22 Д. Д. БУРЛЮКУ

 
       [Симферополь, 1- 3 января 1914 г.]
 
      Дорогой Давид Давидович. Седьмого вечер. Выезжайте обязательно Симферополь, Долгоруковская, семнадцать, Сидоров. Перевожу пятьдесят. Устроим турне. Телеграфируйте.
      Маяковский.
 

 

О. В. МАЯКОВСКОЙ

 
       [Москва, первые числа февраля 1914 г.]
 

 
      Мне пришлось сегодня экстренно выехать на лекцию в Екатеринослав (перенесли число), даже не успел заехать домой. Ужасное свинство! Дня через три-четыре буду опять в Москве.
      Целую крепко маму и тебя и Людочку.
      Володя.
 

 

МОСКОВСКОМУ ГРАДОНАЧАЛЬНИКУ

 
       [Москва, 24 октября 1914 г.]
 

 
      Дворянина
      Владимира Владимировича
      Маяковского
 

Прошение

 
      Покорнейше прошу выдать мне свидетельство о благонадежности для поступления добровольцем в действующую армию. При сем прилагаю свидетельство, выданное мне из 3-го участка Пресненской части за No 4170.
      Владимир Владимирович Маяковский.
       24 октября 1914 года.
 
      Жительство имею: Б. Пресня, д. No 36, кв. 24.
 

 

А. А., Л. В., О. В. МАЯКОВСКИМ

 
       [Петроград, первая половика 1915 г.(?)]
 

 
      Спасибо за письма. Я живу ничего. Пью, ем, сплю, одет и обут. Что же касается моих дел, то пока я сам об этом ничего не знаю. Во всяком случае, пока все говорит за то, что я устроюсь хорошо. Приеду ли скоро в Москву, не знаю: как сложатся обстоятельства. Обо всем важном, конечно, немедленно же напишу вам. Вы меня не забывайте, пожалуйста.
      Я ничего не пишу оттого, что у меня характер гнусный, письма же от вас жду с нетерпением.
      Целую вас всех крепко.
      Ваш Володя.
 

 

А. А., О. В., Л. В. МАЯКОВСКИМ

 
       [Петроград, 21 августа 1915 г.]
 

 
      Здоров я ужасно. Живу в Петрограде. Стараюсь пока что наладить к зиме какую-нибудь денежную комбинацию. Не сердитесь на меня, я похорошел страшно.
 

Целую всех.

 
      Ваш Володя.
 

 

А. А., Л. В., О. В. МАЯКОВСКИМ

 
       [Петроград, не ранее 8 октября 1915 г.]
 

 
      Только сейчас окончились мои мытарства по призыву, спешу вам написать и успокоить.
      Я призван и взят в Петроградскую автомобильную школу, где меня определили в чертежную, как умелого и опытного чертежника.
      Беспокоиться обо мне совершенно не следует. После работы в школе я могу вести все те занятия, какие вел и раньше.
      Адрес мой остается прежний. Напишите о себе. Как у вас?
 

Целую вас всех крепко.

 
      Володя.
 
      Пришлю свою "военную" карточку.
 

 

Л. В. МАЯКОВСКОЙ

 
       [Петроград, 20 октября 1915 г.]
 

 
      Большое тебе спасибо за доброе и нежное письмо.
      Я обмундировываюсь и устраиваюсь. На это уходит много времени и нервов. Устал порядочно.
      Милая Люда, ты в письме спрашивала меня, не нужны ли мне деньги. К сожалению, сейчас нужны и очень. Мне сейчас себе -приходится покупать форменную одежду, делаю я это на свои деньги. Так нужно. Поэтому пока что запутался изрядно.
      Исходя из оного, обращаюсь к тебе с громадной просьбой: пришли мне рублей 25-30. Если такую сумму тебе трудно, то сколько можешь. Извиняюсь за просьбу страшно, но ничего не поделаешь. В дальнейшем, очевидно, будет хорошо.
      Адрес мой прежний: Пале-Рояль.
      Деньги прошу, если можно, прислать поскорее.
      Новостей пока нет никаких.
      Я послал вам мою новую книгу.
      Целую всех вас крепко.
      Ваш Володя.
 
      Не забывайте.
       20-го.
 

 

А. А. МАЯКОВСКОЙ

 
       [Петроград, 9 ноября 1915 г.]
 

 
      Здоров я по-прежнему хорошо. Работаю тоже по-прежнему. Переехал из Пале-Рояля. Так что пишите мне сейчас по такому адресу: ул. Жуковского, д. No 7, кв. No 42, кварт Брик, для Маяковского. Дорогая мамочка, у меня к Вам большущая просьба. Выкупите и пришлите мне зимнее пальто и, если можно, одну смену теплого белья и несколько платков. Если это Вам не очень трудно, то, пожалуйста, сделайте. Пишите, мамочка, обязательно.
      Целую Людочку и Оличку. Целую вас всех крепко.
      Ваш Володя.
 

 

А. А., Л. В., О. В. МАЯКОВСКИМ

 
       [Петроград, 24 апреля 1916 г.]
 

 
      Спасибо за память: посылку получил и очень доволен. Мои дела по-прежнему. Разница только та, что сейчас приходится очень много работать (часов девять – десять). Но это пустяки, только на пользу, т. к. я здоров и настроение у меня очень хорошее.
      Как Людочка проводит свой отпуск? Попросите ее мне написать. Оличка тоже: ругает меня за короткие письма, а сама пишет открыточки.
      Пишите мне все и больше.
 

Целую вас крепко.

 
      Ваш Володя.
 

 

31 А. А., Л. В., О. В. МАЯКОВСКИМ

 
       [Петроград, 29 июня 1916 г.]
 

 
      Доехал я в Петроград шикарно. До сего времени здоров, молод, красив и весел.
      Много работаю: работать теперь трудно, вчера было 32R жары. Не забывайте меня. Пишите чаще и больше.
      Целую вас всех крепко.
      Ваш Володя.
 

 

А. А., Л. В., О. В. МАЯКОВСКИМ

 
       [Петроград, сентябрь 1916 г. (?)]
 

 
      Целую вас всех крепко. Я здоров. Живу не хуже остальных, а это уже не так плохо. Спасибо за посылку, съел замечательно.
      Не читайте, по возможности, глупых газет и вырезок не присылайте. Пирожки куда вкуснее и остроумнее.
      Я получил отпуск до середины октября. Приеду позднее в Москву. Сначала попробую немножко одеться.
      Как проездила Оличка и как Людочкины дела?
      Работаю много.
      Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей-богу же, я, в сущности, очень милый человек.
      Я переехал в другую комнату. Пока пишите по старому адресу на Жуковскую, Брик.
 

Целую всех крепко.

 
      Володя.
 

 

Э. Ю. ТРИОЛЕ

 
       [Петроград, 12 октября 1916 г.]
 

 
      И рад бы не ответить на твое письмо, да разве на такое нежное не ответишь?
      Очень жалею, что не могу в ближайшем будущем приехать в Москву,- приходится на время отложить свое непреклонное желание повесить тебя за твою мрачность. Единственное, что тебя может спасти, это скорее приехать самой и лично вымолить у меня прощение.
      Элик, правда, собирайся скорее!
      Я курю.
      Этим исчерпывается моя общественная и частная деятельность.
      Прости за несколько застенчивый тон письма, ведь это первое в моей двадцатитрехлетней жизни лирическое послание.
      Отвечай сразу и даже, если можешь, несколькими письмами: я разлакомился.
      Целую тебя раза два-три, любящий тебя всегда
      дядя Володя.
 
      Рад, что ты поставила над твоим И точку.
 

 

А. А., Л. В., О. В. МАЯКОВСКИМ

 
       [Петроград, декабрь 1916 г.]
 

 
      Поздравляю вас всех с праздниками. Мне очень хочется в Москву.
      В первых числах января мне разрешают на недельку отпуск. Приеду к вам.
      Выкройте (если можно) мне клочок места спать.
      Целую всех.
      До скорого свидания.
      Любящий Володя.
 

 

Э. Ю. ТРИОЛЕ

 
       [Петроград, 5 февраля 1917 г.]
      Там дом в проулке весь в окошках;
      Он Пятницкой направо от.
      И гадость там на курьих ножках
      Живет и писем мне не шлет.
      А. С. Пушкин
 

 
      Что с тобой? Пиши. Скучаю без тебя.
 

Целую много,

 
      дядя Володя.
 

 

Л. Ю., О. М. БРИК

 
       [Москва, 25 сентября 1917 г.]
 

 
      Целую вас в самом начале письма, а не в конце, как полагается: не терпится! Что у вас? Счастливые люди, побывавшие в этой сказочной стране, называемой "у вас", отделываются, мерзавцы, классической фразой: "Лиля как Лиля".
      Вчера читал. Был полный сбор, только, к сожалению, не денег, а хороших знакомых. Доклад можно было спокойно начать не с холодного "граждане", а с нежного "дорогие Абрам Васильевич, Эльза и Лева!"
      Живу на Пресне. Кормят и ходят на цыпочках.
      Первое – хорошо, второе – хуже. Семейный гений. Чуточку Аверченко.
      Удастся ли сфантазировать что-нибудь с поездкой в деревню, не знаю.
      Первый друг мой тут Ника.
      Детки, милые, напишите!
      Целую. Ваш полнеющий Володя.
 

 

Всем! Всем! Всем!

 

 

Афишу б. Как "Война и мир"?

 

 

А. А., Л. В., О. В. МАЯКОВСКИМ

 
       [Петроград, 30 октября- начало ноября 1917 г.]
 

 
      Ужасно рад, что все вы целы и здоровы. Все остальное по сравнению с этим ерунда. Я уже писал вам (передавал письмо через знакомого). Теперь опять передаю через знакомого москвича; почте не очень сейчас доверяю.
      Я здоров. У меня большая и хорошая новость: меня совершенно освободили от военной службы, так что я опять вольный человек. Месяца 2-3 пребуду в Петрограде. Буду работать и лечить зубы и нос. Потом заеду е Москву, а после думаю ехать на юг для окончательного ремонта.
      Целую вас всех крепко.
      Ваш Володя.
      Пишите!
 

38 Л. Ю., О. М. БРИК

 
       [Москва, середина декабря 1917 г.]
 

 
      "Где ты, желанная,
      где, отзовися".
 
      Вложив всю скорбь молодой души в эпиграф, перешел к фактам.
      Москва, как говорится, представляет из себя сочный, налившийся плод(ы), который Додя, Каменский и я ревностно обрываем. Главное место обрывания -"Кафе поэтов".
      Кафе пока очень милое и веселое учреждение. ("Собака" первых времен по веселью!) Народу битком. На полу опилки. На эстраде мы (теперь я – Додя и Вася до рожд уехали. Хужее.) Публику шлем к чертовой матери. Деньги делим в двенадцать часов ночи. Вот и все.
      Футуризм в большом фаворе.
      Выступлений масса. На рожд будет "Елка футур". Потом "Выбор трех триумфаторов поэзии". Веду разговор о чтении в Политехническом "Человека".
 

Всё заверте.

 
      Масса забавного, но, к сожалению, мимического ввиду бессловесности персонажей. Представьте себе, напр, Высоцкого, Маранца и Шатилова (банки-то ведь закрыты!), слушающих внимательнейше Додичкино "Он любил ужасно мух, у которых жирный зад".
      Миллион новых людей. Толкучей бездумно. Окруженный материнской заботливостью Левы, южный фонд безмятежно и тихо растет. На юг еще трудно.
      Как Лиличкина комната, АСИС, Академия и другие важнейшие вещи? Прочел в "Новой жизни" дышащее благородством Оськино письмо. Хотел бы получить такое же.
      Я живу: Москва, Петровка, Салтыковский пер., "Сан Ремо", к. No 2. В. В. Маяковский.
      Буду часто выходить за околицу и, грустный, закрывая исхудавшею ладонью косые лучи заходящего солнца, глядеть вдаль, не появится ли в клубах пыли знакомая фигура почтальона. Не доводите меня до этого!
      Целую Лилиньку.
      Целую Оську.
      Ваш Володя.
      Пасе и Шуре мои овации.
      Привет Поле и Нюше.
 

39 Л. Ю., О. М. БРИК

 
       [Москва, середина января 1918 г.]
 

 

Милый, милый, милый Осюха.

 
      До 7-го я вас ждал (умница, еще на вокзал не ходил). Значит, не будете. Лева получил от вас грустное. Что с вами, милые? Пишите, пожалуйста! А то я тоже человек.
      У меня по-старому. Живу как цыганский романс: днем валяюсь, ночью ласкаю ухо. Кафе омерзело мне. Мелкий клоповничек. Эренбург и Вера Инбер слегка еще походят на поэтов, но и об их деятельности правильно заметил Кайранский:
 
      Дико воет Эренбург,
      Одобряет Инбер дичь его.
 
      Я развыступался. Была "Елка футуристов" в Политехническом. Народищу было, как на советской демонстрации. К началу вечера выяснилось, что из 4-х объявленных на афише не будет Бурлюка, Каменского, а Гольцшмит отказывается. Вертел ручку сам. Жутко вспомнить. Читал в цирке. Странно. Освистали Хенкина с его анекдотами, а меня слушали, и как! В конце января читаю в Политехническом "Человека".
      Бойко торгую книгами. "Облако в штанах" – 10 р., "Флейта" – 5 р. Пущенная с аукциона "Война и мир" – 140 р. Принимая в соображение цены на вино, за гостиницу не хватает.
      Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скушные. Все мужчины прохвосты. Лева, конечно, не мужчина и не женщина.
      На Юг-г-г-г-г!
      Пишите!
      Как Личикино колено?
      Целую всех вас сто раз.
      Ваш Володя.
 
      Рвусь издать "Человека" и Облачко дополненное. Кажется, выйдет. Письмо ваше получил 4 января.
 

 
       [Москва, до 15 марта 1918 г.]
 

Дорогой, любимый, зверски милый Лилик!

 
      Отныне меня никто не сможет упрекнуть в том, что я мало читаю,- я все время читаю твое письмо.
      Не знаю, буду ли я от этого образованный, но веселый я уже.
      Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо – я тебе не завидую, щененок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо.
      Естествоиспытатели утверждают, что щененки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки.
      Не бываю нигде.
      От женщин отсаживаюсь стула на три, на четыре – не надышали б чего вредного.
      Спасаюсь изданием. С девяти в типографии. Сейчас издаем "Газету футуристов".
      Спасибо за книжечку. Кстати: я скомбинировался с Додей относительно пейзажа, взятого тобой, так что я его тебе дарю.
      Сразу в книжечку твою написал два стихотвор. Большое пришлю в газете (которое тебе нравилось) – "Наш марш", а вот маленькое:
 

 
      Город зимнее снял.
      Снега распустили слюнки.
      Опять пришла весна,
      глупа и болтлива как юнкер.
 
      В. Маяковский.
 
      Это, конечно, разбег.
      Больше всего на свете хочется к тебе. Если уедешь куда, не видясь со мной, будешь плохая. Пиши, детанька. Будь здоров, милый мой Лучик! Целую тебя, милый, добрый, хороший.
      Твой Володя.
 
      В этом больше никого не целую и никому не кланяюсь – это из цикла "тебе, Лиля". Как рад был поставить на "Человеке" "тебе, Лиля"!
 

 

Л. Ю. БРИК

 
       [Москва, конец марта 1918 г.]
 

 
      Не болей ты, христа ради! Если Оська не будет смотреть за тобой и развозить твои легкие (на этом месте пришлось остановиться и лезть к тебе в письмо, чтоб узнать, как пишется: я хотел "лехкия") куда следует, то я привезу к вам в квартиру хвойный лес и буду устраивать в оськином кабинете море по собственному моему усмотрению. Если же твой градусник будет лазить дальше, чем тридцать шесть градусов, то я ему обломаю все лапы.
      Впрочем, фантазии о приезде к тебе объясняются моей общей мечтательностью. Если дела мои, нервы и здоровье будут идти так же, то твой щененок свалится под забором животом вверх и, слабо подрыгав ножками, отдаст богу свою незлобивую душу.
      Если же случится чудо,то недели через две буду у тебя!
      Картину кинемо кончаю. Еду сейчас примерять в павильоне фрейлиховские штаны. В последнем акте я денди.
      Стихов не пишу, хотя и хочется очень написать что-нибудь прочувствованное про лошадь.
      На лето хотелось бы сняться с тобой в кино. Сделал бы для тебя сценарий.
      Этот план я разовью по приезде. Почему-то уверен в твоем согласии. Не болей. Пиши. Люблю тебя, солнышко мое милое и теплое.
      Целую Оську.
      Обнимаю тебя до хруста костей.
      Твой Володя.
 
      P. S. (Красиво, а?) Прости, что пишу на такой изысканной бумаге. Она из "Питореска", а им без изысканности нельзя никак.
      Хорошо еще, что у них в уборной кубизма не развели, а то б намучился.
 

 

О. В. МАЯКОВСКОЙ

 
       [Левашова, 15 июля 1918 г.]
 

 
      Дуешься ты зря. Дело в следующем. Я живу не в Питере, а в деревне, за 50 верст. Когда я получил твое первое письмо, я потелефонил бриковской прислуге, чтоб она немедленно отослала тебе деньги, зная, что это к спеху, а значит, и не мог сам написать ничего на переводе при всем своем желании. При первой же оказии хотел послать вам письмо, но теперь от нас в город никто не ездит, не езжу и я, потому что в Питере холера страшная. Сегодня случайно получил твое письмо (приехали ко мне на именины) и отвечаю сейчас же. Из всего из этого можно умозаключить, что свинья ты, а не я, потому что злишься ты.
      Поздравляю тебя, киса, с рождением и ангелом. Желаю вам пожить на даче и отдохнуть.
      Я живу хорошо.
      Пишите про себя.
      Страшно целую мамочку, Людочку и тебя.
      Ваш Володя.
       15 июля 1918 г. Левашово
 
      Пишите на прежний адрес Брикам. Сюда письма совсем не доходят.
      Меня до того тут опаивают молоком (стаканов шесть ежедневно), что если у меня вырастет вымя, скажи маме, чтоб не удивлялась.
 

 

ЦЕНТРАЛЬНОЙ КОМИССИИ ПО УСТРОЙСТВУ ОКТЯБРЬСКИХ ТОРЖЕСТВ

 
       [Москва, 10-12 октября 1918 г.]
 

 
      Краткое изложение моей "Мистерии-буфф" и мотивов, требующих ее постановки в дни Октябрьских торжеств.
 

 
      Некая дама просила Льва Толстого объяснить ей, что, собственно, он хотел сказать своей "Войной и миром". "Для этого,- отвечал находчивый Толстой,- пришлось бы второй раз написать ее, и если некоторые излагают мои вещи вкратце, то поздравляю их,- они талантливее меня. Если бы я мог вместить в несколько строк то, о чем говорю томами, то я бы сделал это раньше".
      Наше положение приблизительно одинаково. Выйти из него – способ один: прослушать всю вещь, но времени у вас нет, и я, исполняя ваше требование, товарищи, излагаю вкратце мою "Мистерию".
      1 д. Вся вселенная залита потопом революций. К последней еще сухой точке, к полюсу, карабкаются семь пар запуганных чистых. И турецкий паша, и русский купец, и богдыхан, и поп, и проч и проч белые представители всех пяти частей света. А за ними, запуганными и ноющими, подымаются семь пар нечистых – пролетариев, у которых нечему тонуть в этой буре. Весело и спокойно слушают они косноязычное собрание чистых, в ужасе спорящих: что же это, наконец, светопреставление, что ли. И когда, нагоняя бегущих от бунта, и сквозь полюс начинает бить та же кровавая струя, чистые хватаются за последнюю соломинку: "Давайте, давайте построим ковчег!" Одни спасемся. Без этих издевающихся нечистых. Насмешливый голос плотника: "А ты умеешь пилить и строгать?" – сволакивает почтенных с облаков – и униженно просят "господа чистые" "товарищей нечистых" заняться стройкой. "Ехать так ехать",- холодно соглашается плотник.
      2 д. Под плач чистых и смех нечистых грохнулась в волны земля. Нечистые, напевая, спускаются в трюм. Чего им бояться, еда – дело их рук. Распустив слюнки, слушают чистые веселые песни, и у голодных возникает план подложить нечистым свинью, выбрать им царя. "Затем, что царь издаст манифест – все кушанья мне, мол, должны быть отданы. Царь ест, и мы едим, его верноподданные". Номер прошел. Но когда чистые возвращаются к царю, которому сволакивали отобранную у нечистых еду, перед царем сияло пустое блюдо. Ночью разгорелся голод. Ночь мокра. И каждый чистый почувствовал, что он как будто немножко демократ. За самодержавием – демократическая республика. Но "раньше обжирал один рот, а теперь обжирают ротой. Республика-то оказалась тот же царь, да только сторотый". Под могучими кулаками нечистых задами к борту теснятся чистые и вот уже сверкают пятки сваливаемых в воду белых. С этого места веселое подтрунивание над нестрашными нам какими-то самодержавиями и республиками сменяются пафосом грозовой борьбы пролетариата. Реют по палубе железные слова: "Пусть нас бури бьют, пусть изжарит жара, голод пусть, посмотрим в глаза его. Будем пену одну морскую жрать, мы зато здесь всего хозяева". В бреде об Арарате, изнеможенные, сломленные голодом,-ведь республика и самодержавие съели последнее,- все начинают видеть сияющую гору. Тогда по волнам, как посуху, идет на ковчег не Христос, искушенный в таких занятиях, нет, а самый обыкновенный человек. Став на станки, верстаки и горны, он низвергает великую нагорную проповедь грядущего земного рая. Распаленные видениями рабочие, как за пророком, тянутся за ним. Но насмешлив голос человека. "Довольно на пророков пялить око, взорвите все, что чтили и чтут, и земля обетованная окажется под боком – вот тут". Человек исчез. И вот догадались сразу,- да ведь это была наша собственная, в человечьем образе явившаяся воля. Клятва найти землю обетованную озаряет море, и по мачтам и реям лезут они, грохочут песню восстания, ломятся сквозь небо, сквозь ад и рай, в радужные двери коммунизма. "Не надо пророков, мы все Назареи, на мачты! на мачты! за реи! за реи!"
      3 д. I, II и III карт. Мимо райских жителей, завлекающих своим постным небом, мимо ада, в котором у рабочего хватает дерзновенной мощи поиздеваться над его кострами, такими ничтожными по сравнению с заревами сталелитных заводов, ломая все и вся, двигаемые своей несокрушимой волей, приходят к обетованной стране нечистые. Той же самой покинутой землей оказалась обетованная страна. "Кругла земля проклятая, ох, и кругла". Но напрасно неслись их проклятия земле,- омытая революциями и высушенная пеклами новых солнц, она предстала в таком ослепительном блеске, в каком может рисоваться жизнь только нам, ясно различающим за всеми ужасами дня иную великую жизнь. Апофеозом стройных псалмов, в котором хорами встали рабочие и недавние рабы рубля, невольные угнетатели: машины, хлеба и проч вещи, окончена эта картина. "С любовью прильните к земле все, дорога кому она. Славься труд, славься жизнь, славься и сияй наша трудовая коммуна!"
      Мотивы и заключение.
      Конечно, не -этот сухой газетный скелет делает мою вещь необходимой. Она, я убежден, велика тем, что впервые в песнопение революционной мистерии переложила будни. Я не могу не согласиться с товарищем Луначарским, что это, может быть, единственная сейчас пьеса коммуниста. Я убежден, что вы, товарищи, дадите ей надлежащую театральную оболочку, освободив любое из больших помещений, а не загоните ее на задворки вашего внимания, предоставив пролетариату питаться гнилой трафаретщиной не ими и не для них [созданного искусства, к сожалению, еще "блистающего" в театрах.
      Пусть хоть день пролетарского праздника будет отпразднован пролетарской пьесой.
      Владимир Маяковский.
 

 

А. А., Л. В., О. В. МАЯКОВСКИМ

 
       [Петроград, конец 1918 г.]
 

 
      Простите меня, пожалуйста, что я до сих пор не писал. Причина, во-первых, общая – мое всегдашнее ленивое отношение к писанию писем, во-вторых, я все время собирался выехать к вам сам, но сейчас на железных дорогах никто не может ездить, кроме шпротов, привыкших к такой упаковке. А так как я ваш сын и брат, а не шпрот, то и сами понимаете.
      Поздравляю вас с рождеством и двумя новыми годами сразу.
      Желаю вам первой категории неуплотнения и прочих благ.
      Я здесь работаю массу, здоров и вообще не жалуюсь.
      Пишите.
      Целую вас всех. Надеюсь скоро увидеться.
      Любящий вас ваш Володя.
 

 

В КОЛЛЕГИЮ ГОСИЗДАТА

 
       [Москва, 20 октября 1920 г.]
 

 

Товарищи!

 
      Полгода тому назад мною была сдана в ЛИТО книга "150 000 000".
      Книга была рецензирована ЛИТО и получила исключительный отзыв, как агитационная, революционная вещь. С тех пор полгода я обиваю пороги и каждый раз слышу стереотипный ответ: "Завтра будет сдана в печать".
      Вызванный тов. Вейсом, я сегодня получил от него уверения, что книга уже сдана в печать. Осталось только обратиться в технический отдел. В этом самом техническом отделе секретарша при мне переделала красными чернилами цифру "первая очередь" на цифру "третья" и заявила мне, что при третьей очереди о сроке печатания сказать нельзя.
      Товарищи! Если эта книга с вашей точки зрения непонятна и ненужна, верните мне ее.
      Если она нужна, искорените саботаж, иначе чем объяснить ее непечатанье, когда книжная макулатура, издаваемая спекулянтами, умудряется выходить в свет в две недели.
      Владимир Маяковский.
      Копия в ЛИТО.
       20/X-20 г.
 

 

В КОЛЛЕГИЮ ГОСИЗДАТА

 
       [Москва, 5 ноября 1920 г.]
 

 

Товарищи!

 
      Недели две тому назад я подал вам заявление, в котором просил вернуть мне "150 000 000" или же печатать и мягко охарактеризовал отношение к книге, как саботаж. Слово это, конечно, неважное. Называется все это издевательством над автором. Вот последовательное изложение событий.
      1. В день подачи заявления г-н Вейс сурово и грозно сказал: "Ах, так! Тогда я сделаю все от меня зависящее, чтоб вашу книгу не печатали, а вернули вам".
      2. В три часа в этот же день г-н Вейс любезно сообщил мне по телефону: "Книгу решено печатать немедленно, за подробностями обратитесь к зав технич отделом".
      3. Заведующий технич отделом сообщил: "Книга посылается немедленно в полиграф отдел и будет печататься вне всякой очереди, так как мы несколько виноваты в промедлении. За подробностями зайдите завтра".
      4. "Завтра" секретарша мне удивленно сообщила: Очередь, кажется, вторая, когда напечатается, неизвестно, даже нет о ней никаких сведений".
      5. Гр-н Вейс, спрошенный мною, когда кончится это кормление завтраками, изволил сказать: "Извините, заняты Октябрьскими торжествами. Первого ноября даю вам честное слово пустить в печать". Я указал г-ну Вейсу, что словам больше верить не могу, дайте расписку. Г-н Вейс дал мне такую расписку:
      "В начале ноября (не позже 3-4) книга Маяковского будет сдана в типографию и будет набираться и печататься) без всяких задержек. 27/Х. Подпись (Вейс)".
      Слова "будет набираться и печататься" внесены по моему указанию специально, чтоб мне не морочили голову передачей в какие-то инстанции.
      6. Сегодня, 5-го, я обратился к секретарше: "Печатается?" – "Нет! В полиграфическом отделе".- "А когда печататься будет?" – "Неизвестно, на ней нет "крестика", а вот видите список книг с крестиками, эти идут в первую очередь".
      Товарищи! Может быть, ценою еще полугодового хождения я бы и мог заработать этот "крестик", но карьера курьера г-на Вейса мне не улыбается.
      На писание этой книги мною потрачено полтора года. Я отказался от наживы путем продажи этой книги частному издателю, я отказался от авторства, пуская ее и без фамилии, и, получив единогласное утверждение ЛИТО, что эта книга исключительна и агитационна,вправе требовать от вас внимательного отношения к книге.
      Я не проситель в русской литературе, а скорее ее благотворитель. (Ведь культивированный вами и издаваемый пролеткульт потеет, переписывая от руки "150 000 000".) И в конце концов мне наплевать, пусть книга появляется не в подлиннике, а плагиатами. Но неужели среди вас никто не понимает, что это безобразие?