Глава LXXII

Приехав в Ридинг, мы остановились в трактире, заказали обед и потом отправились в аптеку, где Тимофей прилежно занимался взвешиванием и укладыванием лекарств. Он обрадовался, увидев нас и заметив, что я снял квакерское платье, забавлялся на мой счет, делая из себя пресмешную фигуру. Я послал его к Кофагусу спросить, позволит ли он привести с собою Мастертона, и ответ просил доставить в трактир. Потом мы отправились обедать.

— Довольно трудно из вас, Иафет, сделать квакера. Но хотел бы знать, кто в состоянии дать Тимофею квакерские правила? Он смеется надо всем и старается все представить в забавном виде. Во всяком случае он никогда не будет серьезным человеком.

В вечеру мы пошли к Кофагусу, получив от него приглашение. Сусанна вышла ко мне навстречу, но, увидев перемену в моем платье, отступила назад и покраснела по уши. Я молча прошел мимо нее, поцеловал руку госпоже Кофагус и, поздоровавшись с ее мужем, отрекомендовал им Мастертона.

— Мы насилу узнали тебя, Иафет, — тихо заметила госпожа Кофагус.

— Я не думал, чтобы платье мое так меня изменило, что я не буду даже узнан моими друзьями, — ответил я, — но это потому, что сестрице вашей, кажется, неприятно видеть меня.

— Напротив, Иафет, я от души рада твоему приезду, — сказала Сусанна, подавая мне руку, — но я не думала, чтобы ты так скоро переменил одежду нашей веры, и, признаюсь, сожалею об этом.

— Мисс Темпль, — прервал Мастертон, — он сделал это для того, чтобы исполнить просьбу своих друзей, ради которых Ньюланд и снял ваше одеяние. Я не оспариваю и не приписываю решительного перевеса ни одному исповеданию, каждый имеет право выбирать лучшее, и Ньюланд, может быть, сделал хорошо, что принял ваше. Пусть он укрепится в нем. Но всякая вера имеет свои недостатки и не может допустить совершенства во всех отношениях; следовательно, ваша не исключается из этого определения. Религия ваша учит смирению, и потому вам не для чего носить пышное платье.

— Но мне кажется, он для того и пожертвовал нашим, что оно слишком бедно.

— Совсем нет. Надевать платье, которое носит весь свет, не значит еще быть гордым и лишиться смирения, а, напротив, носить отличное от других есть признак гордости, и притом смешной. Приверженцы последнего подобны фарисеям, и оттого мы хотели, чтобы он снял его. О вере его мы не спорим; но религию никак не должно составлять одно платье, или она рискует быть очень слаба.

Сусанна удивилась новой мысли, которую мой старый стряпчий так смело развил. Миссис Кофагус смотрела на своего мужа, который щипал мне руку, вероятно, в знак согласия с Мастертоном.

— Мне вовсе неприлично оспаривать мнение такого почтенного человека, — говорила Сусанна. — Я не могу уничтожить правила, основанные на Священном Писании, и, каковы бы они ни были, я смело исполняю их.

— Поэтому перестанемте говорить об этом, мисс Темпль. Ньюланда нельзя винить. Он хотел надеть квакерское платье, но я ему не позволил. Следовательно, вы можете быть недовольны мною, а не им. Но, вероятно, вы не захотите излить свой гнев на такого старика, как я.

— Я не имею никакого права сердиться, — ответила Сусанна.

— Но вы сердитесь на меня, — сказал я.

— Нисколько, Иафет. Но я не знаю, как назвать это чувство; я ошиблась и прошу извинения.

— Теперь вы и меня должны извинить, мисс Темпль, — сказал Мастертон.

Сусанна невольно засмеялась.

Разговор сделался тогда общим. Мастертон растолковал Кофагусу, как необходимо его присутствие в Лондоне, и последний сейчас же согласился ехать туда. Решено было отправиться в дилижансе. Мастертон много говорил о моем отце, и вообще разговор его был так весел и занимателен, что Сусанна даже не могла удержаться от смеха. Наконец Мастертон, довольно поздно уже, один отправился в гостиницу, а я остался провести ночь на собственной постели. Когда он вышел, я продолжал разговор с семейством Кофагуса.

— Никогда, — говорил я, — не желал бы от вас уехать, но отец мой требует от меня строжайшего повиновения. Что мне делать? Я должен его слушать.

— Во всем, что справедливо, Иафет, — сказала Сусанна.

— Во всем, что справедливо, Сусанна! Например, Мастертон говорит, что отец мой не позволит мне носить ваше платье. Что мне делать?

— Взять путеводителем своим религию, Иафет.

— Но, читая Священное Писание, я найду десять заповедей, в которых сказано: «Чти отца твоего и матерь твою». Это правило неизменно, и я должен ему следовать. Но какое надобно носить платье, я нигде не найду. Что вы думаете, Кофагус?

— Без сомнения, почитать отца твоего, Иафет.

— Но что вы скажете, Сусанна?

— Я скажу, что желаю тебе спокойной ночи, Иафет. После этого ответа мы все захохотали, и я заметил, что Сусанна смеялась, выходя из комнаты. Миссис Кофагус последовала за нею, и я остался один с Кофагусом.

— Итак, Иафет, увидеть старика… гм… поцеловать, обнять… получить благословение… и так далее.

— Если он дурно будет со мною поступать, то я опять вернусь… хотя Сусанна, кажется, не очень довольна мною.

— Тьфу… глупости… женщины хитры, как кошки… умрут без тебя… ты, Иафет, делай, как хочешь… или одевайся, как я, или по-прежнему… все хорошо… и так далее.

Я просил Кофагуса рассказать мне все, что он знал от своей супруги, и он объявил, что жена его говорила с Сусанной вскоре после моего отъезда, найдя ее в слезах, и что она призналась в любви ко мне. Этого-то мне и хотелось, а потому, пожелав Кофагусу спокойной ночи, я отправился спать с новым блаженством. Перед отъездом я виделся с Сусанной и хотя ни слова не говорил ей о любви, но был ею доволен. Она очень ласково говорила со мною, напоминала мне о предстоящих затруднениях и вообще выказала более доверчивости, нежели когда-нибудь.

Расставаясь, я сказал ей:

— Сусанна, какая бы перемена не случилась в моем состоянии или платье, сердце всегда останется то же. В нем не изгладятся чувства, которые начертила неизменная к вам привязанность.

Слова эти могли быть приняты двусмысленно, и она ответила:

— Я бы хотела видеть тебя совершенным, но на земле совершенства не существует, поэтому делай возможное.

— Бог да благословит тебя, Сусанна.

— Надеюсь, что и ты Им не будешь оставлен.

Я обвил ее рукой и сильно прижал к своему сердцу. Она тихонько высвободилась из моих объятий, и в больших глазах ее засверкали слезы. Так мы расстались. Через четверть часа я был уже с Мастертоном на дороге в Лондон.

— Иафет, — говорил он мне, — надобно признаться, что вы сделали очень благоразумный выбор. Ваша квакерша прелестная девушка. Я тоже в нее почти влюбился и думаю, что наружность ее едва ли не лучше, чем Сецилии де Клер.

— В самом деле?

— Да, не шутя. Черты ее лица так выразительны, так полны чистой, непорочной жизнью, что я, смотря на нее, переносился мечтами Бог знает куда. Она настоящая эмблема невинности, хотя ее рассудок далеко выше ее возраста.

— Это-то и беда. Она никогда не переменится во мнении о том, что ум ее почитает справедливым, даже для меня, для моей любви.

— Согласен с вами и не удивляюсь ее упорству, она уступчива только против доказательств. Но зато она будет прекрасная, верная жена, добрая мать, потому что религия занимает у нее первое место. Заметили ли вы, с каким вниманием вчера она слушала меня? Я вселил в нее новую мысль, Иафет, и эта мысль разработается, увидите. Но как бы она была хороша, если бы одевалась, как другие! Мне кажется, что я ее вижу уже на бале.

— Не думаю, чтобы она отказалась от своего исповедания.

— Я и не говорю, чтобы она отказалась. Много прекрасного есть и в квакерском исповедании, но ей надобно только оставить их одежду и собрания, которые совершенно нелепы. Помните, что мисс Темпль воспитана в квакерской секте и что она никогда не слыхала правил другой веры, кроме того, чему ее учили. Но пускай она хоть раз побывает в англиканской церкви и услышит красноречивую проповедь и потом сделает сравнение, и я уверен, она переменит свое мнение и почувствует нелепость наружных форм своей секты.

— Вы меня делаете совершенно счастливым.

— Это мое мнение. И если она не переменит свой характер, то я непременно сделаю ее своей наследницей.

— Но что вы думаете о миссис Кофагус?

— Я думаю, что она в душе не более меня пристрастна к квакерскому исповеданию. Она веселая, живая, добрая, умная женщина и хоть завтра же готова явиться в перьях и бриллиантах.

— Но знаете ли, что Кофагус все еще вздыхает о своих синих бумажных панталонах и сапогах?

— Он ни более, ни менее, как глуп, дурак; только это к лучшему. Эта глупость поможет мне скорее исполнить мои намерения. Но нам надобно поговорить о встрече вашей с отцом.

Мы приехали в Лондон во время обеда, и я остался у Мастертона. Усталость почтенного старика заставила меня ранее обыкновенного с ним проститься.

— Помните, Иафет, что завтра нам надобно быть в Адельфи в час, а потому приезжайте вовремя: одна минута позже может рассердить вашего отца.

На следующий день в назначенное время я приехал к Мастертону, и мы отправились в Адельфи, где жил мой отец. Мы были приняты в нижнем этаже, где уже нашли Кофагуса и двоих надзирателей воспитательного дома.

— Право, Мастертон, — сказал один из последних, — можно подумать, что мы дожидаемся какого-нибудь царствующего монарха и что получим от него какие-нибудь милости. Для меня время очень дорого; полчаса назад мне уже надобно было быть в городе.

Мастертон засмеялся.

— Пойдемте наверх, пусть пришлют за нами, если понадобится, — сказал он.

Он позвал человека и велел доложить о нас генералу де Беньону. Все четверо вошли в другую комнату, а я по знаку Мастертона остался один. Надобно признаться, что я был не совершенно спокоен. Я слышал, как отворилась дверь, как раздался потом крик, похожий на рев дикого зверя, и как все опять утихло.

«Вот, — думал я, — предел всех моих желаний и поисков! Вместо того, чтобы обрадоваться, найдя сына, и броситься скорее в его объятия, он требует законных доказательств! Говорят, он сердит; но что же выйдет, если ему станут противиться? Я слыхал, что таких людей надобно усмирять их собственным оружием, но я не имею на это права. Во всяком случае я буду тверд и по возможности стану удерживаться от запальчивости. Я докажу ему, по крайней мере, что сын его имеет благородные чувства».

Спустя минут пять отворилась дверь, и Мастертон сказал, чтобы я шел за ним. Я не был виноват, но сердце мое билось, как у преступника. Когда мы взошли на лестницу, Мастертон взял меня за руку и повел в большую длинную залу. В дальнем конце ее сидел на софе отец мой, положив на нее больную ногу и упершись костылями в стену. С обеих сторон его стояли богатые позолоченные клетки с попугаями, а за ними два огромные арапа со скрещенными на груди руками. На одной стороне сидели надзиратели, а на другой Кофагус в квакерском платье. На стуле возле софы сел Мастертон.

Я посмотрел на моего отца. Он был высокого роста И довольно толст. Голова его была велика, но пропорциональна телу. Цвет лица казался темно-желтым, волосы, как снег, белые. Длинные усы соединялись над бородою и были так белы, что его можно было скорее принять за бенгальского тигра, нежели за джентльмена. Он зверски посмотрел на меня, когда Мастертон подвел меня.

— Позвольте мне иметь удовольствие, генерал, представить вам сына вашего Иафета.

Отец мой, не сказав мне никакого приветствия, устремил на меня свои серые кошачьи глаза на минуту только и потом обернулся к надзирателям.

— Тот ли это ребенок, которого вы воспитывали под именем Иафета Ньюланда?

Они ответили, что я тот самый, которого они отдали к Кофагусу и впоследствии видели несколько раз.

— Тот ли это Иафет Ньюланд, которого вы учили? — спросил он у Кофагуса.

— Да, я подтверждаю… гм… славный малый… добрый… и так далее.

— Я не поверю одному квакерскому слову, сударь. Можете ли вы побожиться для большей уверенности?

— Да, — ответил Кофагус, забыв на минуту правила квакерского учения, — божиться… гм… Библия… и так далее.

— Вы должны побожиться в справедливости слов ваших.

— Божиться! — вскричал Кофагус. — Гм… да покля… божиться, нет-нет, Иафет, быть прокляту… идти в ад… и так далее.

Все, кроме отца, не могли удержаться от смеха, и я тоже. Мастертон спросил генерала, не требует ли он еще каких-нибудь доказательств.

— Нет, — ответил он очень важно и потом сказал что-то своим прислужникам. Те побежали и отворили двери. Это был знак обратного выхода, и Мастертон сказал:

— После такой долгой разлуки, господа, генерал, вероятно, хочет остаться один с сыном, чтобы дать волю своему родительскому чувству.

Глава LXXIII

Между тем я стоял посреди комнаты, а два арапа, как вкопанные, — по обеим сторонам софы. Мне было обидно и досадно, но несмотря на это, я терпеливо ожидал последствий. Наконец почтенный родитель мой, осмотрев меня в продолжение нескольких минут с ног до головы и обратно, сказал:

— Если вы думаете, молодой человек, прельстить меня вашими нежными взглядами, то очень ошибаетесь; вы слишком похожи на вашу мать, а я не нахожу ничего приятного в воспоминаниях о ней.

При этих словах вся кровь бросилась мне в голову; я сложил руки и смотрел моему отцу прямо в глаза, не отвечая ни слова. Он был рассержен до высочайшей степени.

— Кажется, что я нашел весьма покорного сына.

Я хотел было ответить ему на это не совсем вежливо, но опомнился и сказал весьма учтиво:

— Почтенный генерал, будьте уверены, что сын ваш всегда готов оказывать уважение тому, кто достоин его… Но извините меня, если я вам замечу, что вы забыли некоторые мелочи, которых требует вежливость… С вашего позволения, я возьму стул, и тогда мы можем гораздо удобнее разговаривать. Смею надеяться, что вы теперь не чувствуете сильной боли в ноге?

Говоря эти слова самым тихим голосом и с изысканной вежливостью, я придвинул кресло и сел. Смелость моя привела отца в ужасное бешенство.

— Не это ли образчик вашего уважения, сэр? Надеюсь, что в другой раз не увижу подобной покорности! Да кому более одолжены вы вашим почтением, как не отцу? Вы забываетесь, сударь! — вскричал генерал и ударил огромным кулаком своим по столу так, что чернильница покатилась ему под ноги.

— Любезный батюшка, вы совершенно правы, сын всегда обязан почтением своему отцу. Священное писание говорит: «Чти отца твоего и матерь твою». Но несмотря на все это, и отец должен помнить некоторые обязанности.

— Что вы хотите сказать этими дерзкими словами? — возразил мой отец.

— Извините меня, любезный батюшка, может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что отец, который оставляет своего сына у ворот воспитательного дома в корзине, с банковским билетом в пятьдесят фунтов стерлингов, полагая его достаточным для воспитания и на необходимые издержки до двадцати четырехлетнего возраста, должен хотя впоследствии вспомнить обязанности отца. Я говорю это не для того, чтобы жаловаться, но в полной уверенности, что вы, имея средства, вознаградите меня теперь за прошедшие лишения.

— Вы это думаете, сударь? Хорошо, теперь я скажу мое решение. Вот вам дверь, убирайтесь и никогда не смейте показываться мне на глаза!

— Так как я вижу, что это только шутки с вашей стороны или просто желание испытать, владею ли я твердым духом фамилии де Беньонов, то и ослушаюсь вашего приказания.

— А, вы не хотите повиноваться вашему отцу! — закричал он и потом, обратившись к двум индийцам, сказал им несколько слов, которых я не понял. Они медленно отворили дверь и хотели было меня вывести. Я вышел из себя, но опомнившись, подошел к софе и сказал:

— Любезный батюшка, кажется, вы не имеете теперь нужды в ваших костылях и, вероятно, позволите мне взять один из них. Я не должен сносить обиды, которые эти негодяи причиняют вам в особе вашего сына.

— Вытолкайте его! — кричал мой отец.

Люди хотели исполнить его волю, но я, вертя костылем, в минуту свалил их обоих. Только что они встали, я опять возобновил свои действия и продолжал их до тех пор, пока они не убежали из комнаты. Тут я запер за ними дверь, повернув два раза ключ.

— Благодарю вас, любезный батюшка, — сказал я, поставив костыль на прежнее место. — Очень благодарен вам, что вы позволили мне укротить дерзость этих негодяев, которых, я думаю, вы сейчас же прогоните со двора..

Я придвинул стул к нему еще ближе и опять сел.

В эту минуту генерал был до того взбешен, что весь посинел, глаза у него выкатились, и пена клубами валила у него изо рта. Он не мог говорить, но встал и, вероятно, для того, чтобы самому расправиться со мной; но от этого усилия он почувствовал сильную боль в ноге и в отчаянии бросился на софу.

— Дорогой батюшка, — сказал я, — вы, кажется, усилили боль, желая помочь мне.

— Сэр, — вскричал он, — если вы думаете этими средствами чего-нибудь добиться, то очень ошибаетесь! Вы могли выгнать двух трусов, но со мной я не позволю вам шутить Я вас не признаю, лишаю вас наследства.

Итак, выбирайте: или выйти из комнаты, или я сейчас позову полицию.

— Полицию? Да что может она мне сделать? Я скорее сам предам ей ваших двух наглецов. Надеюсь, притом, что вы никогда не решитесь поступить так бесчеловечно с вашим сыном.

— Уверяю вас, я это сделаю!

— Быть не может, де Беньонам не приличен такой поступок. Не лучше ли нам поговорить об этом предмете хладнокровнее? Неудовольствие ваше происходит, вероятно, от боли в ноге. Позвольте заметить, что если бы полиция вмешалась в наше дело, то нам обоим не миновать судилища в Боу-Стрит; были ли вы там когда-нибудь?

Генерал не ответил.

— Кроме того, — продолжал я, — подумайте, как бы смешно было, если бы вас заставили присягать и говорить сущую правду; и что бы вы тогда объявили?.. Что вы слишком рано женились и, найдя, что ваша супруга не имеет никакого состояния, уехали от нее на другой день вашей женитьбы? Что вы, почтенный капитан де Беньон, привесили своего сына к воротам воспитательного дома; что вы встретили после вашу супругу, которая уже принадлежала другому, и что, несмотря на все это, вы имели с ней тайные свидания, потому что вы должны были видеться с ней, чтобы поговорить на мой счет? Потом после ее смерти вы пожелали найти вашего сына, который не беспокоил вас около двадцати трех лет, и вот наконец вам доказали, что я точно ваш сын, и что же? Вы не только не предложили ему своей руки' хотя из простого приличия, но еще хотите выгнать его из дома и предать полиции; а за что? Вы и сами не знаете. Конечно, может быть, вы на это имеете особенные, неизвестные мне причины.

В продолжение этого разговора бешенство моего отца несколько уменьшилось; он выслушал все, что я ему сказал, и видел всю нелепость своего поведения. Но боль в ноге его все более и более усиливалась, она сильно вспухла. Он застонал ужаснейшим образом.

— Могу ли я вам помочь, батюшка?

— Позвоните, сэр.

— Вам не нужна ничья помощь, когда я здесь. Я доктор, сам могу услужить вам, если вы позволите, и надеюсь скоро унять вашу боль.

Он не ответил, но по его лицу видно было, что он ужасно мучился. Я подошел к нему и ослабил перевязку, отчего страдания значительно уменьшились. Потом я се опять скрепил, намочив примочкой, которая была на столе. Через несколько минут он почувствовал совершенное облегчение.

— Теперь, батюшка, вам не мешает уснуть немного, — сказал я. — Я возьму книгу и с величайшим удовольствием готов сидеть у вас.

Генерал оперся на спинку дивана и минут через пять уже храпел.

«Вот и победа», — думал я, и, подойдя потихоньку к двери, отворил ее и велел принести чашку бульона. Все это я сделал, не разбудив отца. Потом я опять сел, взял книгу и поставил бульон на край камина, чтобы он успел нагреться. Через час генерал проснулся и с удивлением осмотрелся.

— Не нужно ли вам чего-нибудь, любезный батюшка? — спросил я.

Он не знал, начать ли ему опять свои претензии, или нет, но наконец ответил:

— Мне нужна помощь моих слуг.

— Но слуга не может ходить за вами с таким рвением, как сын. Я для вас приготовил бульон, думая, что он вам будет нужен.

— Признаюсь, сударь, для того-то я и хотел спросить своих слуг, — сказал он гораздо тише прежнего, и видно было, что с удовольствием взял из моих рук бульон..

Потом я опять взял примочку и, сняв перевязки, вторично намочил их.

— Не могу ли я еще чем-нибудь служить? — спросил я.

— Нет, мне ничего не нужно, я чувствую себя очень хорошо.

— В таком случае, позвольте теперь с вами проститься. Вы желали навсегда расстаться со мной и хотели даже силой вывести меня из вашего дома. Я воспротивился этому, во-первых, для того, чтобы избавить вас от неприятной мысли, что вы обидели человека, который не только вас никогда не оскорблял, но еще имел сильное право на вашу благосклонность. Я доказал этим свое происхождение от фамилии де Беньонов, которая не терпит обид. Но если вы думаете, генерал, что я пришел сюда для того, чтобы каким-нибудь образом вкрасться в ваше доверие, то вы очень ошибаетесь. Я слишком горд для этого. По счастью, я имею средства к пропитанию и не прошу ничьей помощи. Если бы вы меня приняли, как прилично отцу, то, поверьте, вы бы нашли во мне сына, которого главной целью всей жизни было отыскать отца и который приходил в восторг от одних воспоминаний о нем, помогая этим своему горю и утешая себя в несчастьи одной этой мыслью. Несмотря па мое состояние, я смею вас уверить, что я не уронил бы вашей фамилии. Я сошлюсь в том на лорда Виндермира. Признайтесь, что ужасно быть брошенным в свете, без помощи, без друга, без родных, которые могли бы удержать своими советами от ошибок, облегчить нужды. Но еще ужаснее видеть, что лучшие мои желания разрушились, когда я почитал их исполненными, и причиной этого было сходство мое с матерью. Об одной только вещи, генерал, я хочу просить вас, и на которую, впрочем, я имею полное право, а именно: принять настоящую мою фамилию. Уверяю вас, я ее никогда не запятнаю. Теперь же позвольте мне навсегда проститься с вами и будьте уверены, что никакая бедность, никакие лишения не заставят меня опять прийти к вам.

Я поклонился ему очень низко и хотел выйти.

— Постойте, хоть одну минуту.

Я повиновался.

— Зачем вы вывели меня из терпения, сэр?

— Позвольте вам заметить, что я вовсе не был причиной вашего неудовольствия; напротив, я старался сохранять должное хладнокровие.

— Это-то меня и взбесило.

— Согласен, но, во всяком случае, я не виноват; хладнокровие — долг благовоспитанного человека.

— Вы хотите этим сказать, что отец ваш не имеет никакого воспитания? — сказал он сердито.

— Совсем нет; есть много весьма благовоспитанных людей, которые, по несчастью, не умеют владеть своим характером, но в таком случае они признают свою ошибку и извиняются.

— То есть вы ожидаете от меня извинений?

— Позвольте, генерал, спросить вас: вероятно, вы никогда не видели, чтобы кто-нибудь из де Беньонов спокойно перенес обиду?

— Никогда.

— И потому те, которые это знают, не должны по-настоящему обижать других. И если бы в минуту запальчивости они это сделали, то самая гордость, кажется, должна бы принудить их к извинению. Тут нет никакой низости — извиняться перед человеком униженным; напротив, это очень благородный поступок.

— Я вижу из этого, что вы настоятельно требуете извинения.

— Теперь оно, генерал, почти не нужно. Мы расстаемся и, вероятно, никогда более не встретимся. Если же вы полагаете, что извинение есть долг ваш, то я с удовольствием его приму.

— И вы не хотите остаться?

— Я никогда и не думал этого, генерал. Вы сами сказали, что не признаете меня и лишаете прав наследства. Кто носит в себе чувство благородного человека, тот не может оставаться, услышав такие слова.

— На каких же условиях могу я вас удержать и заставить забыть прошедшее?

— Мои условия весьма коротки. Скажите, что вы отпираетесь от сказанного вами и что очень сожалеете, что меня обидели.

— А если я этого не сделаю, то вы никогда сюда не покажетесь?

— Решительно, генерал. Впрочем, я всегда буду молить Бога о вашем счастьи и если узнаю о вашей смерти, то с истинной печалью в душе буду на ваших похоронах, хотя вы меня и отчуждаете. Это мой долг. Я пользуюсь вашим именем, и вы объявили, что я точно ваш сын. Но жить с вами, или даже изредка видеться, я не могу после того, что между нами произошло.

— Я не знал, что отцу нужно извиняться перед сыном.

— Если вы извиняетесь перед старшим, то родственные связи, кажется, требуют того еще более.

— Но долг сына — повиноваться отцовским нравам.

— Это правда по обыкновенному ходу вещей. Но вы, генерал, какие родительские права можете иметь надо мной? Сын, по большей части, обязан своему отцу за его попечение, за воспитание, за религиозные наставления, за выбор состояния. А если этого нет, то его должны с избытком вознаградить при представившейся возможности. Первых обязанностей на мне нет, а на вторые я не могу и надеяться после всего вами сказанного. Позвольте теперь спросить вас: на чем вы основываете права ваши? И потому, сэр, еще раз желаю вам всякого счастья и прощайте.

Я до половины растворил дверь и хотел уже выйти, как вдруг генерал закричал:

— Постой, не уходи, Иафет, сын мой. Я был взбе-шен, прости меня, забудь, что я наговорил тебе. Я вспыльчивый, глупый старик.