Глава XVII

Я вел за руку плакавшую Флиту, и таким образом мы шли некоторое время, не говоря ни слова, покуда не выбрались на большую дорогу, где Тимофей прервал наше молчание.

— Иафет, подумал ли ты, что намерен делать и куда нам идти? — сказал он мне.

— Думал, и не один раз, — ответил я ему. — Давно уже потерял я из виду первоначальное мое намерение, с которым вышел из Лондона, но теперь, когда найду верное место для этой бедной девочки, то примусь решительно отыскивать моего отца, хотя мы и потеряли много времени.

— Не скажу, Иафет, чтобы время было совсем потеряно, потому что капитал наш тогда был очень мал для розысков, а теперь, благодаря собственным трудам, он довольно значителен, и с ним мы можем пуститься в долгий путь. Но мне хочется знать, куда мы пойдем. Выходя из Лондона, мы отправились к западу, по примеру магов, потому что эти мудрецы пришли с востока, но, мне кажется, подражание наше было неудачно.

— В этом я совершенно согласен с тобой, Тимофей. Ты знаешь, что я по многим причинам думал найти отца моего в высшем классе людей, а дорога, которую мы перед этим избрали, ввела нас, напротив, в самый низкий. Мне кажется, нам лучше возвратиться назад. Теперь мы имеем порядочные средства, чтобы быть в хорошем обществе, жить с людьми порядочными, а Лондон, тебе известно, богат ими.

— Я того же мнения, Иафет, но с одним только исключением… Впрочем, скажи-ка мне прежде: сосчитал ли ты, как велик наш денежный запас?

— Нет еще, — ответил я, разворачивая пакет, данный мне Мельхиором. В нем находился банковский билет в сто фунтов стерлингов. Я тотчас подумал, что он мне оставил его для Флиты.

— С этой суммой, — сказал я Тимофею — у нас не менее двухсот пятидесяти фунтов стерлингов.

— Да у меня больше шестидесяти, — ответил Тимофей. — Право, наши занятия были не без выгод.

— Без сомнения, нам некуда было их и издерживать. Квартира и стол ничего не стоили, пошлины мы никакой не платили, а между тем сами еще наложили порядочную пеню на глупость и легковерие.

— Правда, Иафет, и хотя я рад этим деньгам, но вместе с тем доволен, что мы оставили наше ремесло.

— И я тоже; позабудем же о нем; скажи мне лучше: о каком ты исключении хотел поговорить?

— О весьма обыкновенном. Капитал наш, составляющий более трехсот фунтов стерлингов, хотя значителен, но если мы станем жить, как богатые порядочные люди, то его не надолго нам хватит. Например, мы должны будем иметь лакея, хорошие платья, а это чего будет стоить?

— Состояние свое мы будем бережно тратить, сколько возможно, а остальное предоставим судьбе.

— Все это хорошо, но гораздо будет лучше положиться на собственный ум. Теперь выслушай, что я тебе скажу. Быть честным лакеем не есть еще унижение. Я и хочу принять на себя эту роль, чем избавлю тебя от лишних расходов, не стану делить с тобой господскую долю. Итак, с твоего позволения, я приму на себя это звание, надев ливрею, и буду тебе и себе полезен.

Я не мог не сознаться в выгодах предложений его, но вместе с тем мне и не хотелось этого.

— Я вижу, что ты очень добр, Тимофей, но я не могу тебя иначе почитать, как за своего друга и равного.

— Ты в одно время и прав, и несправедлив, называя меня другом своим. Ты прав, Иафет, и я доказал тебе это, и докажу еще новым моим предложением. Находя же во мне равного себе, ты обманываешься, потому что я не могу равняться с тобой ни наружностью, ни воспитанием и ни чем другим. Правда, что мы оба выросли в воспитательном доме, но тебя крестили именем Авраама Ньюланда, известного во всей Англии, а меня просто под насосом. Ты хотя из воспитательного дома, но благородного происхождения — по бумаге — и был подброшен туда в хорошей корзине, вдобавок с банковским билетом в пятьдесят фунтов стерлингов, меня же приняли в лохмотьях и нищете. Если ты найдешь своих родственников, то возвысишься в глазах света, а я моими, по всей вероятности, не могу гордиться, а потому я должен сам себе выбирать роль. Ты сказал, Иафет, когда мы отправились в путь, что хотел разыскивать отца, а я мать. Ты выбрал высший круг общества, где мог вернее отличить своего отца, я же — низший, надеясь там найти мою мать. Итак, ты видишь, что мы должны избирать общество каждый сообразно своей цели, не расставаясь, впрочем, — прибавил Тимофей. — Итак, ты будешь посещать гостиные, а я кухни. Ты можешь броситься на диван, восклицая: «Кто мой отец?», а я, сидя на коленях у кухарки, спрошу ее, не мать ли она моя.

Остроты Тимофея заставили смеяться даже Флиту, и, после некоторых возражений, я согласился, чтобы он играл роль моего лакея.

Продолжая таким образом наши рассуждения, мы пришли в город, где остановились в трактире умеренной цены, но в котором соблюдалась большая чистота.

Первой моей заботой было найти приличное место Флите. Хозяйка наша была добрая молодая женщина, и на ее-то руки оставил я Флиту, а сам с Тимофеем отправился разыскивать какой-нибудь порядочный пансион, где мог бы за недорогую цену поместить ее. Конечно, лучше было бы поместить ее в Лондоне, но зато издержки там были бы слишком велики, а так как этот город находился только в сорока милях от моего будущего местопребывания, то я часто мог к ней приезжать. Чтобы избежать докучных расспросов о родстве моем с Флитой, я сказал ей, чтобы она называла меня своим братом. Впрочем, лишних предосторожностей не нужно было, потому что Флита понимала отношения свои ко мне не по детским летам.

Потом мы пошли искать портного, чтобы заказать платье, так как я намерен был посещать высший круг общества. Идя все прямо по большой улице, мы вскоре увидели вывеску портного, написанную большими буквами: «Тедор Шнейдер, портной Его Королевского Величества, Принца Гессен-Дармштадтского».

— Годится ли этот, Иафет? — сказал Тимофей, указывая на вывеску.

— Да, — ответил я, — но каким образом дармштадтский принц выбрал себе портного в этом маленьком городке, это меня удивляет.

— Может быть, он шил ему платье в Германии?

— И то может быть, но во всяком случае он будет иметь честь шить и на меня.

Мы вошли в лавку и заказали самую модную пару верхнего платья, выбрав цвет сукна, сообразный с тогдашним вкусом, и приказали, чтобы все было готово как можно скорее. Когда мерка была снята, я хотел выйти из лавки, но хозяин, судя, вероятно, по моему платью, что я не был знатный человек, сказал мне, что он с господ, которые заказывают ему в первый раз, берет обыкновенно задаток. Хотя это было не слишком лестно для меня, но я молча вынул из кармана полную горсть гиней, положил из них две на конторку и ушел, не говоря ни слова. От дармштадтского портного мы пошли в другую лавку, чтобы заказать в ней ливрею для Тимофея; не желая, однако, чтобы его платье поспело прежде моего, я сказал, что приду на другой день. Но Тимофей экипировался раньше меня. Мне надобно было купить еще другие вещи, как-то: сундук, чемодан, шляпу, перчатки и прочее. Закупив все эти принадлежности, мы пришли опять в наш трактир. Хозяйка с Флитой расспрашивала нас о цене купленных вещей, и я, для удостоверения своего богатства, показал им кучу денег, рассыпав их по полу, как будто бы нечаянно.

В тот же вечер объявил я Флите, что должен с нею расстаться, оставляя ее в пансионе, куда часто буду наведываться. Сначала она была неутешна, воображая себе нашу разлуку, но когда я ей рассказал все подробно, то она согласилась, что я был прав. На следующий день мне принесли платье, и я оделся.

— Без лести говоря, Иафет, ты совершенно похож на человека хорошего общества, — сказал мне Тимофей.

Флита улыбнулась и сказала мне то же, и я наконец убедился в этом. Взяв шляпу и перчатки, я вышел с Тимофеем, чтобы заказать ему ливрею и платье для Флиты.

Выходя на улицу, я заметил, что забыл платок, и вернулся за ним. Хозяйка, увидев настоящего господина, щеголя, можно сказать, сейчас явилась ко мне с учтивостями и предложениями, не узнавая меня, пока я не улыбнулся. Это мне было чрезвычайно приятно. Наконец мы отправились и зашли к другому портному. Войдя в его лавку, я старался казаться значительным человеком и не обманулся. Меня встретили низкими поклонами.

— Мне бы хотелось заказать ливрею для этого молодого человека, который взялся служить мне. Но так как мне невозможно дожидаться, потому что я остаюсь в городе на некоторое время, то нет ли у вас готовой?

Ливрея была сейчас же выбрана, и я приказал ее на следующий день в назначенный час принести к себе.

Потом я зашел к швее и велел, чтобы она пришла в трактир снять мерку с девочки, которую я отдал в пансион, говоря, что платье ее было забыто в дороге. На четвертый день все было кончено. Я нашел хороший пансион, который содержала какая-то вдова. Цена в нем была очень умеренная — двадцать фунтов стерлингов в год. Я отдал за полгода вперед и отнес к банкиру пятьдесят гиней, взяв с него расписку в верности платежа содержательнице пансиона. Предосторожность эту я принял, потому что если бы я сам обеднел, то Флита все равно бы имела достаточное содержание на три года. Когда мы расставались, она горько плакала, и я насилу мог отцепить ее ручонки от шеи. Мне казалось, что я покидал драгоценнейшее для меня на свете. Все было готово к отъезду… Но Тимофей не надевал еще своего нового платья. Странно было видеть в ливрее того, кто сидел со мной за столом и был на одинаковой ноге. И так как в маленьких городках всегда множество сплетен, то мы, как для себя самых, так и ради Флиты, отложили переодеванье Тимофея до приезда в Лондон.

Простившись с хозяйкой, которая наверное отдала бы деньги, заплаченные за квартиру, только бы узнать, кто мы, мы взяли наружные места в дилижансе и к вечеру приехали в столицу.

Я описал подробно все эти мелочи для того, чтобы показать, как можно шагнуть из одного состояния в другое.

Глава XVIII

Но я пропустил одно очень важное происшествие, которое случилось вечером за день до помещения Флиты в пансион. Разбирая вещи в моем чемодане, я увидел подарок Натте, сделанный ею на память Флите. Я развернул бумагу и нашел в ней большую коралловую цепь, оправленную в золото, в которой хотя было менее золота, нежели кораллов, однако по пробе золота можно было судить, что она стоила дорого. Флита надела ее на шею и задумалась несколько минут.

— Иафет, — сказала она, — я видела эту цепь прежде, и, как мне помнится, я ее носила. Она, как старый друг, припоминает мне прошлое, и я уверена, что при ней много воскреснет воспоминаний минувшего детства.

— Постарайся припомнить, Флита, все, что можешь, и сообщи мне завтра.

— Не стоит стараться, потому что тогда я ничего не узнаю. Когда мое воображение силится удержать какой-нибудь предмет, то он, как нарочно, ускользает, и тогда все напрасно. Нет, лучше я дам волю мечтам моим… Быть может, они сделают более. Прощай, Иафет!

Она пошла спать, а я стал любоваться цепью и придумывать обстоятельства, по которым она досталась Мельхиору. Мне тотчас пришло в голову, что цепь могла быть на шее Флиты, когда ее украли от родителей, которых она нам поможет отыскать. Это была не простая обыкновенная цепь, хотя и отличалась грубой обработкой. Видно было вещь, выделанную людьми не искусными в деле, и с которою далеко не могла равняться ценность материала, на нее употребленного; вообще трудно бы было найти другую ей подобную.

На следующее утро Флита была слишком расстроена для того, чтобы рассуждать о вчерашнем. Однако я спросил ее, не вспомнила ли она чего-нибудь.

— Нет, — ответила она, — потому что я проплакала всю ночь, думая о нашей разлуке.

Я советовал ей носить цепь постоянно на себе и беречь ее; но уехав, сожалел, что не взял ее с собой, а потому и решил сделать это в первый мой приезд к Флите, утешая, однако, себя тем, что она, смотря на нее, вспомнит что-нибудь для меня любопытное.

Продолжая путешествие, я спросил одного сидевшего возле меня в дилижансе, какое самое модное место в Лондоне, где бы молодой человек мог остановиться. Он рекомендовал мне Пиаццу в Ковент-Гарден, и я последовал его совету, приехав в столицу. Выбрав хорошенькие комнаты, я заказал легкий ужин. Стол был накрыт. Тимофей явился в своей ливрее и казался очень смешным в новом наряде. Когда же мы оставались одни, то оба хохотали над своей барской прихотью.

— Не правда ли, Тимофей, это славная штука? Но сядь со мной и помоги мне допить бутылку вина.

— Нет-нет, сударь, если вы позволите, то я лучше буду делать то же, что и прочие мои собратья, — ответил Тимофей. — Оставьте только бутылку на подносе, а там уже я поделюсь и с вами и с нею, как должно. Притом, может кто-нибудь войти нечаянно, и какое получит мнение о господине, видя его за одним столом со слугою? Мы оба должны выдержать характеры. Меня на кухне совсем замучили вопросами: кто вы, как ваше имя, откуда едете, чем занимаетесь и прочее… Я ответил, что вы заканчиваете давно начатое путешествие по материку земному, а фамилию вашу переврал так, что и сам не вспомню.

— Зачем же ты это сделал?

— А затем, что вы и сами не знаете настоящего вашего имени.

Но туг разговор наш был прерван мальчиком, принесшим письмо на серебряном подносе.

— Вот письмо, сударь, адресованное Г. И. Н. по возвращении его из путешествия, — сказал мальчик, — и я думаю, что оно вам.

— Оставьте его, — ответил я небрежно. Мальчик положил письмо на стол и ушел.

— Странно, — сказал я Тимофею, — письмо это наверно не ко мне адресовано, а между тем заглавные литеры моего имени и моей фамилии. Может, кто-нибудь подслушал на кухне твои рассказы, заметил мою фамилию и теперь просит поделиться деньгами, думая, что я сорю ими.

— И я думаю то же, но прочитайте, однако; мы увидим, что оно запое г.

— Но если я распечатаю, то стыдно будет отослать его назад. Не лучше ли оставить, как оно есть?

— Если это только вас беспокоит, предоставьте на мое попечение, я знаю, как отделаться от этого народа.

— О, как приятно быть богатым и получать просьбы!

Я распечатал письмо, в котором находилось еще одно, адресованное на другое имя; первое же заключалось в следующих словах:

«Дорогой племянник!

— Браво, сударь, браво! — вскричал Тимофей. — Вот вы уж нашли дядю; наверное, скоро отыщете и отца. Читайте-ка дальше!

Не полагаясь на верную доставку писем в чужие края, я дал тебе только легкий очерк открытий последнего года. Теперь же, зная, что ты остановился в Пиацце, я посылаю запечатанное письмо на имя господина, Мастертона, от которого ты получишь пакет, заключающий описание всего того, что было сделано во избежание ошибки, если ты приедешь во время моего отсутствия.

Безо всякого сомнения, дело может быть замято, и я надеюсь, что осторожность, с какой мы поступили, тебе понравится. Словом сказать, я делаю все, чтоб только не запятнать чести нашей фамилии.

— Я всегда думал, что вы хорошего происхождения, — заметил Тимофей.

Я бы хотел, чтобы ты последовал моему совету и остался инкогнито, в противном случае внезапное твое возвращение наделает много шуму и произведет бездну подозрений и догадок.

Долгое твое пребывание в Геттингенском университете и потом путешествие заставили забыть твою наружность, а я между тем могу представить тебя в обществе как сына моего друга. Потому-то и назови себя каким-нибудь именем, только не Смитом и не Броуном. Это слишком низкие и пошлые фамилии. По получении письма адресуйся в мой дом, Порт-Ленд-Сквер, и напиши, что такой-то приехал. Если меня не будет или письмо твое не застанет меня, то пиши в замок Ворчестер, где оно непременно найдет меня, и я, получив его, тотчас же к тебе явлюсь.

Не забудь же написать на билете принятое тобой имя, и если оставишь Пиаццу, то уведоми и об этом.

Любящий тебя дядя Виндермир».

— Самое ясное тут то, что это письмо не ко мне, — сказал я, бросив его на стол.

— Почем знать, что это не ваш дядя? Во всяком случае, делайте, как он приказывает.

— Что ты, Тимофей, мне идти за чужими бумагами? Нет, этого я не сделаю

— Боже мой! Как же вы отыщете вашего отца, если не хотите воспользоваться таким случаем войти в хорошее общество? Узнавая секреты других, вы легко можете узнать свои.

— Но это бесчестно, Тимофей.

— Совсем нет, письмо адресовано вам, следовательно, очень естественно, если вы его распечатаете, прочтете и исполните то, о чем оно вам говорит. Притом знайте, Иафет, что обладание чужими тайнами есть самое верное средство к прочному преуспеянию. Подумайте о своем положении в свете. Значит, вы не должны церемониться.

— Это печальная истина, Тимофей, и я начинаю действительно думать, что необходимо отложить в сторону излишнюю честность.

— Поступайте так, пока не разбогатеете, а после уж можно будет удовлетворять всем правилам чести, потому что она очень дорога. Многие без малейшего упрека совести лишают вас доброго имени, которое вы должны возвратить себе. Потому берегитесь — свет лукав. С одной стороны, пламенное мое желание отыскать отца, с другой — удобный случай воспользоваться чужой доверенностью оставляли меня в нерешимости. Я заперся в своей комнате и стал размышлять, но равновесие склонялось то на ту, то на другую сторону. Наконец, я лег спать, и мне привиделся странный сон. Я стоял на уединенной скале, окруженной водой; море бушевало, и волны его, подымаясь все выше и выше, готовы были проглотить меня каждую минуту. Мне стало страшно. Земля от меня была недалеко, и я видел, как люди на ней веселились, танцевали, пели, смеялись… Я кричал, протягивал к ним руки, они меня заметили, но никто не шел на помощь. Я трепетал за себя при виде приближения разъяренной влаги, но в ту же минуту что-то прикатилось со стороны земли… то был мост, доходивший до скалы, на которой я стоял; я бросился к нему, чтобы спасти себя, но на краю скалы сияла надпись огненными буквами: «Здесь непроходимое место». В ужасе я отступил назад и не смел более подойти. Но вдруг кто-то в белом явился возле меня и сказал: «Ищите своего спасения — таков закон природы». Я поднял глаза и увидел Кофагуса в черном платье, с тростью, прислоненной к концу носа; он говорил: «Иафет… прекрасный мост… гм… ступайте смело… ваш отец на той стороне, и так далее». Я бросился опять к мосту, который качался на воде. Мне казалось, будто бы он был сделан из бумаги, но я перешел по нему и явился среди толпы, принявшей меня ласково. Тут подошел ко мне какой-то пожилой мужчина, в котором я как будто бы узнал отца и бросился в его объятия; но в это время я проснулся.

Объятия и поцелуи все еще мелькали передо мною в моем полусне. Сон этот оказал на меня такое впечатление, что я на другой день решился, во что бы то ни стало, последовать советам Тимофея. Так человек часто принимает собственные свои чувства и мысли за предвещания, когда все дневные помышления обращает в доброе знамение судьбы. Так он основывает на нем сверхъестественную помощь и думает, что небо придаст ему силы исполнить свои предприятия в то время, как все это противно божественному закону. Таким образом, воображение мое заблудилось, завело меня в темноту непроходимую и дало такую силу моим преднамерениям, что я не мог различить ни доброго, ни злого.

Глава XIX

На следующее утро я рассказал мой сон Тимофею. Он от души смеялся, когда я сказал ему, что полагаю это предзнаменованием судьбы. Наконец, заметив, что я на него уже сержусь, он принял на себя серьезный вид и сказал, что он сам в этом уверился.

Когда я окончил завтрак, то послал спросить, где дом лорда Виндермира и, написав ему коротенькую записку: «Иафет Ньюланд приехал и остановился в Пиацце, Ковент-Гарден», отослал ее с Тимофеем, а сам отправился с другим письмом к Мастертону, которого и нашел в первом этаже какого-то предлинного и огромного дома. Только что я намеревался дотронуться до колокольчика, как он уже зазвенел очень громко и почти без моего пособия; вслед за тем дверь отворилась и, пропустив меня сквозь узкие свои половинки, заперлась сама собой; я, как пойманная мышь, очутился в передней, среди толпы слуг. Отсюда меня провели в кабинет Мастертона, где мы представились друг другу по всем правилам высшего тона. Я заметил с первого взгляда, что Мастертон был старичок, маленького роста, с очками на глазах. Когда я вошел в его святилище, то застал его сидящим за столом, покрытым бумагами. Он мне предложил стул, а я ему подал письмо.

— Я вижу, что имею честь говорить с мистером Невилем, — сказал он, прочитав письмо. — Поздравляю вас со счастливым возвращением… Может быть, вы не помните меня?

— Признаюсь, я вас почти не помню, — ответил я и хотел уже признаться, что я вовсе не Невиль.

— И неудивительно, вы так долго находились в чужих краях, притом и сами вы ужасно переменились. На вашем лице нет ни одной черты минувшего детства. Без комплиментов скажу вам, я никогда не ожидал, чтобы вы так похорошели… (Я поклонился ему.) Но получили ли вы известие от вашего дяди?

— Да, лорд Виндермир прислал мне несколько строк вместе с вашим письмом.

— Здоров ли он?

— Как нельзя лучше.

Мастертон, спокойно усевшись при начале нашего разговора, теперь встал, вынул из железного сундука сверток запечатанных бумаг и подал их мне, стиснув в знак вежливости вялые посиневшие свои губы.

— Вы прочтете их, мистер Невиль, с большим любопытством. Я участвовал тоже в этом деле, и советую вам не являться под настоящим именем, пока дело совсем не кончится. Ваш дядюшка мне пишет, что он вам тоже об этом говорил.

— Я это уже исполнил и ношу вымышленное имя и фамилию.

— Позвольте узнать их?

— Иафет Ньюланд.

— Довольно странное имя, но, конечно, не хуже всякого другого. Я запишу его на всякий случай. Где вы живете?

— В Пиацце, Ковент-Гарден.

Мастертон записал мое имя и адрес, а я взял бумаги и положил их бережно в карман. Потом мы расстались, довольные нашим свиданием. Я возвратился домой, где нашел Тимофея, ожидавшего меня с нетерпением.

— Иафет, — сказал он мне, — лорд Виндермир еще не уехал из города. Я видел его, потому что, отдав записку, я сейчас же ушел, но он послал за мной лакея и велел вернуться. Когда я вошел в зал, где лорд завтракал, то он стал меня расспрашивать: как вы поживаете, давно ли приехали, счастливо ли окончили свое путешествие от Милана до Лондона и прочее и прочее. Опасаясь, что он задаст вопрос, на который я запутаюсь в ответе, я сказал ему, что служу у вас не более двух дней. Потом он сказал мне, что в два часа будет у вас.

— Итак, сударь, позвольте, я пойду разбужу его, чтобы он имел время встать к вашему приезду! — сказал я.

— Лентяй! — сказал он. — Скоро час, а он еще изволит почивать. Ступай и одевай его скорее.

Через четверть часа красивая карета, запряженная серыми лошадьми, подъехала к крыльцу нашей гостиницы. Лорд послал лакея спросить, где остановился мистер Ньюланд, и, получив в ответ: «Здесь», сказал своему посыльному:

— Хорошо, Джемс, хорошо, отвори дверцы. Спустя минуту лорд Виндермир был уже в моей комнате, и мы глядели один на другого.

— Лорд Виндермир, если не ошибаюсь? — сказал я, протягивая ему руку.

— Ты прежде меня узнал, Джон, — говорил мне благоприобретенный дядя, сжимая в своих объятиях и смотря пристально мне в глаза. — Боже мой! Возможно ли, чтобы неловкий мальчик сделался таким красивым молодым человеком? Я буду гордиться моим племянником. Узнал ли ты меня, как я вошел в комнату? — Нет, лорд, но ожидая только вас, я думал, что никто не может быть другой.

— Девять лет уже, как ты меня не видел, девять лет так изменили тебя, Джон… Но я забываю, что надобно тебя звать Иафет… Верно, ты недавно читал Библию, что выбрал такое странное имя?

— Нет, милорд, совсем не то… Этот дом так похож на Ноев ковчег, что я, рассматривая его, нечаянно набрел на это имя.

— Но ты ничего не спрашиваешь о твоей матери?

— Милорд, я хотел…

— Вижу, вижу, — продолжал лорд, — но вспомни, Джон, что все-таки она твоя мать. Кстати, читал ли ты бумаги, отданные тебе Мастертоном?

— Нет еще, милорд, вот они неразвернутые, да мне что-то и не хочется их распечатывать.

— Но тебе необходимо их прочесть. Я уверен, ты узнаешь из них много приятного; притом, я не могу с тобой говорить об этом деле прежде, нежели ты не ознакомишься с содержанием всех этих бумаг.

Я взял пакет, и лорд сам распечатал его.

— Я требую, чтобы ты прочел его сейчас же, — продолжал он. — В семь часов приходи ко мне обедать, а там, оставшись вдвоем, мы поговорим о чем нужно.

— Непременно прочту, милорд, если вы этого требуете.

— Я должен требовать, Джон, и удивляюсь, как дело столь нужное так мало тебя интересует.

— Я повинуюсь вам, милорд.

— Ну, так до свиданья, мой дорогой. Прочитай же все до обеда, а завтра, если тебе угодно, можешь со своими вещами переселиться ко мне. Впрочем, я не принуждаю тебя к этому. Но кто делал тебе это платье? — спросил он, рассматривая меня со всех сторон.

— Портной принца Гессен-Дармштадтского, — ответил я.

— Мне кажется, тебя бы лучше одели в Англии. Нужно будет заказать Стульцу; при твоем сложении платье должно сидеть хорошо. Жаль даже видеть человека приятной наружности, одетого так дурно. Но прощай, до свиданья.

Мы простились, пожав дружески руки, и только что карета отъехала, Тимофей вошел и спросил меня:

— Рад ли был ваш дядюшка видеть вас, сударь?

— Да, — ответил я. — Посмотри все эти бумаги. Он велел мне прочесть к обеду и сам распечатал их.

— Очень было бы неучтиво, если бы вы не исполнили его требования. — сказал Тимофей улыбаясь. — Чтобы не отвлекать вас от занятий, я лучше оставлю вас одних.

Глава XX

Я сел за стол, взял распечатанный пакет, разложил его по порядку пронумерованных листов, и только что начал читать, уже был им сильно заинтересован. Секрет! Притом секрет, касающийся чести и репутации лучших фамилий в королевстве, и который, если бы был узнан, унизил бы эту знать донельзя и покрыл бы бесчестием и виновного, и правого. Этот секрет не имел никакого отношения к истории моей жизни, и я прочел его во всей подробности с величайшим вниманием. Из содержания бумаг я узнал все, что нужно было для поддержания принятой мною роли. Причина, почему вверили секрет этот мне, племяннику, за которого меня считали, состояла в том, что он был прямой наследник богатого имения, и его-то спрашивали, согласен ли он, как и другие, не предъявлять своих прав до тех пор, пока смерть не предаст забвению и преступника, и преступление.