Иафет в поисках отца

Мы с Тимофеем полюбопытствовали посмотреть, и что же видим: разъяренный бык, крутя головой и хвостом, лягаясь, прочищает себе дорогу. Кофагус, стоя у окна, самодовольно рассчитывал предстоящие выгоды, но, не довольствуясь заочной сметой, выбежал на улицу поглядеть, далеко ли ушел благодетельный бык. Нужно заметить, что если люди чувствуют опасность, то всегда почти стараются избежать ее, в Англии же, напротив, сами бегут к ней, чтобы только удовлетворить свое любопытство.

Кофагус, зная хорошо эту черту англичан и видя, что народ бежит, предполагал, что бык еще далеко, и стал делать свои замечания, говоря:

— Не могу сказать… страх… гм… Пледжид близко отсюда… гм… выгоды все ему достанутся… раны, контузии… и так далее.

Но вдруг бык напал на Кофагуса и прежде, нежели аптекарь наш мог убежать, бык подхватил его на рога и швырнул в окно. Мы с Тимофеем перетащили его кое-как через конторку, но недовольный разлукой с Кофагусом бык преследовал его даже в лавке, где и нас порядком попугал. К нашему ужасу, он раза два или три пытался перескочить конторку, но ему не удалось, потому что с противоположной стороны напали на него мясники и собаки, которые дергали его за хвост, заставляя повернуться назад. Бык, фыркая с досады, бросился за ними в дверь и, выбегая, опрокинул лучшие наши весы. Когда шум немного утих, мы решились с Тимофеем поднять головы и украдкой выглядывали из-за конторки, но, заметя, что все спокойно, обратились к Кофагусу, который лежал в обмороке, весь залитый кровью.

Мы снесли его в заднюю комнату и положили на диван. Потом Тимофей побежал за лекарем, а я между тем пустил ему кровь. Вскоре Тимофей возвратился с Эбенезером Пледжидом. Мы раздели Кофагуса и стали его осматривать.

— Скверно… вывихнута плечевая кость, контузия в ноге… надобно бояться внутреннего повреждения, что я предугадываю… Да, жаль душевно моего товарища.

Но Пледжид, казалось, вовсе не был огорчен ушибом Кофагуса и продолжал исполнять свою обязанность с превеселой физиономией.

Между тем, осмотрев и завязав вывихнутые части Кофагуса, мы с Тимофеем снесли его в постель, где он через час очнулся, а Пледжид, пожав руку мне и моему хозяину, отправился домой, поздравляя последнего с чудесным его избавлением.

— Худо… гм… Иафет, худо, — говорил больной.

— Очень худо и могло быть еще хуже.

— Хуже… гм… нет, невозможно!.. Плут Пледжид!.. Он убьет меня, если сможет… вероятно, я скоро избавлюсь от него… и так далее.

— Вам он более не нужен. Теперь ваше плечо выправлено, и я могу ходить за вами.

— Совершенно справедливо, Иафет. Но как от него отделаться… придет проклятый плут… гм… я видел: глаза его блистали, он улыбался… и так далее.

В самом деле, в вечеру Пледжид опять пришел, что очень не понравилось моему хозяину; но старый друг наш продолжал свои визиты по два раза в сутки, и я наконец заметил, что Кофагус не только не противился его посещениям, а напротив, ждал их с нетерпением. Причина этого скоро открылась. Кофагус любил лечить раны других, но терпеть не мог свои, которые получил от быка; притом, накопив достаточное состояние, он хотел оставить лавку, не желая более продолжать опасных занятий. На третий день после этого ужасного приключения он намекнул о своем намерении Пледжиду, который, очень хорошо зная выгоды места, старался поддерживать его мнение в свою пользу. И так как собственные выгоды превращают не только дружбу в ненависть, но даже и ненависть в дружбу, то и все неприязни между Кофагусом и Пледжидом были забыты менее нежели в десять минут, и они уже говорили друг другу: «Дорогой Пледжид»… гм… и так далее, «милый Кофагус».

В три недели все было уже между ними кончено. Лавка и вся принадлежность ее — склянки, лекарства и инструменты — сделались собственностью нашего врага.

Но хотя хозяева, казалось, и совершенно уже поладили, однако отношения их подчиненных не переменились. Мы все еще почитали себя врагами, и более, нежели когда-нибудь; так как мы с Тимофеем не могли быть причислены к принадлежностям лавки, то Кофагус и не включал нас в договор. Но зато делал со своей стороны все, что мог. Он рекомендовал нас Пледжиду, который, помня мои остроты на его счет и битву Тимофея, поспешил скорее согласиться на условия Кофагуса, и очень учтиво сказал нам, что мы ему совершенно не нужны. Когда настал день сдачи лавки, Кофагус обещал найти мне другое место при первом удобном случае, а между тем подарил мне двадцать гиней в знак того, что он умел ценить мое поведение. Сумма эта побудила меня привести в исполнение давнишние планы мои, и я, поблагодарив Кофагуса за предложение, сказал ему, что имею другие намерения, и вместе с тем просил сказать место будущего его жительства; но он, сам не зная, где будет жить, обещал оставить мне свой адрес в воспитательном доме. После чего, пожав мне дружески руку, позвал Тимофея, которому дал пять гиней, и, пожелав нам счастья, простился с нами.

— Что ты станешь делать теперь, Иафет? — спросил меня Тимофей, когда мы вошли в лавку.

— Что делать? Я должен расстаться с тобою, и это, признаюсь, меня весьма огорчает. Я хочу искать моего отца.

— Мне тоже жаль тебя оставить, но у меня на сердце лежит еще другое горе, это начала, — сказал он, указывая на железную ступку. — Зачем бык не изломал ее рогами… О, если бы он хоть вполовину столько ненавидел ее, сколько я, то, наверно, бы не оставил и кусочка. Да, прежде нежели я расстанусь с этим местом, отомщу ей как-нибудь непременно.

— Ты повредишь этим только Кофагусу, которому не заплатят за нее.

— И то правда, а он ведь только что дал мне пять гиней. Так и быть, я удержу справедливый свой гнев. Но теперь, Иафет, поговорим с тобою. Я не знаю, что ты чувствуешь, а мне кажется, что я никогда не смогу расстаться с тобой. Но это привязанность, а не желание отыскать своего отца, как у тебя. Люди говорят, что дети, которые знали отцов своих, умны; я не знаю, был ли у меня отец, но нет сомнения, что мать моя существует, и хотелось бы мне ее найти. Если тебе не противно мое общество, то я пойду с тобою, не забывая, однако, что ты был почти доктором, а я весь свой век разносил лекарства.

— В самом ли деле хочешь ты идти со мною, Тимофей?

— Да, Иафет, хоть на край света я готов идти с тобою как твой товарищ, друг и слуга, если ты будешь этого требовать. Я люблю тебя, Иафет, и буду тебе служить верно.

— Я не могу нарадоваться на тебя, дорогой мой… Итак, у нас все будет общее. Если когда-нибудь судьба наделит меня счастьем, то я постараюсь поделиться им с тобою.

— И если судьба закапризничает, то я вместе буду с тобой делить и горе. Итак, дело кончено. Но вот идут ученики Пледжида, и чем скорее мы уберемся отсюда, тем лучше.

Через полчаса все было готово. Две маленькие связки составили все наши пожитки. Гордо прошли мы через лавку, не обращая внимания на наших наследников. Но Тимофей не мог утерпеть, чтобы не сжать кулака, посмотрев на железную ступку. Мы вышли на улицу и глядели по сторонам, не зная куда идти.

— Куда пойдем мы, Иафет? На запад, на восток, на север или на юг?

— Мудрецы пришли с востока, — ответил я.

— Значит, они шли на запад, — заключил Тимофей. — Пойдем же и мы по их дороге и тем покажем нашу премудрость.

— Я согласен.

Проходя мимо лавочки, мы купили две большие палки, которые могли бы нам служить как для защиты, так и для того, чтобы вешать на них свои узелки. Снарядившись таким образом, мы отправились бродить по белу свету.

Глава VIII

Я полагаю, что самое полезное дело перед путешествием — сосчитать в кармане свой капитал, что мы и не забыли сделать с Тимофеем; капитал наш состоял из двадцати двух фунтов, восемнадцати шиллингов, пяти гиней, данных Тимофею Кофагусом, и трех полупенсов, которые спрятал он в своей жилетке; все это вместе составляло двадцать восемь фунтов, три шиллинга и три полупенса, а владея подобной суммой, мы полагали ее достаточной для начатия нашего путешествия. Денег этих, заверил я Тимофея, достанет нам надолго, если мы будем их поберегать.

— Да, — ответил он, — но не худо бы поберечь нам и ноги, а то мало что устанем, да останемся еще и без сапог. Итак, мой совет был бы взять извозчика.

— Извозчика? Что ты это, Тимофей, да нам и думать нельзя об этом; ты знаешь, карман наш слишком беден для подобных издержек, да притом и устать тебе некогда было, мы только что миновали угол Гайд-Парка.

— А я все-таки думаю, что лучше ехать, чем идти! Да вот, кажется, едет кто-то. Когда я разносил лекарства и запаздывал, смотря на карикатуры, то почти всегда ездил, конечно, на шарамыжку.

Теперь только я понял, что хотел сказать Тимофей; он советовал вскочить на запятки и таким образом ехать даром; а так как это было выгодно для нашего кармана, то я согласился на его предложение, и мы вскоре сели на запятки одного из экипажей, проезжавших мимо нас, который внутри весь был полон людьми.

— Я нахожу, — сказал я, — что единственная разница между сидящими внутри и снаружи та, что тот, кто сидит внутри, платит деньги, а снаружи — едет даром; не правда ли?

— Это зависит от обстоятельств, — ответил Тимофей. — Если нас увидят, то не только даром мы совершим путешествие, но еще нам заплатят за одолжение.

— А чем, ты думаешь?

— Кнутом, я полагаю.

Только что Тимофей окончил свое рассуждение, как что-то длинное извилось, как змий, и просвистело мимо наших ушей и глаз. Мы после догадались, что это был кнут; какое-то завистливое маленькое существо, увидев нас с Тимофеем занявшими места на запятках, указало на нас кучеру.

Не желая получить благодарности за безденежный проезд, мы поспешно соскочили и пошли пешком, проехав уже около трех миль.

— Когда стемнеет, опять сядем в какую-нибудь телегу, — сказал Тимофей, — а теперь пройдемся немного.

— Но за телегу надо будет заплатить.

— Так, но все-таки мы будем в барышах. Если остановимся в трактире, тогда надобно будет заплатить и за комнату, и за ночлег, да еще, пожалуй, и за ужин, и за все дороже, нежели в мелочной лавке, а за шиллинг мы проедем всю ночь.

— Ты говоришь правду, Тимофей, надобно посматривать, чтобы не пропустить какой-нибудь телеги.

— Об этом нечего заботиться, ночью от них не отобьешься.

— Но вот мы входим в Бентфорт, и я не знаю, как ты, а я так думаю, что путешествие пешком удивительно возбуждает аппетит.

— Об этом-то и я хотел сказать; нечего греха таить, проголодался. Э, да вот посмотрите-ка, как соблазнительна жареная свинина, выставленная на окне этой лавочки. Войдем в нее; это будет лучше, нежели идти в гостиницу и тратить попусту деньги.

Мы зашли в нее, купили на шиллинг добрую порцию закуски, горчицы и соли и, завернув покупку нашу в бумагу, продолжали путь далее. Потом, встретив на дороге булочную, купили хлеба и сели чинно на скамейку против постоялого двора, откуда по нашему требованию подали бутылку пива. Выставив провизию, мы принялись за нее с большим удовольствием, тем более, что мы были уверены, что едим свою собственность. Окончив жаркое и пиво, мы отдохнули, а потом опять пустились в дорогу, продолжая наше путешествие, пока совсем не смерклось; но тут ноги наши уже совершенно ослабли, и мы, положив узелки, улеглись на них и ожидали первой попутной телеги. Скоро послышался колокольчик, и вслед за тем показалась огромная крытая телега. Мы подошли к извозчику, сидевшему на маленькой лошади, и спросили, что он возьмет за провоз двух бедняков в своей телеге.

— А сколько вы дадите, господа? Бедняков-то много на свете, и я не богаче вас.

— Мы можем тебе дать шиллинг, — ответил я.

— Ну, так с Богом, садитесь сзади.

— Много ли здесь народу? — спросил я, влезая в телегу, между тем как Тимофей подавал наш узелок.

— Никого нет, — сказал извозчик, — один только аптекарь или доктор — Бог его ведает, не знаю, а должно быть ученый человек: вишь, все говорит-то про ученое, так что иногда и не поймешь его, — да с ним еще мальчик… Д а что места-то вдоволь, соломы также много, катайся себе во все четыре стороны.

Узнав эти подробности, мы влезли в телегу и, действительно, нашли в ней много пустого места и закопались в солому, чтобы не столкнуться с нашими соседями. Не имея охоты спать, мы начали разговаривать вполголоса и продолжали так более получаса, полагая по тишине, которая царствовала в нашей телеге, что все другие путешественники спали; но наш одинокий разговор вдруг был прерван громким голосом.

— Кажется, что вы путешественники, господа, но не знаете сами, куда едете. Когда ночь покрывает землю, птицы возвращаются в свои гнезда, животные — в свою нору, а люди запирают двери. «Propria quoe maribus», — как говорит Геродот, что, если перевести, значит:«Такова натура людей». «Tribunlur mascula dicas. Скажите мне ваши злоключения», — как говорит Гомер.

Этот разговор меня очень удивил. Услышав латинские возгласы, которые он извлек из грамматики этого языка, я тут же узнал, что он хотел выказать свою ученость из одного шарлатанства. В его словах было что-то забавное, в чем он казался очень оригинален и вместе с тем заставлял принимать себя за какую-нибудь необыкновенную особу. Помолчав немного, я толкнул Тимофея локтем, приглашая принять участие в разговоре, и потом ответил:

— Вы угадали, мы точно, путешественники, только ищущие счастья, которое и надеемся найти, хотя путь, избранный нами, довольно труден. «Haustus hora somni samendus», — как говорит Аристотель; этого я не смею переводить для столь ученого мужа, как вы, которому нет ничего непонятного и который не нуждается в истолковании подобных мест.

— Ваша правда, экспликации для меня бесполезны; я все постигаю собственным умом; притом очень рад встретиться с людьми, знающими латинский язык, — говорил наш новый знакомец. — Может быть, вы тоже понимаете по-гречески?

— Нет, по-гречески я не говорю.

— Очень жаль. Мне было бы весьма приятно потолковать с вами и на этом диалекте. Эскулап говорит: «Ashalder-affmotion-accapon-pastivenison». Эту фразу я вам передам следующими словами: «Мы часто находим то, о чем не думаем». Желал бы я, чтобы и с вами случилось то же. Но где вы воспитывались и чем занимались?

Полагая, что неопасно сказать ему правду, я удовлетворил его любопытство, сказав, что был воспитан в училище, а потом исполнял должность аптекарского провизора.

— Итак, вы начали учиться и приобретать ваши познания в моей знаменитой специальности. Но вам еще остается узнать многое. Во-первых, вам надо провести несколько лет с каким-нибудь ученым мужем, чтобы достигнуть учености, подобной моей. Много тайн в природе еще не открыто. Ut sant Didorum, Mars, Bacchus, Apollo, Virorum… Надо посетить многие страны земного шара. Ut Cato, Virgilius, Fluviorum, ut Tibris, Orentes. Я был во всех этих местах и сверх того во многих других. Цель теперешнего моего путешествия состоит в том, чтобы на высотах Андских гор собирать лекарства, когда луна будет в самом близком расстоянии от земли. Там я останусь на несколько месяцев среди облаков, где голос человека не слышен, — Vocito, vocitos, vocitavi, — где я буду ходить, наклонив голову к земле, — as in proesenti, — перенося холод. «Frico quod fricui dat», — как учил Евсевий. Но сколько трудов и опасностей может случиться при приобретении этих познаний, которым я посвятил себя единственно из любви к ближним!

Обязанность, которую он возложил на себя, показалась мне довольно странной.

— Очень рад сопутствовать вам в этом путешествии, — ответил я. — Иосиф говорит справедливо, что capiat pilulae duae post prandium. Лучшее занятие — путешествие.

— Я тоже хотел бы с вами ехать, — прервал Тимофей. — Сверх того, мы уже совершили огромное путешествие, а именно: сделали три мили за каретой, десять пешком и вот около восьми миль, думаю, проехали в этой телеге. Кофагус говорит: «Trea Cochlearicras-се mani sumenda», то есть: «В свете есть высокое и низкое».

— Как, — вскричал наш спутник, — и он имеет познания в латыни?

— Я, кажется, совсем от нее отделался, — ответил Тимофей.

— Он также с вами едет? — спросил меня незнакомец.

— Если я не забегаю вперед, то мы две собаки на одной своре, — продолжал Тимофей.

— Понимаю, вы товарищи. Concordat cum nominativo, numero et persona. Скажите мне, пожалуйста, умеете ли вы перетирать лекарства в ступке, приготовлять их окончательно и делать пилюли?

Я ответил ему, что это было всегдашним моим занятием, а потому я знаю толк в этих вещах.

— Так как нам остается еще несколько часов ночи, то мы постараемся заснуть. Когда солнце встанет, я посмотрю на ваши физиономии и скажу, можем ли мы быть друг другу полезны. Ночь есть время отдыха и, как говорит Квинтус Курциус: «Custos, bos, fur, atque caserdos. — Покой равно для всех создан». Итак, покойной ночи.

Глава IX

Мы последовали его совету и вскоре заснули. Наутро я пробудился, чувствуя руку, шарившую в моем кармане. Я схватил ее и не выпускал, держа крепко свою добычу.

— Пустите мою руку, — кричал какой-то плаксивый голос.

Не говоря пи слова, я сейчас же вскочил (тогда уже совсем почти рассвело) и стал осматривать особу, сунувшую руку. Это был худой, дурно сложенный молодой человек, которому, по-видимому, было не более двадцати лет, но казалось, что он вовсе не принадлежал к человеческому роду. У него было бледное длинное лицо с выкатившимися глазами, кости его щек совсем высунулись, а к голове, покрытой длинными крепкими волосами, как щетиною, были приклеены огромные уши. Такого существа я никогда не видывал. Я долго смотрел на него с удивлением. Он повторял прежние слова с тем же глупым выражением:

— Да выпустите ли вы мою руку!

— Чего же ты искал в моем кармане? — спросил я его с сердцем.

— Я искал мой носовой платок, потому что имею обыкновение держать его в этом кармане.

— Как, в кармане твоего соседа?

— Моего соседа? — сказал он, продолжая глядеть на меня пристально, как одураченный. — Виноват, я думал, что это мой.

Я высвободил его руку, которую он немедленно сунул в свой карман и вынул из него платок, если эта тряпка заслуживала название платка.

— Вот, я вам говорил, что кладу его всегда в этот карман.

— Скажите, пожалуйста, кто вы такой? — спросил я, смотря на его одежду, которая состояла из широких белых полотняных шаровар и старой жилетки.

— Я кто? Я — дурак!

— Я думаю, вы скорее плут, нежели дурак, — ответил я, удивленный его странной фигурой и платьем.

— Нет, вы ошибаетесь, — сказал мне вчерашний ночной голос — Он глуп от природы — это правда, но зато служит мне приманкой публики. Ум может являться и среди пороков этого света, не быв замеченным, но глупость собирает всегда кучи слушателей.

Когда он говорил, я внимательно его рассматривал. Это был человек уже в летах, с седыми волосами, носил манжеты и жабо. Глаза его были еще очень живы, но остальные черты трудно было разобрать, потому что лицо ею от толчков нашего экипажа так измаралось, что па нем можно было видеть все цвета радуги. Возле него с одной стороны лежала треугольная шляпа, а с другой — закутанное в солому дитя. Тимофей смотрел на него, и когда глаза наши встретились, мы не могли удержаться от смеха.

— Вы, верно, смеетесь над моей наружностью? — спросил нас старик.

— Именно; никогда я не видал особы, вам подобной, да, думаю, и не увижу!

— Может быть; однако если вы меня в другой раз увидите, то, наверно, не узнаете.

— Из тысячи отличу вас, — сказал Тимофей с возрастающей веселостью.

— Увидим, — ответил шарлатан.

Читатели, без сомнения, догадываются, что шарлатанство было ремеслом нашего знакомца.

— Но телега остановилась, — продолжал он, — верно, извозчик хочет кормить лошадей. Если вам угодно позавтракать, то не упускайте этой минуты…

— Джумбо, пора вставать! Филотас, разбуди его и ступай за мной.

Именем Филотас мнимый доктор называл своего безумного, который, взяв несколько соломинок, свернул их и положил в рот ребенку.

— Джумбо подумает, что ему дают есть, — заметил безумный, делая гримасу. — Не сердись, Джумбо, — это моя манера будить тебя.

Приняв порцию пробудительного, Джумбо тотчас же проснулся, встал, и, не говоря ни слова, вылез из телеги и пошел за безумцем. Мы с Тимофеем от них не отставали и, дойдя до харчевни, встретили доктора, торгующего холодное мясо и хлеб, которые он раздели поровну между ребенком и Филотасом, а сам молча отправился далее, держа в зубах свою часть говядины.

Мы с Тимофеем посмеялись над ними, пошли умыться и потом за шиллинг прекрасно позавтракали. Через час извозчик готов был ехать, и мы сели в телегу, где нашли уже ребенка и Филотаса, но доктор наш еще не явился. Ожидая его очень долго и не отыскав нигде, мы отправились в путь без него. Извозчик всю дорогу бранил доктора и клялся, что заставит заплатить его товарищей и что впредь никогда не будет связываться с учеными.

Продолжая путь, я стал разговаривать с Филотасом, которого нашел действительно глупым до такой степени, что даже жалко было на него глядеть. Я забыл сказать, что Джумбо, который опять заснул, был почти так же одет, как безумец, то есть в засаленной пестрой жилетке и белых шароварах. Помолчав немного, я начал говорить с Тимофеем о докторе, о том, что он исчез и что нам это не совсем нравится, потому что он обещал нас взять с собой. Но вдруг наш разговор был прерван громким криком:

— Эй, извозчик! Хочешь ли за шиллинг довезти меня до Ридинга?

— Взлезайте, — ответил, торопясь, извозчик.

Телега не успела еще остановиться, как уже в нашем обществе очутился новый летучий спутник. Он был одет в платье английского простолюдина, кожаные панталоны и толстые башмаки, имея притом в руке узелок и палку. Он, то есть новоприбывший, улыбнулся, взглянув на наше общество, и выказал свои прелестные белые зубы; на загорелом же лице его выделялись резко большие черные глаза.

— Мне кажется, что это фигляры, — сказал он, показывая на товарищей доктора. — А вы, господа, издалека ли едете? — спросил он у нас.

— Из Лондона, — был мой ответ.

— Что, каков там урожай на репу? Здесь она нынешний год вся почти пропала от засухи.

— Я не могу удовлетворить вашего любопытства на этот счет, потому что мы ночью проезжали окрестности.

— Это правда, я и забыл. Но по крайней мере, какова рожь? Да вы, может быть, не занимались земледелием?

Я ему признался в моем неведении по этой части промышленности, и таким образом у нас завязался разговор о другом предмете, который не умолкал часов около трех. Я ему рассказал о шарлатане-докторе и о том, каким странным образом он от нас исчез.

— Я пари держу, что это, наверно, тот самый чудак, который вылечил в наших местах столько народу, — ответил он, и мы начали говорить об его искусстве и образе жизни.

— Уверяю вас, что мы его опять встретим, но только узнаете ли вы его?

— Как не узнать, — ответил Тимофей.

— Ну, положим, что так; а вот различите ли вы деньги, которые я вам покажу?

— Различим, — сказали мы оба.

— Увидим, ошибаетесь ли вы, или нет.

И он вынул из кармана две монеты: гинею и фарсинг; положил одну из них мне в руку, а другую — Тимофею и велел их крепко сжать кулаками, зажмуриться на минуту и не открывать глаз, что бы ни случилось.

Едва мы исполнили все его приказания, как услышали голос, который сейчас же узнали.

— Эй, извозчик! Что это ты уехал без меня, когда я тебя сторговал за деньги? В мои лета, знаешь, не так-то легко ходить пешком. «Excipenda tamen quaedam stint urbium», то есть: «В старости ноги слабеют, и нельзя на них ходить без костылей».

— Вот и доктор! — воскликнул Тимофей с зажмуренными глазами.

— Теперь открывайте глаза, но не кулаки, и прежде скажите, что у вас в руках.

— Фарсинг, — ответил Тимофей.

— Гинея, — ответил я.

Мы разжали руки, но в них ничего не было.

— Что за черт, где же деньги? — воскликнул я, смотря на Тимофея.

— Где доктор? — спросил он с таким же удивлением.

— Деньги у доктора в кармане, — ответил наш спутник, улыбаясь.

— Где же карман доктора? — спросил его Тимофей.

— Здесь, — говорил он, хлопая по своим панталонам. — Вот вы также думали узнать и доктора, как эти деньги.

И, к нашему удивлению, он опять заговорил совершенно голосом доктора и с такими же отрывками из примеров латинской грамматики. Мы с Тимофеем все еще удивлялись, а он, приняв настоящий свой голос, продолжал:

— Если бы я не знал, что вы хотите получить какое-нибудь место, и если бы не имел в вас нужды, то не открылся бы перед вами. Итак, хотите ли поступить ко мне? Работой вы не будете обременены, а платой останетесь довольны.

— Но можем ли мы быть уверены, что наша должность не будет иметь ничего бесчестного? — спросил я.

— Будьте покойны, сомнения ваши на этот счет исчезнут совершенно. Я, как и все купцы, стараюсь как можно более выручить с капитала. Я пользуюсь человеческой глупостью, чем живут обыкновенно умные люди.

Тимофей толкал меня локтем и моргал, чтобы я согласился на предложение доктора. Подумав несколько секунд, я наконец подал ему руку, говоря, что согласен, но только на сказанных условиях.

— Вы не будете раскаиваться; я также возьму и вашего товарища и более для вас, нежели для себя. Мне нужен человек хорошей наружности, ловкий и с вашими познаниями. Но теперь мы не станем более говорить об этом. Кстати, хорошим ли латинским языком мы изъяснялись?

— Нет, — ответил я смеясь, — вы мне говорили слова, помещенные в грамматике, а я выбирал все из медицинских книг, так что одно другого стоило.

— Так лучше употреблять фразы из грамматики, нежели ваши, которых ученики не понимают. — И, помолчав немного, он продолжал: — Я думаю, что на следующем перекрестке мы должны остановиться. Впрочем, мы сейчас же узнаем это.

В это время подошел к телеге черный, как цыган, человек и стал говорить с нашим новым знакомым на неизвестном для нас языке, и, что-то сказав, исчез. Через четверть часа после этого доктор вышел из телеги и велел нам следовать за собой, шепнув несколько слов безумцу, которых я не расслышал. Филотас и ребенок остались в телеге.

Расплатившись с извозчиком, мы взяли наши узелки и последовали за таинственным незнакомцем, который через несколько минут, остановившись, сказал нам:

— Я пойду вперед и приготовлю своих друзей к вашему приему, вы же продолжайте идти все прямо, пока не встретите печи, где обжигают гипс, и там меня подождите.

Он перескочил через забор и вскоре исчез из виду.

— Право, Тимофей, не знаю, что и думать об этом, — сказал я. — Хорошо ли мы сделали, что доверились этому человеку? Мне кажется, это большой плут и притом цыган, с которым бы я не хотел жить.

— Что же мы могли сделать лучшего? — ответил Тимофей. — Надобно чем-нибудь в свете жить. Он шарлатан. Это правда, но я не нахожу тут много дурного; большая часть людей верит им более, нежели настоящей медицине, да, впрочем, и лекарства шарлатана вылечат не менее настоящих.

— Правда, что, действуя на воображение, скорее можно вылечить, нежели леча тело. Впрочем, ты думаешь, что он только этим и обманывает?

— Обманывает или нет, я не знаю, а думаю, что он больше ничего от нас не потребует.

— Я в этом не уверен, а впрочем, увидим. Если бы мы не были ему нужны, то он бы нас не взял к себе. Тайну эту мы скоро разгадаем.

Глава X

Когда мы пришли к печке, о которой он нам говорил, то сели на свои узелки и разговаривали около пяти минут, пока наш новый знакомец не явился, неся с собою что-то завязанное в платке.

— Снимите ваши платья и наденьте вот эти, в которых вы лучше будете приняты в моем кругу. Теперь собирается табор, где есть люди, на которых я не могу совершенно полагаться. Но вам нечего бояться; со мной и моей женой вы в совершенной безопасности, ее маленькие пальчики защитят вас от пятисот человек.

— Ваша жена? Да кто она? — спросил я, надевая новое платье.

— О, это важное лицо между цыганами. Она по происхождению начальница всего табора.

— А вы — тоже цыган?

— И да, и нет. По рождению я не принадлежу к ним, но по жизни и женитьбе — цыган. Но я не родился с ними в поле, могу вас уверить, хотя и провожу теперь большую часть ночей на открытом воздухе; не думайте также, чтобы я вас оставлял здесь надолго: через несколько же дней табор разойдется, и в продолжение многих месяцев никого из них не увидите, кроме моего семейства. Притом я вас звал не для того, чтобы проводить всю жизнь с цыганами, напротив, мы должны быть деятельны. Но вот мы сейчас придем к нашему месту, и вы не говорите ничего, пока не дойдете до моей палатки. Там можете расположиться и делать, что угодно.

Мы свернули с дороги и, пройдя небольшое ущелье и лесок, очутились в довольно пространном месте, где было разбито около тридцати цыганских палаток. Везде раскладывали огни и готовили пищу. Мы прошли мимо десятка таких палаток, не говоря ни слова, по совету нашего спутника, который довел нас до самой большой из них и вошел в нее, оставив нас одних. Мы с Тимофеем стали осматриваться и увидели возле себя Филотаса, одетого так же, как и мы, и Джумбо, занятого раздуванием огня под горшком. Множество цыган проходило мимо нас, и некоторые из них глядели с каким-то странным выражением. Между тем мы очень были рады, когда наш спутник воротился из палатки. Он вел за собой женщину, с которой говорил по-цыгански. — Натте желает сама вас встретить, — сказал он, приближаясь к нам.

Никогда не изгладится из моей памяти наружность этой женщины и действие, какое она произвела на меня своим появлением. Она была очень высока и казалась бы еще выше, если бы сложение ее не соответствовало се росту. Она имела овальное лицо оливкового цвета, огненные и черные, как смоль, глаза, прелестный прямой и греческий нос, маленький рот, тонкие губы с едва заметным выражением гордости, зубы белые, как жемчуг, и ноги такие же крошечные, как и руки. На пальцах у нее были какие-то древние кольца, а на лбу висело золотое украшение. Она взглянула на нас, опустила голову на руку и, сделав знак другой рукой, сказала приятным голосом: «Милости просим». Потом, обратись к мужу, сказала ему что-то на своем наречии и удалилась от нас на несколько шагов.