Под пение бардов я взял из источника камень. В тине, его покрывавшей, застыла кровь супостатов Фингаловых. Внизу положил я три навершия вражьих щитов, расстоянье меж ними отмерив согласно тому, как вздымалась и затихала Уллина песня ночная. Тоскар в землю сложил кинжал и кольчугу из звонкой стали. Камень мы окружили насыпью и повелели ему вещать грядущим годам.
      "Тинистое чадо потоков, подъятое ныне ввысь, вещай бессильным, о камень, когда племя Сельмы исчезнет! Гонимый бурною ночью путник ляжет возле тебя; твой свистящий мох зазвучит в его снах; ушедшие годы воротятся. Битвы встанут пред ним, лазоревощитные короли сойдутся на брань, луна, омрачаясь, взглянет с небес на возмущенное поле. Поутру он очнется от снов и увидит вокруг могилы воителей. Он спросит о камне, и старец ответит: "Этот серый камень воздвиг Оссиан, вождь минувших годов"".
      Пришел с Кол-амона бард от Кар-ула, друга чужеземцев.* Он пригласил нас на пир королей в жилище прекрасной Кольна-доны. Мы пошли к чертогу арф. Там Кар-ул, осененный седыми кудрями, просиял, завидя сынов друзей своих, что стояли, как два молодых деревца в зеленой листве.
      * Обычаи бриттов и каледонцев были столь сходны во времена Оссиана, что они несомненно составляли первоначально один народ и происходили от галлов, владевших сперва южной Британией, а затем постепенно переселявшихся на север. Такое предположение куда правдоподобнее, нежели праздные домыслы невежественных сенахиев, которые приводят каледонцев из каких-то дальних стран. Голословное утверждение Тацита (которое между прочим основывалось лишь на внешнем сходстве каледонцев с германцами его времени), хоть оно и поколебало некоторых ученых людей, все же недостаточно убедительно, для того чтобы мы поверили, будто древние обитатели северной Британии были германскими переселенцами. Обсуждение вопроса такого рода не лишено интереса, но едва ли принесет пользу. Такие отдаленные периоды настолько окутаны тьмою, что теперь мы не можем утверждать о них ничего определенного. Свет, проливаемый римскими авторами, слишком слаб, чтобы вести нас к истине сквозь мрак, их окружающий.
      "Сыны могучих мужей, - он промолвил, - вы возвращаете дни старины, когда я впервые сошел с волны в многоводный дол Сельмы. Я стремился вослед Дут-мокарглоса, обитателя бурь океанских. Отцы наши были врагами, мы сошлись у излучистых вод Клуты. Он бежал от меня по морю, а мои паруса неслись ему вслед. Ночь меня сбила с пути, застигнув среди пучины. Я приплыл к королевским чертогам, к Сельме, где обитают высокогрудые девы. Фингал со своими бардами и Конлох, десница смерти, встретили нас. Я пировал три дня в чертоге и видел там синие очи Эрина, Рос-крану, чадо героев, светоч племени Кормака. Не без чести ушел я оттуда: короли подарили щиты Кар-улу, они висят высоко в Кол-амоне в память о прошлом. Сыны королей отважных, вы возвращаете дни старины".
      Кар-ул приготовил дуб пирований. Он снял два навершия с наших щитов. Он положил их в землю под камень, чтобы они вещали геройскому племени. "Когда загрохочет битва, - молвил король, - и нашим сынам доведется встретиться в гневе, племя мое, может быть, взглянет на этот камень, уготовляя копья. "Разве наши отцы не встречались в мире", - скажут они и прочь отложат щиты".
      Ночь сошла. Осененная длинными кудрями, явилась дочь Кар-ула. Сливаясь со звуками арфы, голос раздался белорукой Кольна-доны. Омрачился Тоскар на месте своем, увидев любовь героев. Она сошла на смятенную душу его, словно луч на океан мрачно-бурный, когда озарит он, прорвавшись сквозь тучу, пенистый гребень волны.*
      * Следующий далее эпизод полностью утрачен или, во всяком случае, передавался так неисправно, что его нельзя включить в поэму.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Поутру мы пробудили леса и устремились по следу косуль. Они полегли у привычных своих потоков. Мы возвращались долиною Кроны. Из лесу юноша вышел со щитом и копьем без острия. "Откуда, - молвил Тоскар из Луты, - сей луч прилетел? Обитает ли мир в Кол-амоне вокруг Кольна-доны, прекрасной владычицы арф?"
      "Близ многоводного Кол-амона, - молвил юноша, - Кольна-дона прекрасная прежде жила. Она там жила, но теперь ее путь в пустынях с королевским сыном, с тем, кто сердцем ее завладел, когда блуждало оно в чертоге".
      "Чужеземный вестник, - молвил Тоскар, - приметил ли ты воителя путь? Он должен пасть, отдай мне щит твой горбатый". В гневе схватил он щит. Дивно вздымались пред ним перси девы, белые, словно лебеди грудь, плывущей по быстронесущимся волнам. То была Кольна-дона, владычица арф, дочь короля! Прошедшей ночью ее голубые глаза обратились на Тоскара, и любовь ее воспылала.
      ДОПОЛНЕНИЯ
      ОССИАН В РУССКОЙ ПОЭЗИИ
      I
      И. И. Дмитриев
      ЛЮБОВЬ И ДРУЖЕСТВО
      Священно дружество! о коль твой силен глас!
      Под тяжким бременем недугов злых страдая,
      В унынии души отрад не ожидая,
      Уже я навсегда хотел забыть Парнас;
      Уже не строил больше лиру;
      Не воспевал на ней ни друга, ни Плениру;
      Лишь только, на нее взирая, воздыхал
      И слезы из очей безмолвно проливал.
      Но днесь твои, мой друг, приятнейшие строки,
      Как будто животворны соки,
      Влияли жар и силу вновь
      В мою, уже хладевшу, кровь
      И к музе паки обратили,
      С которою меня дни мрачны разлучили.
      Покорствуя тебе, долг дружества плачу,
      Внемли: я петь стихи печальные хочу.
      Божественным владевый даром,
      Бессмертный Оссиан, высокий сей певец,
      Дермида предал со Оскаром
      Потомству дружбы в образец.
      И в склонностях, и летах равны,
      Сии два друга были славны
      Согласием их душ и мужеством равно.
      Узнав их, всякий мнил, что сердце в них одно.
      В сражениях они друг друга защищали
      И вместе лавры пожинали.
      Примерной дружбы их узла
      И самая любовь расторгнуть не могла.
      Уллином в мир произведенна,
      Комала, красотой небесной одаренна,
      По смерти дней своих творца,
      Который низложен Оскаровой рукою,
      Была назначена судьбою
      Пленить героев двух сердца.
      Уже они клянут тот день, который славой
      Их подвиг увенчал,
      Когда толь сильный враг от их меча упал;,
      Уже, исполненны любовною отравой,
      Во славе счастия не зрят
      Их счастие в любви: ее боготворят.
      Довольно ль за отца, Комала! ты отметила?
      Но, ах! сим тень его лишь больше раздражила?
      Героев ты пленя, познала горший плен.
      Оскар, которым твой родитель умерщвлен,
      Кто б мог вообразить? - Оскар тебе любезен!
      Вотще ты хочешь быть сама к себе строга,
      Вотще желаешь зреть в Оскаре ты врага!
      Увы! среди любви рассудок бесполезен!
      "Оскар! - Дермид в слезах ко другу так вещал.
      Оскар! кляни меня: я твой соперник стал
      Комалу я люблю!.. Но ты пребудь спокоен;
      Ты счастлив в ней, я нет...
      Вкушай плоды любви, а я оставлю свет;
      Умру, слез дружества достоен!
      Мой друг! в последний раз ты мне послушен будь:
      Возьми свой меч и им пронзи несчастну грудь!"
      "Что слышу? - рек Оскар, сугубо изумленный.
      Ужель Дермид меня способным чает быть
      Кровь друга своего дражайшую пролить?
      Бывал ли таковой злой изверг во вселенной?
      Дермид! хотя ты мне совместник по любви,
      Но я лишь помню то, что ты мой друг: живи!"
      "Мне жить? Ах, нет! мне век уж не прелестен.
      Рази меня, доколь невинен я и честен!
      Рази!.. Иль хочешь ты меня толь низким зреть,
      Чтоб выю я простер под недостойну руку,
      Дабы со срамом умереть?
      Оскар! не множь мою ты муку,
      Дай смерть рукой своей, и верь мне, что она
      Пребудет для меня и для тебя славна".
      "Дермид! ты требуешь... О, горестная доля!..
      Зри слезы... Что сказать? Твоя свершится воля...
      Но что! ужели ты с бесславием умрешь?
      Как агнец, выю сам под острие прострешь?
      Нет, смерть твоя должна быть смертию героя!
      Ступай, вооружись, назначим место боя!
      Сражен твоей рукой, безропотно паду
      Или, сразя тебя, сам путь к тебе найду".
      Уже они текут на брег шумящей Бранны,
      Где были столько крат победой увенчанны;
      Остановляются, в слезах друг друга зрят,
      Безмолвствуют; но, ах! сердца их говорят!
      Объемлются - потом, мечами
      Ударив во щиты, вступают в смертный бой.
      Уже с обеих стран лиется кровь ручьями;
      Уже забвен был друг - сражался лишь герой.
      Но чувство дружества Оскара просвещает:
      Оскар, воспомня то, что друга поражает,
      Содрогнулся и свой умерил пылкий жар.
      Дермид же, в смерти зря себе небесный дар,
      Отчаян, яростен, опасность презирая,
      Бросается на меч, колеблется, падет
      И, руки хладные ко другу простирая,
      С улыбкой на уетах сей оставляет свет.
      Оскар, отбросив меч, очам его ужасный,
      Источник пролил слез и горько восстенал:
      "Кого ты поразил рукой своей, несчастный?
      На труп взирая, он вещал.
      Се друг твой, се Дермид, тобою убиенный!
      А ты, ты, кровию Дермида обагренный,
      Еще остался жив? Оскару ль то снести?
      Умри, злодей, умри!.. Комала, ах! прости!"
      С сим словом путь к своей возлюбленной направил,
      Котору посреди смущения оставил.
      С пришествием его она узрела свет.
      "Но отчего Оскар толь медленно идет?
      Комала говорит. - Печально он взирает
      И рук своих ко мне уже не простирает...
      Вздыхает... Небеса! какой еще удар!
      Дражайший мой! скажи, что сделалось с тобою?"
      "Комала! - рек Оскар.
      Внимай: тебе я стыд и грусть мою открою.
      Известна ты, что я доднесь в метанье стрел
      Подобного себе из воинов не зрел;
      Стрела, которую рука моя пускала,
      Всегда желаема предмета достигала.
      Но днесь - о стыд! о срам! о горька часть моя!
      Искусства я сего, сверх чаянья, лишился,
      И славы блеск моей навек уже затмился!
      Комала! видишь ли близ оного ручья
      Надменный дуб, главу меж прочих возносящий,
      И светлый оный щит, внизу его висящий?
      "Сей щит Гармуров был,
      Которого мой меч дни славны прекратил.
      Кто б думал, чтоб рука, пославша смерть герою
      О стыд! о вечный стыд! куда себя сокрою?
      Пронзить в средину щит бессильною была!"
      "Оскар! - с улыбкой дщерь Уллинова рекла,
      Утешься! Мой отец - прости, что я вздохнула;
      Хоть властвует любовь, природа не уснула
      Дражайший мой отец в младенчестве моем
      Учил меня владеть стрелой и копнем.
      Пойдем, любезный мой! Мне счастье вместо дара
      Пособит, может быть, загладить стыд Оскара".
      Посем они спешат в уединенный лес,
      Где им назначен был рок лютый от небес.
      Достигши до него, Комала отступает,
      Остановляется и лук свой напрягает;
      А между тем Оскар скрывается за щит...
      Увы! летит стрела и в грудь его разит!
      "Благодарю тебя, - он рек, упав на землю,
      Что от руки твоей, Комала, смерть приемлю!
      Достоин я сего: я друга пролил кровь.
      Закрой, дражайшая, закрой мои зеницы!
      Простись со мной и две гробницы
      Любовникам своим готовь!"
      Вздохнул и кончил жизнь... Отчаянна Комала
      Недолго труп его слезами орошала;
      В Оскаре счастие, вселенну погубя,
      Вонзила острый меч немедленно в себя.
      Три жертвы, бедственно любовию сраженны,
      По смерти стали быть навеки сопряженны.
      Чувствительны сердца их вместе погребли
      И кроткий памятник над ними вознесли,
      Который и поднесь в дубраве существует
      И их печальную кончину повествует.
      Когда пресветлый Феб с лазуревых небес
      В полудни жаркие лучи распростирает
      И сладостный зефир во густоте древес,
      От зноя утомлен, едва не умирает,
      Невинны пастыри незлобивых овец
      Стекаются вкушать при гробе сем отраду,
      Где, вспомня жалостный почиющих конец,
      Лиют потоки слез, забыв идти ко стаду.
      1788
      В. В. Капнист
      КАРТОН
      ПОЭМА, ТВОРЕНИЕ ДРЕВНЕГО КАЛЕДОНСКОГО БАРДА ОССИЯНА,
      СЫНА ЦАРЯ ФИНГАЛА
      События веков протекших!
      Деяния минувших лет!
      Воскресните в моих вы песнях.
      Журчание твоих, о Лора! чистых струй
      Прошедша времени мне память возвращает.
      Приятен слуху моему,
      О Гермалат! твоей дубравы шум унылый.
      Не видишь ли, Малвина! ты
      Скалы, вереском осененной?
      Три ели от ее низвесились чела;
      У ног излучиста долина зеленеет.
      Там, нежну вознося главу,
      Красуется цветок душистый.
      Уединенно там растет седый волчец
      И белыми на ветр летящими власами
      Зеленый устилает луг.
      Два камня, вросшие до половины в землю,
      Подъемлют мшистые главы.
      Пужливая оттоль в ночи уходит серна:
      Она там призрак бледный зрит,
      Священное сие всегда стрегущий место.
      Два славны воины, Малвина!
      Лежат в ущельи сей скалы.
      События веков протекших,
      Деяния минувших лет!
      Воскресните в моих вы песнях.
      Кто сей, грядущий к нам из дальних чуждых стран
      Среди своей несметной рати?
      Морвенски знамена предшествуют ему;
      В густых его кудрях играет легкий ветр;
      Спокойный вид его войной не угрожает:
      Он тих, как луч вечерний,
      Сквозь тонки западны светящий облака
      На злачную долину Коны.
      Но кто, как не Фингал, Комгалов храбрый сын,
      Владыка подвигами славный?
      Он радостно холмы отечественны зрит
      И тысяще велит воскликнуть голосам:
      "Народы дальныя страны!
      На ратном вы кровавом поле
      Фингалом в бег обращены.
      Седящий на златом престоле
      Владыка мира слышит весть
      О гибели несметных в о ев:
      В очах его пылает месть.
      Ко сонму избранных героев
      Стремя укорну, грозну речь,
      Хватает он отцовский меч,
      Лежащий на златом престоле.
      Народы дальныя страны!
      На ратном вы кровавом поле
      Фингалом в бег обращены".
      Так бардов сонм воспел, входя в чертоги Селмы;
      Несметно множество светильников драгих,
      Отъятых у врага, средь сонма возжигают.
      Готовится огромный пир,
      И ночь в весельи протекает.
      "Но где же Клесамор? - спросил Фингал державный,
      Где Морны верный брат, в день радости моей?
      Уныл, уединен,
      Он дни свои влачит в долине шумной Лоры.
      Но се я зрю его: он с холма к нам нисходит,
      Подобен быстрому коню,
      Гордящемусь своей и силой и красой,
      Когда по шуму легка ветра
      Товарищей своих он слышит издалече,
      И бурно на скаку
      Блестящу возметает гриву.
      Да здравствует наш друг, могущий Клесамор!
      Почто так долго ты отсутствовал из Селмы?"
      "Итак, - вождь Лоры отвечал,
      Морвена царь течет со славой!
      Так в юности своей Комгал
      Торжествовал в войне кровавой.
      Чрез ток Карунский наводнен,
      В страну противных нам племен,
      Со мной он часто проносился:
      В войне наш острый меч стократ
      Багрился кровью супостат,
      И мира царь не веселился.
      Но почто воспоминаю
      Времена сражений наших?
      Уж глава моя дрожаща
      Сединою серебрилась;
      Дряхлая рука отвыкла
      Напрягать мой лук упругий,
      И уж легкое насилу
      Я копье подъемлю ныне.
      О когда бы возвратилась
      Радость, дух мой ожививша,
      При любезном первом взгляде
      На прекрасную Моину,
      Белогруду, светлооку,
      Нежну чужеземну дщерь!"
      "Повеждь нам, - царь вещал Морвена,
      Печали юности твоей.
      Уныние, как тьма сгущенна,
      Сокрывша дневных блеск лучей,
      Мрачит днесь душу Клесамора,
      На бреге, где шумяща Лора
      Течет извившись средь полей
      И предки где твои витали,
      Повеждь нам скорби юных дней
      И жизни твоея печали".
      "В мирно время, - отвечает Клесамор ему,
      Ко балклутским плыл стенам я белокаменным.
      Ветр попутный, раздувая паруса мои,
      Внес корабль мой во спокойну пристань Клутскую.
      Три дни тамо Рейтамир нас угощал в пирах;
      Там царя сего я видел дочь прекрасную.
      Медочерпна чаша пиршеств обходила вкруг,
      И Моину черноброву мне вручил отец.
      Грудь сей девы пене шумных волн подобилась;
      Взоры пламенны ровнялись с блеском ясных звезд,
      Мягки кудри с чернотою перьев ворона.
      Страстью мне она платила за любовь мою,
      И в восторгах мое сердце изливалося.
      Но внезапно к нам приходит иностранный вождь,
      Восхищенный уж издавна ее прелестьми.
      Ежечасно речь строптиву обращал он к нам.
      Часто в полы извлекая свой булатный меч,
      "Где, - гласил он, - где Комгал днесь пресмыкается?
      Сей могущий, храбрый витязь, - вождь ночных бродяг.
      Знать, стремится он к Балклуте с своим воинством,
      Что так гордо поднимает Клесамор чело".
      "Знай, о воин! - вопреки я отвечал ему,
      Что мой дух своим лишь жаром вспламеняется:
      Хоть от храбрыя дружины удален теперь,
      Но без страха и средь тмы врагов беседую.
      Велеречишь ты, заставши одного меня;
      Но мой острый при бедре меч сотрясается:
      Он стремится возблистать теперь в руке моей.
      Замолчи же о Комгале, мрачный Клуты сын!"
      Воскипела буйна гордость - мы сразилися;
      Но он пал моей десницей. Брани громкий звук
      Лишь раздался на вершинах тока клутского,
      Копей тысячи блеснули супротив меня.
      Я сражался - сопостаты одолели нас.
      Я пустился на шумящи волны клутские;
      Над зыбями забелелись паруса мои,
      И корабль мой рассекал уж море синее.
      К брегу притекает скорбная Моина;
      Взор ее прелестный слезы орошали;
      Ветры раздували косы распущенны.
      Вопль ее унылый издали я слышал;
      В горести старался возвратиться к брегу;
      Но восточны ветры, паруса раздравши,
      Унесли корабль мой в бездну океана.
      С той поры злосчастной я не видел боле
      Ни потока клутска, ни драгой Моины.
      Во стенах Балклуты жизнь она скончала.
      Тень ее воздушну я несчастный видел,
      Как она во мраке тишины полнощной
      Вдоль шумящей Лоры близ меня неслася.
      Вид ее печальный был луне подобен,
      Сквозь несомы бурей облака смотрящей;
      В ночь, когда нам небо сыплет снег пушистый
      И земля безмолвна, в мраке почивает".
      "Пойте, барды! - рек Фингал.
      Пойте, в песнях возносите
      Блеск Моининых красот;
      Чрез пространство шумных вод
      Легку тень ее зовите.
      Пусть она на сих брегах
      С сонмами красавиц нежных,
      Живших средь героев прежних
      В славных древности веках,
      Пусть на светлых, безмятежных,
      Здесь почиет облаках.
      Пойте, барды! возносите
      Блеск Моининых красот;
      Чрез пространство шумных вод
      Легку тень ее зовите.
      Я видел сам огромные балклутские башни;
      Но пусты уж, оставлены их теремы были.
      Пожрал огонь с оградою высокие кровы.
      Народа глас не слышался, и стремленье Клуты
      С стези своей свратилося твердых стен паденьем.
      Седый волчец сребристую там главу возносит,
      И мох густый колеблется дыханием ветра,
      Из окон лишь пустынные выглядывают звери,
      Сквозь мрачный лист в развалинах разросшегось терна.
      Уж пусты днесь прекрасные чертоги Моины,
      Вселилося безмолвие в дому ее предков.
      Возвысим песнь уныния, воздохнув, оплачем
      Страну иноплеменную, опустевшу ныне:
      Единым лишь мгновением она пала прежде;
      И нам, уже стареющим, скоро пасть приходит.
      Почто ж, о сын крылатых дней, почто зиздешь башни?
      Сегодня ты любуешься с теремов высоких,
      А завтра, вдруг налетевши, пустынные ветры
      В разваленных сенях твоих засвистят, завоют
      Вокруг полуистлевшего щита славных предков.
      Но бурный ветр пускай ревет;
      Дней наших славы не убудет:
      В полях сражений ввек пребудет
      Десниц победоносных след,
      А в песнях бардов слава наша.
      Возвысьте громкой арфы глас;
      Да вкруг обходит празднеств чаша,
      И радость да живет средь нас.
      Когда, о царь златых лучей!
      И твой свет некогда увянет;
      Коль некогда тебя не станет,
      Гордящеесь светило дней!
      Коль временно твое блистанье,
      Как жизни преходящей цвет:
      То славы нашея сиянье
      Лучи твои переживет".
      Так пел Фингал в своем восторге;
      И бардов тысяча вокруг,
      Склонившись на своих престолах,
      Внимали голосу его.
      Он сладок был, как звуки арфы,
      Весенним ветром приносимы.
      Любезны были, о Фингал!
      И пение твое и мысли.
      Почто я не возмог наследить
      Приятств и сил твоей души?
      Но ты в героях беспримерен;
      Сравниться кто возмог с тобой?
      Всю ночь пропели мы, и утро
      В веселии застало нас.
      Уж гор седых главы взносилися верх туч;
      Уже приятно открывалось
      Лазурное лице морей;
      И се, поднявшись, белы волны
      Вращаются вокруг скалы сей отдаленной.
      Из моря медленно подъемлется туман,
      Приемлет старца вид
      И вдоль безмолвный долины сей несется.
      Не движутся огромны члены
      Призрака страшного сего,
      Но нека тень его несет поверх холмов;
      Остановясь над кровом Селмы,
      Разлился он дождем кровавым.
      Один Фингал лишь зрел ужасный призрак сей;
      Тогда ж он предузнал своих героев смерть.
      Безмолвен, возвратясь он в свой чертог огромный,
      Снимает со стены тяжелое копье,
      И уж звучит броня на раменах его.
      Вокруг его встают все витязи Морвена,
      Друг на друга они в безмолвии глядят,
      И на Фингала все свой обращают взор.
      Они в чертах его зрят яростны угрозы
      И гибель сопостат в движении копья.
      Вдруг тысяча щитов покрыли перси их,
      И тысяча мечей булатных обнаженны,
      Чертоги осветя, сверкают уж в руках.
      Раздался в воздухе оружий бранных гром,
      Недвижны ловчих псы ужасный вой подъемлют.
      Безмолвно все вожди теснятся вкруг царя:
      Всяк, взоры устремя на грозный взор Фингала,
      Наносит на копье нетрепетную длань.
      "Морвенские сыны! - так царь вещал к дружине,
      Не время пиршеством нам прохлаждаться ныне,
      Се туча брани к нам, как бурный вихрь летит,
      И с нею алчна смерть над сей страной парит,
      Я видел некую тень дружнюю; Фингала
      О битве предварить она сей день предстала.
      К нам вражья сильна рать несется на судах.
      Из волн вознесшихся я зрел неложный знак,
      Морвенским берегам опасностью грозящий.
      Да препояшет всяк меч, смерть врагам носящий,
      Десницы копьями, друзья, вооружив
      И предков шлемами чела приосенив,
      Да все покроются железными бронями
      И ополчатся в бой пред нашими холмами.
      Се буря брани к нам летит; и с сей зарей
      Глас смерти лютыя услышим над главой".
      Фингал перед челом неустрашимой рати
      Течет как некий страшный вихрь,
      Летящий пред грядой молниеносных туч,
      Когда они, на мрачном небе
      Простершися, пловцам предвозвещают бурю.
      На злачный Коны холм восшедши, стала рать.
      Морвена дщери зрят ее из низких долов,
      Подобную густой дубраве.
      Они предвидели младых героев смерть;
      Взирали с ужасом на море;
      Белеющимися волнами
      Тревожились они,
      Приемля их за отдаленны
      Ветрила чуждых кораблей,
      И токи слезные лились по их ланитам.
      Восшедшу солнцу над волнами,
      Вдали узрели мы суда.
      Как моря синего туман,
      Приближились они и бранноносных воев
      На берег извергают.
      Меж ими виден был их вождь,
      Подобно как елень в средине стада серн.
      Весь щит насечен златом.
      Бесстрашно шествовал он к Селме;
      За ним его могуща рать.
      "Улин! - так рек Фингал, - навстречу чужеземцу
      Теки и предложи во мирных словесах,
      Что страшны мы на ратном поле;
      Что многочисленны врагов здесь наших тени;
      Что чужды витязи на пиршествах моих
      Осыпаны честьми и в отдаленных царствах
      Оружие моих великих кажут предков:
      Иноплеменники дивясь благословят
      Морвеновых друзей: зане слух нашей славы
      Наполнил целый мир, и даже в их чертогах
      Мы потрясли владык земли".
      Улин отшел. Фингал, склонившись на копье,
      Броней покрыт, взирал на грозна супостата,
      И тако размышлял о нем:
      "О как ты сановит и красен,
      О сын лазуревых морей!
      Твой меч - как огненосный луч;
      Копье твое - высока сосна,
      Пренебрегающая бурю;
      Твой щит - как полная луна;
      Румяно юное лице,
      И мягки вьющиеся кудри.
      Но может быть герой падет;
      И память с ним его увянет.
      Млада вдова на волны взглянет,
      И токи теплых слез прольет.
      Ей дети скажут: "Лодка мчится;
      Конечно, к нам несут моря
      Корабль балклутского царя".
      Она вздохнет, и сокрушится
      О юном витязе драгом,
      Что спит в Морвене вечным сном".
      Так Селмы царь вещал, когда певец морвенский
      Улин приближился к могущему Картону.
      Он перед ним поверг копье,
      И мирну возглашает песнь:
      "О чадо моря отдаленна!
      Прийди на пиршестве воссесть
      Царя холмистого Морвена
      Или спеши копье вознесть.
      В весельи дружелюбна пира
      Вкушающи с ним чашу мира
      Приемлют знамениту честь:
      На славу в их домах хранятся
      Оружия сих стран царей;
      Народы дальны им дивятся
      И чтят Фингаловых друзей.
      Зане мы с предков славны были;
      Все облаки, весь воздух сей
      Теньми противных населили
      И гордого царя земли
      В его чертогах потрясли.
      Взгляни ты на поля зелены,
      Могилы камни зри на них,
      Из недр возникшие земных,
      Травой и мохом покровенны:
      Все гробы наших то врагов,
      Чад моря и чужих брегов".
      "Велеречивый мирный бард! - ему возразил Картон,
      Иль мечтаешь ты разглагольствовать с слабым воином?
      Ты приметил ли на лице моем бледный страха знак?
      Иль надеешься, вспоминая мне гибель ратников,
      Смерти ужасом возмутить мою душу робкую?
      Но в сражениях многочисленных отличился я;
      И в далекие царства слух о мне простирается.
      Не грози ты мне; и не здесь ищи робких, слабых душ,
      Чтоб совет им дать пред царем твоим покоритися.
      Я падение зрел балклутских стен; так могу ль воссесть
      В мирном пиршестве сына лютого того воина,
      Чьей десницею устлан пепелом дом отцов моих?
      Я младенцем был и не знал, о чем девы плакали;
      С удовольствием клубы дыма зрел, восстающие
      Из твердынь моих, и с веселием озираяся,
      Зрел друзей моих, убегающих по вершинам гор.
      Но младенчеству протекающу, как увидел я.
      Мох, густеющий на развалинах наших гордых стен,
      При всхождении утра слышался мой унылый вздох,
      И в тени нощной токи слез моих проливалися.
      Не сражуся ли, я вещал друзьям, с вражьим племенем?
      Так, о мирный бард! и сражуся с ним; отомщу ему.
      Пламень мужества днесь в душе моей возгорается".
      Вокруг Картона рать стеснилась;
      Все извлекают вдруг сверкающи мечи.
      Как огнен столп, средь их стоит их сильный вождь,
      В очах его блестит слеза;
      На память он привел падение Балклуты;
      Но вдруг скопившеесь в душе негодованье
      Воспламенило гнев его.
      Он яростны кидает взоры
      На холм, где наша сильна рать
      Во всеоружии блистала,
      И наклонившися вперед,
      Казалось, угрожал Фингалу.
      "Итти ли мне, - так царь Морвена размышлял,
      Итти ли мне против героя?
      Препнуть ли шаг его, пока еще средь боя
      Себя он славой не венчал?
      Но бард веков текущих,
      Зря гроб его, речет: "Фингал
      Тму витязей могущих
      Был должен ополчить,
      Дабы победой бой решить".
      Никак, о бард веков грядущих!
      Ты славы не затмишь моей:
      Пусть юный витязь сей
      С моими витязьми сразится.
      Я буду зреть их бой; когда же судит рок.
      Что враг победой отличится,
      Тогда, как быстрый Коны ток,
      Фингал на битву устремится.
      Кто хощет из вождей против Картона стать?
      Воскликнул царь Морвена.
      Героя копие, как сосна вознесенна,
      А на брегах несчетна рать".
      Стремится в бой Катул, могущий сын Лормара,
      И триста воев соплеменных
      Последуют его стопам.
      Но длань его слаба в сражении с Картоном:
      Он пал; рать в бег обращена.
      Коннал возобновляет битву;
      Но преломил копье и в узы заключен,
      Картон преследует его бегущих воев.
      "О Клесамор! - вещает царь,
      Где сильныя руки копье?
      Без гнева можешь ли во узах зреть Коннала,
      На Лорском берегу с тобой живуща друга?
      Восстани во броне блестящей,
      Сподвижник моего отца!
      Да ощутит балклутский витязь
      Морвенских мужество сынов".
      Сотрясая грозно кудри, Клесамор в броне восстал
      И, щитом своим покрывшись, гордо на врага идет.