ГЛАВА 41

Командир келенского гарнизона подождал два условленных дня, а потом сдался, и изрядная часть богатств правителя переместилась в сундуки македонского войска. Александр сохранил фригийцу его должность, оставил в городе несколько своих командиров со скромным контингентом солдат, чтобы защищать крепость, а сам направился на север.

Когда через пять дней марша по припорошенному легким снежком плоскогорью он подошел к Гордию, там его уже ждал Парменион. На холмах вокруг древнего фригийского города старый военачальник расставил дозоры, и когда на фоне сверкающего снега показалось красное знамя с золотой звездой Аргеадов, он был уже предупрежден.

Парменион встретил Александра с почетным эскортом под командованием своего сына Филота. Подойдя ближе, он построил стражу, а сам вышел вперед, ведя коня в поводу. Монарх тоже спешился и пошел ему навстречу, а войско разразилось приветственными криками.

Парменион обнял и облобызал царя в обе щеки.

— Государь, ты не представляешь, как я рад тебя видеть. Я очень тревожился, не понимая поведения персов.

— И я очень рад тебя видеть. Как твой сын Филот? Как твои воины?

— С ними все хорошо, государь. Они приготовили пир в честь твоего прибытия. Будем пить и веселиться.

Парменион и Александр шли пешком, разговаривая между собой, а Букефал то и дело подталкивал своего хозяина мордой, желая привлечь его внимание. Все войско шагало следом, причем конница построилась на просторе равнины широким фронтом всего в три шеренги. Это было впечатляющее зрелище: два человека спокойно шагали по безграничному плоскогорью, а вслед за ними под топот десятков тысяч копыт двигался строй огромного войска.

— Пополнение пришло? — спросил царь.

— К сожалению, нет.

— Тебе хотя бы известно о его приближении?

— Нет еще.

Александр продолжал идти молча, поскольку вопрос, который он хотел задать, был очень нелегким. Парменион тоже молчал, не желая его смущать.

— Где он? — вдруг спросил Александр, словно интересуясь чем-то несущественным.

— Сисин вернулся с устным посланием, и я лишь исполнил твои указания. Аминта под домашним арестом, и командовать фессалийской конницей я временно поставил Филота.

— Как он это воспринял?

— Плохо, как и следовало ожидать.

— Не могу поверить. Он всегда хранил мне верность — я не раз видел, как он рисковал жизнью ради меня.

Парменион покачал головой.

— Власть растлевает многих, — заметил он вслух, но про себя подумал: «всех». — Тем не менее, у нас нет никаких доказательств того, что Аминта принял предложение персов.

— А где персидский посланник с письмом?

— Я держу его под стражей. Могу показать письмо, что было при нем.

— Оно написано по-гречески или по-персидски?

— По-гречески, но я не вижу в этом ничего странного. При дворе у Великого Царя служит много греков, среди которых немало афинян. Им наверняка не составило труда написать подобное письмо.

— А обещанные деньги?

— Никаких следов. По крайней мере, пока.

Уже показался военный лагерь Пармениона. В основном он состоял из шатров, но имелись и небольшие деревянные постройки, и это говорило о том, что войско расположилось здесь довольно давно.

В это время послышались сигналы трубы, и вскоре весь контингент в боевом порядке вышел в поле, чтобы воздать почести вернувшемуся царю.

Александр и Парменион снова сели на коней и проехали перед строем. Воины с грохотом били мечами в щиты и ритмично выкрикивали:

Александрос! Александрос! Александрос!

Растроганный Александр приветствовал их поднятой рукой, в его взгляде виделось волнение.

— Под нашей властью почти половина Анатолии, — сказал Парменион. — Никто из греков не завоевывал такой обширной территории, даже Агамемнон. Но меня тревожит бездействие персов. При Гранике правители Фригии и Вифинии ждали нас, чтобы дать бой. Это была их инициатива, тогда они не имели времени посоветоваться с Великим Царем. Но теперь Дарий наверняка принял решение, и я не могу понять этого спокойствия: никаких нападений, никаких засад… и в то же время никаких предложений начать переговоры.

— Тем лучше, — ответил Александр. — У меня нет ни малейшего желания начинать переговоры.

Парменион промолчал: он уже достаточно хорошо знал нрав царя. Был лишь один противник, вызывавший у него уважение, — Мемнон. Но как раз Мемнон уже давно не давал о себе знать. Только задержка с ожидавшимся пополнением позволяла думать, что грозный враг не выбыл из игры.

Беседа продолжилась в жилище старого военачальника, и к ней присоединились другие — Черный, Филот и Кратер, но было заметно, что всем хочется развлечься и повеселиться, и вскоре обсуждение стратегических и военных вопросов перешло на более приятные темы вроде вина и женщин. А женщин уже хватало: одних привели распорядители, другие присоединились к войскам сами, соблазненные подарками и обещаниями, а третьих попросту купили у многочисленных торговцев, следовавших за войском, как блохи за собаками.

Александр остался на ужин, но, как только началось пиршество и между столами начали танцевать несколько обнаженных юношей и девушек, он встал с ложа и удалился. На небе светила луна, вечер был прохладный и тихий. Какой-то командир из войска Пармениона инспектировал стражу. Александр подошел к нему и спросил:

— Где содержится заключенный царевич Аминта?

Командир окаменел, узнав царя, бродившего в одиночестве по лагерю в этот ночной час. Он лично проводил Александра к одному из деревянных строений. Стража открыла запоры и впустила царя внутрь.

В голой комнате горела лампа, освещая стены из нетесаных бревен. Аминта не спал; он читал какой-то папирусный свиток, держа его развернутым на таком же грубом столе при помощи двух камней, которые он, должно быть, подобрал с земли. Он поднял голову, как только заметил, что кто-то стоит в дверном проеме, и потер веки, чтобы лучше видеть. Поняв, кто перед ним, Аминта встал и попятился к стене. На лице его можно было прочесть выражение горечи и тревоги.

— Это ты велел меня арестовать?

Александр кивнул:

— Да.

— Зачем?

— Разве Парменион не сказал тебе?

— Нет. Меня просто арестовали перед моими людьми средь бела дня и заперли в этой конуре.

— Он неправильно понял мои распоряжения и определенно проявил излишнюю осторожность.

— А каковы были твои распоряжения?

— Держать тебя под арестом, пока не прибуду я, но не компрометировать перед твоими войсками.

— А причина? — настаивал Аминта. Вид его был ужасен: он явно давно не расчесывал волосы, не брился и не менял одежды.

— Был перехвачен гонец от Великого Царя. Он вез письмо, в котором тебе предлагалось две тысячи талантов золота и македонский трон, если ты убьешь меня.

— Я никогда его не видел. Если бы я хотел убить тебя, то нашел бы сотню удобных случаев с того дня, когда зарезали твоего отца.

— Я не мог рисковать.

Аминта покачал головой.

— Кто тебе посоветовал действовать таким образом?

— Никто. Это было мое решение.

Опустив голову, Аминта прислонился к деревянной стене. Свет от лампы падал лишь на нижнюю часть его лица, глаза мерцали в тени. В этот момент ему вспомнился день, когда злодейски убили царя Филиппа и он решил поддержать Александра, чтобы не развязывать войну за наследование престола. Тогда он остался среди тех, кто присоединился к Александру во дворце, а потом всегда сражался с ним бок о бок.

— Ты арестовал меня, даже не видев никаких доказательств моей вины…— дрожащим голосом пробормотал Аминта. — А ведь в бою я не раз рисковал жизнью ради тебя.

— У царей нет выбора, — ответил Александр. — Особенно в подобные моменты. — И он снова увидел, как отец, смертельно побледнев, падает на колени в лужу крови. — Возможно, ты прав, это не имело смысла, но я не мог сделать вид, будто ничего не произошло. Ты бы на моем месте поступил так же. Я могу лишь по возможности уменьшить твое унижение. Но сначала мне нужно все узнать. Я пришлю слугу, который помоет тебя, и цирюльника, который тебя побреет и подстрижет волосы. Ты ужасно выглядишь.

Александр дал распоряжения часовому, чтобы тот пропустил людей, которые придут позаботиться о царевиче Аминте, а сам направился в шатер Пармениона, где шел пир. Слышались завывания и гогот, шум посуды, стоны и пыхтенье, звучала нестройная музыка флейт и других варварских инструментов, которых Александр не мог распознать.

Войдя, он несколько раз споткнулся о клубки голых пыхтящих тел, совокуплявшихся всевозможными способами на покрывавших землю циновках. Царь лег на ложе рядом с Гефестионом и начал пить. И пил всю ночь, до озверения и потери рассудка.

ГЛАВА 42

Незадолго до полудня прибыл Каллисфен. Он вошел в сопровождении телохранителя. Александр сидел за своим рабочим столом. Ночная оргия оставила следы на его лице, но царь был трезв и сосредоточен. Перед ним лежал развернутый лист папируса, в руке — дымящаяся чаша, вероятно с настоем, который прописал врач Филипп, чтобы снять последствия перепоя.

— Заходи, — пригласил царь Каллисфена. — Хочу, чтобы ты взглянул на этот документ.

— О чем он? — спросил историк, подходя к столу.

— Это письмо, которое имел при себе посланник Великого Царя, направляясь к моему двоюродному брату Аминте. Мне бы хотелось, чтобы ты изучил его и высказал свое мнение.

Каллисфен пробежал первые строчки, не подавая признаков удивления, потом спросил:

— И что тебе нужно знать?

— Не знаю… Например, кто мог его написать.

Каллисфен снова пробежал глазами по письму, более внимательно.

— Красивый почерк. Несомненно, писал человек образованный и довольно утонченный. Кроме того, папирус первосортный, как и чернила. Скорее даже…

Александр с некоторым удивлением наблюдал, как историк послюнил палец, приложил к буквам, а потом засунул в рот.

— Могу даже сказать, что эти чернила сделаны в Греции из сажи и сока бузины…

— В Греции? — перебил его царь.

— Да, но это ничего не значит. Люди повсюду возят с собой свои чернила. Я тоже пользуюсь ими, и твои товарищи, возможно, тоже…

— Не можешь ли ты извлечь из этого документа еще какие-нибудь сведения?

Каллисфен покачал головой:

— Не думаю.

— Если придет в голову какая-нибудь мысль, немедленно приди и расскажи, — велел Александр, после чего поблагодарил и попрощался.

Как только Каллисфен ушел, царь велел позвать Евмена. В ожидании его он взял свою чернильницу, опустил в нее палец, попробовал на язык, а потом повторил ту же операцию, что у него на глазах проделал историк, и заметил, что на вкус и те и другие чернила, в самом деле, одинаковы.

Почти тут же вошел секретарь.

— Я нужен тебе?

— Ты случайно не видел в окрестностях лагеря того египтянина? — спросил Александр.

— Парменион сказал, что он передал твой ответ и сразу уехал.

— Это тоже странно. Постарайся узнать о нем побольше, если сумеешь.

— Сделаю все возможное, — заверил его Евмен и, прежде чем уйти, спросил: — Есть какие-нибудь сведения о нашем пополнении?

Александр покачал головой.

— К сожалению, пока никаких.

Когда секретарь, уходя, откинул полог, в царский шатер ворвался холодный ветер и сдул со стола карты. Лептина добавила угля в худо-бедно обогревающую шатер жаровню, а Александр взял лист папируса и принялся писать:

Александр запечатал письмо и велел немедленно отправить с личным курьером, после чего зашагал в шатер к Пармениону. Полководец растянулся на своей походной койке, и слуга оливковым маслом с крапивным соком растирал ему левое плечо, которое с наступлением зимы начинало сильно болеть — последствия старой раны, полученной во Фракии еще в молодости. Парменион тут же встал и накинул на себя одежду.

— Государь, не ожидал твоего визита. Чего предложить тебе? Немного подогретого вина?

— Я бы хотел увидеть персидского пленника и допросить его. Можешь дать мне толмача?

— Разумеется. Сейчас?

— Да, как только сможешь.

Парменион быстро привел себя в порядок, велел слуге разыскать толмача и повел Александра к постройке, где под стражей содержался схваченный посланник.

— Полагаю, ты уже допросил его, — по пути сказал царь.

— Да, — ответил Парменион.

— И что он сообщил?

— То, что мы знаем. Что Великий Царь поручил ему доставить личное послание одному вождю яунов по имени Аминта.

— И больше ничего?

— Больше ничего. Я подумал, не подвергнуть ли его пытке, но потом решил, что это бесполезно: простому гонцу никто не открыл бы ничего важного.

— А как ты его перехватил?

— Благодаря Сисину.

— Тому египтянину?

— Да. Однажды он пришел ко мне и сообщил, что в лагере, где живут торговцы и женщины, видел какого-то подозрительного типа.

— А ты знал его раньше, этого Сисина?

— Конечно. Он был нашим шпионом, когда мы впервые высадились в Азии по приказу твоего отца, но с тех пор я его больше не встречал.

— А это тебя не настораживает?

— Нет, с чего бы? Он всегда был надежным осведомителем, и всегда ему аккуратно платили, как и в этот раз.

— Тебе следовало задержать его, — возразил Александр, явно раздосадованный. — По крайней мере, до моего прибытия.

— Мне очень жаль, — молвил Парменион, склонив голову. — Я не видел в этом необходимости. К тому же он дал мне понять, что идет по следу другого персидского шпиона, и потому… Но если я ошибся, прошу простить меня, государь. Я…

— Ничего. Ты действовал так, как считал правильным. А сейчас давай посмотрим на этого пленника.

Они как раз подошли к сараю, где держали персидского посланника, и Парменион велел стражнику отпереть засов.

Солдат повиновался и вошел первым, дабы убедиться, что все в порядке. Он сразу же вернулся назад с растерянным видом.

— Что там? — спросил Парменион.

— Он… Он мертв, — запинаясь, пробормотал солдат. Александр вошел и опустился рядом с трупом на колени.

— Скорее вызовите моего врача, — приказал он, а потом обернулся к Пармениону: — Очевидно, этот человек знал больше, чем сказал тебе, иначе бы его не убили.

— Мне очень жаль, государь, — ответил смущенный военачальник. — Я… я солдат. Отправь меня на поле боя, поставь задачу, пусть самую трудную, и я всегда буду знать, что и как делать, но в интригах я слаб. Мне очень жаль…

— Ничего, — сказал царь. — Посмотрим, что скажет Филипп.

Явился врач и сразу стал осматривать труп посланника.

— Есть какие-нибудь подозрения? — спросил его Александр.

— Почти наверняка его отравили, и почти наверняка вчера за ужином.

— Ты можешь определить, каким ядом?

Филипп поднялся на ноги и велел принести воды, чтобы вымыть руки.

— Думаю, да, но лучше произвести вскрытие.

— Делай все, что нужно, — приказал царь, — а когда закончишь, вели похоронить его по персидскому обычаю.

Филипп огляделся.

— Но здесь нет башен молчания, государь.

— Тогда постройте одну, — распорядился царь, обращаясь к Пармениону. — В камнях тут недостатка нет, и в людях тоже.

— Хорошо, государь, — кивнул военачальник. — Прикажешь еще что-нибудь?

Александр какое-то время оставался в задумчивости, потом ответил:

— Да. Освободи Аминту и восстанови его в должности. Только будь к нему… повнимательнее.

— Разумеется, государь.

— Ладно. А теперь возвращайся к своим растираниям, Парменион, и позаботься о своем плече. Погода вот-вот переменится, — добавил он, поглядев на небо, — и не к лучшему.

ГЛАВА 43

Однажды вечером, ближе к середине зимы, командующий Мемнон почувствовал себя плохо: он ощутил сильное головокружение, резкую боль в суставах и почках, и вскоре у него поднялся жар. Полководец заперся у себя на корме, трясясь и стуча зубами, и отказывался от принесенной пищи.

Лишь иногда он принуждал себя проглотить немного горячего бульона, но не всегда удавалось удержать его внутри. Врач давал ему болеутоляющие лекарства и заставлял как можно больше пить, чтобы восстановить жидкость, теряемую при постоянном обильном потоотделении, но даже опытному медику так и не удалось найти средства, которое действительно помогло бы от болезни.

Нездоровье Мемнона повергло всех в глубокое замешательство. Многие заметили холодность, проявляемую к нему новым заместителем командующего, персом по имени Тигран, который до того командовал флотом в Красном море. Это был честолюбивый интриган, и при дворе он не скрывал своего недовольства решением царя Дария доверить верховное командование наемнику-яуну.

Этот человек и занял пост Мемнона, когда стало ясно, что грек не в состоянии выполнять свои обязанности. Первым приказом Тиграна было поднять якоря и идти на юг, сняв блокаду с Проливов.

К тому времени Мемнон попросил немедленно высадить его на берег. Тигран не возражал. Мемнон также попросил оставить с ним четверых наемников, самых преданных ему солдат, чтобы помочь ему в путешествии, которое он намеревался предпринять. Новый командующий посмотрел на него с определенной жалостью, убежденный в том, что больной в таком состоянии далеко не уедет, однако пожелал ему по-персидски всего наилучшего и распрощался.

И вот глубокой ночью от борта флагманского корабля отошла шлюпка с пятью людьми и, направляемая мощными ударами весел, двинулась к пустынной бухте на восточном берегу Геллеспонта. В ту же ночь эти пятеро пустились в путь по суше, так как Мемнон хотел, чтобы его отвезли к жене и сыновьям.

— Хочу увидеть их перед смертью, — сказал он, едва коснувшись берега.

— Ты не умрешь, командир, — ответил один из его наемников. — Худшее позади. Но только прикажи, и мы доставим тебя, куда хочешь, хоть на край света, хоть в подземное царство. Если нужно, понесем тебя на плечах.

С усталой улыбкой на губах Мемнон кивнул. Мысль о том, что скоро он увидит свою семью, вызвала в нем таинственную энергию, и неизвестно откуда взялись новые силы. Поскольку больной был явно не в состоянии ехать верхом, один из солдат пошел искать какое-нибудь транспортное средство. Он вернулся с повозкой, запряженной парой мулов, и с четырьмя лошадьми, приобретенными в крестьянском хозяйстве.

Наемники, посоветовавшись, решили, что один из них отправится вперед искать Царскую дорогу и оттуда пошлет весть Барсине, чтобы та выехала навстречу, поскольку у командующего не оставалось надежды добраться живым до Суз, находящихся почти в месяце пути.

На какое-то время болезнь как будто отступила, и Мемнон начал понемногу есть, но к вечеру лихорадка снова воспламенила его виски и воспалила ум. Он впал в бред, и с его губ срывались крики. Словно вся его жизнь, проведенная в боях, отзывалась сейчас криками страшной боли — боли, причиненной другим и перенесенной им самим. Это были стоны и жалобы об утраченных надеждах и рассеявшихся мечтах.

Глава маленького отряда, тегеец, всегда сражавшийся бок о бок с Мемноном, смотрел на него с тревогой и состраданием и, время от времени проводя влажной тряпкой по его лбу, ворчал:

— Ничего, командир, ничего. Какая-то дурацкая лихорадка не может одолеть Мемнона Родосского, не может…

Казалось, что он старается убедить в этом самого себя.

Посланный вперед солдат добрался до Царской дороги у моста через реку Галис, о котором говорили, что его построил лидийский царь Крез. Там стало ясно, что в Сузы ехать незачем: царь Дарий, наконец, решил преподать урок этому маленькому дерзкому яуну, посмевшему вторгнуться в его западные провинции, и выступил во главе полумиллионного войска с сотнями боевых колесниц и десятками тысяч конницы. Его сопровождал весь двор — наверняка вместе с Барсиной. Так что призыв Мемнона полетел со светом костров, отраженным бронзовыми зеркалами, от горы к горе, пока не попал к Великому Царю, в его украшенный пурпуром и золотом шатер. И Великий Царь велел позвать Барсину.

— Твой супруг тяжело болен, — объявил он ей, — и зовет тебя. Он едет по нашей Царской дороге в надежде, что успеет увидеть тебя в последний раз. Мы не знаем, хватит ли тебя времени, чтобы добраться к нему до его кончины, но, если хочешь выехать ему навстречу, мы дадим тебе в сопровождение десять Бессмертных из нашей стражи.

У Барсины сердце замерло в груди, но она не моргнула глазом и не пролила ни слезинки.

— Великий Царь, благодарю тебя за сообщение и разрешение уехать. Я сейчас же отправляюсь навстречу моему мужу и не успокоюсь, не сомкну глаз и не остановлюсь для отдыха, пока не доберусь до него и снова не обниму его.

Она вернулась в свой шатер, оделась, как амазонка, в войлочный камзол и кожаные штаны, взяла лучшего коня, какого смогла найти, и пустилась галопом, так что охрана едва поспевала за ней.

Барсина скакала несколько дней и останавливалась на отдых лишь ненадолго, пока ей меняли коня или когда уже валилась от усталости. И, наконец, однажды вечером, на закате, она увидела вдалеке маленькую колонну, двигавшуюся неровным шагом по полузаброшенной дороге: крытая повозка, запряженная двумя мулами, и сопровождающие ее четверо вооруженных верховых.

Пришпорив коня, Барсина помчалась вперед, пока не оказалась рядом с повозкой. Соскочив на землю, она заглянула внутрь. Там, лежа на овчине, умирал командующий Мемнон. У него отросла борода и потрескались губы, волосы слиплись и спутались. Человек, еще недавно бывший самым могущественным в мире после Великого Царя, превратился в тень.

Но он был еще жив.

Барсина обняла его и нежно поцеловала в губы и в глаза, не будучи уверена, узнает ли он ее. Вдалеке, на холме, виднелся каменный дом, и Барсина отправила свою стражу попроситься туда на несколько дней — или на несколько часов, поскольку не знала, как долго задержится на земле Мемнон.

— Мне нужна постель для мужа, я хочу обмыть его и переодеть, чтобы он умер, как человек, а не как зверь, — сказала она.

Старший стражник повиновался, и вскоре Мемнона внесли в дом, где его с почестями встретил хозяин-перс. Нагрели ванну, и Барсина раздела мужа, обмыла и одела в чистые одежды. Слуги подстригли ему волосы, а она надушила их и помазала лоб освежающей мазью, а потом, когда Мемнона положили в постель, села рядом и взяла его за руку.

Было уже поздно, и хозяин дома пришел спросить, не желает ли прекрасная госпожа спуститься поужинать со своими сопровождающими, но Барсина вежливо отказалась:

— Я скакала день и ночь, чтобы добраться до него, и не хочу потерять ни одного мгновения, пока он жив.

Хозяин удалился, затворив за собой дверь, а Барсина опять села у постели мужа. Она ласкала его и то и дело смачивала ему губы. Вскоре после полуночи истомленная усталостью и горем женщина задремала в кресле, погрузившись в забытье между сном и бодрствованием.

Вдруг ей послышался голос мужа, и она подумала, что это сон, но голос настойчиво повторял ее имя:

— Бар… си… на…

Барсина вздрогнула и протерла глаза: Мемнон очнулся и смотрел на нее сквозь лихорадку своими большими голубыми глазами.

— Любовь моя, — прошептала она, протянув руку, чтобы погладить его лицо.

Мемнон, не отрываясь, глядел на нее с бредовой настойчивостью, словно хотел что-то сказать.

— Чего ты хочешь? Скажи, прошу тебя.

Его губы раскрылись. Казалось, остатки жизни пробежали по его членам, и лицо почти обрело снова былую мужественную красоту. Барсина приблизила ухо к его рту, чтобы не пропустить ни единого слова.

— Я хочу…

— Чего ты хочешь, любовь моя? Что угодно… Что угодно, мой любимый.

— Я хочу… видеть тебя.

Барсина вспомнила последнюю ночь, проведенную с ним вместе, и поняла. Решительным движением она встала с табурета, отошла назад, чтобы ее как можно лучше освещала висевшая на потолке лампа, и начала раздеваться. Она сняла камзол, распустила тесемки скифских кожаных штанов и встала перед ним, голая и гордая.

Увидев, как его глаза увлажнились и две большие слезы сбежали по впалым щекам, она поняла, что правильно угадала его желание. Его взгляд медленно и нежно ласкал ее лицо и тело, и Барсина почувствовала, что так он любит ее в последний раз.

Еле слышным голосом Мемнон проговорил:

— Мои мальчики…

Он попытался еще раз охватить ее взглядом, последним страстным отчаянным взглядом, вложив в него всю оставшуюся жизнь, потом опустил голову на подушку и скончался.

Барсина накрыла его плащом и в рыданиях упала на неподвижное тело, покрывая его ласками и поцелуями. Во всем доме не слышалось никаких других звуков, кроме ее безутешного плача, и наемники-греки, бодрствовавшие снаружи вокруг костра, все поняли. Они встали и молча отсалютовали оружием командующему Мемнону Родосскому, которому несправедливая судьба отказала в смерти солдата, с мечом в руке.

Дождавшись рассвета, они поднялись в его комнату и забрали тело для погребения.

— Мы положим его по нашему обычаю на погребальный костер, — сказал самый старший из них, тот, что был родом из Тегея. — Для нас оставить тело на съедение собакам и птицам — невыносимый позор, и это показывает, насколько мы отличаемся от персов.

И Барсина поняла. Поняла, что в этот последний час нужно уступить и позволить, чтобы Мемнон вернулся к своему народу и принял погребальные почести по греческому ритуалу.

Среди побелевшей от инея степи солдаты возвели костер и сверху положили тело полководца, облаченное в доспехи, в шлеме, украшенном серебряной родосской звездой.

И развели огонь.

Ветер, гнавший пыль по плоскогорью, раздул пламя, и оно зашумело, пожирая бренные останки великого воина. Его солдаты, построившись с копьями в руках, десятикратно прокричали его имя в холодное свинцовое небо, саваном нависшее над этой пустынной землей. Когда затихли последние отголоски их крика, они поняли, что остались в мире совершенно одни, что у них больше нет ни отца, ни матери, ни брата, ни дома, ни места, куда пойти.

— Я поклялся идти за ним, куда бы то ни было, — сказал самый старший из них, — даже в подземное царство.

Он опустился на колени, вынул из ножен меч, приставил острием к сердцу и бросился на клинок.

— Я тоже, — проговорил его товарищ, вынимая свой меч.

— И мы, — сказали остальные двое.

Один за другим они падали в лужу собственной крови, когда призрачную рассветную тишину, как зов трубы, разорвал первый петух.

ГЛАВА 44

Врач Филипп сообщил Александру результаты своих анализов, взятых с трупа перса, пойманного с письмом Великого Царя царевичу Аминте.

— Он наверняка был отравлен, но каким-то незнакомым мне ядом. Поэтому считаю бесполезным допрашивать повара: этот парень не смог бы его приготовить. Даже я не могу, не то, что он.

— А возможно, что он принял яд сам? — спросил Александр.

— Конечно, возможно. Среди стражи Великого Царя есть люди, которые клянутся, что пожертвуют за него жизнью. Боюсь, теперь будет трудно узнать об этом деле еще что-либо.