Вероятно, справедливо мнение, что "пьеса проникнута намеками на события Отечественной войны". {Гозенпуд А. А. А. Шаховской. - В кн.: Шаховской А. А. Комедии, стихотворения. Л., 1961, с. 59.} Показателен в этом отношении монолог Фингала в третьем явлении второго действия, обращенный к римскому воину Публию, которого он освобождает от плена, "Но вот что скажите вождю своему..." и т. д. (см. выше, с. 407). Тем самым драматическая интерпретация оссиановского сюжета обретала героическое и патриотическое звучание. Но, несмотря на это, пьеса Шаховского имела несравненно меньшее значение в истории русской литературы и театра, чем трагедия Озерова. Художественные достоинства ее были невелики, и она быстро сошла со сцены, тем более что русский оссианизм в это время уже шел на убыль.
      При всей популярности "Фингала" Озерова следует признать, что основной формой усвоения Оссиана русской литературой была все же не драматургия, но поэзия. Первый опыт стихотворного переложения оссиановского сюжета принадлежал поэту-сентименталисту И. И. Дмитриеву. По любопытному совпадению он обратился к самому первому из оссиановских созданий Макферсона - рассказу об Оскаре и Дермиде, обнаруженному им в том же французском сборнике "Избранные эрские сказки и стихотворения", откуда его брат Александр черпал оссиановские фрагменты для прозаического перевода. Тяготевший в это время к повествовательным жанрам, И. И. Дмитриев создал чувствительную стихотворную повесть "Любовь и дружество" (1788), которую орнаментировал сентиментальными медитациями (вроде обращения к "священну дружеству") и завершил пасторальной сценой.
      Стихотворение Дмитриева было создано и напечатано до появления перевода Кострова. Последний, как мы уже отмечали, в сущности положил конец прозаическим переводам макферсоновского Оссиана, а с другой стороны, стимулировал стихотворные переложения и подражания, для которых нередко служил исходным материалом. Впрочем, до конца XVIII в. стихотворные обработки оссиановских сюжетов были в русской литературе еще редкими, единичными явлениями. Регулярно они начали появляться в печати примерно с 1803 г. В 1811 -1812 гг. число таких публикаций уменьшилось, что, возможно, было связано с издательскими трудностями военного времени. Но с 1814 г. стихотворные обработки поэм Оссиана следуют одна за другой и достигают наибольшего числа к концу 1810-х годов, после чего начался постепенный спад.
      Если проследить, какие именно поэмы Оссиана-Макферсона привлекали русских поэтов, то бросается в глаза несомненная избирательность. Чаще всего они обращались к "Песням в Сельме" и "Картону", и это не случайно. Обе поэмы при своем сравнительно небольшом объеме вобрали в себя как бы в концентрированном виде основные особенности и главные мотивы оссианической поэзии Макферсона. Стремительно развивающийся трагический сюжет (битва отца с сыном в "Картоне", рассказ Армина о гибели его детей в "Песнях в Сельме") сочетался здесь с разнообразными патетическими лирическими пассажами.. Не случайно Карамзин предпринял перевод именно этих поэм. К "Песням в Сельме" обращались двенадцать русских поэтов, к "Картону" - одиннадцать. Не все они, правда, перелагали эти поэмы полностью. Первая из них имеет пять полных переложений, вторая - четыре. Из "Песен в Сельме" выделялся монолог Кольмы, обращение к вечерней звезде, сетования Армина; из "Картона" - рассказ Клессамора о его походе, песнь Фингала о падении Балклуты, гимн Солнцу. Следующее место по числу стихотворений (9) занимает приложение к поэме "Бератон", известное как "Плач Минваны над Рино". Привлекала внимание и сама поэма "Бератон". Правда, полное переложение было только одно (Н. Ф. Грамматина); четыре поэта, изъяв повествовательную часть, объединяли начало и конец, где Оссиан вспоминает ушедшие годы, павших героев и прощается с жизнью, уповая на грядущую славу, и это представлялось читателям как "последняя песнь Оссиана". Остальные поэмы перелагались лишь в единичных случаях. Пять стихотворных переложений имеет вставной эпизод Морны из книги I "Фингала", по три - эпизод Комала и Гальвины из книги II "Фингала" и повесть об Оскаре и Дермиде. Только один поэт (Н. Ф. Грамматин) отважился на создание полного стихотворного переложения эпической поэмы "Темора", но не смог довести до конца свое предприятие. В отношении же "Фингала" не было даже таких попыток.
      И еще одно обстоятельство обращает на себя внимание, когда мы рассматриваем весь комплекс русских стихотворных откликов на поэзию шотландского барда. Для подавляющего большинства русских поэтов обращение к Оссиану в той или иной форме было лишь эпизодом в их творческой биографии, не слишком продолжительным, как правило. В. Н. Один, перелагавший Оссиана более десятилетия, или упоминавшийся уже Н. Ф. Грамматин, который занимался этим с юных лет до конца жизни, составляют исключение. Более того, для многих поэтов это обращение к Оссиану было не только эпизодическим, но относилось к началу их творческого пути (у некоторых даже с Оссианом было связано первое выступление в печати). Как это ни парадоксально, но престарелый шотландский бард стал любимым поэтом юношества (впрочем, и Макферсон был молод, когда создавал его образ и поэтический мир). В некоторых учебных заведениях почитание Оссиана становится традицией, сохраняемой на протяжении десятилетий. Особенно это относится к Московскому университетскому благородному пансиону, откуда вышли многие переводчики оссиановских поэм и создатели стихотворений на оссианические темы.
      Юношеское увлечение Оссианом переживали самые разные поэты, отличавшиеся друг от друга и размерами дарования и творческими судьбами, и значением в истории литературы, и даже относившиеся к разным поколениям. Среди них не только гении Пушкин и Лермонтов, не только выдающиеся деятели русской литературы Н. И. Гнедич, К. Н. Батюшков, П. А. Катенин, Н. М. Языков, Д. В. Веневитинов, А. И. Полежаев, но и забытые ныне, известные лишь специалистам литераторы: А. П. Бенитцкий, Д. П. Глебов, А. А. Крылов, Ф. И. Бальдауф, В. Е. Вердеревский, В. Н. Григорьев, А. Н. Муравьев и многие другие. Свои оссианические стихотворения они создавали до 25 лет, а некоторые (в том числе Катенин, Пушкин, Лермонтов) - до 20. По-видимому, для этих поэтов первой трети XIX в. оссианизм служил некоей ступенью на их пути к овладению романтической поэтикой, что вполне согласуется с преромантическим характером этого явления.
      Особое значение имел Оссиан для литературного освоения народного творчества. Мы уже отмечали связь оссианических поэм Макферсопа с европейским преромантическим фольклоризмом. Порожденные этим движением, они одновременно способствовали его развитию. И в России творения легендарного шотландского барда попали в русло близких идей. Русские писатели в это время сами обратились к отечественному фольклору, {См.: Пыпин А. Н. История русской литературы, т. IV. СПб., 1907, с. 110-112; Русская литература и фольклор (XI-XVIII вв.). Л., 1970, с. 226-247.} и поэмы Оссиана, осмыслявшиеся как воплощение народной поэзии Севера, становились тем самым близки для русских. Их художественные особенности и колорит - сочетание дикости и величия, мрачные, преимущественно ночные и туманные, пейзажи, скорбный меланхолический тон - все это распространялось на северную поэзию вообще, включая и русскую. Оссиан служил, таким образом, неким подспорьем при освоении русскими поэтами отечественного народного творчества. А это имело и обратное последствие: в родном фольклоре они искали формы для пересоздания поэм шотландского барда на русском языке. В конце XVIII-начале XIX в. крупнейшие русские поэты - Херасков, Радищев, Карамзин, Капнист экспериментировали, стремясь воспроизвести в своем творчестве размеры народной поэзии. Со временем такие эксперименты захватили и стихотворные переложения поэм Оссиана. И первый опыт в этой области принадлежал В. В. Капнисту.
      Обладая сравнительно скромным поэтическим дарованием, Капнист был, однако, поэтом ищущим. На его попытки использовать в поэзии "простонародные" стихотворные размеры влиял близкий ему литератор, художник и ученый Н. А. Львов, деятельный пропагандист сближения родной литературы с народным творчеством. Львов подал ему пример, когда извлек из датской истории Малле "Песнь норвежского витязя Гаральда Храброго" и переложил ее "на российский язык образом древнего стихотворения с примеру "Не звезда блестит далече во чистом поле..." {Поэты XVIII века, т. II. Л., 1972, с. 211.} Капнист сам признавался: "- Пользуясь советами его (Львова, - Ю. Л.), перевел я небольшую поэму Оссиянову "Картон", поместя в оной для сравнения как простонародными песенными, так и общеупотребительными ныне размерами сочиненные стихи". {Капнист В. В. Собр. соч. в 2-х т., т. II. М.-Л., 1960, с. 210.- См.: Левин Ю. Д. Поэма Оссиана "Картон" в переложении В. В. Капниста. - Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1980, т. XXXIX, Э 5, с. 410-422.} Однако Капнист так и не решился опубликовать своего "Картона" целиком, и его опыт, весьма интересный для того времени, не оказал влияния на русских перелагателей Оссиана.
      Среди сентименталистских исканий конца XVIII в., направленных на сближение русской литературы с фольклором, важное место занимает "Илья Муромец" Карамзина (1795) - первая сказочно-богатырская поэма, оставшаяся, однако, незавершенной. Написана она была нерифмованным 4-стопным хореем с постоянной дактилической клаузулой, причем автор утверждал, что "мера" эта "совершенно русская" и что "почти все наши старинные песни сочинены такими стихами". {Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.-Л., 1966, с. 149.} Утверждение это, хотя и не вполне справедливое, отвечало потребностям времени. В пору, когда было широко распространено стремление реформировать литературу на фольклорной основе, был установлен размер, признанный национальным, народным. Его называли "русским стихом", "русским размером", "русским складом", вскоре он получил широкое распространение и применялся не только в сказочных поэмах ("Бахарияна" М. М. Хераскова, 1803; "Бова" Пушкина-лицеиста, 1814), но и в эпических произведениях (например, древняя повесть А. X. Востокова "Певислад и Зора", 1804) и даже лирических, преимущественно тех, которые ориентировались на народные жанры: песни, плачи, причитания. За "русским складом" утвердилась репутация героического; позднее им пользовались при написании патриотических поэм, связанных с Отечественной войной.
      Поэзия Оссиана воспринималась как героическая, народная и северная. Поэтому было естественно использовать "русский склад" при передаче ее по-русски. Первый шаг в этом направлении сделал Н. И. Гнедич. Увлеченный идеей народности в литературе, молодой поэт, который вскоре обратился к "Илиаде", предпринимает попытку сроднить шотландского барда с отечественным фольклором. В 1804 г. он опубликовал "Последнюю песнь Оссиана" (переложение начала и конца "Бератона"), утверждая при этом, что для Оссиана больше всего подходит "гармония стихов русских" (см. ниже, с. 561). Тем же размером Гнедич переложил и "Песни в Сельме".
      Перелагал он весьма вольно: распространял одни места поэм, сокращал или исключал другие. Но главное состояло в сближении Оссиана с русским народным творчеством. Воссоздание фольклорных параллелизмов встречается и в поэмах Оссиана-Макферсона, но у Гнедича число их множится. Передавая жалобы оссиановских героев, он стилизовал их в духе русских плачей и причитаний. Приведем пример того, как в поэме "Красоты Оссиана, или Песни в Сельме" Гнедич преобразовывал текст Кострова, на который, видимо, опирался. Кольма обращается к брату и возлюбленному, сразившим друг друга.
      У Кострова: "О друзья мои! беседуйте со мною, услышьте голос мой. Но увы! они безмолвны, они безмолвны навсегда; сердца их уже охладели и не бьются под моею рукою". {Оссиан, сын Фингалов..., ч. I, с. 284-285.}
      У Гнедича:
      Вы молчите! Побеседуйте,
      Хоть полслова вы скажите мне,
      Хоть полслова - на стенания;
      Но увы! они безмолвствуют!
      Навсегда они безмолвствуют!
      Уж не бьются и сердца у них
      Не забьются никогда они! {*}
      {* Сев. вестн., 1804, ч. II, Э 4, с. 104.}
      "Песнями в Сельме" закончились переложения Гнедича из Оссиана. Но опыт его не прошел даром. После него то один, то другой поэт принимались сближать Оссиана с отечественным фольклором, применяя для этого "русский склад". Так, Ф. Ф. Иванов переложил "Плач Минваны" (1807), Д. П. Глебов - "Крому" (1809), некий П. Медведев - тоже плач Минваны, {Новости рус. лит., 1805, ч. XIV, с. 141-143.} Н. М. Кугушев - "Сулиму" (из оссиановских поэм Гарольда) {Друг юношества, 1810, кн. VIII, с. 66-73.} и т. д.
      В 1810-е годы, хотя число стихотворных переложений Оссиана возрастало, "русский склад" при этом применялся реже, и такие опыты носили обычно подражательный, ученический характер. С одной стороны, размер понемногу выходил из моды, с другой - углубляющееся понимание национального своеобразия литератур побуждает передовых литераторов признать несоответствие духовного мира древних обитателей Шотландии и России и как следствие - непригодность "русского склада", проникнутого иным национальным духом, для передачи поэзии шотландского барда. Сам Гнедич, который раньше считал возможным переводить "Илладу" александрийским стихом, а затем перешел к воссозданию на родном языке древнегреческого гекзаметра, теперь уже осуждает свои юношеские оссиановские опыты, ибо, утверждает он, "размер стиха есть душа его; и чем более поэзия народа оригинальна, тем более формы размеров отличаются особенностию, определяющею свойства стихов и их приличие". {Чтения в О-ве ист. и древностей российских при Моск. ун-те, 1868, кн. IV, отд. V, с. 55-56 (письмо П. В. Сушкову от 18 марта 1818 г.).}
      В 1820-е годы "русский склад" вообще постепенно выходил из употребления, и поэты - переводчики Оссиана к нему уже не обращались. Только Н. Ф. Грамматин, продолжая свои переложения, начатые еще в 1804 г.; неотступно придерживался этого размера. Но когда эти переложения были посмертно изданы в 1829 г., их стих вызвал недовольную реплику рецензента (см. ниже, с. 563).
      Но вернемся к началу века. Соединение Оссиана с русской народной поэзией приобрело новый смысл после обнаружения и опубликования древнейшего произведения русский литературы "Слова о полку Игореве". С самых первых упоминаний - в статье Карамзина в журнале "Spectateur du Nord", {Карамзин Н. М. Избр. соч., т. II. М.-Л., 1964, с. 147.} в предисловии А. И. Мусина-Пушкина к первому изданию "Слова" {Ироическая песнь о походе на половцов удельного князя Новагорода-Северского Игоря Святославича... М., 1800, с. VI.} - безымянный создатель этого литературного памятника неизменно уподоблялся шотландскому барду. Эти сближения "Слова" и поэм Оссиана уже не раз отмечались и объяснялись исследователями. {См., напр.: Сиповский В. Следы влияния "Слова о полку Игореве" на русскую повествовательную литературу первой половины XIX столетия. - Изв. АН СССР по рус. яз. и словесности. 1930. т. III, кн. 1, с. 240-241; Елеонский С. Ф. Поэтические образы "Слова о полку Игореве" в русской литературе конца XVIII-начала XIX вв. - В кн.: "Слово о полку Игореве". Сб. статей. М., 1947, с. 97, 107-111; Иезуитова, с. 59-60.} С другой стороны, научно раскрыто и доказано принципиальное различие между подлинным памятником древней словесности и псевдоисторической стилизацией XVIII в. {См.: Лотман Ю. М. "Слово о полку Игореве" и литературная традиция XVIII-начала XIX в. - В кн.: "Слово о полку Игореве" - памятник XII века. М.-Л.. 1962, с. 364-381.} Но именно эти оригинальность и неповторимость "Слова" побуждали на первых этапах освоения уподоблять его чему-то знакомому и привычному. К моменту обнаружения "Слова" Оссиан уже был хорошо известен в России, воспринят русской культурой как образец древней северной воинственной поэзии. Творение Макферсона, приспособленное к современным ему вкусам и эстетическим воззрениям, было ближе и доступнее, чем подлинное древнее произведение, хотя и отечественное. И шотландский бард в каком-то смысле помогал понять древнерусского певца. Это было естественно и закономерно, особенно при том уровне, на котором находилась русская историческая наука и фольклористика к началу XIX в.
      Сопоставление творца "Слова" с Оссианом, а иногда и с Гомером, преследовало и другую цель. Тем самым подчеркивалось, что значение древнерусского памятника не ограничивается национальными рамками, что он имеет более широкое международное достоинство и что, следовательно, русские имели в своем прошлом поэтов, не уступавших великим гениям других народов. "Песнь полку Игореву свидетельствует, что и славяне имели своих Оссиянов", писал еще в 1801 г. Павел Львов, {Иппокрена, или Утехи любословия, 1801, ч. IX, с. 106.} и сходные суждения повторялись в дальнейшем неоднократно.
      Оссиан служил подспорьем не только в осмыслении "Слова". Выше уже отмечалось, что патриотический пафос, вдохновлявший Макферсона, получил своеобразное преломление в литературах континентальной Европы, где "Поэмы Оссиана" стимулировали творческое обращение к древней истории своих народов. Нечто подобное происходило и в России. Пробуждавшийся в конце XVIII в. в русском обществе интерес к героическому прошлому родины, интерес, особенно усилившийся в годы наполеоновских войн, наталкивался на недостаток известных к тому времени исторических материалов. А сохранившийся сухой и скудный летописный материал не поддерживался народным эпосом: русские былины в значительной мере оторвались от истории, сблизились со сказкой. Еще В. В. Сиповский указывал, что в первое десятилетие XIX в. в русской исторической прозе "ясно определяется сознательное стремление воссоздать утраченный исторический эпос древней Руси путем обработки летописных сюжетов по образцу "песен Оссиана" и "Слова о полку Игореве"". {Сиповский В. Русский исторический роман первой половины XIX ст. Тезисы. - В кн.: Сб. статей в честь акад. А. И. Соболевского. Л., 1928, с. 65.} Исследователи отмечали появление оссианической стилизации в исторических повестях, начиная с середины 1790-х годов, т. е. вскоре после опубликования перевода Кострова. К числу таких произведений относят повести: "Громобой" (1796) Г. П. Каменева, "Роговольд" (1798) и "Славенские вечера" (1809) В. Т. Нарежного, "Оскольд" (ок. 1800) М. Н. Муравьева, "Ольга на гробнице Игоревой" (1800) анонимного автора, "Рогнеда, или Разорение Полоцка" (1804) Н. С. Арцыбашева, "Предслава и Добрыня" (1810) К. Н. Батюшкова. {См.: Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа, т. 1, вып. 1. СПб., 1909, с. 472; Резанов В. И. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского, вып. 2. Пг. 1916, с. 47-72; Введенский, с. 80-84. 88-107; Левин, с. 75-85.}
      Следует, однако, подчеркнуть, что такой переход от Оссиана к национальному историческому прошлому наблюдался не только в русской прозе, но и в поэзии и даже в драматургии. Не случайно Озеров непосредственно после "Фингала" написал трагедию "Димитрий Донской" (1806).
      Или пример из области поэзии. Упоминавшийся уже Ф. Ф. Иванов, радикально настроенный поэт, который в 1807 г. опубликовал переложенный "русским складом" "Плач Минваны", через год выступил со стихотворением в том же размере, но уже основанном на летописном сюжете: "Рогнеда на могиле Ярополковой" (в сущности тоже "плач"):
      Перестаньте, ветры бурные,
      Перестаньте бушевать в полях;
      Тучи грозные, багровые,
      Перестаньте крыть лазурь небес!
      . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Вот те холмы величавые,
      Прахи храбрых опочиют где;
      Вот и камни те безмолвные,
      Мхом седым вокруг поросшие.
      Вижу сосны те печальные,
      Что склоняют ветви мрачные
      Над могилой друга милого...
      и т. д. {*}
      {* Рус. вести., 1808, ч. III, Э 9, с. 383-384.}
      Здесь летописный сюжет, преобразованный в форме оссиановского плача, и оссианическая образность, введенная в стиль и размер русской былины, образуют органическое единство. При этом поэт ориентируется не только на элегический, но и на героический аспект оссиановской поэзии. Рогнеда вспоминает любимого,
      Чей в боях меч, будто молния,
      Белый огнь струит по ребрам гор,
      Рассекая так щиты врагов,
      Сыпал искры ты вокруг себя.
      Сколько сильных от руки твоей
      Пало ниц!.. {*}
      {* Там же, с. 384-385.}
      Это лишь один пример, взятый наудачу; их число можно было бы умножить. Именно героический, национально-патриотический пафос, воплощенный в возвышенных поэтических образах, привлекал к Оссиану в пору борьбы с Наполеоном русских поэтов, продолживших в этом отношении традицию Державина.
      В 1806 г. В. А. Жуковский пишет "Песнь барда над гробом славян-победителей". Обращение к прошлому своего народа здесь (как и в упоминавшихся "Димитрии Донском" Озерова или "Рогнеде" Иванова) служило для выражения патриотических мыслей и чувств, связанных с современностью. Поэт сам указал впоследствии, что его стихи "относятся к военным обстоятельствам того времени", {Жуковский. Стихотворения, ч. II. СПб., 1816, с. 315.} т. е. победам русских войск осенью 1805 г. при Кремсе и Шенграбене и последующей катастрофе при Аустерлице. И, создавая "песнь", которая прославляла павших героев и призывала живых к новым подвигам, Жуковский широко использовал образы, мотивы, колорит, заимствованные из поэм Оссиана. {См.: Резанов В. И. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского, вып. 2, с. 392-402, 411-416; Иезуитова, с. 63-66.} Сама идея стихотворения, возможно, была почерпнута из того же источника, где без песни барда над погибшими воинами их тени не могут успокоиться и вступить в воздушные чертоги праотцев. Оссиановские картины (с державинской окраской) предстают с самого начала "Песни":
      Ударь во звонкий щит! стекитесь ополченны!
      Умолкла брань - враги утихли расточенны!
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Зажжем костер дубов; изройте ров могильный;
      Сложите на щиты поверженных во прах:
      Да холм вещает здесь векам о бранных днях,
      Да камень здесь хранит могущих след священный! {*}
      {* Жуковский В. А. Полн. собр. соч. в 12-ти т.,
      т. I. СПб., 1902, с. 42.}
      Кульминационным моментом "Песни" служит явление барду теней в духе Оссиана.
      В следующем году С. П. Жихарев написал стихотворение "Октябрьская ночь, или Барды", основанием которого послужило приложенное Макферсоном к "Кроме" подражание Оссиану. Но, опираясь на оссианический первоисточник (известный ему по немецкому переводу Дениса), юный поэт создал в сущности новое произведение, введя в песни бардов оплакивание и прославление героев, павших за отчизну. Конечно, стихотворения Жуковского и Жихарева - вещи несопоставимые по своему значению, но тем не менее, взятые вместе, они наглядно показывают, как важна была русским поэтам в это время опора на Оссиана. Величие сила и благородство оссиановских героев, лирическое напряжение и торжественный пафос поэм помогали находить средства для художественного воплощения трагичных событий современности. Известная доля условности оссиановских образов не препятствовала этому: реалистическое изображение войны еще не стало достоянием "высокой" литературы. А мрачный колорит оссиановской поэзии, ее общая скорбно-меланхолическая тональность, ощущение тревоги, пронизывающее многие поэмы, - все это было особенно созвучно настроениям русских людей в ту пору, когда исход борьбы с Наполеоном не был еще решен, и особенно в 1812 г. во время продвижения французских войск к Москве. Знаменательно, что русские полководцы генералы А. П. Ермолов и А. И. Кутайсов читали Фингала" накануне Бородинского сражения, оказавшегося для Кутайсова роковым. {См.: Муравьев Н. Н. Записки. - Рус. архив, 1885, кн. III, вып. 10, с. 258.}
      Разгром французской армии и изгнание ее из пределов России, победоносное шествие русских войск по Европе вызвали к жизни совершенно иные настроения. В патриотической поэзии 1813-1815 гг. возобладала одическая традиция, восходящая к Ломоносову и в значительной мере вытеснившая оссианические мотивы.
      Правда, юный К. Ф. Рылеев, находившийся еще в кадетском корпусе, написал в 1813 г., явно подражая Оссиану, прозаическую "Победную песнь героям": "Возвысьте гласы свои, барды. Воспойте неимоверную храбрость воев русских! Девы красные, стройте сладкозвучные арфы свои; да живут герои в песнях ваших. Ликуйте в виталищах своих, герои времен протекших. Переходи из рук в руки, чаша с вином пенистым, в день освобождения Москвы из когтей хищного", и т. д. {Маслов В. И. Литературная деятельность К. Ф. Рылеева. Киев, 1912. Приложения, с. 82.} Но Рылеев ориентировался не на Макферсона, а на "Песнь Оссиана на поражение римлян" Э. Гарольда, чьи оссиановские поэмы в целом более жизнерадостны. {См.: Левин Ю. Д. Об источнике "Победной песни героям" К. Ф. Рылеева. - Рус. лит., 1980, Э 2, с. 143-146.}
      Оссианизм наложил отпечаток и на связанное с Отечественной войной элегическое творчество К. Н. Батюшкова. Характерные оссиановские выражения обнаруживаются в стихотворении "Переход через Рейн" (1816), написанном по личным воспоминаниям о вступлении русских войск во Францию. Реальные картины сочетаются здесь с условными, ставшими уже традиционными замками "в туманных, облаках", "нагорными водопадами", "бардами", "чашей радости" и т. п. {Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977, с. 320-324.} Целиком проникнута оссианическим духом косвенно относящаяся к событиям наполеоновских войн монументальная элегия "На развалинах замка в Швеции" (1814). Тематически она связана со Скандинавией (и певцы соответственно зовутся здесь не "бардами", а "скальдами"), но в то же время в ней развиваются характерные мотивы оссиановских поэм. Это и престарелый воин, поседелый в боях, благословляющий сына на подвиги во имя славы, и юноша, несущий "на крыльях бури" войну "врагам отеческой земли", и "погибших бледный сонм", который возносится в загробный мир, и скальды, готовящие на холмах пиршество, и "дубы в пламени" и т. д. Но все это, как и в поэмах Оссиана, - лишь воспоминание о героическом прошлом. Ныне же
      ... все покрыто здесь угрюмой ночи мглой,
      Все время в прах преобратило!
      Где прежде скальд гремел на арфе золотой,
      Там ветер свищет лишь уныло! {*}
      {* Там же, с. 202-205.}
      Отсюда меланхолический колорит, присущий стихотворению.
      Лицеист Пушкин, перелагавший "Кольну-дону" ("Кельна", 1814) и создававший подражание "Осгар" (1814), где сочетал Оссиана и Парни, стилизует в оссианическом духе (не без влияния Батюшкова) и события наполеоновских войн. Так, в "Воспоминаниях в Царском Селе" (1814), которые открываются картиной "угрюмой нощи", являются "тени бледные погибших... в воздушных съединясь полках", а при наступлении русских войск "звучат кольчуги и мечи". Соответственно у Пушкина и Наполеон сокрушается на Эльбе:
      ... раздроблен мой звонкий щит,
      Не блещет шлем на поле браней;
      В прибрежном злаке меч забыт
      И тускнет на тумане.
      (Наполеон на Эльбе, 1815).
      Видно, должно было пройти полтора десятилетия, прежде чем Пушкин смог показать в "Полтаве" реальную обстановку сражения со штыковыми атаками пехоты, сабельным ударом конницы, орудийными залпами и т. д. А далее последовало и "Бородино" Лермонтова.
      Героическая интерпретация оссианизма была подхвачена и развита в конце 1810-х-начале 1820-х годов литераторами, прямо или косвенно связанными с декабристским движением. П. А. Вяземский в статье "О жизни и сочинениях В. А. Озерова", предпосланной собранию сочинений драматурга, писал: "Воображение Оссиана сурово, мрачно, однообразно, как вечные снега его родины. У него одна мысль, одно чувство: любовь к отечеству, и сия любовь согревает его в холодном царстве зимы и становится обильным источником его вдохновения. Его герои - ратники; поприще их славы - бранное поле; олтари могилы храбрых". {Озеров В. Л. Соч., т. I. СПб., 1817, с. XXIX.} Поэзия Оссиана утверждалась, таким образом, как гражданская и народно-героическая и вновь подчеркивалась ее близость северной русской поэзии. И это воззрение разделялось декабристами. Кюхельбекер в стихотворении "Поэты" вводит Оссиана в ряд певцов, призванных вещать народам - великие истины. У Александра Бестужева раздумья о прошлом страны "возбуждают... мысли оссиановские". {Бестужев Алок[сандр]. Путешествие в Ревель. - Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XIII, кн. 2, с. 179.} Связанный с тайным обществом А. М. Мансуров пишет "Умирающего барда", подражание Оссиану, где прославляются герои, отдавшие жизнь в правой битве.
      Неизменным вниманием пользовался Оссиан в петербургском Вольном обществе любителей российской словесности (1816-1825) - литературном объединении, находившемся под непосредственным влиянием писателей-декабристов. На заседаниях обсуждались, а затем печатались в журнале общества "Соревнователе просвещения и благотворения" оссианические переложения и подражания А. А. Никитина (секретаря общества), А. А. Крылова, В. Н. Григорьева, М. П. Загорского, в которых так или иначе разрабатывался героический аспект оссианизма. {См.: Левин, с. 99-111.} 16-летний Н. М. Языков опубликовал в "Соревнователе" свое первое стихотворение "Послание к Кулибину", где воспевал героя Фингала.
      Для осмысления образа Оссиана в русской гражданской поэзии этого времени показательно стихотворение А. И. Писарева, напечатанное одновременно в "Соревнователе" и "Мнемозине" В. К. Кюхельбекера и В. Ф. Одоевского. Найдя у французского поэта-преромантика Ш.-И. Мильвуа стихотворение, утверждавшее нравственное величие и силу народного певца, русский автор заменил шведского скальда Эгила Оссианом и тем самым не только осложнил конфликт противоборством скандинавов и каледонцев, но и закрепил это имя за романтическим образом поэта - трибуна и бойца, который равно торжествует, сражаясь оружием и песней.
      Как и в пору войны с Наполеоном, в гражданской поэзии декабристского периода оссианический образ барда, перенесенный на славянскую почву, приобретает актуальный патриотический смысл. Мы встречаем его в "Песни барда во время владычества татар в России" (1823) Н. М. Языкова и в "Песни на могиле падших за Отечество" (1818) А. А. Никитина. А после разгрома восстания связанный с декабристами А. А. Шишков (1799-1832) в стихотворении "Бард на поле битвы" прославлял и оплакивал павших товарищей:
      Он вызывал погибших к битве новой,
      Но вкруг него сон мертвый повевал,
      И тщетно глас его суровый
      О славе мертвым напевал. {*}
      {* Поэты 1820-1830-х годов, т. I. Л., 1972, с. 410.}