ГЛАВА XII

Я признаюсь в своих новых чувствах относительно законности каперского промысла господину Треванниону, но тем не менее соглашаюсь на новое плавание. — Спасаю утопающего юношу. — Кем оказывается этот юноша. — Столкновение с французским капером. — Берем его и возвращаем свободу его призу. — Возвращаемся в Ливерпул. — Отказываюсь от командования «Ястребом» и принимаю на себя заведывание делами мистера Треванниона.

Мисс Треваннион была девушка ростом выше среднего, стройная и грациозная, несколько хрупкая, если можно так выразиться, и не вполне еще развившаяся физически, но удивительно женственная и нежная. Волосы у нее были темные, черты правильные и красивые; она была немного бледна, но эта матовая бледность при ослепительной белизне цвета ее кожи придавала ей сходство с античной статуей, особенно, когда она стояла неподвижно и, казалось, едва дышала.

Ее улыбка была до такой степени чарующей, что никогда в жизни я не видал еще такой улыбки на женском лице; от нее вся она светилась какой-то кроткой, внутренней радостью, какой-то теплой лаской. И такою улыбкой она встретила меня, когда я вошел в столовую и приветствовал ее с добрым утром. Накануне я плохо разглядел ее; я был слишком поглощен свиданием с ее отцом и моим другом капитаном Левин, а она к тому же сидела несколько поодаль, в тени и за все время не проронила ни слова, кроме тех первых слов приветствия, с какими обратилась ко мне, когда я только что вошел.

Тогда я подумал одно, что голос ее чист и серебрист и звучит как-то особенно приятно, но ничего более тогда не заметил.

Мы обменялись всего несколькими словами, когда в столовую вошел мистер Треваннион в сопровождении капитана Левин, и все сели за стол и стали пить свой утренний шоколад.

Утолив свой аппетит, капитан Левин отправился на свое судно; он задержался с уходом в море из-за меня, не желая покинуть Лондон прежде, чем моя судьба была решена.

Теперь же судовладелец очень торопил его, так как хотел наверстать потерянное время.

Когда он простился с нами, я подумал, что настал удобный момент высказать моему судовладельцу мой образ мыслей, и начал разговор, не стесняясь присутствия его дочери.

Судовладелец был неприятно поражен, когда услышал, что я приравниваю каперство к простому разбойничеству, и пытался было разубедить меня, но видя, что это трудно, сказал:

— Не будем спорить теперь об этом; понятно, что вы должны решить сами, как вам следует поступать в дальнейшем, но в данный момент я должен просить вас об одной очень большой услуге, а именно: рассчитывая на то, что вы снова примете командование вашим судном, я не позаботился приискать вам заместителя и надеюсь, что вы не откажетесь еще на этот раз пойти в плавание командиром вашего шунера. В случае, если по вашем возвращении вы сохраните тот образ мыслей, какой только что высказали здесь, я, конечно, не стану вас удерживать на этой службе и постараюсь даже сделать все от меня зависящее, чтобы помочь вам устроиться так, как вы того пожелаете.

— На это я ничего не имею возразить, — отвечал я. — С моей стороны было бы нехорошо оставить вас без капитана, и потому я готов отплыть, когда вы прикажете, но при условии, что мне будет дозволено отказаться от командования «Ястребом», если таково будет мое желание, тотчас после того, как я приведу его обратно в порт.

— Благодарю вас, сэр, за эту готовность, — промолвил вставая мистер Треваннион, — это все, о чем я вас прошу, а теперь мне надо идти в контору, меня там ждут!

С этими словами он вышел из столовой, но по всему было видно, что он был далеко недоволен нашим разговором.

Мисс Треваннион, все это время сидевшая молча, но внимательно следившая за нашим разговором, как только затворилась дверь за ее отцом, оживленно заговорила, обращаясь ко мне:

— Капитан Эльрингтон, я отлично знаю, что мнение такой молоденькой девочки, как я, не может иметь значения в ваших глазах, тем не менее я должна вам сказать, что вы не можете себе представить, какую радость доставили мне, высказав те чувства, какие я давно питаю в душе. Как это печально, — увы! — что такой человек, как мой отец, такой добрый, сочувствующий и великодушный во всех других отношениях, в погоне за наживой позволяет себе заниматься таким непохвальным промыслом. Но здесь, в этом городе, богатство — это все! И какими бы средствами и способами оно ни добывалось, это не принимается в расчет. Мой дед оставил отцу моему громадное состояние, заключавшееся почти всецело в невольничьих судах, и только настояниями моей покойной матери этот постыдный торг был покинут отцом и превращен в каперство, которое, хотя и менее варварское и жестокое дело, чем работорговля, но, пожалуй, не менее противное требованиям морали. Я вернулась сюда, в этот дом, еще очень недавно и уже несколько раз пыталась высказывать отцу мои взгляды на это занятие, хотя, конечно, не так смело, благородно и уверенно, как это сделали сейчас вы, но надо мной смеялись, меня вышучивали, как сентиментальную, мягкосердечную девочку, которая не в состоянии правильно судить о таких вещах. Но теперь вы, капитан каперского судна, смело и открыто высказали свое несочувствие этому делу, свое неуважение к профессии, и надеюсь, что это благотворно подействует на отца. Вчера я благодарила вас, капитан Эльрингтон, за ваш благородный и великодушный поступок по отношению к моему отцу и никак не думала, что мне так скоро вновь придется благодарить вас за оказанную мне поддержку в этом столь важном для меня вопросе.

И не дожидаясь ответа, мисс Треваннион с легким кивком головы по моему адресу вышла из комнаты.

Я видел, что она была сильно взволнована, и ответил ей молчаливым поклоном. Несмотря на то, что она была еще очень молода, я должен сознаться, что ее одобрение моего образа мыслей чрезвычайно порадовало меня.

Но так как я обещал мистеру Треванниону сделать еще один рейс на каперском шунере, то тотчас по уходе молодой девушки отправился на свое судно и принял командование им. Возвращение мое на шунер было встречено радостными приветствиями как со стороны экипажа, так и со стороны офицеров, что далеко не всегда бывает. Я застал шунер совершенно готовым к отплытию, так что мне ничего более не оставалось делать, как только перевезти в мою каюту оставшиеся на берегу вещи, что я и сделал еще до полудня, затем отправился в контору судовладельца за получением предписаний и маршрутов. Я застал его в обществе капитана Левин в задней комнате, примыкающей к конторе; я заявил мистеру Треванниону, что принял командование судном и готов выйти в море в любой момент, когда он того пожелает.

— Вы понимаете, что мы должны наверстать потерянное время, Эльрингтон, — сказал он. — Я отдал приказ капитану Левин идти на север, к Гебридским островам вплоть до Силийских островов, а что касается вас, то вам лучше всего будет избрать ареной действий канал, т. е. пролив между Дюнкерком и Кале. В этих местах вы можете также хорошо поработать над спасением своих единомышленников, отбивая призы у французов, захвативших английские суда, как и забирая неприятельские суда, и я уверен, — добавил мистер Треваннион улыбаясь, — что возвращение своих судов вы сочтете законным правом обеих воюющих сторон.

При этом капитан Левин рассмеялся и сказал:

— Мне передали о том, что вы высказали мистеру Треванниону, Эльрингтон, и я сказал, что в вас говорило чувство, вызванное тем, что вы были приговорены к смерти за государственную измену; после же трех месяцев благополучного плавания от всех этих мыслей не останется и следа.

— Хорошие впечатления, к сожалению, часто скоро стушевываются и забываются, — заметил я, — но я все-таки надеюсь, что в данном случае это будет не так.

— Ну, это мы увидим, добрейший мой приятель, — отозвался Левин, — что касается меня, то я хочу надеяться, что они забудутся, иначе мы потеряем лучшего капитана каперских судов, какого мне только приходилось видеть за всю свою жизнь. Во всяком случае, говорить теперь об этом бесполезно; подождем, пока оба мы окончим свои плавания и снова сойдемся здесь. А теперь прощайте, Эльрингтон, и дай вам Бог удачи! Через полчаса я уже выйду в море. До свидания!

Действительно, скоро капитан Левин вышел из Ливерпуля, а я еще оставался на якоре до следующего утра.

Уходя от мистера Треванниона, я на всякий случай оставил у него копии адресов того католического патера, который содействовал моему освобождению из тюрьмы, и той знатной французской дамы, живущей при Версальском дворе, к которой я писал из Тауера.

И вот я снова в открытом море, и резкий осенний ветер рвет паруса. Погода стояла холодная, неприятная, и в данный момент Ла-Манш представлял собою весьма незавидную арену для плавания. В течение первых двух недель нам посчастливилось отбить два богатых английских судна, захваченных французами, которые под нашим конвоем благополучно вошли в Темзу, но затем мы испытали целый ряд бурь с юга, так как это было как раз время осеннего равноденствия, самое бурное время в этих водах. Эти страшные ветры загнали нас к самым Ярмутским мелям, и нам пришлось весьма нелегко обогнуть их и снова выйти в открытое море, держась как можно больше на восток. Но и после того погода продолжала быть дурной, и нас трепало во все стороны, так что в течение нескольких дней мы лежали в дрейфе и в конце концов очутились на полтора градуса севернее Норфолькского берега, когда погода несколько поутихла и ветер повернул к северу. Ночь была ясная, хотя и безлунная; мы шли на юг, чтобы вернуться к указанной нам части пролива, но ветер все-таки гнал нас в противоположную сторону и сбивал с пути. Наконец почти совершенно стихло, так что мы делали не более четырех узлов в час, несмотря на то, что волнения почти совсем не было. Во втором часу ночи я вышел на палубу и расхаживал взад и вперед со своим старшим офицером, который в это время держал вахту; вдруг мне показалось, что я услышал слабый крик с наветренной стороны.

— Эй, вы там на носу, тихо! — крикнул я людям и прислушался, и мне снова показалось, что я слышу слабый крик. — Мистер Джэмс, — спросил я своего старшего офицера, — вы ничего не слышали?

— Нет, сэр! — ответил он.

— Ну, так прислушайтесь повнимательнее!

Мы оба стали прислушиваться, но сколько ни напрягали слух, ничего не могли расслышать; очевидно, крик более не повторялся.

— Но я уверен, что слышал голос как бы из воды, — сказал я, — быть может, кто-нибудь из наших людей упал за борт. Вызовите всех наверх и сделайте перекличку, а на всякий случай прикажите повернуть судно в наветренном направлении.

Люди были вызваны наверх и при перекличке оказались все на лицо.

— Это вам показалось, сэр! — заметил старший офицер.

— Возможно, — согласился я, — но я все-таки убежден в душе, что не ошибся!

И действительно, что бы я ни делал, как ни старался уверять себя, что я ошибся, мне продолжало твердить какое-то внутреннее чувство, что то был действительно слабый крик, и хотя при данных условиях едва ли можно было рассчитывать оказать действенную помощь, тем не менее я не мог решиться уйти с этого места. Ветер совершенно спал; надо было ждать полного затишья; я приказал спустить передний парус.

Наконец начался отлив, но вместо того, чтобы воспользоваться им и идти к югу, я повернул нос шунера в обратную сторону, чтобы держаться как можно ближе к тому месту, где я слышал крик.

Едва только забрезжило, как я ухватился за свою подзорную трубу и стал изучать с напряженным вниманием весь горизонт.

Когда солнце выплыло, наконец, из тумана, то глаза мои различили какой-то предмет, который , как я вгляделся в него, оказался мачтой судна, затонувшего на глубине не более шести саженей. Кроме этой мачты, я ничего не мог различить, но чтобы быть вполне уверенным, поднял паруса и пошел к затонувшему судну, а спустя полчаса мы проходили его на расстоянии мушкетного выстрела с наветренной стороны и вдруг заметили чью-то поднятую руку, торчавшую из воды и делавшую нам знаки.

— Там есть человек! Видите, я был прав, — сказал я. — Живо, ребята! Спускай кормовую шлюпку!

В несколько минут все было готово, и немного спустя наша шлюпка вернулась, привезя с собой молодого мальчика, лет шестнадцати, которого наши люди нашли в воде уцепившимся за мачту затонувшего судна. Он был до того истощен, что не в состоянии был говорить и двигаться. Его тотчас же уложили в постель, закутали одеялами, чтобы отогреть, и напоили теплой водкой, после чего он заснул, как убитый. Мы убрали лодку, подняли паруса на шунере и пошли на юг, а я сошел вниз, в свою каюту, где мне подан был завтрак, довольный тем, что я поступил согласно своему безотчетному импульсу и тем самым явился, так сказать, орудием в руках Провидения, пожелавшего спасти через мое посредство человека. Спасенный мальчуган проспал весь день и всю ночь, а на следующее утро проснулся бодрый и здоровый, но очень голодный; когда его накормили, он встал, оделся и хотел идти наверх подышать свежим воздухом.

Как раз в это время я послал за ним, чтобы узнать его историю.

Когда он вошел в мою каюту, то меня поразило что-то знакомое в его чертах; я как будто где-то видел его лицо, но где, этого я никак не мог припомнить. На мои вопросы он отвечал, что затонувшее судно был бриг «Джэн и Мэри» из Гулля с грузом угля, что они во время бури наткнулись на деревянную сваю, которая пробила им дно, и судно так быстро наполнилось водой и стало тонуть, что люди едва успели спустить шлюпку. Но волнение было до того сильно, что шлюпка разбилась о булварк брига прежде, чем они успели отчалить, и все очутились в воде. Ему удалось поймать одно из весел; его очень скоро отнесло в сторону от товарищей, которых он сначала видел плавающими вокруг него, но почти в тот же момент бриг вдруг разом пошел ко дну, кругом образовался страшный водоворот, в который непреодолимо увлекало его с веслом, и вот он почувствовал, что уходит под воду на глубину нескольких футов, но уже в следующий за ним момент он снова вышел на поверхность и увидел торчавшую над водой верхушку грот-мачты; но никого из людей экипажа нигде не видел, вероятно, все они погибли в водовороте, так как были слишком близко к бригу в тот момент, когда он пошел ко дну. Далее мальчик рассказал, что он уже двое суток держался на мачте и чуть было не погиб от холода. Он уже почти совершенно окоченел, когда вдруг сообразил, что его ноги, находившиеся в воде, были теплее, чем остальные части тела, остававшиеся на поверхности и подвергавшиеся ветру, и он поспешил опуститься под воду по самое горло, если бы он этого не сделал, то наверное окоченел бы до смерти.

Тогда я полюбопытствовал узнать, давно ли он плавает, и он отвечал, что сделал всего только одно плавание и всего три месяца был на судне. Я не спускал с него глаз; в его манере говорить и держать себя было что-то ясно говорившее о том, что он несравненно выше того скромного положения, которое, по его словам, он занимал на таком судне, как затонувший угольщик, и я почувствовал к этому мальчику такое теплое участие, какое и сам не мог себе объяснить. Побуждаемый этим чувством я стал расспрашивать его, кто его родные и друзья; он замявшись отвечал, что ни родных, ни друзей у него нет, кроме одного брата, который значительно старше его, но о котором он ничего не знает, ни где он, ни что с ним сталось.

— Но скажите имя вашего отца, жив он, и кто он такой? Вы должны сказать мне все; иначе я не буду знать, куда мне вас отправить!

При этих словах юноша не только страшно смутился, но положительно растерялся и ничего не отвечал.

— Но послушайте, милый мой, — сказал я, видя, что он молчит, — я полагаю, что так как я спас вам жизнь, то заслуживаю некоторого доверия с вашей стороны, поверьте, мной руководит не простое любопытство, и вы не будете иметь основания раскаиваться, если скажете мне обо всем, касающемся вас. Ведь я сразу вижу, что вы не были воспитаны, как мальчик, которого готовят в простые юнги, и что ваше нормальное социальное положение гораздо выше того, какое вы теперь занимали на вашем бриге. Доверьтесь мне!

— Я готов вам довериться, сэр, но только при условии, что вы обещаете мне не отсылать меня к моим родителям!

— Я, конечно, не сделаю этого против вашей воли, — сказал я, — хотя, вероятно, постараюсь всячески убедить вас вернуться к ним. Вы, как вижу, бежали из родительского дома, не так ли?

— Да, сэр, — отозвался юноша, — я бежал, потому что не мог долее оставаться там; точно так же поступил раньше меня мой старший брат, по той же причине.

— Итак, обещаю вам, если вы доверитесь мне, не насиловать вашего желания; так скажите же, кто ваши родители и почему вы бежали от них. Вы нуждаетесь в друге, но вы не сможете приобрести его, не одарив его своим доверием, вы это сами понимаете!

— Да, сэр, и я готов сказать вам все!

И юноша принялся рассказывать мне свою историю; можете вы себе представить мое удивление и то, что я испытал в эти минуты, когда я узнал, что вижу перед собой моего родного брата Филиппа, которого я оставил десятилетним ребенком и который теперь стоял передо мной уже взрослым юношей и говорил со мной, как с чужим!

Я дал ему докончить его исповедь, затем открылся ему.

Трудно передать его радость, его восторг, когда он бросился ко мне на шею и обнимал меня со слезами радости на глазах, говоря, что его заветною целью было разыскать меня, и хотя он не имел представления о том, что сталось со мной, он почему-то всегда думал, что я искал счастья в жизни моряка.

Теперь я уже не сомневался, что само Провидение избрало меня для спасения жизни брата, и я был глубоко благодарен ему за это. Теперь у меня был друг и товарищ, о котором я должен был заботиться и которого я мог любить всей душой. Теперь я был уже не один в целом мире, и я не помню, чтобы я был когда-нибудь более счастлив, чем в эти минуты.

Оставив брата в каюте, я вышел на палубу и сообщил своим офицерам о неожиданной встрече с братом.

Вскоре это стал известно всем и каждому на судне, и мой бедный мальчик сделался предметом всеобщего интереса и сочувствия. Весь этот день прошел у нас в расспросах о семье, соседях, даже о старых слугах, и это было в первый раз за шесть лет моего отсутствия из родительского дома, что я услышал что-нибудь о нем и о всех тех, кого я покинул.

Из того, что он рассказал мне, я увидел, что у нас дома ничего не изменилось к лучшему, и я потерял всякое желание когда-нибудь вернуться туда; а брат мой заявил, что ничто на свете, кроме грубого насилия, не заставит его возвратиться в отчий дом. И чем дольше я беседовал с братом, тем более он нравился мне: это был открытый, чистосердечный и искренний юноша с благородными чувствами и взглядами, с высоким представлением о чести, при всем этом удивительно привлекательный и милый в своем обращении. Кроме того, он был веселого нрава и относился ко всему и ко всем чрезвычайно добродушно, о чем свидетельствовала и сама его наружность.

Надо ли говорить, что он поселился вместе со мной в моей каюте, и когда я снабдил его приличным его званию платьем, он действительно стал походить на то, чем и был на самом деле, на настоящего молодого джентльмена. Вскоре он сделался общим любимцем на судне не только у офицеров, но и среди матросов. Можно было предположить, что после того, что он испытал в море, у него навсегда пропадет желание плавать на судах; напротив, ему страшно нравилась профессия моряка.

Спустя два дня мы вернулись в район, предназначенный нам как поле действий и заметили французский капер, идущий в порт Кале, вместе с захваченным им большим коммерческим судном. Мы немедленно атаковали его, взяв на абордаж. Сначала французы одолевали нас, но когда нам удалось освободить запертых в трюме пленных англичан, наши силы увеличились, и мы легко одолели врага.

Мой брат Филипп сражался в первых рядах и вел себя геройски.

После боя, когда мы стали приводить в ясность свои потери, оказалось, что у нас было несколько человек тяжелораненых, но ни одного убитого, у неприятеля же мы насчитали семь человек мертвых, оставленных на палубе, а также несколько тяжелораненых. Призовое судно оказалось купеческим судном Вест-Индской компании «Антилопой», с грузом сахара и рома, представлявшим весьма значительную ценность. Мы передали «Антилопу» ее капитану и экипажу, оказавшему нам помощь во время боя, и они были чрезвычайно счастливы. Капер носил название «Жан-Барт»; это было двенадцатипушечное судно с командой в полтораста человек, из которых значительная часть находилась в этот момент на призах. Это было совершенно новое судно, совершавшее свое первое плавание. Так как оно требовало большого экипажа, и, кроме того, нас стесняли пленные, то я решил отвести его прямо в Ливерпул, куда мы и пришли спустя шесть дней, без особых приключений в пути.

Прекрасное поведение и беззаветная храбрость Филиппа во время сражения заслужили ему всеобщее одобрение как со стороны офицеров, так и со стороны команды.

Как только мы стали на якорь, я поехал на берег вместе с Филиппом и прежде всего отправился к мистеру Треванниону, чтобы представить ему рапорт и подробный отчет о плавании. Он остался очень доволен результатами, так как мы отобрали у неприятеля три английских судна, кроме французского капера. Я представил Филиппа своему судовладельцу и рассказал ему о чудном спасении, и мистер Треваннион любезно предложил ему временно остаться у него в доме, равно как и мне. Затем мы простились и, обещав вернуться к обеду, отправились бродить по городу и приобрести более подходящую экипировку для Филиппа. Сделав все необходимые запасы и купив все, что было нужно, мы поспешили обратно к мистеру Треванниону, так как было уже около двух часов пополудни, и мы боялись опоздать к обеду. Что касается меня лично, то я должен сознаться, что спешил главным образом увидеть мисс Треваннион, которая часто занимала мои мысли и во время плавания. Она встретила меня дружески и поздравила меня с благополучным возвращением.