— Вот видите, сейчас очнется.

Джигит заворочался, держась за столб, поднялся на ноги, посмотрел на свою ладонь, залитую кровью, потом на Васинцова.

— Вот ведь бестолковый, — с досадой сказал Васинцов, когда джигит схватил с подноса проходившего мимо официанта бутылку за горлышко и разбил ее о столб. — Поберегитесь, батюшка.

Майор уже не церемонился, едва кавказец сделал выпад, он правым кулаком выбил страшную «розочку» из руки нападавшего, а левой ладонью резко ударил ему прямо в кадык. Нападавший захрипел и снова повалился на колени. Васинцов ударом ноги в голову опрокинул его на гальку и сделал знак бармену, схватившемуся за телефон.

— Не надо милиции, я сам милиция, — заверил майор, — за разбитую бутылку я заплачу. Пойдемте, батюшка, — предложил он, бросая полотенце на поверженного врага, — я этих уродов знаю, пока голову ему не расшибешь, не успокоится. Видели, как у него глаза-то кровью налились? Пойдемте искупаемся, вон и Карина вышла.

— Скажите, Геннадий, — спросил отец Иоанн, когда они вышли из моря и развалились на мелкой гальке, — а вам его не жалко было?

— Кого вы имеете в виду? Пузатого?

— Нет, вот этого парня, последнего, того, что с бутылкой?

— Нет, совершенно не жалко. Он ведь, как я понял, охранник, и его работа охранять хозяина в различных жизненных коллизиях. Сегодня ему не повезло, противник, то есть — я, оказался сильнее. Такое бывает, и нередко. А на войне как на войне, жалеть противника — себе вредить. А вот что бы сделали вы, святой отец, не окажись меня рядом? Пообещали бы, что ваши дети больше не будут убирать пляжи, или подставили вторую щеку, когда он врезал бы вам по первой?

— Запретить ребятам я ничего не могу, они ведь сами придумали себе такой урок. Согласитесь, видеть, как загаженный пляжниками берег превращается в уютный уголок, и не только видеть, но и самому принимать в этом участие, — что может быть лучше?

— Нет, это, конечно, все правильно, но если бы чурка все-таки смазал вам по мордам? Кинулись бы давать сдачи или смиренно промолчали?

— Промолчал бы, конечно, но немедленно пожаловался бы вам.

— И очень мудрое решение…

Каринка послала Васинцову воздушный поцелуй, натянула маску на глаза и спиной бухнулась в прозрачную воду.

— Красивая она у вас, — искренне сказал отец Иоанн, — даже не подумаешь, что такая красавица, которой мужа любить да детей рожать, на самом деле снайпер-профессионал с боевыми заслугами.

— Карина считает, что с детьми пока лучше не спешить. Можно пока пожить для себя, пока молодые.

— Да, она молодая, а вы. Вам-то уже за сорок? И виски седые.

— Да, виски седые и исполнительный лист в бухгалтерии. Я был женат, святой отец, к сожалению, опыт оказался неудачным, а ведь поначалу казалось, что любовь до гроба. Не хочу больше ошибаться. Надежная подруга куда лучше сварливой жены, поверьте, они, женщины, очень меняются, получив штамп в паспорте…

— Я верю, я ведь тоже был женат.

— Вот как? А я думал, монахам это запрещено.

— А кто вам сказал, что я монах? Я священник, пастырь божий, пытаюсь нести веру в души заблудшие.

— Веру во что?

— Веру в Спасителя, в то, что он не зря умер, и в то, что за все воздастся. Вы знаете, меня ведь не любят в епархии, как и остальных отцов — наставников Сергиевой Пустыни. Нас бы давно «съели», если бы не отец Сергий, у него большие связи там, наверху. Еретиками нас считают высокие чины в епархии.

— И в чем же вы так сильно провинились?

— Канонов церковных не соблюдаем, башкой об пол не стучимся и по ночам спим, вместо того чтобы на коленях молитвы орать. Думаю, если Бог есть, ему вовсе не обязательно, чтобы народонаселение славило его днем и ночью, стучась лбом об пол. Чай, не язычники мы. Это у греков и римлян было, какому богу больше храмов построят да жертв принесут, тот и более крут. А мы верим, что Бог един и он любит людей — свое творение.

— Все ясно, вы — толстовец. Любите Бога, но не любите церковников. Чего же тогда сами в священники подались?

— Сейчас это наиболее эффективный способ донести идею добра. Мы ведь не рассказываем трехлетнему малышу об устройстве макровселенной, а читаем ему «Курочку Рябу» и «Колобка», потому что ему это и понятно, и интересно. Так и большинству людей сейчас больше понятна идея добра, воплощенная в христианской идее.

— Да, с такими воззрениями вам вряд ли светит блестящая карьера в лоне Православной церкви.

— Ну и что с того? Вот моя карьера, — и отец Иоанн указал на стайку резвящихся в воде детишек. — Видели бы вы их, когда они к нам поступили, просто ужас. Грязные, голодные, вшивые, озлобленные на весь мир. А теперь посмотрите, смеются. И дело не в том, что мы их отмыли и накормили. Знаете, физические шрамы на обществе заживают относительно быстро, даже после войн и локальных конфликтов. На месте взорванных и разрушенных домов быстро возведут новые, краше прежних, с улиц смоют кровь и заасфальтируют свеженьким, вместо срубленных деревьев можно посадить новые саженцы. Глянешь и не поверишь, что еще год назад на месте цветущего города были жуткие развалины, озаряемые лишь разрывами и вспышками выстрелов. Да и люди тоже изменятся… Они снимут камуфляж и наденут что-нибудь нарядное, шорты, шлепанцы и пестрые гавайские рубахи навыпуск. А вместо автоматов возьмут в руки гитары, теннисные ракетки или еще что. Все довольные, смеются своим маленьким радостям, влюбляются, нянчат и балуют детей. И не подумаешь, что пару лет назад они рвали глотки друг другу зубами, когда кончались патроны. Да, с виду они веселы и благополучны, даже у тех, кто был ранен, шрамов практически не видно. Но вот рубцы психологические останутся надолго, может быть, даже навсегда. Как бы хорошо они ни выглядели, эти люди все равно уже готовы к тому, что через год, через месяц, даже, может быть, через день им снова придется драть друг другу глотки неизвестно зачем, неизвестно для чего. Возможно, они боятся этого больше всего в жизни, возможно, война осталась для них самым страшным воспоминанием, но они готовы к этому самому ужасному. Большой, глубокий шрам через все сердце, через всю душу. Как пилой тупой по живому. Это уже потерянное поколение, познавшее вкус крови на губах. Но дети, дети — это совсем другое. В детях есть надежда, надежда на то, что мир изменится, что они когда-нибудь искупят первородный грех первого человека. Мир гармонии, радости, света вижу я в сладких снах, мир, где нет злобы, зависти, боли. Мир, где нет лжи — прямой причины и злобы, и зависти, и прочих болезней этого мира. Вы понимаете меня? И вот этим малышам этот мир строить.

— Идеализм какой-то, — перевернулся на спину Васинцов, — но возможен ли такой мир? Половина населения планеты голодает, а разве может быть мир там, где голодают?

— Скажите, Геннадий, а вы знаете примерную численность вооруженных сил на планете? Даже сейчас, после сокращений. А полиции? А сколько у нас всевозможных охранников? И обратите внимание, в основном это — сильные и молодые мужчины, на содержание которых уходят огромные средства. Как вы думаете, если эти сильные мужчины перестанут учиться и учить других убивать друг друга и разрушать города, а займутся созидательным трудом, они смогут прокормить всех голодных? Если наши заводы перестанут выпускать страшные танки и ракеты, а будут делать трактора, комбайны и остальное, что нужно для возделывания земли, голодных будет меньше?

— Допустим, а как быть с природой человека, разве нет в каждом ребенке стремления стать первым, лучшим?

— Да, есть, и мы в приюте всячески развиваем эти стремления. Но четко ограничиваем пути и средства достижения лидерства. Быть лучшим среди других, почему бы и нет? Вот посмотрите на этих первоклашек. Они же очень разные, кто-то лучше прыгает, лучше плавает, лучше рисует или играет на флейте. И это нормально. Но быть лучшим за счет других, в ущерб другим, это у нас не приветствуется…

— Откровенно говоря, сомнения меня обуревают, батюшка. Излишняя доброта, она тоже, знаете ли… Меня в нежном возрасте родители в детский оздоровительный лагерь отдавали, и была в отряде девочка одна, очень чувственная. Зверушек любила, жучков, паучков, птенчиков разных. Мы на реку купаться, а она ходит по лесу, ищет, кого бы спасти. Приволочет на дачу птенчика, ящерку или ежонка и давай над ним сюсюкать, лечить-кормить, одеялком на ночь укрывать, везде с собой таскать. Разумеется, животина от такой любви и чуткости довольно быстро околевала. Девчушка в слезы, истерика чуть ли не до икоты, тут же хоронить. Могилку выкопает, стенки фантиками-стеклышками украсит, гробик из красивой коробочки сделает. Похороны! Только оркестра не хватает. И ведь любовью такой весь отряд заразила, девчонки наши да и ребята некоторые только и делали, что по округе рыскали, животинок искали, даже беличье гнездо приволокли с бельчатами, даже птицу какую-то болотную с длинным клювом. Так что, сами понимаете, похороны у нас были чуть ли не ежедневно, девки от слез не просыхали. Вот кончилась смена, автобусы за детьми приехали, а у нас под дачей целый зоопарк, и ужи, и ежи, а уж котят-щенят немерено. Расцеловала эта добрая девочка зверушек в мордочки, в очередной раз слезами умылась и с чемоданчиком в автобус — пионерские песни петь.

— А зверушки?

— Сдохли, наверное. Я ж в тот же самый отряд и на следующую смену попал, как приехали, вещички свои в камеру хранения сдали, сразу под дачу залез, интересно ведь, как там зверушки, а там пусто, только вонь и трупики. Вот вам и любовь…

— А как же вожатый? Воспитатель?

— У нас вожатая была, студентка из педвуза, рыжая такая, конопатая. Так она тоже котятам-щенятам умилялась…

— Вот вам и ответ. Некомпетентный педагог, ей нужно было объяснить детям, как нужно обращаться с животными, а не сюсюкаться. А жалостливую эту девочку просто записать в кружок юннатов, пусть бы она кроликов да черепашек морковкой кормила в живом уголке.

— Хорошо, тогда второй пример. В том же лагере по воскресеньям проходили у нас спартакиады, и за каждую победу ребят награждали медалями — шоколадными, естественно. Вот мы и порешили, что все медали будем собирать в «общий котел», а потом за полдником их честно поделим на весь отряд и съедим. Дружный у нас отряд был, сплоченный, как сейчас говорят. Но когда полдник настал, оказалось, что делить нечего, в коробке оказались только кругляшки из фольги. Шоколад сожрали Лавровы, три брата-акробата из интерната для детей из неполных или неблагополучных семей. Наш вожатый в воспитательных целях поручил носить коробку с медалями одному из братьев, самому оторвяге, чем он незамедлительно и воспользовался. И ведь вот что удивительно, медалей-то было очень много, на всех бы хватило, на весь отряд, но братья решили сожрать все, и даже сыпью после этого покрылись — аллергия. И вы думаете, им стыдно было? Да на линейке, когда их вывели перед отрядом, они ухмылялись, радуясь, как сумели всех надуть…

— Вы их, разумеется, наказали?

— Да, ночью «темную» всем троим устроили и побили жестоко. А потом бойкот объявили до конца смены.

— Вот вам и ответ. Смотрите, они, братья эти, сожрали весь шоколад, зная, что наказание обязательно последует, — то есть бросили вызов коллективу. Наказание последовало: «темная», бойкот, да еще их Господь наказал в виде аллергии. Им самим судить, стоило ли это съеденных шоколадок, скорее всего они ощутили, что потеряли гораздо больше, чем приобрели. Вот вам возмездие. Второй урок: разумеется, мысль присвоить общественную собственность возникла не сразу у всех троих, кто-то первым сделал такое подлое предложение. Но пострадали все одинаково. Надеюсь, в будущем остальные два брата задумаются, стоит ли слушать третьего, подвергаясь такому риску. И третий очень важный урок — библейская заповедь: «Не искушай без нужды». Видимо, ваш вожатый не знал этой заповеди, или он просто плохой психолог. Впрочем, что вы хотите от студента педвуза? «Доверяй, но проверяй» — не этому ли учат современных студентов? Он доверил, но не проверил. Педагогический эксперимент не удался — ему наука на будущее. И четвертое… Вы ведь сказали, что спартакиады у вас проходили по воскресеньям — в родительские дни?

— Да, а что?

— Ко всем детям ведь наверняка приезжали родители, привозили конфеты, шоколад? А эти Лавровы, как я понял, от особой опеки родителей не страдали? Не было ли в этом съедении шоколадок попытки восстановить социальную справедливость?

— Признаться, о таком раскладе я никогда и не задумывался, а ведь действительно… Ну вы и психолог. Скажите, святой отец, а вы бы доверили этому Лаврову коробку с шоколадом?

— Не пытайтесь подловить меня, господин майор, я и читал, и смотрел «Республику ШКИД», и «Педагогическую поэму», и «Путевку в жизнь». Вы знаете, что знаменитый Макаренко на закате своей карьеры имел много-много проблем? Советую ознакомиться с его трудами и биографией поподробнее. Что касается меня, то я доверил бы ящик с шоколадом тому, кому доверил бы коллектив. Ведь по сути эти медальки, этот шоколад — добыча коллектива, ему и решать, кому добычу охранять…

— Значит, доверить самому честному, самому надежному? И детей этому учите. И они будут доверять, пока не встретятся им на пути такие вот братья Лавровы. Может быть, они и не виноваты, что выросли такими, может, родительской ласки действительно не хватало или шоколадок не доставалось, но факт, что они, злые, голодные, способные на любую подлость, встретятся вашим детям на жизненном пути. Непременно встретятся. Они уже подрастут, наберутся опыта, они уже не попадутся так глупо. Они сожрут общественный шоколад и скажут, что его отнял хулиган из старшего отряда, а то и вовсе свалят на кого-нибудь, подсунув ему в тумбочку пустые фантики. А когда ваши дети вырастут и им придется самим добывать себе «шоколад»? Как им дальше жить в мире, где если не все, но очень многое построено на элементарной лжи?

— Скажите, Геннадий, а сами вы часто лжете?

— Не понял?

— Ну часто ли вам приходится врать?

Васинцов сначала подумал, потом ответил:

— Ну, не часто. Скорее — довольно редко. Нет такой нужды.

— Но все-таки приходится. И что вы чувствуете после этого?

— Практически ничего. Ну разве что по утру торкнет немного и все.

— А почему? Потому что ложь ваша безобидная и никому не несет вреда. А если бы ваша ложь привела к трагедии, гибели человека?

— Ну, святой отец, вы и загнули.

— Не можете себе представить? Сами обходитесь без лжи, при этом уверены, что мир на этой самой лжи основан? Нет, все-таки почему же вам кажется такой дикой идея, что следующее поколение людей не будет врать?

— Она не кажется мне дикой, она кажется мне нереальной.

— Молодой человек, — устало сказал отец Иоанн, — еще пару лет назад вы даже в самом фантастическом сне не могли бы представить, что сильные мира сего вдруг станут каяться в своих грехах принародно, что жаднейшие и подлейшие существа, ограбившие страны и народы, вдруг захотят добровольно вернуть все награбленное? Но ведь это происходит, пусть не без божьей воли, но ведь и человек — творение божье. Так что давайте закончим на этом наш спор, потому как я вижу, что вам усиленно сигнализируют вон с той скалы. Если не ошибаюсь, этом ваш заместитель капитан Дзюба.

— Ну и зрение у вас, святой отец, — восхитился Васинцов, прикладывая бинокль к глазам. — Действительно Дзюба, и действительно машет полотенцем. Не случилось ли чего?

— И что у нас стряслось? — спросил Васинцов, поправляя плавки.

Дзюба сидел на большом камне своего «наблюдательного пункта» около мощной подзорной трубы. Отсюда хорошо просматривался весь пляж и окрестные скалы, вчера старлей целый вечер просидел над картой, выискивая эту точку. Дзюба не ответил, а только кивнул в сторону Крушилина и Стерха, лежащих на мелкой гальке у самой воды. Около «грифов» валялись маски, ласты, подводные ружья. Тут же, в большом пластиковом пакете что-то судорожно билось, видимо, добытая рыба.

— Ну и что? — не понял Васинцов.

— Он был под водой двенадцать минут.

— Кто?

— Стерх. Он нырнул и плавал на глубине целых двенадцать минут. На глубине, понимаешь, и ни разу не поднимался глотнуть воздуха.

— Слушай, а ты не ошибся? Может, он всплывал, а ты просто не заметил?

— Исключено! Через эту трубу прыщик на заднице за километр разглядеть можно, а не то что трубку дыхательную… Я сначала так просто за ними смотрел, а потом… Крушилин, тот нормально плавал, через трубку дышал, а этот, словно рыба.

— Разберемся. — Васинцов поднялся и, обжигая ступни о нагретую солнцем гальку, двинулся к подчиненным.

— Как успехи, ихтиандры?

— Во, командир, дывись, яку гарну рыбину Стерх подстрелил! — радостно закричал Крушилин и раскрыл пакет. — Еще пару таких же, и уха!

Рыбина действительно была хороша, Васинцов и не знал, что в Черном море подобные встречаются.

— А как водичка там, на глубине?

— Холодно, — поежился Стерх, — до сих пор согреться не могу, вон, мурашки по всему телу.

— А что, ребята, не устроить ли нам малые олимпийские игры? Ну, кто дольше под водой продержится? Чур я — судья, у меня и секундомер есть.

Стерх пробыл под водой восемнадцать минут, даже больше — восемнадцать с половиной. Он вынырнул, скинул маску и, увидев Крушилина на берегу, победно вскинул руки. Тут же счастливая улыбка исчезла с его лица.

— Вы че, ребята? — сказал он, заметив странные гримасы на лицах сослуживцев.

Васинцов молча протянул ему секундомер.

— Че, я был под водой четверть часа? Во здорово! Это ж рекорд мира, а я еще бы мог, легко, хотите…

Тут же он запнулся на полуслове. Он все понял, медленно собрал маску, ласты, трубку, не торопясь вытерся полотенцем.

— Куда мне, командир?

— Сам знаешь, инструкция, — тихо ответил Васинцов.

Инструкция для работников и сотрудников ЦИИИ им. Капицы была строга и даже категорична. Если человек сам или окружающие его люди замечали за ним необычные для обычного человека способности или изменения в организме, он должен немедленно отправляться в карантин.