходило быстро. Люди, обретавшие кров, благодарили "герр коменданта".
      ...Степенно переступил порог комнаты седой мужчина в академической шапочке, представился как профессор математики. Угрюмов спросил, чем может служить?
      - Математика беспартийна, - сказал профессор, - я хочу начать учить студентов.
      - Математика беспартийна, но члены нацистской партии взорвали часть дома университета на Унтер-ден-Ливден, вы это знаете? - спросил Угрюмов.
      - Нет. Но я хочу, чтобы вы записали мою фамилию: Зорге. Я готов работать.
      - Хорошо! Я передам это сотрудникам обер-бургомистра Берлина доктора Вернера, - сказал Угрюмов.
      Едва профессор откланялся, как у стола подполковника очутились молодые супруги, смущенно объясняли: он чех, она немка, познакомились недавно, когда молодого человека выпустили из лагеря. Теперь он хочет увезти жену в Прагу. Но границы уже закрылись. Нужны паспорта. Есть формальные трудности.
      - Я выясню, - сказал Угрюмов и снял трубку.
      У другой пары похожая ситуация, только он немец, она болгарка, хотят немедленно обвенчаться, но невесте надо сменить подданство, а это не просто. Вся надежда на "герр коменданта".
      Угрюмов улыбнулся. Он ведь не священник, да и не заведующий загсом. Впрочем, что такое загс, он сам долго не мог внятно объяснить своим собеседникам. Наконец спросил: "Вы любите друг друга?" - и поднял на молодых усталые глаза, припухшие от бессонных ночей,
      - Ох, конечно!
      - Вы молоды.
      - О да! Герр комендант!
      Угрюмов встал, прошелся по комнате, чуть наклонил корпус вперед, назад, разминая поясницу, уставшую после многих часов сидения за столом.
      - Я вас, поздравляю, - сказал он, - любите сильнее друг друга, остальное: паспорта, подданство, формальности - разве это препоны для любви, зародившейся в первые дни мира? Все утрясется со временем.
      Молодые люди унесли на своем лице улыбки, они пятились к двери, не поворачиваясь спиной, и непрерывно благодарили.
      И снова посетители: актеры, желающие начать работу, и как можно скорее, учителя, справляющиеся, скоро ли откроются школы, пенсионеры - по поводу продуктовых карточек, владельцы магазинов, и среди них такие, кому непременно надо ехать за товарами в зоны, занятые союзниками.
      - Подумаем, - говорил им Угрюмов и помечал у себя в блокноте: надо выяснить у работников "Смерша", нет ли среди торговцев военных преступников, попросту пытающихся удрать в Западную Германию.
      Десятки дел каждый день, десятки посетителей! Заместитель коменданта по политической части не мог, конечно, сразу определить политическую физиономию каждого, кто переступал порог его приемной, но зато их лучше знали уцелевшие в тюрьмах и лагерях немцы-антифашисты, рабочие, немецкие коммунисты.
      Это из них в первые же дни составилось ядро деятельного актива комендатуры.
      Угрюмов посетовал на особые трудности работы в районе Митте.
      - Почему? - спросил я.
      - А какой это район! Географический центр Берлина! - не без горделивой нотки в голосе произнес он. - Район бывших центральных правительственных учреждений. Кто здесь жил: матерые нацисты, высокопоставленные чиновники, не все они удрали на запад. Здесь и Кроль-опера и университет, следовательно, люди искусства, ученые. Надо воспитывать интеллигенцию, которая до недавней поры служила Гитлеру. И наконец, - добавил Угрюмов, - ни один район в Берлине так долго и яростно не бомбила с воздуха наша и союзная авиация. Когда я хожу по своему району, мне кажется: тут месяцами бушевало, перекатываясь то в одну, то в другую сторону, какое-то гигантское землетрясение. И оно сметало все на своем пути!
      ...Если бы мне сказал кто-нибудь раньше, что я встречу в комендатуре центра Берлина, в мае сорок пятого года, человека, с которым до войны я жил в одном доме на Чистых прудах в Москве, в одном подъезде и в соседних квартирах, то я бы, вероятно, отнес эту возможность к ряду тех совпадений, которыми обычно изобилуют малоубедительные кинофильмы.
      Но удивительные встречи, о которых говорят: "ну прямо как в кино", случаются и в жизни.
      Я приехал к коменданту района, и первым, кого я увидел, был Александр Леонтьевич Угрюмов, которого я знал до войны как преподавателя диамата.
      Это был спокойный и, на мой взгляд, немного флегматичный человек с круглым, полным лицом. Мягкие, расплывающиеся черты заставляли предполагать такой же мягкий и добродушный характер. Я не представлял себе соседа в офицерской форме, он казался мне человеком глубоко штатским.
      Но как сказал кто-то из моих друзей: "Кадровых офицеров мы видим часто на парадах, а когда приходит война, в окопы лезут токари и аптекари, каменщики и профессора".
      Угрюмов ушел на фронт с первых дней войны, служил в частях политработником. Сейчас он устраивал новую жизнь в кварталах, примыкавших к рейхстагу и имперской канцелярии, Тиргартену и Унтер-ден-Линден... Во всяком случае, мне это казалось необычным!
      Что делают люди при такой встрече? Конечно, с минуту смотрят друг на друга, не веря глазам, потом пожимают руки и, конечно, тут же вспоминают довоенную жизнь, так же как мы вспомнили тихий наш Чистопрудный бульвар и вытянутое зеленое зеркальце водоема, словно заснувшего между двух шумных дорог.