Иафет в поисках отца

Слова его совершенно взволновали меня, и первое мое чувство было поколотить его, но я взглянул на мою котомку и упал духом.

Я подошел к лошади. Джентльмен (за которого я его принял по наружности) сошел с лошади, забросил ей поводья на шею и велел мне подождать себя немного и подержать лошадь. Он вошел в дом, очень хорошо отделанный снаружи, и пробыл там около получаса. В продолжение этого времени я был ужасно нетерпелив и беспрестанно посматривал на мою котомку, которая лежала на скамье. Наконец незнакомец вышел, сел на лошадь и пристально посмотрел мне в лицо с каким-то удивлением.

— Да кто ты? — сказал он, отдавая мне шесть пенсов.

Я опять чуть не забылся, обиженный подарком, но опомнился и ответил:

— Бедный крестьянин, сэр.

— Как, с этими руками? — закричал он, когда я брал деньги. И, посмотрев на меня, он продолжал: — Мне кажется, мы где-то встречались, но не помню хорошенько где, тебе лучше надобно знать. Я — лондонский судья.

Я сейчас же вспомнил, что это тот судья, перед которым я два раза являлся. Я по уши покраснел и не ответил ни слова.

— Ну, любезный, я не перед зерцалом теперь, и эти шесть пенсов ты честно заслужил; надеюсь, что будешь жить теперь правдой. А не то берегись: у меня хорошие глаза — Говоря это, он уехал.

Никогда я не был так обижен. Мне казалось, он думал, что я переоделся для каких-нибудь дурных умыслов или хотел укрыться от правосудия. «Вот как, — думал я, натирая свои руки грязью, — дошло до того, что, чего ни скажу, даже если говорю правду, мне не верят. Впрочем, что за нужда, будем продолжать начатое». Тут я повернулся к моей котомке, но ее уже не было. Я был удивлен, но не жалел о потере. Хорошо бы они сделали, если бы оставили, по крайней мере, хоть палку. Думая это и очень мало заботясь о своей пропаже, я отошел от скамейки и отправился, сам не зная куда.

Уже совсем стемнело, и тогда меня начала занимать мысль о судье и о моей покраже. Так размышляя, я шел все далее, и более часа ничто не останавливало моего путешествия. Наконец я был уже в двух или трех милях от Хоунсло и готовился расположиться там на покой, как вдруг услышал протяжные и жалобные стоны. Я остановился на минуту, чтобы узнать, в какую сторону должен поспешить на помощь. Предполагая, что стон происходил из-за ближайшей перегородки, я перелез через нес и увидел там человека, едва дышащего и всего залитого кровью. Я, поскорее развязав ему галстук, стал рассматривать его и нашел, что он был ранен в голову. Я перевязал рану платком и, видя, что голова его была гораздо ниже остальной части тела, приподнял ее и уложил, как следует. В то время, как я занимался этим человеколюбивым делом, четыре человека вышли из-за перегородки и окружили меня.

— Это он, я готов побожиться, что он! — воскликнул огромного роста мужчина, схватив меня за воротник. — Это товарищ мошенника, который остановил меня на дороге; он убежал тогда, а теперь, верно, пришел помогать своему приятелю-разбойнику, и вот как славно мы их обоих поймали! Теперь они не уйдут от нас!..

— Вы ошибаетесь, — сказал я. — Проходя мимо по этой дороге, я услышал стоны и прибежал сюда.

— Вся эта пустословица ничем не поможет, любезный, — сказал один из них, который, по-видимому, был полицейский. — Ты пойдешь с нами, да не худо также надеть на тебя браслеты. — И он вынул приготовленные цепи.

Взбешенный его словами и намерением, я вдруг вырвался из рук держащего меня, сбил с ног полицейского и побежал по вспаханному полю.

Все четверо пустились меня догонять. Они отставали, и я уже надеялся уйти, но вдруг набежал на яму и, не заметив этого, со всего размаха упал в глубокое, вязкое, тинистое болото, из которого с большим трудом мог выбраться. Между тем погоня моя, услышав шум моего падения, обступила болото и ожидала, пока я из него выйду. Сопротивление было бесполезно. Я дрожал от холода, пришел в совершенное изнеможение и когда вышел на берег, то отдался в руки моих преследователей безо всякого сопротивления.

Глава LVIII

На меня надели цепи, и два полисмена свели меня в город, а остальные пошли помочь раненому. Когда меня привели, то сейчас же заперли в тюрьму. Но сперва меня обыскали, отняли двадцать фунтов и кольцо, которое я хотел с другими вещами отдать Тимофею, но второпях забыл его на пальце. Меня посадили в комнату нижнего этажа тюрьмы, в которой были два окошка без стекол, но с железной решеткой, вделанной в них наглухо. В этой камере не было даже соломы, где бы можно было присесть, а вдобавок на полу стояли лужи от дождя, который очень свободно проходил сквозь тонкую крышу. Я мерил мою тюрьму вдоль и поперек целую ночь, не снимая мокрого платья. Будущее для меня уже не существовало, я боялся и думать о нем. Пробегая же прошедшее, я горько чувствовал жуткость настоящего. Заслужил ли я такое несчастье, я не мог тогда решить, однако я не забывал моей цели и думал: «Отец мой, о, бедный отец мой, посмотри, до чего доведен сын твой! На нем цепи, как на убийце! Боже, спаси меня и позволь еще увидеть отца моего! О, если бы я знал или был уверен, что этот отец оставил меня, не надеясь более видеть своего сына, тогда бы я был доволен и счастлив в моей горькой доле и нищете. Но он мне оставил жестокую неизвестность, подал лестную надежду, и все это, чтобы только мучить меня, чтобы неудачами сгубить, исторгнув из круга моих собратьев. Но желание отыскать отца для меня священно. Тяжел будет ответ на том свете тому, кто покинул свое детище на произвол судьбы. О, жестокий отец… но нет, нет, ты не виноват, и я не стану более роптать на тебя…» Я залился слезами и прислонился к грязной испачканной стене.

Ночь давно уже сменилась днем; солнце подымалось все выше и выше и блистало сквозь решетчатые окна моей темницы. Я посмотрел на себя и ужаснулся моему наряду, на котором остались следы прошлых похождений моих и настоящего заключения. Платье мое было все выпачкано грязью и своей сыростью давало чувствовать недавнее пребывание мое в болоте. Голова моя была обвита разными болотными травами, по которым катились капли жидкости. Потеряв шляпу, я должен был переносить сырость с открытой головой.

— Какое я принесу оправдание в суде? — думал я. — А людей самых виновных часто защищает опрятная на-ружность. Боже милосердый, кто бы из прежних моих знакомых мог вообразить себе это? Те, которые когда-то с таким удовольствием ловили мои поклоны, и женщины, которые улыбались мне так ласково, так приветливо, — кто из них мог бы вообразить год тому назад, что я, Иафет Ньюланд, буду в таком унижении? Но они теперь и не подумают, что я унизился, потому что стал поступать по правилам чести и имел твердость духа исполнить священную обязанность каждого честного гражданина. Что же делать? Что Богу угодно, то пусть будет со мною! А я теперь слишком мало забочусь о жизни. Но умереть смертью собаки, не отыскав отца своего… вот что ужасно! Боже, если бы он увидел своего сына в этом убежище преступников! Если бы он не оставил мне денег и не подавал надежды к возвращению, я занялся бы каким-нибудь ремеслом и жил бы в довольстве и счастьи.

Во время этих размышлений дверь отворилась, меня взяли два пристава и повели в суд. Мы едва могли пробираться сквозь толпу, которая делала свои замечания о наружности разбойника с большой дороги. Наконец привели меня в собрание судей, и доносчик мой, высокого роста мужчина, вышел на середину залы и объявил свои показания.

Он говорил, что идя из Бретфорта в Хоунсло, где хотел купить платье, встретил на дороге двух человек, у одного был в руке узел. Они спросили его, который час; он вынул свои часы, чтобы посмотреть, и пока разглядывал, то получил удар в затылок и именно от того, который нес связку («Вот он, сэр», — сказал человек, показывая на меня), а другой в это время, теперь раненый, выхватил мои часы и был таков. Покупая белье в Брентфорте, он также купил пороху с четырнадцатью фунтами дроби и завязал это в белье. Когда же у него выхватили часы, то он начал махать узлом, который был привязан к палке, нечаянно ударил своего товарища и ударом повалил его на землю. Тогда он оборотился к другому (ко мне) и проворно вырвал у меня палку. Тут подали эту палку, и я содрогнулся, увидел ту самую, которую я купил у жида за три пенса, чтобы нести на ней узел. Он бросился на меня, но товарищ его опомнился, напал на меня с другой палкой и с другой стороны. В этой схватке он повалил его опять на землю, а я, предвидя, может быть, и для себя то же, убежал от них, забыв в испуге взять свой узел. Обезоружив противников, он поспешил в Хоунсло, чтобы дать знать о происшедшем, и, возвратившись с полисменами на место прежней битвы, нашел меня возле раненого, и… но остальное уже известно читателю. Тут судья подал ему знак рукой удалиться, и его место занял новый свидетель, подтвердивший показания первого. Свидетель этот был жид, у которого я купил платье и продал свое. Он рассказал судьям самым невинным тоном, как я купил платье и палку. Мне предъявили двадцать фунтов и кольцо с солитером, найденные у меня при обыске, спросили, не имею ли я чего-нибудь сказать в оправдание, предварив, впрочем, что показания мои, вероятно, будут неосновательны и не примутся в уважение против большого числа свидетелей. Я ответил, что не виноват. Правда, что я взял новое платье у жида, променял на свое; но уверен, что у меня его украли, когда я держал лошадь господину у постоялого двора. Я говорил им, что, идя в Хоунсло, я хотел помочь человеку единственно из чувства сострадания, но меня схватили в это время, и я бы пошел без сопротивления, если бы на меня не надевали цепей.

— Конечно, это очень искусная отговорка, но…

В это время отворилась дверь, и вошел судья, которому я держал лошадь.

— Здравствуйте, мистер Норман, — сказал допрашивающий меня судья, — вы пришли очень кстати. Мы имеем дело с большим плутом или очень несчастным человеком, что-нибудь из двух. Но посмотрите, пожалуйста, на обвинение и оправдание того человека, пока мы будем разбирать дело.

Норман уселся, взял донос, прочел его и потом посмотрел на меня, но никак не мог узнать, так я был запачкан грязью и изуродован ею.

— Вы, сэр, тот самый господин, у которого, помните, я держал лошадь, и прошу вас подтвердить справедливость слов моих.

— Да-да, теперь я вспомнил вас, и вы, я думаю, тоже не забыли замечание мое насчет ваших рук.

— Совершенно помню, сэр, — ответил я.

— Ну-с, может быть, вы нам скажете, каким образом бриллиантовое кольцо и деньги попали к вам?

— Честным образом, сэр, — сказал я.

— Но не скажете ли вы нам, если вы не богатый человек, то с кем вы работали последний раз, к какому приходу принадлежите и кого вы можете привести свидетелем в доказательство вашего хорошего поведения?

— Я не стану отвечать вам на эти вопросы, а еслибы хотел, то очень легко мог бы это сделать.

— Как вас зовут?

— И на тот вопрос я не могу ответить.

— Я вам говорил, что где-то вас видел; не в Лондоне ли, на Боу-Стрит?

— Я удивляюсь, сэр, что вы, будучи судьей, спрашиваете меня о том, что легко может меня спутать. Я здесь в незавидном положении и не могу сюда призвать моих знакомых, потому что стыдился бы показать себя в таком виде и обвиненного в таких низких поступках.

— Ваши родные, вероятно бы, не отказались помочь вам, молодой человек. Кто ваш отец?

— Отец мой! — воскликнул я, подняв руки. — Отец мой! Милосердый Боже! Если бы он меня мог видеть здесь; если бы он видел, до чего дошел его несчастный сын!

Я закрыл лицо руками и заплакал.

Глава LIX

— В самом деле жаль, очень жаль вас. Вы такой красивый молодой человек и, судя по манерам и разговору, кажется, хорошо воспитаны. Но я думаю, что нал остается одно средство. Впрочем, скажите, мистер Норман, ваше мнение.

— Боюсь выговорить его; оно вовсе не согласно с вашим. После рассказанных вам обстоятельств, я думаю, вы, как опытный юрист, тотчас найдете достаточные причины для обвинения. Спросим свидетеля. Позвольте, Армстронг, предложить вам один вопрос: можете ли вы присягнуть, что этот молодой человек один из тех, которые на вас напали?

— Присягнуть, сэр?.. Но тогда было не слишком светло, да и притом же лица этих плутов были замараны. Но этот человек, — говорил Армстронг, показывая на меня, — точно такого же роста, одет, кажется, в одинаковое с ним платье, и сколько я мог заметить, то и жилетка на нем та самая.

— Итак, вы не можете присягнуть?

— Нет, сэр; но по моему предположению это непременно должен быть он, И именно он — по той жилетке, палке и связке и…

— Припишите это к допросным пунктам. Это принесет пользу обвиненному, когда его будут судить.

Сказанное было записано, и меня, закованного, повезли в местную тюрьму в телеге. По приезде туда меня посадили в подвал, отдали мне деньги, а кольцо задержали, говоря, что оно еще понадобится для дальнейшего следствия.

Наконец меня освободили от цепей и принесли тюремное платье, которое я надел вместо собственного. Признаюсь, эта перемена доставила большое утешение моей душе и телу. Я ознакомился с новым моим положением и новой прислугой, которая вся состояла из одного дряхлого отставного солдата. Однажды я попросил у него позволения сходить в баню, и он мне позволил. Мне не верилось, что я вне четырех душных стен, так привык я видеть себя на соломе, возле гнилой тюремной стены. Возвратившись назад в свой погреб, я стал гораздо покойнее, думая о своей незавидной судьбе и о странных обстоятельствах, в которые вовлекло меня мое поведение.

Я ясно видел все, что служило моему поведению, и столь же ясно сознавал, как слабы средства к моему спасению. Я мог бы просить помощи у лорда Виндермира, у Мастертона или у кого-нибудь из прежних моих знакомых; но я в несчастье был столько горд, что лучше желал бы погибнуть на виселице, нежели принять их помощь. Хотя показания их, наверное, уничтожили бы все сомнения о деньгах, кольце, о продаже моего чемодана; но я был упрям и оставался при своем, а потому судьи имели достаточные причины считать меня виновным; единственное же мое спасение было в признании вора, мнимого товарища моего. А потому выздоровление его меня очень интересовало. Зная время посещений моего тюремщика, я ждал его с нетерпением, чтобы расспросить его кой о чем. В вечеру он посмотрел в маленькое отверстие, прорезанное внизу двери, потому что обязанность его была осматривать каждый вечер, тут ли арестанты. Я тогда спросил его, могу ли купить перьев, чернил, бумаги и тому подобных вещей. Так как я не был приговорен еще к наказанию за преступление, а содержался по одному только подозрению, то мне и не было запрещено иметь все нужное к переписке. Тюремщик мой сам хотел принести мне на следующее утро все, о чем я его просил. Сказав ему спасибо за будущую услугу и пожелав покойной ночи, я бросился на свой матрас, уютно приложенный к стенке даровой квартиры. Изнеможенный усталостью и горем, я крепко заснул и спал беспробудно до самого рассвета. Когда я проснулся, то насилу мог опомниться. Мне казалось, что какое-то несчастье лежало у меня на сердце, но сон на минуту изгладил грустные предчувствия. Мне виделось, что я недавно так роскошно беспечно покоился в неге в доме леди де Клер и ее прелестной дочери, а теперь наяву вижу себя на матрасе в тюрьме, обвиненного в преступлении, которое грозило унизительной смертью. После этих дум я встал, присел на постель, и первые мои мысли были о Тимофее. Не написать ли мне ему? Но нет, пет, зачем его делать несчастным для продления моей жизни? Если я буду наказан, то но крайней мере под чужим именем и один. Тут вошел ко мне тюремщик и сказал, чтобы я сложил матрас свой, потому что днем его уносили.

Первый мой вопрос был о раненом человеке, и не в тюрьме ли он.

— То есть вы хотите сказать, ваш соучастник? Он пришел уже в чувство. Доктор говорит, что он выздоровеет.

— Сознался ли он в чем-нибудь? Тюремщик не ответил.

— Я спрашиваю тебя, потому что если он сознался, кто соучастник его плутовства, то меня освободят из тюрьмы.

— Вероятно, — сказал тюремщик насмешливо. — Но сегодня будет судебное заседание, и я вас извещу о решении

— Как зовут раненого? — спросил я.

— Я вижу, что вы искусно притворяетесь в незнании и думаете этим невинным видом уверить меня, что вы чужды его преступления.

— Совсем не думаю этого, — ответил я.

— Вы будете счастливы, если успеете доказать вашу невиновность.

— Однако вы не ответили на мой вопрос — кто другой пойманный и как его зовут?

— Это вы знаете лучше меня, — сказал тюремщик. — Но если уж вы непременно хотите слышать именно от меня, то я вам скажу, если это вас так интересует: имя его — Биль Огль, или, иначе, Свантинг Биль. Я думаю, вы никогда не слыхали этого имени?

— Конечно, никогда, — ответил я.

— Может быть, вы не знаете и вашего собственного имени, но я вам скажу, что Биль Огль уже его объявил.

— В самом деле? Как он меня называл?

— Надобно отдать справедливость, что он сознался тогда только, когда прочитал конец дела и узнал, как вас поймали, и как вы хотели ему пособить, и тогда уже он сказал: «О, Фил Маддокс был всегда хорошим товарищем, и жаль, что его подцепили, когда он мне помогал». — Ну, знаете ли вы теперь ваше имя?

— Без сомнения, нет! — ответил я.

— И вы никогда не слыхали про человека, которого зовут Фил Маддокс?

— Никогда; и я очень рад, что Огль это объявил.

— Ну, а я не слыхал, чтобы кто-нибудь не знал своего имени, или имел дух говорить это. Но вы благоразумно делаете, находясь так близко от виселицы.

— О, Боже мой! Дай мне силы перенести это! — говорил я, падая на солому. — Дай мне силы перенести волю Твою!

— Какой странный человек, — сказал тюремщик. — Однако ошибки здесь не может быть.

— Большая ошибка, друг мой, большая, но ее узнают, может быть, слишком поздно. Впрочем, что ждет меня в жизни? Разве только одно утешение — найти отца моего.

— Найти отца? Вот еще новость! Я ничего не могу понять. Но вы хотели купить что-то?

— Да, — ответил я.

Я дал ему денег и список всех нужных мне вещей, которые, кроме перьев, бумаги, чернил и прочего, состояли еще из душистого мыла, зубной и головной щеточек, одеколона, гребенки, бритвы, маленького зеркала и разных вещей для туалета.

— Чудо, что за свет, — сказал тюремщик, получая от меня деньги. — Я многое покупал для разных арестантов, однако таких вещей никогда не случалось; но все равно, вы их получите, хотя я и не знаю, например, что такое о-да-колона; но, надеюсь, что это не яд, потому что его запрещено вносить сюда.

— Нет-нет, — ответил я, невольно улыбаясь при последних словах его, — ты можешь спросить. Это такое вещество, которое покупают дамы от обмороков, дурноты и тому подобного.

— А я думал, что вы пошлете меня купить что-нибудь съестного или находящегося в винном погребе, что было бы гораздо лучше. Впрочем, у каждого своя воля и свой вкус.

Говоря это, он вышел, запер дверь и толкнул ее ногой, чтобы увериться, действительно ли она заперта.

Глава LX

Читателю, может быть, покажется странным, что я, в моем положении, послал за этими предметами, но привычка — вторая натура, и хотя я два дня тому назад, отправляясь из Лондона, решился избегать подобных вещей, но теперь, в моем несчастьи, мне казалось, что они меня утешат. Во время обеда добрый тюремщик мой принес все, о чем я просил его. На другой день он объявил мне, что в судебном заседании нашли обвинения удовлетворительными, чтобы осудить меня, и что заседание опять откроется в следующую субботу. Он также принес мне список всех дел, и так как мое было последнее, то оно, вероятно, должно было рассматриваться не прежде понедельника или вторника. Я просил его прислать ко мне хорошего портного, потому что хотел явиться перед судом опрятно одетым, так как подсудимым позволялось приходить в присутствие в своих платьях. На это мой казенный камердинер согласился и привел портного, которому я столько сделал замечаний насчет новой моей экипировки, что тот даже удивился. В субботу вечером все было готово, и я, одевшись, причесавшись, как должно порядочному человеку, ожидал своего приговора очень хладнокровно, потому что я решился умереть.

Воскресенье прошло не так, как должно было ожидать. Ложась спать и сбросив с себя одежду и украшения, я опять почувствовал свое тягостное положение, и грустные мысли опутали мою несчастную голову. Я употреблял все усилия, чтобы заменить их другими, светлыми мыслями, мне это не удавалось. Чем более я ограничивал свои думы, тем сильнее они разгорались, и я, как слабое дитя, не боролся с мучительной тоской.

В понедельник поутру тюремщик вошел ко мне и спросил, не желаю ли я иметь адвоката. Я ответил, что нет.

— Вас потребуют в двенадцать часов в суд, потому что до вашего дела остается только одно, именно: покража четырех гусей и шести куриц.

— Боже милосердый, — думал я, — и меня смешивают с такими людьми!

Я оделся со всевозможным тщанием и, признаюсь, мог показаться хоть куда. Платье мое было черного цвета и, сшитое впору, сидело на мне как нельзя лучше. Около часу тюремщик повел меня с другими в присутствие и поставил на место, где обыкновенно стоят подсудимые. Сперва в глазах моих потемнело, и я ничего не видал, но постепенно зрение мое опять прояснилось, и я стал различать предметы. Я посмотрел вокруг себя и заметил судью; пред ним стояли адвокат и прокуроры. Потом глаза мои перенеслись на хорошо одетых дам, которые сидели вверху, на галерее. Но тут я не мог более рассматривать, щеки мои, как пламя, горели от стыда. Наконец я поглядел на обвиняемого вместе со мною, и наши глаза встретились. Он был одет в тюремное платье, которое шло к грубой простонародной его физиономии, но впалые глаза его горели каким-то зверским выражением на темном лице, окутанном большими бакенбардами. «Боже мой, — подумал я, — кто может поверить, что он мой товарищ! »

Человек этот — мнимый товарищ моих похождений — посмотрел на меня, усмехнулся, закусил губу и еще раз посмотрел с презрением, но не делал еще никаких замечаний. Судья прочитал дело и сказал, не вставая:

— Биль Огль, признайся лучше, виноват ли ты, или нет?

— Не виноват, — ответил он к моему удивлению.

— А ты, Филипп Маддокс, виноват ли?

Я молчал.

— Подсудимый, — сказал судья кротким голосом, — отвечай, виноват ли, — это только форма.

— Милорд, мое имя не Филипп Маддокс.

— Это имя дано вам вашим товарищем, а настоящего имени мы не могли узнать. Вам достаточно ответить, как подсудимому, виноваты ли вы, или нет.

— Конечно, не виноват, милорд, — ответил я, положив руку на сердце и поклонясь ему.

Разбирательство дела продолжалось, и Армстронг был главным свидетелем моей вины, но он не хотел присягнуть, что я был именно тот, за кого он меня принимал. Жид же говорил, что я ему продал платье и купил у него вещи, найденные в связке, и палку, которую захватил Армстронг. Когда все обвинения были приведены в порядок, тогда от нас потребовали оправдания. Огль говорил очень коротко, что ему сделалось дурно на пути из Хоунсло и, вероятно, кто-нибудь другой обокрал доносчика, и что его взяли по ошибке. Эта дерзкая ложь не произвела, казалось, другого действия, как только смех и презрение.

Потом спросили меня.

— Милорд, — сказал я, — все то же буду я отвечать вам, что и прежде. Я хотел помочь человеку, и меня схватили, думая, что я преступник. Приведенный в такое собрание и обвиненный в преступлении, от которого вся кровь моя приходит в волнение, я не могу и не хочу призвать тех, которые знают меня, мое поведение и обстоятельства, принудившие меня переодеться. Я несчастлив, но не виноват. Спасение мое зависит теперь от сознания того, кто стоит здесь возле меня, и если он скажет, что я виноват, то я подчиняюсь моей судьбе без ропота.

— Сожалею, что у вас только это оправдание, — ответил мой сосед-соучастник и, казалось, стараясь удерживать свой смех.

Я был так удивлен, так взволнован этим ответом, что повесил голову и не ответил ни слова. Тогда судья сказал, что в преступлении Огля нет никакого сомнения, а у меня, к несчастью, очень мало доказательств к оправданию.

— Но надобно заметить, — продолжал судья, — что свидетель Армстронг не может присягнуть в подтверждение своих слов.

Судьи недолго совещались и нашли, что Веньямин Огль и Филипп Маддокс совершенно виновны, и приговорили нас обоих к смертной казни. Они сожалели обо мне, как о молодом человеке, а между тем настаивали в необходимости наказания, не подавая никакой надежды к прощению. Но я уже не слыхал последних слов решения судей, я не чувствовал более, не разбирал ожидавшую меня участь. Когда судья окончил свою речь, то стал уговаривать нас покаяться и советовал просить помилования у Отца Небесного.

— Отец! — закричал я во весь голос и этим словом взволновал всех присутствующих. — Вы сказали, кажется, о моем отце? О, Боже мой, где он? — И я упал в обморок.

Глаза всех дам были обращены на меня, потому что я своей наружностью заслужил всеобщее внимание, и судья трепещущим голосом велел удалить подсудимых.

— Погоди немного, — сказал Огль тюремщику, пока другие выводили меня из присутствия.

— Милорд, мне нужно вам сказать одно слово, и необходимо, чтобы вы выслушали меня, потому что вы судья, поставленный обвинять виновных и оправдывать невинных. Говорят, что нет в мире такого суда, как в Англии. Но где более погибает людей даром, как не у нас? Вы приговорили этого бедного молодого человека к смерти. Я мог бы это сказать прежде, но умолчал именно для того, чтобы доказать, как мало здесь справедливости. Он вовсе не участвовал в покраже, и он не Филипп Маддокс. Он никогда меня не видал и не знает; это так верно, как то, что я буду повешен.

— Но за минуту пред этим ты говорил, что видел его.

— Да, и я сказал правду, но все-таки он не видал меня, потому что, когда он держал лошадь в Брентфорте у господина судьи, мы между тем украли палку и вещи его, и вот каким образом их нашли у нас. Теперь вам известна вся истина, и вы должны сознаться, что у вас до сих пор не было справедливости. Вы можете его выпустить или повесить, чтобы последним доказать правильность вашего решения. Во всяком случае вы будете отвечать за его кровь, а не я. Если бы Филипп Маддокс не убежал, как трус, то я не был бы здесь; я говорю это для того, чтобы спасти того, кто мне сделал добро, и предать наказанию плуга, оставившего меня в беде.

Судья велел все это записать и объявил собранию о новых показаниях; я узнал об этом уже после. Так как на слова такого человека нельзя было вполне надеяться, то и надобно было, чтобы он повторил их перед своей смертью, а тюремщику было не велено сказывать мне об этом, чтобы не дать тщетных надежд. Я опомнился в комнате тюремщика, и как только в состоянии был ходить, меня ввели опять в прежний погреб и заперли. Казнь была назначена на вторник, и мне оставалось два дня на приготовление к разлуке с жизнью. Между тем все принимали во мне большое участие.

Наружность моя так всем понравилась, что каждый был расположен ко мне. Огля еще раз допрашивали, и он показал, где можно было найти Маддокса, который, как он говорил, будет качаться на соседней петле с ним. На другой день тюремщик пришел сказать мне, что некоторые из судей желают меня видеть, но так как я твердо решился умереть, не открывая ничего из прошлой жизни, то и ответил ему, что я прошу судей, чтобы они не нарушали более моих предсмертных часов и оставили бы меня в покое, хотя в последние минуты жизни. Тут я вспомнил Мельхиоров фатализм и начинал уже думать, что он был прав. Я чувствовал себя очень дурно; голова моя была очень тяжела, и можно было считать биение сердца, не дотрагиваясь до груди. В таком положении я оставался весь день и всю ночь.

В среду поутру кто-то потихоньку толкнул меня. Я обернулся и посмотрел — это был священник. Я опять закрыл глаза. У меня была тогда сильная горячка. Я слышал по временам, как надо мною говорили, но не мог различить слов. Потом я опять впал в душевное изнеможение. Священник вздохнул и ушел. Между тем время позорной смерти моей приближалось; и я уже не помнил ни дней, ни часов, и не думал более ни о настоящем, ни о будущем. К счастью моему, Маддокс был пойман, и я узнал, что он во всем признался. Он откровенно подтвердил свое преступление. Я не помню, было ли это в четверг, или пятницу. Кто-то пришел к моей постели. Меня подняли, одели, повели куда-то, поставили перед кем-то, который мне что-то говорил. Я не видел и не понимал ничего, горячка бушевала во мне, и я был в беспамятстве. Странно, они не замечали или не хотели заметить моего положения и приписали это боязни смерти. Наконец мне велели выйти… Я вышел, но не умер. Я был на свободе.

Глава LXI

Я пошел и помню только, что иные жали мне руку, другие провожали меня радостными восклицаниями, когда я выходил из присутствия. Словом, казалось, все глядели на меня иначе, даже судьи почтительно со мною раскланялись.

Впоследствии я узнал, что тюремщик не отставал от меня на улице и спрашивал несколько раз, куда я намеревался идти. Я наконец ответил ему: «Искать моего отца», — и побежал, как сумасшедший, куда глаза глядели. Но тюремщик, не имея уже никакой власти надо мною и сказав про себя: «Бедный, он скоро опять попадет под замок», воротился.

Бегство мое натурально привлекло внимание прохожих, и так как я был слаб и качался из стороны в сторону, то и подумали, что я пьян. Никто не останавливал моего побега; что со мною делалось и куда я шел, ничего не могу сказать. Мне после говорили, что я, бегая, как безумный, хватал прохожих за руку, смотрел им дико в лицо, других же останавливал и с грозным, торжественным видом спрашивал: «Не отец ли мой? ». Потом отскакивал от них и рыдал, как ребенок. Таким образом я пробежал около трех миль и был поднят в Ридинге у дверей одного дома в совершенном изнеможении.

Когда я опомнился, то увидел себя на хорошо постланной постели. Голова моя была обрита, левая рука обмотана бинтом, вероятно, от частых кровопусканий, возле меня сидела какая-то женщина.

— Боже мой, — воскликнул я слабым голосом, — где я?

— Друг мой, ты часто призывал твоего отца, — ответила мне женщина приятным голосом, — и я очень рада, что ты не забываешь и твоего Отца Небесного. Будь покоен, друзья твои о тебе пекутся. Поблагодари же Бога, что Он возвратил тебе рассудок, и не нарушай своего покоя, он необходим для тебя, он подкрепит твои силы.