Берлинская тетрадь

      Плоскодонные лодки пересекли уже середину реки - водную границу Эльбы, а наши провожатые еще стояли у воды, махая руками.
      В те дни многим казалось, что боевая дружба, порожденная ненавистью к фашизму и общей борьбой, будет долго притягивать солдатские сердца. Однако случилось иначе. Но в этом нет вины тех простых людей, одетых в военные мундиры, которые крепко пожимали друг другу руки поздно вечером шестого мая на западном берегу Эльбы.
      Ночная тревога
      Стрельба началась внезапно около полуночи. Где-то неподалеку взорвалась ракета, и красный распустившийся ее цветок повис над лесом и сгорел, растекаясь крупными огневыми каплями.
      И тотчас, словно по команде, стрельба еще усилилась, пулеметные очереди раздавались то справа, то слева, то впереди нашей машины, остановившейся на дороге в лесу.
      Мы ехали в Штраусберг на наш пункт прямой связи с Москвой, чтобы, как обычно, на рассвете передать наши записи.
      Самым странным и пугающим представлялось нам то, что выстрелы не раздавались в каком-то одном направлении, а блуждали по всему лесу, словно стреляли всюду вокруг нас.
      Наш шофер Корпуснов заглушил мотор, и мы вылезли из кузова, чтобы оглядеться. Кругом простиралась глухая темень. Ночь была безлунная, но все-таки дорога немного отличалась от черной стены деревьев, на ней вроде что-то проблескивало, - это потому, что просека в лесу открывала чистое, звездное небо.
      Прошла минута, другая, стрельба не утихала. В отрывистый стук пулеметов вплетались трещоточные голоса автоматов, где-то вдалеке тяжко, со вздохом ухнуло орудие, а в небе запылали пунктиры красных трассирующих пуль.
      Они скрещивались, пересекались, свивались вместе и повисали над просекой, как огненные жгуты, которые тушила бездонная глубина ночи.
      Все это могло показаться красивым, но не нам и не в ту минуту, потому что мы боялись неизвестного и не понимали, почему и куда стреляют, и, наконец, мы могли ожидать нападения на нашу машину какой-нибудь группы отчаявшихся головорезов эсэсовцев, которые еще бродили в те дни в окрестностях Берлина.
      Стараясь не выдавать себя ни шумом, ни светом фонарей, мы подсчитали свои боевые возможности и оружие: несколько пистолетов и один автомат маловато для боя!
      Признаться, мы чувствовали себя в этот момент не очень-то весело. В таких случаях всегда тяготит даже не страх или предчувствие неравного боя, а больше всего неизвестность, мучительная неизвестность.
      Что же происходило в этом большом лесу? Казалось, теперь уже стреляют чуть ли не за каждой сосной. Что нам делать: двигаться вперед или стоять, ждать врага или идти навстречу ему?
      А пули свистели все сильнее между деревьями, над машиной, над головами. А чьи это пули: наши или вражеские?
      Удивительно мерзостное это состояние - попасть ночью в лесу под беспорядочный пулеметный и автоматный огонь! Тот, кто испытал это, знает, каким морозом по коже подирает эта кутерьма, когда ни ты ничего не видишь, ни тебя никто не видит, когда любая шальная пуля может убить или сам ты невольно сразишь своего соседа.
      Прошло минут десять, а мы все сидели с пистолетами в руках около нашей машины в мучительной нерешительности, пока наконец не надумали послать "разведгруппу" к мерцающему в глубине леса устойчивому огоньку. Он был похож на свет в окошке какого-то домика.
      Пошли вперед я и наш шофер Корпуснов. Мы на животе переползли просеку, а по лесу двигались осторожно, перебегая от дерева к дереву и прячась за каждый ствол.
      - Большая банда офицеров орудует в лесу, кому еще палить, право слово!
      Корпуснов шепнул мне это, когда мы столкнулись плечами за стволом крупной сосны.
      - А почему стреляют кругом - и там и здесь? - тихо спросил я.
      - Это наши их окружают.
      - А может, это банда окружает?
      - Кого?
      - А черт их знает, нас например!
      - Сволочь недобитая, не настрелялись еще за войну, - выругался Корпуснов, - прошьют мне пулей мотор, я с кого спрошу?
      - Только с домового.
      - Какого еще домового?
      - Ну, с черта лесного. С кого еще!
      - Ну, гады недобитые, только троньте мне машину! - бурчал Корпуснов и несколько раз оглянулся назад, где на открытой обстрелу дороге оставалась наша машина.
      Не без страха, от которого замирает сердце и становятся словно ватными руки и ноги, мы тихонько подползли к освещенному окну домика. И здесь залегли в густой тени леса, прислушиваясь к тому смутному говору, который доносился сквозь приоткрытую дверь. В этом домике могли быть и наши, и гитлеровцы.
      - Слышишь, брешут по-ихнему, - шепнул Корпуснов.
      - Нет, наши, - сказал я не слишком уверенно.
      - А по-моему - фрицы!
      - Наши, Михаил Иванович, наши!
      - Тогда смотри, двум смертям не бывать, а одной не миновать: я бросаюсь вперед, - сказал Корпуснов, поднимаясь с травы, и я не успел схватить его за плечо, чтобы остановить, как в этот же момент широко распахнулась дверь дома и в ярко освещенном прямоугольнике появился человек. Это был наш солдат, молодой парень без пилотки, в широко расстегнутой у ворота гимнастерке, с автоматом в руке. Волосы у солдата разметались по ветру и были рыжими или казались такими в этом освещении.
      Корпуснов замер на месте, но солдат, смотрящий со света в темноту, не видел его. Зато мы хорошо видели, как он улыбался, широко открывая десны, задумчиво, как бы для себя, как улыбаются люди своим мыслям, когда их никто не видит.
      Солдат вскинул автомат, и Корпуснов грохнулся всем телом в траву. Дуло автомата поднималось все выше, выше, солдат даже не обратил внимания на шум, и вот трассирующая пунктирная линия из светящихся пуль взметнулась высоко в небо, затем падающей широкой петлей захлестнула над нами вершины вековых сосен.
      Солдат дал вторую очередь. Он просто палил в небо. Пораженные, мы ничего не могли понять.
      - Ах ты дьявол! - крикнул Корпуснов и проскочил в домик.
      Я тотчас вошел вслед за ним. Мы увидели небольшую комнату, группу сидевших около стола солдат, в углу катушки связистов и маленький телефонный аппарат.
      - Ребята, почему такая стрельба в лесу? - спросил Корпуснов, с трудом переводя дыхание и вытирая пот со лба. - Мы, значит, с машиной там стоим на просеке. Стреляют сильно!
      - Стреляют! Это хорошо. Потому, солдат, капитуляция! - сказал тот самый связист, который стрелял на крыльце и сейчас зашел в дом вместе с Корпусновым. - Все в воздух сажают. Из орудий даже - холостыми. С радости. И куда теперь девать патроны? Салют, братцы, салют!
      И связист счастливо улыбнулся, протягивая свою руку Корпуснову.
      Но мы тотчас бросились со всех ног назад к нашей машине, к нашим товарищам, которые еще томились там неизвестностью и ожидали нападения банды гитлеровцев. А стрельба все продолжалась. Теперь нам казалось, стреляют не только в штраусбергском лесу, но и дальше, во все стороны за десятки километров, во всех селениях, в каждом берлинском квартале.
      - Ну что, банда? - тихо спросил меня кто-то залезший под кузов машины.
      - Какая там банда, война кончилась. Связисты в домике говорят капитуляция!
      Мы смеялись над нашими страхами, мы кричали, мы пели, и хотелось плакать от восторга, когда наш Корпуснов, включив на полную силу фары машины, гнал ее через лес к Штраусбергу.
      ...А на следующее утро мы узнали, что седьмого мая в Реймсе был подписан предварительный протокол о капитуляции немцев и теперь готовилось торжественное подписание генерального акта о полной и безоговорочной капитуляции.
      Союзники сообщили об этом поздно вечером - открытым текстом. Известие перехватили наши радисты, оно молнией распространилось по частям, вызвав в ночь с седьмого на восьмое мая эту беспорядочную стрельбу по всей Восточной Германии, этот стихийный радостный солдатский салют в честь наступавшего мира.
      Капитуляция
      О дне торжественного подписания капитуляции мы узнали восьмого мая в пути от случайных попутчиков - американцев. Дороги к востоку от Эльбы были заполнены перемещавшейся польской армией. Шумящий, многоликий, бурный поток людей и машин буквально переливался через края широких асфальтовых магистралей. Солдаты, едущие в кузовах бронетранспортеров, на броне танков, на орудийных передках, то и дело затягивали песни, едва различимые в грохоте колес и гусениц. Но иногда ветер доносил мелодии этих песен протяжно-грустных, извечных солдатских песен о доме. Польское войско, покидая германские дороги, шло на родину.
      Маленький американский "виллис" старательно пробивался сквозь медленно текущие воинские колонны. Четверо американских офицеров, высокие, сухопарые, в своих просторных, похожих на спортивные, военных костюмах, стояли в машине. Они-то и сообщили нам последние новости.
      Немцы объявили о капитуляции всех своих вооруженных сил. Армия, где служат эти офицеры, стоящая за Эльбой, уезжает на Тихий океан. Офицеры получили разрешение осмотреть Берлин.
      Каждый из них был вооружен одним, а то и двумя фотоаппаратами. Американцы торопились сделать снимки на улицах павшей столицы.
      Мы тоже немедленно повернули к Берлину.
      ...Восьмого мая над городом взошло солнечное, прозрачное утро, шестое мирное утро в Берлине. На улицах царила тишина, к которой еще не успели привыкнуть ни наши воины, ни сами берлинцы, тишина, удивлявшая уже одним тем, что ее "много" - ив одном квартале, и в другом, и во всех районах огромного города.
      В этот день центром Берлина стал восточный район Карлхорст, где в скромном белостенном здании с прямоугольными колоннами у парадного подъезда немецкие генералы должны были подписать акт о своей полной и безоговорочной капитуляции.
      Приготовления к церемонии начались с утра, когда во двор бывшего немецкого военно-инженерного училища начали съезжаться машины генералов, командующих армиями и корпусами, многочисленных военных корреспондентов и кинооператоров.
      Мы поставили и наш зеленый "радиотанк" за домом, в тени деревьев, сбросив на нежную траву газонов толстые кольца электрокабеля. Кабель был протянут в тот зал здания, где еще недавно обедали курсанты гитлеровского училища, и наши аппараты, таким образом, оказались подготовленными к записи торжественного события, которое в этом скромном зале венчало собой победный конец войны.
      Я и сейчас как бы вижу перед собой этот зал с балконом по правую сторону на втором этаже, там разместился духовой военный оркестр. Напротив входной двери пропускали свет в зал огромные прямоугольные окна с тяжелыми коричневыми портьерами. Солнечные блики лежали на паркете, на зеленом сукне, покрывавшем длинные узкие столы.
      Один из них, ближе к окнам, предназначался для прессы, второй для советских генералов, третий стол, стоящий перпендикулярно к этим двум, для представителей верховного союзного командования. И, наконец, еще один, самый маленький, на трех человек, стоял около входной двери. Это был стол для немцев.
      Несколько наших офицеров раскладывали на столах чернильные приборы, бумагу и простенькие ручки, какими пишут школьники.
      Должно быть, старшина из комендантской роты штаба фронта не нашел лучших в разрушенном городе. На столах стояли еще пустые школьные чернильницы и лежали пачки наших папирос "Беломорканал".
      Все здесь выглядело предельно скромно и по-фронтовому просто. В зал, взглянуть на столы, на стены с цветными олеографиями в рамках, то и дело входили генералы, прибывшие с равных концов фронта. Мне запомнилось, как один из офицеров, отвечающий, видимо, за порядок в зале, ходил между столов и уже несколько раз заново переставлял стулья. В углах зала суетились и громыхали своей аппаратурой кинооператоры.
      И, глядя на озабоченные и уставшие от суматохи лица генералов, корреспондентов, артиллерийского старшины, который куском одолженного у нас шнура привязывал над столом союзного командования французский флаг, трудно было представить себе, что именно здесь и сегодня, в бывшей столовой немецкого училища, в зале, где еще вчера находились воины-саперы, в этом ничем не примечательном доме, произойдет событие, которому суждено стать поворотным пунктом в истории народов.
      Самолеты с представителями союзного командования, с американскими, английскими, французскими журналистами приземлялись на асфальтированном поле аэродрома Темпельгоф рано утром восьмого мая. Прямо с аэродрома по берлинским улицам, где через каждые пятьдесят метров стояли наши солдаты-регулировщики с флажками, кортеж машин проехал в Карлхорст.
      Прилетели и немецкие генералы: фельдмаршал Кейтель, генерал-полковник Штумпф, адмирал Фридебург. Они тоже приехали в Карлхорст, но мне не удалось увидеть их утром. Гитлеровские генералы расположились в отведенных им домах и полдня, до темноты, находились в своих комнатах.
      Среди корреспондентов распространился слух, что немцы "еще думают", совещаются относительно условий капитуляции, хотя еще вчера в Реймсе был подписан предварительный протокол.
      Томительное ожидание начала церемонии растянулось почти на сутки. Лишенные точной информации, мы строили различные догадки и, чтобы скоротать время, то возились со своей аппаратурой, то гуляли по двору училища, около парадных дверей дома. Там стояли двое часовых с автоматами.
      Уже под вечер, когда закатившееся солнце позолотило железную крышу инженерного училища, одну из немногих крыш в Берлине, не разорванную осколками мин и снарядов, пронесся было слух, что церемония скоро начнется.
      Тут произошло заметное оживление во дворе. К группе советских журналистов подошел тот самый офицер, который переставлял стулья в зале.
      Слова, с которыми он обратился к журналистам, звучат сейчас странно, если не сказать - малоправдоподобно. Но ведь какой это был день! И сама атмосфера ожидания, глубокое волнение, охватившее всех, от солдат-автоматчиков до маршалов, суматоха с приготовлениями к высокоторжественной церемонии - все это создавало настроение поистине необыкновенное и неповторимое.
      Должно быть, офицеру казалось, что он что-то упустил, забыл, не все приготовил для заседания. Он знал, что будут подписывать протоколы.
      - Товарищи журналисты, у вас должны быть хорошие самопишущие ручки? сказал он, скользнув глазами по верхним карманам наших гимнастерок.
      И вдруг спросил:
      - Не даст ли кто красивую ручку Кейтелю, подписать капитуляцию?
      Наступила пауза. Мне показалось, что офицер и сам был смущен своим вопросом. Я не знаю, почему он решил, что у Кейтеля не найдется подходящей ручки? Она, конечно, у него нашлась.
      Дать Кейтелю ручку! Так просто! Дать ручку, которой он от имени побежденной Германии будет подписывать капитуляцию!
      Я помню, как уставший офицер выжидательно смотрел на журналистов, а журналисты удивленно на него.
      - А он отдаст?
      - Что? - не понял офицер.
      - Ручку отдаст?
      - Ну, я думаю, будет неудобно просить... Может быть, и нет, неуверенно ответил он. И вдруг сам улыбнулся.
      - Пусть тогда своей подписывает, - заметил кто-то из нашей группы.
      Никто из журналистов, людей нежадных и привыкших, как и солдаты в бою, делиться всем с товарищами, не пожелал подарить фельдмаршалу Кейтелю автоматическую ручку.
      ...Прошло в ожидании еще несколько часов. Скоро стало совсем темно.
      Наконец-то без десяти минут двенадцать по московскому времени в зал заседаний начали входить представители союзного командования, дипломаты, многочисленные корреспонденты, кинооператоры, прилетевшие на самолетах из США, Англии, Франции. Вдоль стенки выстроились наши фото - и кинорепортеры, они заняли места и в проходах между столами.
      Ровно в полночь зажглись все люстры в зале. Твердым шагом, в слегка поскрипывающих сапогах, неторопливо вошел в зал маршал Жуков, шага на четыре сзади него шли главный маршал авиации Артур Теддер, генерал Карл Спаатс, адмирал Берроу и представитель Франции - генерал Делатр де Тассиньи.
      В течение всего заседания, продолжавшегося от двадцати четырех часов восьмого мая и до ноль часов сорока пяти минут девятого мая, я сидел неподалеку от стола президиума, вел на листе бумаги поминутную запись церемонии подписания капитуляции.
      К сожалению, этот листок бумаги я впоследствии утерял, но главное и существенное прочно врезалось мне в память.
      Первая фраза, которую произнес председательствующий, обращаясь через переводчиков ко всем присутствующим, была такова:
      "Господа, мы собрались сюда, чтобы предложить представителям верховного немецкого командования подписать акт о полной и безоговорочной капитуляции..."
      Он добавил еще несколько слов, объясняя цель заседания. Речь его была предельно краткой. Не было нужды пространно разъяснять значение этой исторической церемонии.
      После этого было приказано ввести в зал немцев. И сразу наступила тишина такая, что стало слышно дыхание соседа. Все взоры обратились к раскрытым дверям в зал, за ними просматривалось несколько метров коридора.
      Этот звук родился сначала как будто бы далеко. Странный ритмический звук. Признаться, я не сразу догадался, что это. Постукивание усилилось. Еще минута. И стало ясно, что это немецкие генералы, четко отбивая по паркету прусский шаг, приближались к дверям зала.
      И вот они появились в дверях, впереди - Кейтель, в парадном светло-сером мундире, при всех орденах, с железным крестом на груди. Едва переступив порог, он выдвинул вперед полусогнутую в локте руку с коротким жезлом. Жест был театрален и фальшив. Взмах жезла означал воинское приветствие фельдмаршала.
      Позже я видел кинодокументы Нюрнбергского процесса. Кейтель вместе с другими гитлеровскими главарями находился на скамье подсудимых. Он сидел там сгорбившись, с худым лицом, потухшими глазами, - так быстро он потерял свою петушиную осанку.
      Но в ту ночь перед нами стоял еще другой Кейтель. Дородный генерал, с румяным полным лицом, с подчеркнуто гордой осанкой, с прусской чванливостью, напыщенно взмахивал он своим жезлом.
      Должно быть, в ту минуту он еще не видел перед собой нюрнбергской виселицы. Может быть, вместе с другими фашистскими генералами он еще надеялся, что выйдет сухим из воды, останется в живых, с тем чтобы снова служить нацизму.
      Важным кивком головы давая понять, что он принимает приглашение, Кейтель, а вслед за ним адмирал Фридебург и генерал-полковник Штумпф, аккуратно отодвинув стулья, сели к столу. И тут же за их спинами выстроились трое адъютантов.
      Заседание началось. Маршал Жуков, не глядя на Кейтеля и его спутников, а куда-то выше их голов, сказал переводчику:
      - Спросите немецких уполномоченных, ознакомились ли они с текстом акта о полной и безоговорочной капитуляции?
      Переводчик-майор, заметно волнуясь и стоя вполоборота к Кейтелю, повторил вопрос по-немецки. Микрофоны звукозаписи, прикрепленные к высоким металлическим ножкам, находились перед центром стола президиума. У столика немецких генералов их не было. Пока Кейтель не торопясь вставал со своего стула, наш оператор Алексей Спасский сделал попытку подбежать к немцам с микрофоном. Но ноги его запутались в шнурах, разбросанных на полу. Он едва не упал.
      Это маленькое смешное происшествие на какое-то мгновение привлекло внимание всего зала. Нервы у всех были напряжены. Сотни глаз следили за Кейтелем. И вот он достаточно громко, чтобы голос его достиг микрофонов у стола президиума, произнес краткое:
      - Яволь!
      Кейтель едва успел сесть на свой стул, как председательствующий попросил перевести второй вопрос:
      - Согласны ли представители верховного немецкого командования подписать акт о полной и безоговорочной капитуляции?
      И снова, точно догадавшись по выражению лица Жукова, о чем его спрашивают, Кейтель, не ожидая, пока переводчик закончит торопливо произносимую им фразу, бросил громкое:
      - Яволь!
      Два раза Кейтель произнес свое "да!". Два слова, и только-то! И это в течение сорока пяти минут заседания. А давно ли фельдмаршал, подобно другим нацистским генералам, был куда более словоохотлив, когда трубил о победах гитлеровского государства.
      Я был очень взволнован в этот момент, но все-таки подумал, что вряд ли еще когда-либо два коротеньких слова, произнесенные одно за другим, так много значили, были так весомы и так исчерпывающи, как эти "яволь" Кейтеля, признающего перед всем миром полный разгром и гибель фашистских армий и всего строя.
      После ответа Кейтеля наступила небольшая пауза. Едва ли находился в зале хоть один человек, не ощущавший, сколь торжественны и необыкновенны эти минуты. К сердцу каждого подкатил горячий клубок. Торжественность минуты сковывала, подавляла мысли, пьянила радостью.
      Я думаю, что в тот день эти чувства разделяли все: и русские, и англичане, и французы, и американцы, и генералы, и кинорепортеры, писатели и солдаты охраны.
      За столом президиума переговаривались. Сейчас должна была начаться сама процедура подписания протоколов, заготовленных на четырех языках. Несколько наших дипломатов, неся на полувытянутых руках массивные папки, уже направились было к столику немецкой делегации. Но тут произошел маленький эпизод, незначительное событие.
      Один из наших дипломатов, наклонясь к маршалу Жукову, что-то негромко сказал ему. Видимо, он порекомендовал изменить порядок подписания документов. Первыми должны были подписать протоколы немцы. Кейтель уже вытащил из нагрудного кармана френча ручку с позолоченным наконечником. Но тут председательствующий жестом руки остановил наших дипломатов.
      - Я предлагаю немецким представителям подойти к нашему столу и здесь подписать акт о капитуляции, - сказал он.
      Кейтель выслушал переводчика. Мускулы его лица напряглись. Он нервничал.
      Признаться, я не сразу понял, в чем дело. Но едва Кейтель, твердо чеканя шаг, подошел к столу президиума, а за ним потянулись Фридебург, Штумпф и адъютанты, как все стало ясно.
      Если бы немецкие генералы оставались за своим столом, то они подписывали бы протоколы сидя или спокойно полуразвалясь в креслах, в окружении вытянувшихся по стойке "смирно" адъютантов. Но на левом конце стола президиума мог стоять только один стул, стул, на который и опустился Кейтель. Два других генерала стояли сзади, ожидая своей очереди подписывать протоколы. За их спинами толпились адъютанты.
      Историческая справедливость требовала, чтобы фашистские генералы, залившие мир кровью, здесь, в Карлхорсте, почувствовали в полной мере сдержанный гнев и глубочайшее презрение народов.
      Первым вновь вытащил свою ручку Кейтель... И тут произошло то, что и следовало ожидать в эту минуту. В зале находилось множество фото - и кинорепортеров, наших и союзников. Кейтель подписывал протокол. Во всем мире ждали специальных киновыпусков о капитуляции в Берлине, где, кстати говоря, в те дни находились только советские войска.
      Газеты всех стран оставляли на первой полосе места для экстренных сообщений и фотографий... И началось, может быть, последнее майское "наступление" в Берлине, бурное наступление фото - и кинооператоров на стол президиума.
      Кейтель подписывал листы акта один за другим. И методично, откладывая в сторону ручку, он всякий раз выбрасывал движением век стеклышко монокля из правого глаза. Монокль повисал на шнурке, а Кейтель, приподняв голову, с одним и тем же выражением готовности и внимания смотрел на советских и союзных генералов.
      Крупная голова Кейтеля, с аккуратно расчесанными на прямой пробор короткими волосами, то и дело поворачивалась в сторону сотрудника нашего министерства иностранных дел, забиравшего со стола уже подписанные протоколы и подкладывавшего новые. И только при очень внимательном взгляде можно было заметить, как слегка вздрагивают, словно бы от озноба, мясистые, с рыжеватым пушком на пальцах руки Кейтеля, прикасавшегося к актам о капитуляции.
      Фоторепортеры, охваченные азартом, устремились к столу президиума.
      Особенно неистовствовали американцы, вооруженные фотокамерами, которые трещали резко и громко, как пулеметы. Порой они, забывшись, даже толкали локтями наших генералов, мешали им смотреть.
      Наши корреспонденты отступали на несколько шагов, но иностранцы, не понимая или не желая понимать, продолжали "штурмовать" стол президиума. А затем, сначала робко, а потом все энергичнее, к ним присоединялись и советские фотокорреспонденты.
      Весь мир жаждал увидеть снимки из зала капитуляции. И напористые корреспонденты, кричавшие что-то друг другу на четырех языках, стали в эти двадцать - тридцать минут хозяевами в доме карлхорстского училища.
      Пока немецкие генералы подписывали протоколы, многие в зале обратили внимание на адъютанта, стоявшего за спиной Кейтеля. Это был молодой офицер с железным крестом на груди. Он не сводил своего упорного, буквально кипящего ненавистью взгляда с группы советских генералов. Кто-то рядом со мной сказал вполголоса:
      "Как смотрит этот молодой! Волчонок!"
      Спустя несколько дней, воскрешая в памяти всю процедуру капитуляции, я подумал: нервно-напыщенное поведение Кейтеля и удивительно равнодушное отношение к немцам наших генералов объяснялось тем, что фашисты видели перед собой "таинственных" победителей "третьего рейха", в то время как наши военачальники рассматривали гитлеровских уполномоченных как битых вояк, к которым все в эти последние минуты войны потеряли интерес.
      После гитлеровцев протоколы подписывали союзники. И теперь уже стол президиума был атакован фотокорреспондентами.
      Немецкие генералы вернулись к своему маленькому столу у входных дверей. Но едва они уселись на свои стулья, как услышали приказание:
      - Немецкая делегация может покинуть зал.
      И еще раз натянуто-вычурным жестом Кейтель выбросил вперед руку с фельдмаршальским жезлом. Звякнув каблуками, генералы повернулись к выходу. И снова четкие удары сапог, снова прусский шаг. В этот момент мы увидели спины немцев - они быстро удалялись в глубь коридора.
      Вздох радостного облегчения словно бы пронесся по залу. Усталые лица просветлели. Кто-то догадался зажечь еще одну люстру.
      Вполголоса, словно боясь нарушить воцарившуюся в зале тишину, переговаривались генералы и журналисты. За столом поднялся маршал Жуков. В очень краткой речи он поздравил всех сидящих в этом зале с наступившей победой.
      Так начались в Берлине первые сутки мира. Зал училища быстро опустел. Все устремились в коридоры. В одном из залов на черном столике поблескивал аппарат телефона. Его окружили тесной группой военные корреспонденты центральных советских газет.
      Телефон был соединен с Москвой. Корреспондент "Правды" разговаривал с редакцией, уточняя, пойдет ли материал о капитуляции в завтрашних утренних газетах. Ему ответили, что пойдет. Следовательно, надо было сейчас же, безотлагательно, здесь, в Карлхорсте, садиться и писать первые очерки, корреспонденции об этом событии, о последней военной ночи в Европе.
      Уставшие после церемонии генералы выходили из здания на чистый воздух, тянули его полной грудью, глубокими вдохами, потом садились в свои машины и уезжали к войскам. На дороге вскоре образовалась "пробка", и автомобильные сигналы будоражили ночную тишину.
      Вдруг где-то, должно быть очень далеко, раскатился одинокий взрыв - или орудие ударило холостым, или разорвалась мина, оставленная гитлеровцами. Звук разрыва затих, и снова еще более приятной и необычайной казалась тишина.
      Нашей группе тоже надо было срочно уезжать в Штраусберг, чтобы успеть к часу нашей прямой связи с Москвой. И мы заторопились к своим машинам.
      Во дворе было темно, но небо казалось ясным, потому что ярко светили звезды. Около машин курили шоферы, по привычке еще пряча огоньки папирос и цигарок в рукава шинелей и гимнастерок. Признаться, за эти томительные минуты ожидания мы все изрядно проголодались и, прежде чем отправиться в путь, решили на ходу закусить. И вот из машин были извлечены хлеб, колбаса, бутылка сухого вина.
      Мы ели стоя, запивая глотками вина прямо из горлышка бутылки, которая ходила по рукам, и, право, я не помню более вкусного ужина, чем этот под открытым небом, рядом с машинами. Мы ели и одновременно переговаривались, смеялись порой беспричинно, только потому, что были радостно возбуждены.
      Мы ужинали минут десять, и вдруг произошло совершенно неожиданное. Расположенный на балконе второго этажа военный оркестр, о котором мы забыли, грянул марш. Бравурные его звуки заполнили дворик училища, и ветер словно бы разносил их все дальше и дальше над кварталами города.
      И тут же кто-то широко раздвинул тяжелые бархатные портьеры на окнах, на площадку перед домом хлынул свет. Здесь я увидел первые незатемненные окна в Берлине.
      Прошло уже более двадцати семи лет, но я и сейчас ясно вижу двор вокруг здания и длинные полосы света из прямоугольных окон, расчертившие асфальт, как шахматную доску, и немного суматошные, возбужденные, как после боя, лица наших людей.
      За зданием инженерного училища, как за небольшим, одиноким островом света, лежал затемненный Берлин. Ночь в последний раз словно бы набросила свое темное покрывало на разбомбленные дома, улицы и похожие на разрушенные крепости кварталы.
      И, глядя на поверженный, затихший в ночи Берлин и на яркие окна инженерного училища, может быть, именно в эту минуту наиболее глубоко и полно, одним толчком изумленного сердца мы вдруг ощутили, что же произошло. Свершилось величественное, изменяющее всю жизнь событие. Война, в которую уже вжились люди за четыре года ратных трудов, кончилась!
      Мост смерти
      Тот самый Кейтель, который своим напыщенным видом и взмахами фельдмаршальского жезла пытался сохранить какое-то подобие воинского достоинства в Карлхорсте, при подписании капитуляции, тот самый, что изображал из себя "солдата", лишь выполнявшего волю фюрера, тот самый, кого приближенные Гитлера называли "Лакейтелем", в декабре 1941 года издал директиву, известную под названием: "Нахт унд небель эрласс" - "Приказ ночи и тумана".
      Она определяла правила содержания в лагерях тех, кого схватят и "с целью устрашения" повезут из оккупированных нацистами областей и государств в Германию. Здесь они должны предстать перед чрезвычайным судом. "...Если это по каким-либо причинам невозможно, - писалось в приказе, - эти лица после приговора к превентивному заключению будут отправляться в концентрационные лагеря. Превентивное заключение, как правило, будет продолжаться до конца войны".