Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Иафет в поисках отца

ModernLib.Net / Исторические приключения / Марриет Фредерик / Иафет в поисках отца - Чтение (стр. 14)
Автор: Марриет Фредерик
Жанр: Исторические приключения

 

 


— Она была… но все матери пристрастны… она была прехорошенькая маленькая девочка…

— Со светлыми волосами?

— Да, сэр. Но зачем все эти вопросы? Верно, вы спрашиваете недаром? — сказала она торопливо. — Скажите мне, зачем эти вопросы?

— Затем, сударыня, — ответил Мастертон, — что мы имеем некоторые надежды, что ваша дочь не утонула.

Леди де Клер осталась неподвижна. Она не могла дышать, и глаза ее блистали каким-то исступлением, но потом она сказала:

— Неужели моя дочь не утонула? О, Боже мой! Моя голова!.. — И она упала без чувств.

— Я слишком поторопился, — сказал Мастертон, — но радость не убивает людей. Позвоните, Иафет.

Глава L

Через несколько минут леди де Клер была в состоянии уже выслушать нас. Только что мы закончили, она непременно хотела ехать в пансион к Флите, чтобы узнать свою дочь по признакам, известным только матери или кормилице, если это нужно было. Невозможно было оставить ее в этой неизвестности. Мастертон согласился, и мы поехали к Флите, куда и прибыли к вечеру.

— Теперь позвольте, господа, мне остаться одной о ребенком, — сказала она.

Леди де Клер была в таком волнении, что ее нужно было вести. Мы посадили ее в кресло и сейчас же пошли за Флитой, которая, увидев меня, как я проходил мимо, выбежала ко мне навстречу и бросилась в объятия.

— Погоди, дорогая Флита, — сказал я, — сюда приехала дама, которая хочет тебя видеть.

— Дама, Иафет?

— Да, Флита, но войди в комнату.

Флита исполнила, что я ей сказал, и через минуту мы услышали крик. Флита поспешно отворила дверь и закричала:

— Поскорее, поскорее, с дамой сделалось дурно! Мы вбежали в комнату и нашли леди де Клер на полу, некоторое время мы не могли ее привести в чувство.

Но только что она пришла в себя, то, упав на колени, начала молиться Богу, и потом, протянув руки к

Флите, сказала ей:

— Дочь моя, милая дочь моя! Ты ли это? Да, это ты! Слезы полились на шею Флите и облегчили страждующую мать; мы оставили их одних. Старый Мастер-тон сказал мне, когда мы сели в другой комнате:

— Право, Иафет, вы вполне достойны найти вашего отца.

Через час леди де Клер просила нас к себе. Флита бросилась мне на шею вся в слезах, а леди де Клер извинялась перед Мастертоном, что так долго заставила себя ждать.

— Вы обязаны всем вашим теперешним счастьем мистеру Ньюланду, сударыня. Если вы позволите, то я теперь же уйду и завтра явлюсь к вам.

— Не стану вас задерживать, мистер Мастертон; но мистер Ньюланд, я думаю, пожалует с нами ко мне. Мне многое нужно будет у него спросить.

Я остался, а Мастертон отправился в город. Я пошел за экипажем, пока Флита укладывала свой гардероб. Через полчаса мы выехали и уже после полуночи приехали в Ричмонд. В продолжение нашего путешествия я рассказал все подробности о Флите. Мы все с невыразимым чувством удовольствия пожелали друг другу покойного сна. Доброта Флиты и тон, с которым она сказала, прощаясь со мной: «Бог да благословит вас, мистер Ньюланд», — вызвали слезы на мои глаза.

На следующее утро я завтракал один. Леди де Клер и ее дочь оставались у себя наверху. Уже было часов около двенадцати, когда они сошли в общую комнату, и обе казались совершенно счастливы. Тут я невольно подумал: «Скоро ли судьба наградит меня подобной участью, скоро ль я найду отца моего? » Брови мои нахмурились, и я задумался. Когда леди де Клер просила меня ей сказать, кому они с дочерью были вечно обязаны, то тут надобно было снова рассказать мою историю, которую и Сецилия (так я буду теперь называть Флиту) также совершенно не знала, как и ее мать.

Я только что закончил рассказывать мое избавление из замка, как приехал Мастертон. Он вошел, поклонился леди де Клер, и подал мне письмо, сказав, что получил его сейчас только из Ирландии.

— Письмо это от Катерины Мак-Шен, сэр, — ответил я, распечатав его. В нем находилось еще другое. Я поспешно прочитал оба, и последнее передаю моим читателям. Оно было от Натте, или леди де Клер. Она писала:

«Иафет Ньюланд!

Флита — дочь сэра Вильяма де Клер. Муж мой дорого заплатил за свой глупый и злой поступок, в котором я никогда не была участницей.

Вам преданная Натте»,

Письмо Катерины заключало самые странные новости. Леди де Клер после похорон мужа позвала поверенного, сделала нужные распоряжения, отослала служителей и потом сама исчезла, но куда, никто не знал; говорили, что видели, как женщина, очень похожая на нее, отправилась с цыганами куда-то к югу. Я передал оба письма леди де Клер и Мастертону.

— Бедная леди де Клер! — сказала мать Сецилии.

— Натте никогда не расстанется с цыганами, — говорила девушка спокойно.

— Ты права, Сецилия, — сказал я, — она будет счастливее с цыганами, которыми повелевает, как царица, нежели в замке.

Мастертон дал свои советы, каким образом поступить, чтобы наследники не наделали каких-нибудь хлопот. Леди де Клер уполномочила его вести это дело.

— Мистер Ньюланд, надеюсь, что вы нас будете считать вашими всегдашними друзьями. Я столько вам обязана, что никогда не буду в состоянии отплатить этого…

Но я вам должна также и в денежном отношении. Если позволите, то я готова возвратить все израсходованное вами…

— Когда бы мне нужно было, я бы у вас попросил. Но теперь, леди де Клер, не огорчайте меня этим предложением, у меня и без того немного веселья, если исключить ваше и вашей дочери счастье.

— Леди де Клер, не мучьте моего protege. Вы не знаете, как он чувствителен, — сказал Мастертон. — Позвольте нам теперь с вами проститься.

— Вы скоро возвратитесь? — сказала Сецилия, глядя мне в глаза.

— У вас есть мать, Сецилия, чего вам более, а я — ничто, я — безродный.

Сецилия заплакала, я поцеловал ее, и мы с Мастертоном вышли.

Глава LI

Как это было странно. Теперь, когда я почти достиг исполнения моих желаний (исключая моего родства), я чувствовал себя более несчастным, нежели когда-нибудь, и, действительно, это так и было. Я не мог отвечать Мастертону во время нашего путешествия в город, и когда приехал домой, то заперся в комнате и горько почувствовал свое одиночество. Я совсем не завидовал счастью Сецилии; напротив того, я бы в состоянии был пожертвовать для нее жизнью, чтобы только, любуясь ею, говорить себе: «Она моя, моими заботами взлелеяна под кровом неба, моими ласками приучена в братской привязанности, я не разлучусь с нею». Теперь же она нашла своих родителей, стала выше моего состояния и оставила меня одиноким. Я не помню, чтобы я был когда-нибудь так грустен и печален, как после этой развязки, которая доставила такое счастье другим и которую я сам искал и достиг, подвергаясь явной опасности. Бог свидетель, что это не было чувство зависти, хотя мне казалось, что весь свет был счастлив, исключая меня. Но я еще не достиг конца моих невзгод.

Когда я отправлялся в Ирландию, меня все еще считали за богатого молодого человека. Теперь я согласился на желание Мастертона и просил Гаркура огласить повсюду настоящее мое положение. Такого рода новости распространяются, как пламя. Было, может быть, слишком много таких людей, с которыми я обходился с некоторой гордостью, пользуясь протекцией майора Карбонеля и славой богатого человека. Эти-то люди теперь были рады узнать такую новость и распространить ее где только могли. Мой обман, как им угодно было называть это, был предметом разговора во всех обществах, и туча негодования обрушилась на меня со всех возрастов и состояний и преимущественно от вдов, которые нередко мне намекали на своих дочерей. Мне, вероятно, не нужно говорить, что более прочих против меня вооружилась леди Мельстром, которая чуть не уморила своих лошадей, переезжая от одного знакомого к другому и рассказывая о моей неслыханной дерзости — обмане своих ближних. Гаркур, который согласился жить со мной, Гаркур, который выхвалял мое великодушие, когда я открыл ему мою тайну, даже сам Гаркур отстал от меня и через две недели после моего приезда сказал, что он не находит новую свою квартиру столь удобной, как прежняя, и что опять хочет переехать на старое место. Он дружески со мной простился, но я заметил, когда мы встречались на улице, что он отворачивался в другую сторону, чтобы мне не кланяться, и, наконец, начал меня насилу узнавать. Довольный тем, что он сам не кланялся, я тоже перестал. Он только следовал примеру других. Так было велико ожесточение против меня тех, которые недавно готовы были отдать за меня своих дочерей и сестер, что если видели какого-нибудь молодого человека со мной, то сейчас его исключали из круга своих знакомых. Это решило мою участь, и я был всегда один. Некоторое время гордость моя еще меня поддерживала, и я платил за презрением, но это не могло долго продолжаться. Несмотря на это, лорд Виндермир все еще мне покровительствовал и очень часто приглашал обедать к себе; но и там меня терпели из одной только вежливости, и лишь эта учтивость была преградой к нашей ссоре. Мастертон, к которому я часто ходил, ободрял меня своими советами, но человек должен быть более, нежели смертный, чтобы перенести злость всего света. Бедный Тимофей, который чаще, нежели кто-нибудь, видел мое несчастие, утешал меня, но тщетно. «Вот, — думал я, — награда за правду и честность». Истинная добродетель заключает возмездие в самой себе, потому что она никогда не получает другого. До тех пор, пока я скрывался под маской, свет любил меня и льстил мне. Теперь, когда я сбросил с себя эту маску и явился в истинном моем виде — я несчастное, презренное существо. Да, но это не собственная ли моя вина? Не моим ли собственным обманом навлек я это на себя? Маску мою сбросил ли я, или кто другой, но все-таки я обманывал, и теперь наказан за это. Что за дело свету, что я возвратился к правде, но я обманывал его, и никакое раскаяние не уничтожит мести. Я видел, действительно, что все было против меня, и эти мысли делали меня еще несчастнее. За мой обман я был наказан и не знаю, буду ли я когда-нибудь вознагражден за мое возвращение к правде; но я знал, что для большей части людей вознаграждение — неприятный долг, которого бы они никогда не заплатили.

Однажды я спросил у Мастертона, нельзя ли узнать о моем происхождении из пакета, оставленного Кофагусом.

— Я думал об этом, любезный Ньюланд, — сказал он, — и желал бы вам дать некоторые надежды, но не могу. Теперь, когда вы успели узнать родство Флиты, воображение ваше находится в таком настроении, что самая ничтожная догадка заставляет уже вас принимать ее за неопровергаемую истину. Ну, предположим, что кто-нибудь и действительно спрашивал о вас в воспитательном доме и что фамилия его Дербенон. Но как вы из этого вывели сейчас, что это де Беньон, этого я не могу постичь. Во-первых, могло быть множество других особ, которые вас спрашивали, и притом, вряд ли кто-нибудь из них написал бы настоящую свою фамилию. Но потолкуем еще об этом. Вы знаете, что один брат не женат, и некоторые бумаги, принадлежащие ему, находятся у женщины, готовой умереть; но на этом пустом основании что можно заключить? Что человек, которого все знали неженатым, должен быть, напротив, женат, потому что, говорят, вы родились от законного брака… И так как есть пакет от кого-то, назначенный ему, го вы и полагаете, что в этом пакете заключается что-нибудь о вас. Посмотрите, как далеко завлекло вас воображение.

Я не мог не сознаться, что доводы Мастертона совершенно уничтожили все, что я создал в моем воображении.

— Вы правы, сэр, — сказал я мрачно. — Как бы я желал умереть!

— Никогда не говорите этого при мне, Ньюланд, — сказал старик сердито, — если не хотите потерять моего уважения.

— Извините меня, сэр, но я совершенно несчастлив, изгнанный из общества. У меня нет ни родителей, ни родных. Одинокому существу, как мне, трудно жить; и чего мне желать?

— Ньюланд, вам еще нет двадцати трех лет, — ответил Мастертон, — и вы уже имели двух истинных друзей, оба они сильны, каждый в своем роде, то есть лорд Виндермир и я, и вы уже успели двух сделать счастливыми. Поверьте мне, что этим вы много уже сделали для своих лет. Вам еще много остается жить; живите, чтобы еще более нажить друзей, лучшую репутацию и чтобы делать добро. Чтобы быть благодарным за добро, надобно перенесть с твердостью испытания. Вам еще остается узнать, где искать настоящее счастье. Если вы в таком неприятном расположении духа, сходите к леди де Клер и посмотрите на нее и на ее дочь, и когда вспомните, что вы это все сделали, тогда уверуете, что не напрасно живете.

Чувства мои были в слишком большом волнении, и я не в состоянии был говорить.

— Когда видели вы их в последний раз? — продолжал Мастертон.

— Я ни разу не был у них с тех пор, как с вами вместе заезжал к ним.

— Как! Вот уже почти два месяца, и вы у них не были! Вы дурно делаете, Иафет. Они будут обижены вашим невниманием. Писали ли вы, по крайней мере, им, или не слыхали ли чего-нибудь о них?

— Я от них получил одно или два приглашения, и так как не был тогда в расположении духа, то не воспользовался этой учтивостью!

— Учтивостью!.. Вы виноваты, Иафет, кругом виноваты. Вы совершенно упали духом, иначе вы бы, верно, этого не сделали. Я думал, что вы лучшего, твердого характера, но кажется, что вы только плывете по ветру, а против него ничего не можете сделать. Потому что вас не хвалят и не льстят вам, вы поссорились со всем светом; не правда ли?

— Может быть, вы и правы, мистер Мастертон.

— Я знаю, что я прав, а вы неправы. И теперь я серьезно на вас рассержусь, если вы не съездите к леди де Клер и ее дочери как можно скорее.

— Я исполню ваше приказание, мистер Мастертон.

— Мое желание, а не приказание. Приходите ко мне, Иафет, когда возвратитесь от них. Пора перестать лениться. Вспомните, что вам снова надобно начинать жить в свете и что до сих пор вы шли фальшивым путем. Вам надобно приучаться к труду и научиться верить в Бога и добрую совесть. Мы долго говорили о вас с лордом Виндермиром, и когда вы придете ко мне, то я расскажу, что мы намерены для вас сделать.

Глава LII

Я ушел и, успокоившись немного, на другой день отправился к леди де Клер. Она приняла меня как родного, а Сецилия обрадовалась, как будто видела во мне своего брата; но они заметили мою грусть и, побранив меня, что я так долго к ним не являлся, спросили причину моей печали. Так как между мной и леди де Клер не было никаких секретов, то я был рад сообщить им мое горе.

Лорд Виндермир не имел ничего общего со мной ни по летам, ни по званию. Мастертона занимала одна материальная сторона, а Тимофей, хотя и был добр, но ему чужды были мои понятия, и притом, все они были мужчины.

Ласковое, приветливое утешение женщины было для меня чудным облегчением от горя. Пробыв у леди де Клер три дня, я расстался с ними в гораздо лучшем расположении духа и пошел к Мастертону, который сказал мне, что лорд Виндермир хочет доставить мне место или в военной, или в гражданской службе, или, если я желаю, то могу учиться правоведению у Мастертона. Если же ни одно из этих предложений не нравится мне, то я могу объявить лорду собственное желание, и он сделает все, что только в состоянии будет сделать

— Теперь, Иафет, ступайте домой и подумайте хорошенько об этом, и когда решитесь на что-нибудь, то дайте мне знать.

Я поблагодарил Мастертона и просил передать мою признательность лорду Виндермиру. Возвращаясь домой, я встретил одного капитана, Акинсона, который пользовался не самой лучшей репутацией и которого я, по совету Карбонеля, держал от себя на благородной дистанции. У него было некогда большое состояние и, лишившись его разными обманами, он, как это часто случается, принялся сам надувать других. Приятная наружность доставила ему вход в лучшее общество. А слава известного дуэлянта (он застрелил трех или четырех человек) заставила всех быть с ним вежливыми, потому что за всякую двусмысленность на свой счет он вызывал на дуэль. '

— Любезный Ньюланд, — сказал он мне, подавая руку, — я слышал о вашем несчастья, и некоторые слишком вольно об этом рассуждали. Я очень рад вам сказать, что сейчас же остановил эти толки, сказав, что почитаю это за личную обиду.

Три месяца тому назад я бы очень учтиво поклонился капитану Акинсону и пошел бы далее, но теперь, когда чувства мои переменились, я взял его руку и пожал дружески.

— Я очень вам благодарен, капитан. В этом свете гораздо более людей, склонных к злословию, нежели к защите.

— И всегда так будет. Я помню, как меня принимали, когда я вступал в свет богатым молодым человеком, и потом как от меня бегали, когда карманы мои опустели. Я понимаю теперь, отчего со мною учтивы, и знаю цену этим учтивостям. Не угодно ли вам взять меня под руку; нам, кажется, идти одной дорогой.

Я не мог отказаться и покраснел, чувствуя, что это далеко не поможет моей репутации, если меня увидят с ним. Но хотя моя репутация и страдала, зато я знал, что никто не осмелится грубить мне; и та же причина, которая побуждает всех быть с ним учтивыми, заставит и со мною хорошо обходиться. «Быть посему, — думал я, — я силой принужу их быть со мною учтивыми».

Мы шли по Бонд-Стриту и встретили молодого человека, который совершенно раззнакомился со мною, хотя прежде и был короток.

— Здравствуйте, мистер Оксбери, — сказал Акинсон, идя ему навстречу.

— Здравствуйте, капитан Акинсон, — ответил Оксбери.

— А я думал, что вы знакомы с моим другом мистером Ньюландом, — заметил Акинсон сердито.

— Ах, в самом деле, я и забыл совсем, извините меня. Здравствуйте, мистер Ньюланд. Вы, кажется, надолго уезжали от нас? Не были ли вы вчера у леди Мельстром?

— Нет, — ответил я, — и думаю, что никогда вы меня там не увидите. Если вы встретитесь с нею, то спросите ее, не делалась ли с ней еще истерика.

— С большим удовольствием передам ваши слова. Прощайте, мистер Ньюланд.

Мы еще встретили одного или двух таких же господ, и Акинсон ко всем адресовался с тем же вопросом. Наконец, когда уже мы подходили к моему дому, то встретили Гаркура. Гаркур сейчас нас заметил и низко поклонился, когда поравнялся с нами. Поклон этот в один прием отвешен был для нас обоих.

— Извините, Гаркур, я вас остановлю. Не знаете ли, как идут пари на бегах в Вестрис?

— Мне говорили, капитан Акинсон, но я, право, забыл.

— Кажется, у вас память очень тупа, потому что вы также забыли и вашего прежнего приятеля мистера Ньюланда.

— Извините, мистер Ньюланд.

— Вам не для чего извиняться, — прервал я, — потому что, говоря откровенно, я слишком вас презираю, чтобы быть с вами знакомым. Вы сделаете мне большое одолжение, если, встретившись со мною, не дотронетесь до шляпы.

Гаркур покраснел и отступил назад…

— Это вы мне говорите, мистер Ньюланд?..

— Я, и тут нечего удивляться. Вы вполне это заслужили, спросите собственную вашу совесть. Но оставьте нас, сэр.

Мы пошли далее с капитаном Акинсоном.

— Вы хорошо сделали, Ньюланд, — сказал Акинсон. — Он не может спустить вам этой обиды, потому что я все слышал; итак, дуэль необходима. Вы, наверно, не откажетесь от нее, это будет вам чрезвычайно полезно.

— Никак не откажусь, — ответил я, — потому что Гаркур более всех заслужил наказание за его поведение. Пойдемте со мной, капитан Акинсон, и если вы ни к кому не приглашены, то отобедайте у меня.

Разговор наш за обедом был несвязен, но после первой бутылки Акинсон сделался откровеннее. История его была живым повторением жизни майора Карбоне-ля. Она показывала, что люди, разоренные светом, часто прибегают ко всем дурным средствам. Разница же заключалась в том, что репутация майора осталась невредима, между тем как его давно уже была замарана. Только что мы окончили бутылку вина, и я получил записку от Гаркура, в которой он писал, что пришлет завтра своего приятеля объясниться со мною о моем с ним поведении. Я передал ее Акинсону.

— К вашим услугам, — ответил капитан, — если не имеете другого знакомого, которого бы предпочли мне.

— Благодарю вас, капитан, я не могу найти лучше-1 го посредника.

— Ну, так и кончено. Теперь, куда мы отправимся?

— Куда вам угодно?

— Я хочу попытаться, не выиграю ли что-нибудь. Не хотите ли пойти со мной? Вы можете не играть, а будете только смотреть, и, вероятно, вас это развлечет немного.

Я был очень рад каким бы то ни было образом отделаться от моих мрачных мыслей и потому сейчас же согласился на его предложение. Через несколько минут мы были уже перед столами, покрытыми золотом и ассигнациями. Акинсон сперва не садился играть, но следил только за картами. Через полчаса он стал играть, и ему повезло. Глядя на него, я не мог удержаться, сам начал играть, и мы оба выиграли.

— Теперь довольно, — сказал он, загребая деньги. — Нам нечего более испытывать счастье.

Я сделал то же, и мы вскоре вышли из игорного дома.

— Я с вами вместе пойду, Ньюланд. Заметьте, никогда не должно выходить одному из игорного дома, особенно после выигрыша.

Совет капитана был весьма справедлив. Я для большей осторожности просил его опять к себе. Когда мы были уже дома и сидели за стаканом вина, я спросил его, всегда ли он счастлив.

— Не всегда, — ответил он, — но в продолжение года я достаточно выигрываю для того, чтобы содержать себя.

— Существуют ли какие-нибудь правила в игре? Я видел, как некоторые выжидают и потом ставят куши.

— Красное и черное, я полагаю, самая лучшая игра, — ответил Акинсон. — Если бы человек играл целый год без остановки, то, наверно бы, совсем сбился с круга своих правил. Все правила не что иное, как пустяки. Но не надобно заигрываться.

— Заигрываться?

— Да, не нужно увлекаться игрою, иначе вы проиграете. Надобно иметь твердость духа, которую не многие имеют. Без нее вы совсем проиграетесь.

— Но вы говорите, что остаетесь в выигрыше. Разве у вас нет никаких правил?

— Да, у меня есть свои правила, но такие же переменчивые и непостоянные, как и сама судьба. Но я так привык к ним, что почти никогда не ошибаюсь. Когда мне везет, то я беру свои меры, но которые растолковать не умею. Одно, что знаю и заметил, если я отступаю от своих карточных расчетов, то наверно проигрываю. Но вы можете это назвать скорее счастьем, нежели правилом.

— Но какие же ваши правила?

— Два, и самые простые. Первое: я поставил себе в непременную обязанность никогда не проигрывать больше назначенной суммы, что очень легко исполнить, стоит только не брать с собою более определенной суммы денег, а если бы я захотел преступить это правило и решился бы занять у кого-нибудь, то мне никто не поверит. Второе, самое трудное, и исполнение которого покажет, игрок вы или нет, состоит в том, что должно всегда перестать играть, дойдя до известного выигрыша, или даже прежде, если счастье переменчиво. Странно бы, казалось, оставлять счастье, но оно так неверно, что никогда не держится более часу. Вот моя метода играть. С нею, мне кажется, никто не может быть в убытке. Но уже очень поздно, или, лучше сказать, очень рано. Желаю вам приятного сна.

Глава LIII

Когда капитан Акинсон ушел, я рассказал Тимофею происшествие с Гаркуром и все, что со мною случилось.

— И вы думаете, что вам надобно будет стреляться? — вскрикнул Тимофей в испуге.

— Без сомнения, — ответил я.

— Ведь если так пойдет дело, вы никогда не найдете вашего отца, — сказал он, стараясь меня отвлечь этим от моего намерения.

— Может быть, он уже не на этом свете, и смерть покажет мне настоящий путь к нему.

— А вы думаете, что ваш отец на небе, если он умер?

— Надеюсь, Тимофей.

— Так каким же образом вы надеетесь его встретить, покушаясь на жизнь вашего прежнего друга?

— Я могу сказать утвердительно, что у меня нет закоренелой злобы против Гаркура, или, по крайней мере, я не так мстителен, чтобы желать лишить его жизни.

— Да это все тары-бары; вы их пристегиваете к вашему оправданию. Но, Иафет, я и сам не совершенно уверен, хорошо ли, справедливо ли вы поступили, выдавая себя за другого.

— Нет, Тимофей, никогда обман не может назваться хорошим поступком, и я боюсь, не от худшего ли я к худшему подвигаюсь. Но больше я не в состоянии думать о морали. Мне надобно уснуть и забыть все, если это возможно.

На следующее утро, около одиннадцати часов, пришел ко мне мистер Котграв, приятель Гаркура. Я адресовал его к капитану Акинсону. Он, ни слова не говоря, поклонился и ушел. Но вскоре явился ко мне и сам капитан; он видел посланного к нему и уговорился с ним обо всех подробностях дуэли. Акинсон пробыл у меня целый день. Пистолеты майора были осмотрены и найдены исправными. Мы обедали очень весело, и после он предложил мне ехать в один картежный дом. Но я отказался, сказав, что мне нужно еще кой-чем распорядиться, и только что он ушел, я позвал Тимофея.

— Тимофей, — сказал я, — если завтра со мною случится какое-нибудь несчастье, то ты мой наследник. Мое завещание, сделанное в Дублине, теперь в руках Мастертона.

— Иафет, я у вас прошу еще одной милости: позвольте мне ехать с вами на место дуэли. Вы не можетe вообразить, как неприятно оставаться в ужасном ожидании.

— Если ты хочешь этого, любезный Тимофей, то я согласен. Но мне надобно лечь спать, потому что в четыре часа за мной придут. Прощай.

Я был тогда в таком состоянии, что потеря жизни и вообще последствия дуэли были для меня неважны, и я был очень равнодушен.

Негодование же мое падало на поступки света. Правду говорил Мастертон, что у меня не было достаточной твердости духа, чтобы противостоять всеобщей враждебности. Тимофей не ложился спать и в четыре часа был уже у моей кровати. Я встал, оделся со всевозможным тщанием и ожидал капитана Акинсона, который вскоре ко мне приехал. Мы сели в наемную коляску и покатились на то самое место, куда за несколько месяцев я ездил с майором Карбонелем. На минуту он и его смерть явились моему воображению, но эти воспоминания вскоре исчезли. Я мало думал о смерти. Гаркур и его секунданты приехали несколькими минутами ранее; мы раскланялись очень учтиво, а секунданты принялись за свое дело. Когда все было готово, мы выстрелили, и Гаркур упал, раненый выше колена.

Я подбежал к нему, и он протянул мне руку.

— Ньюланд, — сказал он, — я заслужил ваш упрек и эту рану трусостью и моею покорностью свету, для которого я оставил вас и даже сделался вашим врагом, стреляясь с человеком, которого сам обидел. Господа, — сказал он, обращаясь к секундантам, — помните, я при вас говорю, что мистер Ньюланд ни в чем не виноват, и требую, если рана эта положит конец моей жизни, чтобы мои родственники его не преследовали.

Гаркур был очень бледен и весь почти изошел кровью. Я ничего не отвечая, рассмотрел его рану и по цвету крови и ее течению заметил, что вена была перервана. Мои знания по этому предмету спасли ему жизнь. Я перевязал вену, стянув платком его ногу выше колена, словом, сделал все нужное. Потом я велел перевезти его домой и послать сейчас же за доктором.

— Мне кажется, вы знаете толк в этом, — сказал Котграв. — Скажите, пожалуйста, есть ли какая-нибудь опасность?

— Я боюсь, чтобы не пришлось отнять у него ноту, — сказал я потихоньку, так чтобы Гаркур не мог слышать. — Пожалуйста, смотрите хорошенько за повязкой, и если она соскользнет, то могут быть очень опасные последствия.

Котграв сел с капитаном Акинсоном в коляску и поехал домой.

— Я теперь оставлю вас, — сказал капитан, уезжая. — Мне надобно разъяснить это происшествие, чтобы его не истолковали неправильно.

Я поблагодарил Акинсона и остался один, потому что послал Тимофея узнать, благополучно ли уехал Гаркур. Никогда я не чувствовал себя несчастнее, чем в эти минуты. Мое беспокойство о Гаркуре было невыразимо. Правда, он поступил со мною несправедливо, но воспоминание об его отце, о милых, добрых его сестрах и, наконец, о прошедшей дружбе с ним заставили меня быть к нему снисходительнее. Я представлял себе горе, которое причинил им моей несправедливой запальчивостью, и ужас, когда они увидели раненого брата. Что, если он умрет? — думал я. — О, я тогда с ума сойду!.. Я уничтожил, разрушил сам собою небольшое добро, которое мог сделать. И если я доставил Флите и матери ее семейное благополучие, зато поразил несчастьем другое семейство.

Глава LIV

Тимофей возвратился и принес мне утешительное известие. Кровотечение более не возобновлялось, и Гаркуру было лучше. Но это меня не удовлетворило.

— Сходи еще раз, дорогой мой Тимофей, и так как ты знаком с камердинером Гаркура, то и можешь узнать подробнее, что с ним делается.

Когда Тимофей ушел, грусть еще больше меня одолела, и была ли она предвестницей добра, или зла, я не разгадал; я грустил, предаваясь этому чувству по какому-то внутреннему влечению. Наконец, через час явился Тимофей; на лице его я, кажется, читал добрые вести.

— Ну, что там? — спросил я его с нетерпением.

— Все идет как нельзя лучше, и ногу совсем не нужно отнимать В ней была перервана одна маленькая вена, но и ту сейчас же перевязали.

Я соскочил с дивана и бросился целовать Тимофея — так радовали меня его слова. Потом я сел опять, и слезы невольно покатились из глаз. Я плакал и рыдал, как ребенок.

Наконец, когда я успокоился, то послал за капитаном Акинсоном и просил его со мною обедать. Вид его и приятные известия о Гаркуре развлекли, рассеяли мою печаль об обиженном и обидевшем меня друге-неприятеле, а вино изгладило и малейшую тень этой грусти. После обеда капитан предложил мне поехать в игорный дом; я сейчас же согласился, разгоряченный вином, сам его торопил туда и, для большой бодрости, взял с собой все свои деньги. Когда мы туда приехали, Акинсон начал играть, но, видя, что на этот раз несчастлив, он сейчас же перестал, и я хотел было последовать его примеру, но значительный проигрыш так меня приковал к столу, что я решительно не мог встать, соглашаясь, впрочем, с мнением капитана, который не отставал от меня со своими убеждениями бросить игру. Но я не исполнял его слов и сидел до тех пор, пока не проиграл последнего шиллинга. Тут я вскочил, и можете себе представить, в каком расположении духа. Взяв под руку Акинсона, я пошел с ним вместе домой.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22