Летучий голландец

Все пили пиво и смотрели шоу, которое давали на крошечной эстраде. Человек в бабочке выходил из-за кулис и объявлял каждый номер. Сначала выступали певцы, исполнявшие разнообразные баллады; потом комик, по правде говоря – не слишком смешной. После него громко заиграл джаз-бэнд, и Роуленд сделал Уиллу знак: может, им стоит пойти куда-нибудь еще… Но как раз в тот момент джаз перестал играть, и лампы на потолке клуба почти совсем погасли. Остался только прожектор на сцене.

Вышел человек в бабочке:

– А теперь, леди и джентльмены, тот, кого вы все ждали, гвоздь программы. Встречайте: Помпельмус Дивный!

Конферансье ушел под негромкие аплодисменты, и на эстраду выскользнул очень худой лысый мужчина, на котором были только черные шорты. Свое тело – невероятно бледное – он, похоже, намазал белилами. В правой руке человек нес обычный с виду синий жестяной таз, вроде тех, в которых моют посуду; а в левой – стеклянный кувшин с водой. Виду него был довольно жалкий, и некоторые зрители, в том числе и мертвая голова рядом с Роулендом, захихикали.

Помпельмус Дивный непринужденно окинул зрителей взглядом, зная, что сейчас совершит такое, что всех потрясет. Он осторожно поставил таз прямо под прожектором, кувшин с водой – рядом. Потом человек очень аккуратно встал в таз – так, будто там была горячая вода. Осторожно выпрямился и встал абсолютно ровно; потом раскинул руки, как на распятии.

Какое-то время Роуленду казалось, что ничего не происходит; другие зрители тоже стали нетерпеливо перешептываться. Вдруг все заметили, что лодыжки мужчины начали чернеть; потом они увидели, как эта чернота – особенно удивительная, поскольку сам мужчина был таким белым – медленно поднимается вверх, как будто его тело – губка, и его плоть впитывает какую-то черную краску из таза. Эта краска поднималась все выше и выше, пока все тело Помпельмуса не стало черным; краска затем растеклась по его рукам вплоть до кончиков пальцев. Когда она медленно поднялась по шее, он закрыл глаза. Краска поднялась по подбородку, и за несколько минут все лицо Помпельмуса и вся голова стали черными. Его лысая голова превратилась в абсолютно черный шар.

Помпельмус Дивный минуту стоял совершенно спокойно.

А потом открыл рот – круглое розовое отверстие во всей этой черноте. И вдруг чернота полилась ему в рот – как река, стремящаяся в водосток. На его конечностях – на тощих ногах, на кончиках пальцев – вновь выступила белизна. Казалось, она возвращается быстрее, чем отступала.

С отвращением зрители наконец поняли, что происходит.

Чернота была живая. Она состояла из миллионов черных насекомых, которые выползали из синего таза, пока не покрыли все тело Помпельмуса Дивного. Теперь огромный поток насекомых хлынул ему в рот – артист их глотал.

Со всех сторон вокруг Роуленда неслись вопли отвращения.

Помпельмус Дивный глотал, пока насекомые не остались только на лице; а потом и оно побелело. Артист открыл глаза, закрыл рот и вышел из таза. Судя по виду, он спешил. Поднял кувшин, запрокинул голову и вылил всю воду себе в глотку. Еще минуту Помпельмус держал голову запрокинутой, затем снова шагнул к синему тазу и наклонился над ним. Открыл рот, и слабое тело задергалось: человека рвало чернотой – миллионы насекомых, мокрые и блестящие, падали обратно в таз.

Когда утих последний спазм, Помпельмус Дивный встряхнулся и выпрямился. Зрители аплодировали. Артист улыбнулся, несколько раз поклонился, потом взял таз и кувшин и ушел за кулисы.

– Я никогда не видел ничего подобного, – сказал Роуленд Уиллу, который недоверчиво качал головой.

– А я уже видел такое, – сказал один из моряков за их столиком. Они с «мертвой головой» сидели подле Уилла; матрос был немного пьян. – Такое делают с муравьями на одном из островов рядом с Ватуа. Туземцы едят мед, и это притягивает муравьев к ним в рот. Потом люди пьют соленую воду, чтобы выгнать их обратно.

– Ватуа? – спросил Уилл, внезапно заинтересовавшись. – Я знал человека, которого звали Ватуа. Где это?

– Это остров в Южных морях, – ответил матрос. – Настоящая дыра, поверь мне.

Но Уилл не отступал.

– Там у женщин есть татуировки на лодыжках? – спросил он. – Как змея, что глотает свой хвост?

– У многих есть, – сказал моряк. – А что?

Уилл не ответил. Он покачал головой, глядя на Роуленда и удивляясь тому, что услышал.

– Так вот откуда, наверное, она была – помнишь, та девушка, о которой я тебе рассказывал, которая пыталась меня спасти, – сказал он. – Мы думали, что Ватуа – ее имя. Интересно, как она оказалась так далеко от дома. Моряк продолжал рассказ:

– У них там много забавных идей, – сказал он. – Последний раз, когда мы туда заходили за грузом копры, боцмана ужалил морской ерш. – Матрос повернулся к «мертвой голове», хвастаясь своими знаниями: – Понимаешь, от этих укусов нет лекарства. – Потом снова обратился к Роуленду. – Если тебя ужалил морской ерш, ты просто надуешься и лопнешь. Туземцы сказали, что мы должны убить боцмана и покончить с этим, нельзя, мол, позволять другу вот так мучиться. Но мы ничего делать не стали. Он не был нам другом. – Моряк неприятно рассмеялся.

Роуленд все еще думал о выступлении Помпельмуса.

– А зачем они глотают муравьев? – спросил он, хоть и видел: «мертвой голове» надоело, что ее моряк разговаривает с другими.

– Считается, что это лечит болезни, – сказал моряк. – Там, на Ватуа, верят, что болезнь уйдет к муравьям, и человек от нее избавится.

– И помогает? – спросил Роуленд.

«Мертвая голова» взяла моряка за руку и пыталась обратить его внимание на себя.

– Не знаю, – ответил моряк.

Все рассказанное о Ватуа показалось Роуленду невероятно увлекательным. Он никогда раньше не слышал об этом острове. Теперь же у него возникло предчувствие, что этот остров сыграет важную роль в его жизни.

– А где именно находится Ватуа? – спросил он. Но ответила Роуленду «мертвая голова»:

– Найди себе своего моряка! – сказала она злобно.

Как раз в этот момент на сцену вышел человек в бабочке и стал объявлять следующие номера. Матросы и их спутницы шепотом перекинулись несколькими фразами; потом все четверо встали и, пошатываясь, вышли из клуба, не сказав ни слова.

4

На следующее утро, позавтракав вдвоем в последний раз, Уилл и Роуленд немного поговорили о том, каким странным образом Уилл в конце концов выяснил правду о девушке из цирка.

– Мир – странное место, – сказал Роуленд.

– Иногда это просто ужасное место, – сказал Уилл. Они немного поразмышляли над этим. Потом Роуленд спросил Уилла, принял ли тот решение насчет его предложения, которое они обсуждали накануне?

– Ты должен ответить мне сейчас, – сказал Роуленд.

Уилл немного помолчал.

– Думаю, мне терять нечего, – сказал он. – Я попробую.

Роуленд поднял бокал с апельсиновым соком, и они чокнулись. Так была заключена эта сделка.

В полдень Роуленд и Уилл шли к станции под моросящим дождиком и пронизывающим ветром – подходящая погода для прощаний, подумал Роуленд.

С почты на станции, пока Уилл покупал себе билет, Роуленд отправил телеграмму Рейчел. Потом раздался последний гудок к отходу поезда, и они попрощались, пожав друг другу руки.

Только Уилл сел в свой вагон, проводники захлопнули двери, и Большой Западный экспресс пустил дым и, громко свистя, отправился в свой долгий путь. Роуленд смотрел, пока поезд не исчез из виду, а затем пошел обратно в отель «Макларен».

5

В библиотеке дома Рейчел Вандерлинден в Камберлоо все молчали. Глаза Рейчел за очками были проницательны и крайне сосредоточены.

– Вот, – сказал Роуленд через несколько секунд, – более-менее все, что я могу тебе рассказать. Я больше никогда не видел Уилла Драммонда. Сам я спустя несколько дней уехал в Индию. Но самое странное для меня – то, что это название, Ватуа, оказалось таким важным и в моей жизни. Тогда я услышал его впервые.

Томасу весь этот рассказ многое объяснил. Значит, его отцом был шахтер, боксер, не-очень-обычный обычный рабочий, который однажды приехал домой к его матери и занял место ее мужа, а потом ушел на войну и позволил себя убить во имя любви. У Томаса остались только смутные воспоминания о мужчине со светлыми волосами и низким голосом, который держал его на руках так много лет назад.

Томас взглянул на Веббера, который доброжелательно улыбался Рейчел; от бренди губы его стали еще краснее. Всегда ли доктор знал, что Рейчел пустила в свой дом незнакомца, отца своего ребенка? Вот что интересовало Томаса. Если Веббер знал, что Рейчел совершила столь дерзкий поступок, она могла стать еще привлекательнее в его глазах.

Наконец Рейчел заговорила.

– Значит, он был женат… – сказала она, как будто из всего, что она услышала, это поразило ее больше всего. – Меня всегда это очень интересовало.

– Ты даже этого не знала? – спросил Роуленд. – Ты не знала ничего?

Она покачала головой.

– Он ничего не рассказывал, – сказала она. – Я не позволяла ему ничего рассказывать.

Томас чувствовал себя зрителем какой-то загадочной пьесы.

– Но почему, мама? – спросил он. – Какой в этом смысл?

Подобные выплески были ему несвойственны, но Рейчел не обратила на сына внимания. Сейчас ее интересовал только ее личный разговор с Роулендом.

– Когда Уилл впервые появился у моих дверей, – сказала она, – я не поняла, что происходит. Потом, даже когда поняла, в чем дело, я думала, что из этого ничего не получится. Но получилось, получилось. Да, все действительно получилось. Я собиралась расспросить его обо всем позже. Потом, когда его убили на войне, я подумала, что лучше оставить все как есть. Но в последние несколько лет я все больше и больше жалела, что не дала ему рассказать, кто он на самом деле. Мне невыносима была мысль, что я умру, так этого и не узнав. И тогда я отправила Томаса искать тебя.

– Тебе не кажется, что твой сын должен теперь узнать всю правду? – спросил Роуленд.

Рейчел посмотрела на Томаса и улыбнулась.

– Думаю, да. Я собиралась в конце концов рассказать ему все. Почему бы этого не сделать тебе, Роуленд?

– Очень хорошо, – ответил тот. – Видишь ли, Томас, эта идея уходит корнями в одно из моих путешествий в Африку, которое произошло задолго до того, как я познакомился с твоей матерью. Я провел там некоторое время, изучая племя со странными обычаями. Племя называлось бизва. Мужей там всегда набирали из далеких деревень старейшины, и этим людям навеки запрещалось рассказывать своим женам что-либо о себе или о том месте, где они родились. Судя по всему, эти браки оказывались очень удачными. Томас пытался осознать всю нелепость услышанного.

– Так значит, вот так и возник этот уговор? – спросил он. – Благодаря этому обычаю примитивного племени ты придумал послать Уилла Драммонда, совершенно незнакомого матери человека, к ней в дом, чтобы он занял твое место? – Томас был вне себя – и в особенности потому, что его мать продолжала тихо улыбаться. – Должен сказать, – продолжил он, обращаясь уже к ней, – что я потрясен тем, что ты позволила Роуленду уговорить тебя.

– Уговорить меня? – воскликнула Рейчел. – Ты все неправильно понял. Это была не его идея. Это была моя идея.

Томас потерял дар речи.

– Роуленду перед тем, как он уехал в Англию, я сказала, что завидую бизва, – продолжала она. – По крайней мере, в их семьях всегда оставалось место для сюрпризов. Когда Уилл Драммонд через несколько месяцев появился у моих дверей, я довольно быстро поняла, что произошло. И действительно – то, что я впустила его в то утро, оказалось самым лучшим, что я сделала в жизни. Спасибо тебе за это, Роуленд.

Томас молчал, все еще пытаясь понять то, что услышал.

– Ах, Томас! – сказала Рейчел. – С тобой всегда так скучно. По-твоему, потрясающие вещи происходят только в книгах!

Томас не нашел что ответить на это.

– А что ты теперь думаешь? – спросил ее Роуленд. – Теперь, когда ты, по крайней мере, кое-что знаешь о Уилле? Он похож на того человека, которого ты знала?

– В общем-то, да, – ответила она. – Забавно – оказывается, на самом деле для меня было не очень важно, что ты мне расскажешь. Он любил меня, а я любила его. И, в конце концов, только это действительно имеет значение.

Договорив, Рейчел откинулась в своем кресле, довольная и утомленная. Веббер встал и подошел к ней.

– На сегодня хватит, – сказал он. – Теперь тебе пора спать.

Возражать она не стала.

– Ты придешь завтра снова, Роуленд? – спросила она.

– Конечно, приду, – ответил он. – Но потом мне нужно будет ехать.

Веббер помог Рейчел подняться по лестнице; когда он вернулся, Томас снова налил всем бренди. Они немного поболтали с Роулендом о его жизни на Ватуа и о длинном путешествии туда и обратно. О Уилле Драммонде больше не было сказано ни слова.

Около девяти вечера Роуленд не смог больше сдерживать зевоту, и Томас вызвал такси. Он проводил Роуленда до «Уолната» и вернулся к себе в квартиру. Томас подумал немного о матери и Уилле Драммонде и мысленно пожал плечами. Он был уверен, что никогда не узнает, почему она совершила такой странный, такой эксцентричный поступок. Он лег в кровать и вскоре крепко заснул.

6

На следующий день Томасу пришлось поехать в университет разбираться с делами, которые накопились за время его отсутствия на историческом факультете; поэтому, когда Роуленд приходил к Рейчел, его не было дома. Доктор Веббер тоже оставил их одних, чтобы они могли поговорить с глазу на глаз. Роуленд и Рейчел проговорили весь день, и, очевидно, в конце она попыталась уговорить его остаться еще на несколько дней. Но Роуленд сказал, что ему нужно возвращаться на Ватуа. Когда он в тот вечер уезжал в «Уолнат», они попрощались очень нежно, понимая, что больше никогда не увидятся.

Сам Томас поехал в отель на следующее утро, чтобы тоже попрощаться. Роуленда уже ждало такси, которое должно было отвезти его в Торонто: на этот же день у него была назначена встреча в издательстве «Юниверсити Пресс». Утро было холодным, шел небольшой снег, но по дорогам уже можно было спокойно проехать.

– Не забудьте, – сказал Томас, когда они на минуту остановились в холле гостиницы, – после того, как вы расстанетесь с издателем, вам нужно заехать в офис Джеггарда. У него ваши билеты и документы. Макфи будет встречать вас по приезде.

– Томас, – сказал Роуленд, – вы были очень добры ко мне, и вы прекрасный спутник. – Он моргнул, и Томасу показалось, что на глазах Роуленда выступили слезы. – Я в самом деле надеюсь, что мы еще встретимся. Может быть, в следующий приезд вы побудете у нас подольше? – Он спросил так, будто ему хотелось верить, что такое действительно может случиться.

Они вышли к такси и пожали друг другу руки. Минуты на холоде хватило, чтобы рука Роуленда похолодела, а лицо стало изможденным и желтым.

Такси поехало вниз по Кинг-стрит в облаке выхлопных газов. Томас подумал, что Роуленд, который так привык к прощаниям навек, быстро забудет об их расставании. Что же до него самого, Томас был удивлен, какую пустоту в душе он вдруг ощутил.

На следующее утро Джеггард позвонил Томасу и доложил, что Роуленд Вандерлинден благополучно уехал на поезде в Ванкувер.

– А как его визит в «Юниверсити Пресс»? – спросил Томас. – Он что-нибудь говорил об этом?

– Он отменил встречу, – ответил Джеггард. – У Роуленда был очень больной вид, и он сказал, что ему нехорошо. Он хотел отдохнуть перед путешествием.

7

Смерть, когда-то бывшая экзотичной для Томаса Вандерлиндена, теперь стала почти ручной. Через полгода после отъезда Роуленда, когда Томас сидел и пил свой утренний кофе, на квартиру пришло заказное письмо – большой коричневый конверт. В нем была записка от Джеггарда, где говорилось, что он получил прилагаемое письмо от Макфи и немедленно пересылает его Томасу.

Томас рассмотрел другой конверт – белый и поменьше размером – испачканный расстоянием и влажностью – или, быть может, потом. На конверте была треугольная марка с надписью «ВАТУА» над пальмой. Дальше большими печатными буквами был написан адресат – Джеггард. Томас поднес конверт к носу, и ему показалось, что он чувствует запах сигарет. Почерк был на удивление аккуратный и четкий для человека, который так много пьет. Сообщение было таким же четким:

Дорогой Джеггард,

Настоящим сообщаю Вам о смерти Роуленда Вандерлиндена. Когда Роуленд вернулся из путешествия в Канаду, он был очень болен. Возвращение в горы пришлось отложить до того момента, как он поправится после поездки. Роуленд жил в местной гостинице несколько месяцев.

Как только он смог отправиться в путь, я без всякой спешки проводил его домой в бунгало. Он попросил меня обязательно написать Вам о том, что он добрался, чтобы Вы в свою очередь могли сообщить об этом людям, которых интересует его благополучие.

Я был на полпути к побережью, когда барабанный телеграф донес до меня известие о его смерти.

Искренне Ваш,

Аластэр Макфи

Томас перечитал письмо. Он был не столько потрясен смертью Роуленда – он уже давно знал, что Роуленд болен сильнее, чем сам это признавал, – сколько собственным чувством утраты. За время их совместного путешествия он очень привязался к Роуленду. Томас не мог не восхищаться его настойчивостью и энтузиазмом в поисках всего, что он искал.

В то же утро он поехал в дом к матери и отдал ей письмо Макфи.

Она прочитала его и заплакала.

8

Еще через полгода, снежным субботним утром в декабре, в квартире зазвонил телефон, и Томас, объятый необъяснимым страхом, поднял трубку. Звонил доктор Веббер из маминого дома.

– Ты можешь приехать прямо сейчас? – спросил он. – Она очень слаба.

Когда Томас примчался на такси, служанка впустила его не дожидаясь, когда он позвонит в дверь.

– Вам нужно сразу же наверх, – сказала она. Пока Томас поднимался по лестнице, его не отпускали дурные предчувствия. На глаза ему попались картины на лестнице – несколько миниатюрных пейзажей, – которые Рейчел купила больше из-за одинаковых рамок, чем по какой-либо иной причине. Теперь Томас знал, что в этих темных горах, заросших угловатыми деревьями, кроется угроза.

Доктор Веббер, уже совсем похожий на худое черное пугало, ждал его наверху лестницы у открытой двери в спальню. Его глаза были красны от слез, и это совсем лишило Томаса присутствия духа.

– Ей осталось недолго, – сказал Веббер.

Расхожая фраза, сказанная о человеке, которого Томас любил больше всего на свете, была подобна удару кулаком в живот.

Томас и Веббер вместе вошли в спальню. Там было тепло, шторы на окнах задернуты; единственный свет шел от лампы у кровати. Мрачная мебель стояла по углам, как безутешные родственники на похоронах. Томас и Веббер подошли к кровати Рейчел.

На ней все так же были очки в серебряной оправе, но глаза были закрыты. Две маленькие свечи, связанные в крест, располагались у нее на груди, и это озадачило Томаса; Рейчел никогда не была набожна.

Она открыла глаза и протянула ему правую руку.

– Томас, слава богу, ты пришел. – Ее голос был слаб, но отчетлив, а рука – легка, точно бумага. Она заметила, что он смотрит на свечи у нее на груди. – Они должны отгонять боль, – сказала она. – Роуленд когда-то рассказал мне, что такой обычай есть в одном из тех странных мест, где он побывал. – Теперь она дышала неровно. – Я много думаю о нем в последнее время. Я хочу, чтобы ты кое-что знал, Томас, – сказала она. – Я давно должна была тебе это сказать.

Доктор Веббер начал отступать назад.

– Я оставлю вас наедине, – пробормотал он.

– Нет-нет, – сказала она, – останься. – Она улыбнулась Вебберу. – Дорогой Джеремия, лучший друг всей моей жизни.

Первый раз в жизни Томас услышал, что она назвала Веббера по имени.

– Теперь, Томас, – сказала она. – У меня нет времени на нежности, поэтому скажу сразу: твоим отцом был Роуленд. Ты сын Роуленда. – И она повторила это на случай, если он вдруг не понял: – Ты сын Роуленда. Настоящего Роуленда. Не Уилла Драммонда.

– Но я думал?… – сказал Томас.

– Я забеременела в тот месяц, когда Роуленд уехал в Британский музей, – сказала она. – Если бы я сказала ему об этом, он бы остался. Но я этого не хотела. – Она дала Томасу подумать. – Я только жалею, что не сообщила тебе об этом давно, – сказала она. – Но я думала, что так лучше.

– Роуленд даже не узнал об этом? – спросил Томас.

– Нет, – ответила она. – Мне нужно было рассказать это вам обоим, пока он был здесь. Отец должен знать своего сына. Знаешь, ты всегда был во многом так на него похож.

Томас настолько удивился, услышав это, что не нашел что сказать в ответ. Глаза Рейчел были закрыты, но ее рука, легкая, как бабочка, все еще сжимала его руку.

Она снова открыла глаза.

– Ты простишь меня?

– Конечно, – сказал он.

– Спасибо, Томас, – сказала Рейчел так тихо, что он едва смог ее услышать.

Она обратила свой взгляд на Веббера, стоявшего все это время рядом, не произнося ни слова; ее губы шевельнулись, но с них не слетело ни звука. Глаза Рейчел снова закрылись, но на лице осталась легкая улыбка. Через мгновение она испустила глубокий вздох и стала неподвижна.

Рейчел Вандерлинден похоронили через два дня, рядом с ее отцом на кладбище Маунт-Хоуп. Падал легкий снег. Рейчел просила о трех вещах: чтобы через сутки после смерти Веббер перерезал ей сонную артерию, чтобы она уж точно не проснулась после погребения; чтобы ее похоронили в очках; чтобы церемония была закрытой. Все желания были исполнены.

Томас и Веббер вместе стояли под холодным ветром на кладбище. Джеймс Бест, уже сорок лет директор похоронного бюро, человек, для которого любое проявление искренних чувств было бы верхом непрофессионализма, организовал похороны Рейчел по-деловому. Веббер и Томас Вандерлинден были также очень хорошо вышколены в вопросах самодисциплины. Им удалось выглядеть равнодушными, когда гроб с человеком, которого они оба так сильно любили, опустили в мерзлую землю.

9

Томас видел доктора Веббера еще два раза после тех похорон. Первый раз – в офисе адвоката, где им было зачитано завещание Рейчел. Невероятно, однако Веббер выглядел еще более худым, чем обычно; даже его губы начали терять свою вечную спелость. Для него в завещании не было никаких сюрпризов. Рейчел оставила ему все, что он просил: несколько фотографий и памятных подарков.

Все остальное – кроме некоторой суммы денег и какой-то мебели, отписанных горничной, – переходило Томасу.

Уходя из офиса, Томас и Веббер несколько минут поговорили.

– Ты всегда знал, что моим отцом был Роуленд? – спросил Томас.

– Я подозревал, что это так, – ответил Веббер. – Но мы никогда с ней об этом не говорили, никогда. Ей так больше нравилось.

Томас не удивился.

– Забавно, – сказал он, – если Роуленд – мой отец, значит, у меня есть еще и сестра. – И как это нередко случалось, он вспомнил ту ночь в доме Роуленда. – Или, по крайней мере, сводная сестра, – сказал он.

Второй раз Томас видел Веббера спустя три месяца. Доктор сам лежал в гробу в конторе Беста. Мертвый, он выглядел здоровее, чем при их последней встрече; даже его губы были подкрашены в их привычный цвет. Но, в сущности, это был просто худой, старый, мертвый человек. Доктора кремировали с фотографией Рейчел на груди, как он просил. И, как он просил, Томас сразу пошел на кладбище и развеял его прах над могилой Рейчел.

10

В больнице Камберлоо Томас Вандерлинден откинулся на подушку. Я смотрел, как он делал несколько глубоких вдохов через кислородную маску. Открытие, что он был сыном Роуленда, действительно поразило меня. Я терялся в догадках, что может выясниться дальше. Томас собирался сказать что-то еще, но как раз в этот момент вошла медсестра с какими-то таблетками для него.

– Хватит на сегодня, – сказала она мне.

– Я приду завтра? – спросил я Томаса. – У меня возникла тысяча вопросов.

Он слабо улыбнулся.

– У меня готова тысяча ответов, – сказал он.

В тот вечер моей жене удалось отделаться от подготовительных мероприятий к суду на Побережье, и мы поговорили несколько минут по телефону. Я вкратце рассказал ей о последних событиях в истории Томаса Вандерлиндена. Ее больше всего удивило, что Рейчел не рассказала Роуленду и Томасу, что они отец и сын. Было бы хорошо, если бы отец и сын признали друг друга, подчеркнула она.

Я сказал, что меня больше всего потрясло то, что идея прислать к ней в дом незнакомца принадлежала самой Рейчел.

Моя жена возмутилась совсем не так, как я ожидал.

– Разве для настоящей любви не нужно знать человека полностью, изнутри и снаружи? – спросил я. – Я хотел сказать, разве настоящая любовь не начинается там, где кончается тайна? И к тому же, разве неправда, что женщин больше интересует надежность и все такое? А никакая не тайна?

– Наверное, ты прав, – сказала она, но уверенности в ее голосе не было.

11

Томас Вандерлинден умер той же ночью, за несколько минут до полуночи. Я узнал об этом только на следующий день, когда зашел купить кофе для своего визита к нему, и какой-то инстинкт заставил меня позвонить в больницу из телефона-автомата рядом с «Тимом Хортоном». Сквозь витрину кафе я видел посетителей, которые болтали друг с другом, читали газеты, жевали пончики; у всех были дела, им было куда идти. Я смотрел на них, а дежурная сестра в этот момент говорила мне, что Томас тихо умер во сне.

Я повесил трубку и немножко постоял. Я буду скучать по Томасу. За то короткое время, что мы были знакомы, я к нему очень привязался. Я думал, что понимаю, какой он человек: ученый, созерцатель, живший на обочине увлекательных жизней других людей, а его собственная жизнь была довольно скучна.

Вряд ли я мог ошибаться сильнее.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ТОМАС ВАНДЕРЛИНДЕН

Они поселились в огромном красивом ухоженном доме. Там были камины, глубокие кресла, часы и коты по углам. Но годы, проклятые годы. И град барабанит по кровле. И медленно слезы текут дождевые по взрезанным их именам.

Томас Харди, «Ах, годы, годы»[13]

1

НА ПОХОРОНАХ ВЫЛА ЖЕНЩИНА.

Это было на третий день после смерти Томаса Вандерлиндена; похороны проходили на кладбище Маунт-Хоуп. Я не люблю похороны и, честно говоря, не хотел туда идти. Но Томас специально попросил своего адвоката позвать меня, и я не знал, как отказать в просьбе умершему человеку.

Поэтому я поехал на кладбище, которое, как и большинство кладбищ, когда-то находилось на окраине города, чтобы людям не приходилось постоянно вспоминать, что они смертны. Но Камберлоо рос и рос, пока не окружил старый погост осторожным кольцом. Здесь были похоронены многие старые семьи, заселившие этот город почти два века назад, и вечный сон их теперь тревожит рев машин, который они и вообразить себе не могли. Кладбищенские дубы, когда-то возвышавшиеся над всеми зданиями, которые эти люди прошлого видели в своей жизни, кажутся низкорослыми рядом с самыми что ни на есть обыкновенными высотками.

Я вылез из машины и прошел через северные ворота, минуя стоявшие вперемешку старые и новые надгробия: к основателям Камберлоо уже присоединились тысячи людей, позже приехавшие со всего мира, и все они в конечном счете зовутся «иммигрантами-землевладельцами». Некоторые из умерших родились в странах, где принято украшать надгробные камни фотографиями покойных. Лица многих уже стали такими же призрачными, как, наверное, и их владельцы. На старых надгробиях я с трудом смог разобрать имена. Создавалось впечатление, что эти камни стоят здесь теперь, чтобы напомнить о Смерти как таковой, а не о смерти конкретного человека. На некоторых могилах лежали свежие цветы, и я невольно вспомнил Томаса Вандерлиндена, который по утрам занимался своими клумбами. Мое знакомство с ним продлилось даже меньше, чем жизнь любого из его морозостойких однолеток.

Погруженный в такие печальные мысли, я постепенно прошел через кладбище и присоединился к маленькой группе, собравшейся у могилы Вандерлиндена. Помимо лысого владельца похоронного бюро – на его нагрудном кармане красовалась надпись «Ритуальные услуги Веста» – там было четыре могильщика. Рядом стояла женщина в черном. Довольно высокая, с лицом, закрытым вуалью, потому я не мог определить, сколько ей лет. На воротничке полного священника, который участвовал в церемонии, тоже был логотип похоронного бюро – по-видимому, это был штатный священник. Я удивился, поскольку никогда не считал Томаса традиционно религиозным человеком. Священник улыбнулся и кивнул мне, когда я подошел. Левый глаз у него был красный и слегка косил наверх; получалось, что один глаз он постоянно держит воздетым к небу.

Надгробная плита была сделана из темного мрамора. Единственным словом, вырезанным на ней, была фамилия – «Вандерлинден». Блестящий гроб из красного дерева лежал на двух деревянных опорах возле могилы.

– Позвольте, мы начнем, – сказал священник и начал читать слова заупокойной службы. Когда он дошел до слов «Раб твой Томас…», ему пришлось взглянуть на камень, чтобы вспомнить фамилию. Его «земной» глаз остановился на женщине под вуалью с извиняющимся видом.