2

После смерти Рейчел Вандерлинден Томас оставался холост еще несколько лет. Потом, лет примерно в сорок пять, он познакомился с Дорис Петцель. Это была тихая женщина, которая работала в букинистическом магазине, но книги ее интересовали скорее как вещи, она не очень-то их читала. Тогда ей было сорок лет; она всегда тщательно следила за своей одеждой и внешностью. К этому времени она дошла до той стадии, когда стала допускать мысль, что навеки останется старой девой. У нее было что-то вроде семьи: пять кошек, которые распоряжались ее жизнью и квартирой, – попросту говоря, она была их служанкой.

Томас несколько раз пригласил Дорис пообедать с ним, и говорил в основном он, рассказывал о своих исследованиях. Она была хорошим слушателем. Иногда случалось, что они сидели в тишине, которую нарушал только звон посуды в ресторане и негромкие разговоры других посетителей. Она была женщиной, с которой приятно молчать.

Три больших сюрприза были уготованы Дорис Петцель. Первый – когда примерно через полтора месяца после того как Томас впервые пригласил ее в ресторан, он сделал ей предложение. Второй сюрприз последовал тут же: она сама ответила ему согласием. Третий сюрприз дал о себе знать всего лишь через месяц после того, как они поженились: Дорис обнаружила, что беременна.

К этому моменту, естественно, она вместе с пятью кошками жила в особняке Вандерлиндена. Когда Дорис сказала Томасу о своей беременности, он тут же сходил в кабинет и через несколько минут вынес блюдо, от которого шел удушливый дым и сладкий тошнотворный запах.

– Вот что я приготовил, – сказал он. – Это древнеперсидский рецепт, я нашел его у Геродота. Когда супруги узнавали, что у них будет ребенок, они окуривали свой дом цибетином и миррой в течение тридцати дней. Считалось, что этот запах обеспечит ребенку всеобщую любовь.

Чтобы сделать приятное Томасу, Дорис терпела ужасный запах тридцать дней. Пять кошек с отвращением морщили носы. В должное время Дорис родила дочь, Мириам. Но всеобщей любовью что-то не пахло: пять кошек ополчились против девочки. Они злились и шипели всякий раз, когда Дорис кормила ее или просто до нее дотрагивалась.

Естественно, кошкам пришлось исчезнуть.

Мириам росла довольным и уверенным в себе ребенком. К пяти годам она поняла и приняла устройство семьи, в которой родилась. Отец больше интересовался своей наукой, чем домашней жизнью, и часто работал допоздна в университетском кабинете. Мать была все время дома, но всегда следила за собой, и уже к завтраку была накрашена.

Дорис и теперь умела вести разговоры не больше, чем до замужества.

Однажды маленькая Мириам – ей было тогда лет пять – играла во дворе со школьной подружкой и увидела, что мать смотрит на них через окно на кухне. Дети болтали, как обычно болтают дети.

Позже Дорис стала расспрашивать ее об этом.

– О чем вы разговариваете? – поинтересовалась она.

– Я не знаю, – ответила Мириам. – Мы просто разговариваем.

– Вы просто повторяете одно и то же снова и снова? – спросила Дорис. Казалось, она думает, что разговор – это какой-то фокус, которому дочка может ее научить. Конечно, Мириам не могла ей помочь.

Иногда Дорис беспомощно плакала, и тогда именно Мириам утешала ее, обнимая и уговаривая:

– Успокойся, мамочка, у тебя все будет хорошо. Казалось, у Дорис нет конкретных причин для слез, но однажды она призналась Мириам, что плачет из-за воспоминаний о кошках. Она не может забыть их обвиняющие взгляды – как кошки смотрели на нее, когда их засовывали в грузовик, чтобы от них избавиться.

– Я так перед ними виновата, – сказала она.

– Почему? – спросила Мириам.

– Если бы у меня не родилась ты, им не пришлось бы исчезнуть, – всхлипывала она. Потом Дорис осознала смысл того, что сказала, и почувствовала себя страшно виноватой еще и в том, что обвинила собственную дочь. Мириам снова пришлось долго ее утешать.

Когда Мириам было пятнадцать лет, ей приснился кошмар. В этом сне она пришла из школы и обнаружила дом абсолютно пустым: в нем не было никакой мебели и ни малейшего намека на ее родителей. Она проснулась в панике и ей стало легче, лишь когда она поняла, что это просто сон.

Во время завтрака Мириам рассказала об этом сне родителям. Матери, конечно, было нечего сказать. Но отца сон очень заинтересовал: он рассказал Мириам, что в эпоху Ренессанса людям была присуща огромная вера в сны. Их воспринимали как предзнаменования грядущих событий; впрочем, в наши дни эта идея до некоторой степени дискредитирована.

Мириам спросила Томаса, снились ли ему когда-нибудь сны-предзнаменования?

Он ответил: возможно, да – но если и так, то на самом деле это не важно, ибо, похоже, снов своих он никогда не помнит. Как только он пытается их запомнить, сказал Томас, они рассыпаются, хрупкие, словно розы, когда их срываешь.

Мириам снились варианты этого сна про пустой дом еще несколько раз, но она не воспринимала их как предзнаменование. Она пришла к разумному заключению, что существует очень тонкая связь между миром снов и реальным миром. Ее и не волновало отсутствие взаимопонимания между родителями. Разве неправда, что родители большинства ее школьных друзей часто почти не замечают друг друга? Так или иначе, Мириам была уверена, что родители любят ее – хотя они никогда этого прямо не говорили, – но это было для нее важнее всего.

В восемнадцать лет Мириам подала документы в Университет Торонто, и ее приняли. Она никогда не уезжала из дома и с нетерпением ждала момента, когда будет жить одна в общежитии университета.

Утром в среду, в семь часов, за три недели до отъезда, ее разбудила Дорис, склонившаяся над ней.

– Что-то случилось? – забеспокоилась Мириам.

– Отец, – сказала Дорис, – он не пришел домой вчера вечером.

Несмотря на то, что Дорис казалась страшно взволнованной, она педантично наложила макияж, перед тем как разбудить Мириам.

Мириам вылезла из постели, и обе сели, раздумывая, что им теперь делать. Они позвонили Томасу на работу, но там никто не ответил. Мириам хотела набрать номер полиции, но тут зазвонил телефон, и она с надеждой схватила трубку.

Это был адвокат Томаса.

– Я хочу встретиться с вами и вашей матерью сегодня в девять утра, – сказал он, – чтобы обсудить отсутствие вашего отца.

Адвокат действительно пришел в девять часов и быстро разъяснил ситуацию. Ничего ужасного не произошло. Томас просто их оставил. Он спланировал свой отъезд некоторое время назад, и решил переселиться до того, как Мириам уедет в университет, зная, что лишь она сможет разобраться с практическими вопросами.

И в самом деле, именно Мириам, а не Дорис, адвокат показал толстую папку, в которой содержалось подробное описание финансовых обязательств.

– В общем и целом, все очень справедливо, – сказал он. – Ваше содержание позволит вам продолжить образование и ни в чем не нуждаться. К тому же ваша мать будет получать очень щедрые выплаты, и дом останется в ее владении в течение всей ее жизни. Мы с вашим отцом постарались предусмотреть все возможные обстоятельства.

Адвокат произнес это так, будто ждал, что его поблагодарят за достойное участие в этом деле.

Мириам не испытывала никакого желания благодарить его.

– Это из-за другой женщины? – спросила она вместо матери.

Адвоката, кажется, разочаровал этот вопрос.

– Не думаю, – сказал он. – Но это не имеет никакого отношения к делу. Моя работа – заниматься разделом имущества и финансов. Личные вопросы – вне моей компетенции.

Слово «компетенция» отдавалось эхом в голове Мириам после ухода адвоката. Она вспомнила, как Томас в то лето однажды пришел к обеду с опозданием. Он читал книгу и положил ее рядом с собой на стол.

– Какая замечательная обложка, – сказала Мириам: книга была старая, в кожаном переплете, отделанном золотом.

– Она о Кире-Пешеходе, – ответил Томас. – Ты про него слышала?

– Нет, – ответила Мириам.

– Один из наиболее интересных античных стоиков, – сказал Томас. – Он полагал, что именно привязанность к земному делает нашу жизнь и смерть невыносимыми. Поэтому Кир в молодости покинул свой дом в Дамаске, отправился в путешествие по странам Ближнего Востока – и никогда не шел дважды одной и той же дорогой. Сорок лет он ходил целыми днями, каждый день, останавливаясь, только чтобы очистить кишечник и поспать. И, разумеется, в конце концов – чтобы умереть.

– Как странно! – сказала Мириам; она часто говорила так о материях, которые интересовали отца.

– Последователи Кира, – сказал Томас, – ходили за ним и записывали его высказывания для потомков. Видишь? Это одна из его самых знаменитых аксиом.

Он протянул Мириам книгу. Жирным шрифтом на первой странице были напечатаны слова:

3

В тот момент во «Дворце пончиков» я мог только покачать головой. Но через некоторое время я смог и кое-что произнести.

– Да… – сказал я.

Мириам сделала глоток кофе, любуясь моей реакцией.

– Конечно, я и представления не имела, что он собирается подражать Киру! – сказала она со своей прекрасной улыбкой. – Но он так и поступил. С тех пор прошло уже двенадцать лет.

– А куда он уехал? – спросил я.

– Недалеко, – ответила она. – Но с тем же успехом мог переехать и за тысячу миль. С того дня мы должны были общаться с ним только через адвоката.

– Наверное, вы были очень обижены, – сказал я. – Вы наверняка скучали по нему.

Она улыбнулась.

– На самом деле не очень, – ответила она. – Знаете, он всегда как будто отсутствовал – словно большей его части никогда не было с нами дома. В любом случае, мы никак не могли помешать ему. Он не нарушил никаких законов. Мы не смогли бы заставить его вернуться, даже если бы захотели. – Она немного задумалась. – На самом деле я всегда думала, зачем он рассказал мне о Кире-Пешеходе – не потому ведь, что хотел предупредить меня о своем уходе. По-моему, он хотел, чтобы я поняла, что он любит по-своему и меня, и маму. По большому счету, я никогда в этом не сомневалась. К тому же вы наверняка замечали – он всегда любил цитировать предшественников. Я иногда думала: а стал бы он так поступать, если бы до него никто этого не делал?…

Глядя на нее, я размышлял: как случилось, что у этих двух людей появилась на свет такая дочь – настолько мудрая и добродушная. Возможно, ее реакцией на своих родителей – как у многих детей – явилось то, что она стала их противоположностью: практичной, а не погруженной в книги, как отец; активной, а не пассивной, как мать. Но сначала, из-за воя на похоронах, я счел ее самым приземленным человеком в мире.

– А как отреагировала мама? – спросил я.

– В целом так, как вы можете предположить, – сказала она. – В первый момент она, кажется, была глубоко потрясена, поэтому я уговорила ее взять в дом нескольких кошек. Она взяла трех, и они сразу же поглотили все ее внимание – она посвятила себя служению им. Я думаю, в конечном счете она была такой женщиной: была не против, чтобы ее использовали.

– Голландская жена… – вырвалось у меня. Мириам посмотрела озадаченно, но продолжила рассказ.

– Мама умерла восемь лет назад, – сказала она. – В тот момент я уже постоянно жила в Торонто. Папа переехал обратно в дом и заботился о кошках, пока они были живы. – Она пожала плечами. – Больше мне нечего рассказать. Естественно, я не знала, что он болен. О его смерти мне сообщил его адвокат. Я сначала расстроилась, что у меня не было возможности поговорить с ним в последний раз. Но я бы не удивилась, если бы оказалось, что все получилось так, как он хотел.

Она немного подумала об этом, а потом опять взглянула на меня своими голубыми глазами.

– Наверное, – сказала она, – потому я и могу работать с проблемными семьями. Я имею в виду, что наша семья и была такой – проблемной, но цивилизованной. Я уверена, что это совершенно обычное дело.

Мы заказали еще по чашечке кофе.

– Скажите, – произнес я, – все то, что он рассказал мне о своих родителях… Вы все это слышали раньше?

– Да, – ответила она. – Он часто рассказывал мне о них, когда я была маленькой.

– Значит, все это правда? – спросил я.

– Разумеется, – нахмурилась она. – Его можно считать кем угодно, но только не лгуном.

– Я совершенно не это имел в виду, – сказал я. – Просто все кажется такой экзотикой…

– Возможно, для постороннего – да, экзотика, – сказала она. – Я никогда не воспринимала это с такой точки зрения. Разве не забавно, что своя собственная семья никогда не кажется такой уж необыкновенной? Особенно те вещи, которые слышишь с детства.

– Может быть, – сказал я.

– Кстати, – сказала она. – Вы сказали, что моя мама – «голландская жена». Что вы имели в виду? Она не была голландкой. И в папе тоже не было ничего голландского – разве что фамилия.

Я рассказал ей, что слышал это выражение несколько раз от Томаса. Что оно звучало не всегда лестно и могло означать женщину, которая не более чем деталь обстановки спальни.

– Ну, – сказала она, – в таком случае я уверена, что вокруг более чем достаточно голландских жен. И голландских мужей, в сущности, тоже.

Пока я пытался понять, что она имеет в виду, Мириам допила кофе и посмотрела на часы.

– Мне в самом деле пора возвращаться в Торонто. Очень приятно было с вами познакомиться. – Она вынула из сумки ручку и написала телефон на салфетке. – В следующий раз, когда будете в городе, позвоните мне. Я с удовольствием познакомлю вас с моей семьей.

Мы вышли из прохлады «Дворца пончиков» в жару полуденного солнца. Пожали друг другу руки и пошли каждый своей дорогой. Я не сомневался, что мы еще встретимся.

4

Однажды утром, несколько недель спустя, я сидел дома в библиотеке и воевал с «Ковбоем в килте». Я занимался этим уже много часов и чувствовал, что пора сделать перерыв. Встал, чтобы размять ноги, и выглянул в окно. Как раз в этот миг на улице остановился черный «мерседес». Из него вышел коренастый мужчина в полосатом костюме, с портфелем в руке; он пошел к дому по дорожке. Я открыл дверь до того, как он позвонил, и он уставился на меня красными немигающими бульдожьими глазами.

– Я Скотт Кэмпбелл, адвокат покойного профессора Вандерлиндена, – сказал он, протянув мне руку. Его рукопожатие было легким для такого свирепого на вид человека. – Я хотел бы несколько минут поговорить с вами.

Я проводил его в библиотеку, и мы сели.

– Позвольте, я сразу перейду к делу, – сказал он. – Этот дом в будущем году должен быть продан. В своем завещании профессор Вандерлинден указал, что вы можете жить здесь до момента продажи, не платя за аренду. – Он вынул из портфеля какой-то документ. – Я составил надлежащий договор.

Я не мог ничего понять:

– Этот дом? Профессор Вандерлинден? Вы имеете в виду Томаса? А при чем здесь он?

– Он был владельцем, – ответил адвокат.

– Правда? – Это было неожиданностью. – Я полагал, что он тоже снимает свою половину, как и я.

Красные глаза остались неподвижными.

– Нет, – ответил Кэмпбелл. – Вандерлинден был домовладельцем. Дом принадлежал ему целиком. Когда-то это был один большой дом, пока много лет назад его не разделили. Он со своей семьей жил во второй половине, а эту половину сдавали.

Я просто внимал всему этому, с интересом думая, почему Томас никогда об этом не говорил – ив этот момент Кэмпбелл удивил меня еще больше:

– На самом деле, когда он ушел от жены, это походило на игру в «музыкальные стулья», – сказал он без малейшей тени иронии. – Он просто переехал на эту половину дома. А потом, когда она умерла, вернулся туда.

Я не поверил собственным ушам. Я даже попросил его повторить, и адвокат сказал еще раз: уход Томаса Вандерлиндена от жены заключался в том, что он переехал на расстояние в несколько ярдов.

А Кэмпбелл продолжал сыпать сюрпризами. Он рассказал мне всю историю этого дома. Его купил судья Дэфо на рубеже веков, когда участвовал в выездных сессиях окружного суда. Он был знаменит своей пунктуальностью – везде часы, даже в ванной. Он собирался здесь жить на пенсии, но умер на работе. Дом перешел его дочери Рейчел, матери Томаса. Чтобы иметь источник дохода, она разделила дом на две половины. Томас, в свою очередь, унаследовал дом от Рейчел.

– Поэтому, естественно, когда он ушел от жены, то просто переехал на эту половину.

Я поискал в этих красных глазах искорку смеха – но напрасно.

– Но какой тогда смысл уходить? – спросил я. – Он же все равно был вынужден видеть эту женщину каждый день?

– Да, конечно, он ее видел, – сказал Кэмпбелл, – но общались они только через адвоката. Он никогда больше не разговаривал с ней лично до самой ее смерти.

Я пытался все это переварить. Томас Вандерлинден был еще более странным человеком, чем я представлял себе раньше. Я все еще недоумевал насчет того, что Томас не сказал мне, что на самом деле я снимаю дом у него, когда Кэмпбелл снова заговорил.

– Так вот, она умерла в подвале, – сказал он.

– Что? – сказал я. – Кто?

– Его жена, – пояснил он. – Судя по всему, она спустилась в подвал за одной из своих кошек, и, пока она была внизу, взорвалась электрическая лампочка. Ее нашли спустя несколько дней. Понимаете, у нее была не слишком устойчивая психика.

Мое изумление все росло;

– После этого, – продолжал Кэмпбелл, – профессор Вандерлинден вернулся на ту половину, а эту снова стал сдавать. Она освободилась как раз тогда, когда вы подыскивали себе жилье. – Красные глаза смотрели на меня в упор. – Я поручил его агенту предложить вам этот дом.

Агент по недвижимости, Виктория Гау – она так хотела, чтобы я снял этот дом. Я еще удивился тому, какой он дешевый.

– А почему мне? – спросил я.

– Мне вас рекомендовали, – сказал Кэмпбелл, открыв глаза еще шире (если такое вообще возможно). – Профессору всегда нравилось знать, кому он сдает дом. Его предыдущими жильцами были бухгалтер с женой. Очень аккуратные и очень тихие. Профессор подумал, что сосед-писатель – это прекрасно. – Бульдожьи глаза снова вылупились.

– А почему Томас не говорил мне, что он владелец этого дома? – спросил я.

– Он был очень деликатным человеком, – ответил Кэмпбелл. – Уверен, он не хотел, чтобы вы хоть в чем-то чувствовали себя обязанным.

Тем не менее возникло ощущение, что у меня начинается паранойя.

– Кстати, – сказал Кэмпбелл, и его глаза так вылупились, что я испугался, не вылезут ли они из орбит совсем, – вы познакомились с его дочерью на похоронах?

– Да, – ответил я, – но она тоже ничего не сказала о доме.

– Прекрасно, – сказал он так, будто только что поставил галочку напротив какого-то пункта в своем мысленном ежедневнике.

5

После визита Кэмпбелла я уже не сомневался, что Томас Вандерлинден манипулировал моей жизнью – и что он был бы доволен, что я это обнаружил. Я вспомнил один наш разговор. Случился он в то прекрасное летнее утро, когда я сидел на заднем дворе и мучился с «Ковбоем в килте». Я сказал Томасу, что ничего не может быть хуже, чем в такой день запереть себя дома и выдавливать из себя фразы.

– Но, – сказал я, – боюсь, мне некого винить, кроме самого себя.

Это клише показалось ему необычайно интересным.

– По мнению Франциска Испанского, это не так, – сказал Томас. – Он считал, что нам не в чем себя винить.

Конечно, я никогда не слышал об этом ученом.

– Он был одним из философов-мистиков XVI века, – сказал Томас. – Его сожгли на костре.

– За то, что не верил в Свободу Воли? – спросил я.

– А вы хотите сказать, что верите в нее? – сказал Томас, слегка улыбнувшись.

Моя жена вернулась наконец с Западного Побережья насовсем, и мы стали обитать в нашем жилище, теперь не платя за него; я все-таки закончил «Ковбоя в килте». Плюнул на шотландский диалект, но все эти килты и спорраны остались.

В середине декабря, как раз после того, как выпал первый снег, на лужайке перед домом появилась надпись «ПРОДАЕТСЯ», и в дом повалили толпы потенциальных покупателей. Моя жена была на работе, а я на время осмотров обычно уходил выпить чашечку кофе. Как-то утром я спросил агента по недвижимости, нельзя ли мне быстро взглянуть на половину Томаса до того, как придут клиенты. Он дал мне ключ, и я туда пошел.

Половина дома Томаса была по большей части перевернутым изображением половины, в которой я прожил последние полгода. Не только расположение комнат – нет, две стороны были точными копиями друг друга даже в деталях цвета и декора: те же темные ковры с поблекшими геометрическими узорами; та же темная мебель красного дерева, с фигурным сервантом на том же месте; та же экстравагантная ванная со множеством форсунок в душе и унитазом на помосте, и в довершение – со сломанными часами, стрелки которых отвалились и лежат, как палочки, на дне за стеклом. Даже в его библиотеке, похоже, был тот же набор книг, что и в моей. И там, где на стенах когда-то висели картины, были точно такие же призрачные очертания.

Уходя, я прошел мимо двери в подвал и почувствовал, что у меня волосы встают дыбом от страха. Я заглянул внутрь и включил свет, но по лестнице спускаться не стал. Земляной пол пах сыростью, темные углы насмехались над моей робостью. Я выключил свет, плотно закрыл дверь и вышел на улицу, на свежий морозный воздух.

6

ЭТО БЫЛО ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД.

В один мартовский день я сидел на балконе нашей последней квартиры, пил кофе и просматривал «Камберлоо Рекорд». На последней странице был короткий отчет о дорожном происшествии на автостраде южнее Торонто. Некая Мириам Вандерлинден-Смит, дочь покойного профессора Томаса Вандерлиндена, погибла вместе со всей семьей – мужем и двумя детьми – в результате столкновения их машины с грузовиком.

Я расстроился. Я встречался с Мириам только однажды, на похоронах ее отца, но она мне понравилась, и я пожалел, что так никогда и не позвонил ей – хотя бы спросить, была ли наша встреча на похоронах чистой случайностью. Или почему ей не пришло в голову сказать о том, что когда отец ушел из дома, он жил все время рядом с ними?

Впрочем, кто может понять смысл того, что делают другие? Иногда нам бывает трудно осознать то, что делаем мы сами. Я помню, как однажды сказал что-то в этом роде Томасу – но, естественно, он со мной не согласился. Лишь процитировал пару незабываемых строк одного старого поэта, о котором я никогда не слыхал:

Соседа жизнь всегда полна сюжетов, Твоя же, как ни странно, никогда…

Я не стал спорить. Но, по правде говоря, у меня появилось представление о том, что значат эти строки, только через некоторое время после его смерти.

Однажды летом, поздно вечером, мы с женой взбирались на холм Барден, на южной окраине Камберлоо, где город вдруг превращается в сельскую местность. Холм этот совсем не высокий, но древний – один из хребтов, образованных отложениями ледникового периода миллиард лет назад или около того. Возможно, в жизни холмов миллиард лет – не так уж и много. Но холм Барден – уже сам не очень-то холм: подъем на его вершину – скорее не восхождение, а тяжелая прогулка в компании мошкары.

Та ночь была теплой и безоблачной. Когда мы поднялись на вершину, нам открылся Млечный Путь, рассыпанный по небесам. А если мы смотрели вниз, на землю, то к северу видели все огни Камберлоо, главную Риджент-стрит, которую пересекали бесчисленные более узкие улицы и авеню.

Но когда мы прошли буквально сто ярдов по вершине холма, жена обратила мое внимание на одно странное явление. С той точки, где мы стояли раньше, Камберлоо казался построенным упорядоченно, в соответствии с придуманной людьми системой. А с новой точки порядок был полностью нарушен. Большой город превратился в сверкающий хаос – такой же, как хаос звезд над головой.

И в этот момент я вспомнил строки, которые цитировал Томас, и, мне кажется, понял, что он имел в виду. Твоя собственная жизнь кажется тебе хаосом – ты внутри нее и так поглощен подробностями, что теряешь надежду найти в ней хоть какой-нибудь разумный порядок или смысл. В то время как посторонний – наблюдатель твоей жизни – способен двигаться и, если повезет, сможет найти точку, с которой нужно смотреть на твою жизнь, чтобы понять ее смысл; сможет заметить тенденции, симметрии и совпадения, которые ты сам, возможно, увидеть не способен.