— Нет, еще рано.

Он не дал ей времени удивиться, сжал в своих руках кисти ее рук, навалился всем телом и снова принялся взасос целовать ее груди, спустился ниже, оставив влажную дорожку вдоль ее живота, и наконец впился губами во влажную ткань трусиков.

Она чувствовала сквозь материю прикосновение его рта и подбородка и знала, что от него теперь не скрыть, насколько она влажна, как сильно она его хочет, и снова подумала: «Ну ради Христа, трахни же меня, в конце концов». Она стеснялась произнести это вслух и повторяла и повторяла про себя как заклинание: «Трахни меня, трахни меня, трахни, трахни, черт побери». «Он все испортит, — думала она, — он доведет меня до оргазма раньше времени, и так ему и надо, сукиному сыну, не будет так меня дразнить». Теперь он покрывал поцелуями внутреннюю часть ее бедер, время от времени отводя в сторону край трусов, чтобы провести языком по нежной коже в паху. «Ну пожалуйста, — стонала она, пока он собирал в тоненькую полоску материю, покрывавшую лобок, и проводил ею по клитору. Она истекала влагой. — О, пожалуйста, сейчас...»

Внезапно он просунул пальцы под трусы и одним движением разорвал их, оставив Сару абсолютно нагой в своих объятиях. «Давай», — прошептала она, почувствовав, что он приподнялся, чтобы улечься поудобнее. «Да скорей», — когда он прикоснулся там, где она ждала его, вся раскрытая. «Да трахни меня», — когда он уже входил в нее. «О Господи», — простонала она еще раз, обвивая его своими ногами, приподнимаясь навстречу ему. «Трахни меня, да, да», — и увидела, что на ней все еще остались глупые белые носки. Разрядка наступила почти мгновенно. Она как будто растаяла в его объятиях и растеклась по кровати, чувствуя, как он взорвался семенем внутри нее.

Позже, когда они лежали без сил и в поту рядом друг с другом, он прошептал: «Сара, я люблю тебя», и она подумала: «Да, это происходит со мной», — и впервые в жизни почувствовала себя полностью счастливой.

Чувство вины навалилось на нее где-то минут через десять.

Он нежно целовал ее в нос, в щеки и лоб, затем встал и голый отправился в ванную, и вдруг ее как молнией пронзило осознание того, что с нею чужой человек, что это не Майкл идет через комнату, белея в полумраке ягодицами, что с ней только что занимался любовью совершенно посторонний мужчина.

Ее как на пружинах подбросило. Еще миг — и она откинула бы простыню и голышом побежала бы туда, где валялись ее сапоги, джинсы, свитер и лифчик. Куртка и сумочка остались этажом ниже, но если двигаться быстро, можно успеть одеться и выбежать из дому, уйти из его жизни и вернуться в свою.

Кстати, сколько сейчас времени?

Вдруг Майкл уже?..

В панике она схватилась за часы.

Нет, не может быть.

Неужели действительно только без двадцати двенадцать?

Неужели они провели в его квартире всего лишь двадцать минут?

Как могло то, что произошло между ними, длиться всего двадцать минут?

Ей показалось, что прошла вечность.

Восхитительная веч...

«Нет, стой, — сказала она себе. — Ты что, сошла с ума? Уходи отсюда. Одевайся и проваливай, пока не поздно. Мужчина в ванной — не твой муж. Он — мальчишка, который на какой-то миг вскружил тебе голову, польстил тебе, будто ты — страстная и желанная женщина, которая... которая... Боже, как мне было хорошо! Перестань. Даже думать об этом не смей больше. Иди домой к своему любящему мужу, который работал все утро, пока ты...»

— Сара!

Она обернулась. Он стоял в дверях ванной, повязав полотенце вокруг бедер. Он выглядел очень озабоченным и похожим на маленького серьезного мальчика.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Но мне пора уходить.

— Хорошо, — отозвался он.

Он не сдвинулся с места. Вдруг ей стало стыдно вставать с кровати голой, она не хотела, чтобы он снова увидел ее без одежды. Но ей казалось глупым держать перед собой простыню, как в кино. Она не дурочка-студентка, а взрослая тридцатичетырехлетняя мать семейства. О Боже, что она наделала?! Не глядя на Эндрю, Сара встала, повернулась к нему спиной и быстро подошла к креслу, где лежала вся ее одежда, кроме все еще остававшихся на ней белых носков и порванных трусиков. Первым делом она надела лифчик, сразу же за ним — свитер и уже тянулась за джинсами, когда он, неслышно подкравшись, внезапно обнял ее за талию и крепко прижал к себе.

Она почувствовала, что он снова возбужден.

Она стояла без движения. Сила воли в один миг покинула ее. Она не могла воспрепятствовать тому, что сейчас происходило, потому что, едва он снова прикоснулся к ней, едва его руки обвились вокруг нее, едва она почувствовала его желание, у нее тут же потекло по ногам.

Она повернулась ему навстречу.

Взглянула ему в лицо.

Он кивнул.

Она тоже.

Для них все только начиналось.

Тело Доминика Ди Нобили обнаружили утром во вторник, девятнадцатого января, в багажнике машины на одной из автостоянок аэропорта Лагардия. Его убили двумя выстрелами в затылок, что, учитывая его долги и страсть к азартным играм, позволяло с уверенностью предположить, что он пал жертвой криминальных разборок. Детективы, приставленные охранять информатора, выпустили Ди Нобили из виду буквально на пару минут. Он выпросил у них позволения заскочить на секундочку к своей подружке из Куинса, зашел в ее дом, и больше его не видели — до сего момента.

В середине того же самого дня Реган и Лаундес засекли голубую «акуру» с декоративными номерами «ФАВ — ДВА» перед магазином в районе Кенмера и Бауери. Приткнуть вторую машину было уже некуда, поэтому они пристроились во второй ряд на той же стороне улицы, машинах в шести от «акуры». Около трех часов два копа из пятого отделения притормозили около их «Форда-эскорт» и попросили предъявить водительское удостоверение. Реган показал свой полицейский значок, они кивнули и поехали дальше.

В двадцать минут пятого высокий мужчина без шляпы, с каштановыми волосами, направился в сторону «акуры». Он весьма походил на ту фотографию из «Пипл», которую отксерокопировал Майкл.

— Есть! — бросил Реган и завел мотор.

Эндрю Фавиола (если это был он) бросил взгляд на ветровое стекло, словно ожидая найти там штрафной квиток за стоянку в неположенном месте — привычное для него дело, а затем сел в машину. Как только «акура» тронулась с места, за ней устремился и «форд-эскорт».

— В жилую часть города едет, — заметил Лаундес.

«Не трудно догадаться, — подумал Реган, — поскольку на Бауери двухстороннее движение, а „акура“ как раз была развернута к жилым кварталам».

— Возможно, в Бруклин, — продолжал Лаундес.

Еще одно глубокое наблюдение, поскольку если бы водитель «акуры» сразу же свернул налево, то попал бы на Вильямсбургский мост, если бы поехал прямо, то пересек бы реку по Манхэттенскому мосту, а если бы он продолжал ехать на юг, тогда на его пути лежал бы Бруклинский мост, и в любом случае он неизменно попадал в Бруклин. «Ну и партнерчика Бог послал», — вздохнул про себя Реган.

В четыре тридцать уже начинало темнеть. В этом городе в январе солнечные дни чередуются с такими вот, как сегодня, когда с утра над головой висят тучи, и не успеешь оглянуться, как вокруг уже стемнело. Вдоль тротуаров зажглись фонари, встречные машины включили фары, и Реган вплотную притиснулся к «акуре», не желая потерять ее в случае, если Фавиола решит проехать на Вильямсбургский мост через Деланси-стрит. Куда тот на самом деле и повернул.

— Я говорил, — заметил Лаундес.

Гений чертов.

Мосты тонули в море огней. По обе стороны от Ист-ривер разливалось волшебное зимнее многоцветье. Реган запоминал названия мостов в восточной части Манхэттена в алфавитном порядке. Бруклинский, Манхэттенский, Вильямсбургский. Б, М, В. Как машина. Вообще многие нью-йоркские названия укладывались в его схему. Голландский тоннель, мост Джорджа Вашингтона — Г, Д. Мост Куинсборо, тоннель Линкольна — К, Л. Главное — система, остальное приложится.

Теперь они ехали по эстакаде Бруклин — Куинс. Сгустившуюся темноту только периодически разгоняли огни, горевшие в окнах жилых домов и промышленных зданий. «Акура» впереди летела в ночь, как стрела, выпущенная из лука.

— Наверное, ему надо на ЛАСА, — объявил Лаундес.

«Какое свежее умозаключение», — мрачно подумал Реган.

В это время дня лонг-айлендская скоростная автострада битком забита машинами, впрочем, как всегда по рабочим дням, а в летние месяцы еще и по выходным. А уж если тебя застигнет на ЛАСА метель, то вообще неизвестно, когда ты доберешься домой.

— На Лонг-Айленде живет много народу, — сообщил Лаундес.

Реган тяжело вздохнул. Ехать предстояло еще долго.

Мысли о ней постоянно преследовали его.

Она ушла вчера в два часа дня, предварительно позвонив мужу, что она в «Саксе» и скоро будет дома. Его не удивило, как быстро и легко она научилась врать. Он говорил ей, что не в его привычках увиваться за замужними женщинами, но это тоже была ложь. Его никогда не волновало, замужем женщина или нет, лишь бы ее муж не принадлежал к какой-нибудь семье. Своим наставлять рога настоятельно не рекомендовалось.

Перед уходом она предупредила его, что ей звонить нельзя, ведь она замужняя дама, и все такое. Он не стал спорить — покивал головой, попожимал плечами, посмотрел на нее жалобно и по-детски и в конце концов написал для нее оба своих телефона, один на Мотт-стрит и второй на Айленде. Она обещала звонить. Но если она не позвонит, он снова дождется ее около школы или около ее дома. Эту птичку он твердо решил не упускать.

У дверей квартиры они в последний раз поцеловались, жадно и крепко, а затем он проводил ее по лестнице до выхода. Прежде чем отпереть замок, он еще раз повторил: «Я люблю тебя, Сара». Она ничего не ответила, только прикоснулась пальцами к его щеке, заглянула ему в лицо, потом торопливо поцеловала его и юркнула в дверь.

Я люблю тебя.

Он часто произносил эти слова самым разным женщинам. В прошлую пятницу он даже сказал их Уне Халлиган: «Уна, я люблю тебя». Три самых дешевых слова во всем английском языке: Я — ТЕБЯ — ЛЮБЛЮ. Сару Уэллес он, скорее всего, тоже не любил, но определенно любил ее трахать.

Расплывшись в улыбке, он бросил взгляд в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что у него на хвосте не повис патруль дорожной полиции, и прибавил скорость настолько, насколько позволяло запруженное машинами шоссе. Подъезжая к дому на Грейт-Нек, он не обратил никакого внимания на черный «Форд-эскорт».

В следующий раз он намерен вытащить из нее номер, по которому сможет звонить сам. Ему не хотелось отдавать инициативу в ее руки.

Круглосуточное наблюдение за Эндрю Фавиолой началось с того момента, когда Реган и Лаундес позвонили Майклу и доложили о своем успехе. В момент звонка Сара готовила ужин на кухне. Реган сообщил, что они установили место жительства объекта. Майкл пообещал немедленно вызвать группу ночного наблюдения, но утром им надлежало возобновить слежку. Реган поинтересовался, какой график собирается установить Майкл, обычную восьмичасовую трехсменку или что-то другое? Потому что сейчас почти шесть, и они с Лаундесом работают с восьми утра, то есть они просиживают задницы в машине уже десять часов кряду. Если их сменят около семи, то почему третья группа не может заступить завтра утром...

— ...вместо нас, — говорил Реган. — Тогда мы с Алексом подхватим объект в четыре дня.

Майкл ответил, что он предпочел бы, чтобы вторая смена приступила в семь, как и предлагал Реган, а третья — в полночь, и, наконец, Реган с Лаундесом в восемь утра...

— Потому что вы — моя лучшая команда, и я хочу, чтобы вы вели его днем. После этого мы войдем в нормальный восьмичасовой график. С восьми до четырех, с четырех до полуночи и с полуночи до восьми. Причем вам с Алексом достанутся только дневные смены, пока мы не выясним, что там происходит.

— Сегодня мы тоже отработали дневную смену, — пожаловался Реган. — А теперь уже прошла половина ночной, скоро утро, а мы все еще торчим на чертовом Лонг-Айленде. Так вот, я не хочу, чтобы такое повторялось изо дня в день, будь этот тип хоть самым большим бугром во всем Нью-Йорке. Ты понимаешь меня, Майкл?

— Ну, не думаю, что он столь уж велик, но обещаю: больше так перерабатывать вам не придется. Если, конечно, вы сами не захотите.

«Что он имеет в виду?» — подумал Реган.

— Ну ладно, мы находимся в квартале под названием Океанские Красоты, хотя никакого океана здесь нет и в помине, недалеко от дома номер 1124 по Пальм-стрит, куда он зашел. Скорее всего, там он и живет, потому что машину он поставил в гараж. Мы на углу Пальм— и Лотос-стрит. Ну и названия, можно подумать, здесь Майами-Бич, а не Нью-Йорк. Передай сменщикам, что наша машина — черный «Форд-эскорт». Тут весьма оживленное местечко. Не знаю, как нам удастся вести объект, чтобы кто-нибудь из соседей нас не заметил. Скажи им, чтобы были поосторожнее.

— Хорошо.

— Кого ты собираешься вызвать?

— Гарри Арнуччи.

— О'кей, ждем.

В семь тридцать того же вечера детективы первого класса Гарри Арнуччи и Джерри Мэндел сменили Регана и Лаундеса, которые возобновили наблюдение уже в восемь часов на следующее утро. В среду, вскоре после десяти, Эндрю Фавиола вышел из дома, нигде не останавливаясь доехал до Манхэттена, где снова припарковал машину на Боуери и зашел в ателье на Брум-стрит. Реган и Лаундес всю дорогу висели у него на хвосте. За весь день он только один раз вышел из ателье, чтобы пообедать в ресторане на Малберри. В полтретьего он вернулся в ателье и, когда Регана и Лаундеса сменили в четыре, все еще находился там. За это время по меньшей мере с десяток мужчин в длинных пальто вошли и вышли из ателье, причем некоторые из них провели там по нескольку часов.

Никто не следил за дверью, выходящей на Мотт-стрит. Никто не видел Сару Уэллес, когда она нажала на кнопку в шесть тридцать вечера. Никто не видел, как она тревожно озиралась, пока Эндрю открывал дверь...

— Ты здесь работаешь?

— Да.

— Но это скорее квартира, чем офис.

— На первом этаже есть небольшой удобный офис.

— Я успела заметить только гостиную.

— За ней расположен офис. И комната для совещаний тоже.

— Ты работаешь тут один?

— В основном да.

— И у тебя нет секретаря?

— Нет. Мне он не нужен. Почти все переговоры я веду по телефону.

— Как, и писем не пишешь?

— Очень редко. Иногда я прибегаю к услугам помощников. Но редко.

— Тебе нравится работать одному?

— Да.

— Ты проводишь здесь дни напролет?

— По обыкновению, да.

— Сегодня утром я долго не могла до тебя дозвониться.

— Да, утро выдалось довольно напряженным.

Шесть истеричных звонков от Фрэнки Палумбо, один за другим. Фрэнки боялся, что семья Колотти рассердится на него за то, что он по приказу Эндрю расправился с тем придурком Ди Нобили. Эндрю ответил, что опасаться абсолютно нечего. Колотти всего лишь оказали услугу Ди Нобили, и, возможно, они только рады избавиться от лишней головной боли. Это был первый звонок. Второй и три последующих — о том, что Джимми Ангел является бригадиром, а телка — его кузина, и как Джимми отнесется к тому, что тупой приятель его родственницы оказался в багажнике машины у аэропорта Лагардия? Эндрю терпеливо повторял, что Колотти даже не хотели оказывать услугу Доминику, и их очень огорчило, когда тот украл деньги у семьи Фавиола, так что не стоит волноваться. В последний раз Фрэнки спросил, не следует ли убрать и телку тоже, прежде чем она побежит к братцу жаловаться. Эндрю не одобрил эту идею.

— Кто такие Картер и Голдсмит? — продолжила Сара.

— Владельцы фирмы, — ответил Эндрю. — Сейчас они практически удалились от дел. Я вроде как веду все их дела.

Ложь.

Даже двойная ложь.

А точнее, тройная.

Владельцем являлся сам Эндрю, и он не вел чьи-то дела, а полностью их контролировал теперь, когда его отец сошел со сцены. Ни «Картер», ни «Голдсмит» ни от каких дел не удалялись. Оба были действующими капо в семье Фавиола. Картера звали Ральф Карбонарио, а еще Ральфи Картер, или Рыжий Ральфи. Голдсмитом назывался Кармин Орафо. Официально они считались, соответственно, президентом и финансовым директором абсолютно законной инвестиционной корпорации, которая — как Эндрю совершенно верно сообщил Саре — подыскивала фирмы, нуждающиеся во вливании финансовых средств и во внимании, и пестовала их до тех пор, пока они не начинали приносить стабильный доход.

Эти вполне «чистые» сферы деятельности, принадлежащие семье и контролируемые семьей Фавиола, включали в себя рестораны (самое удобное из законных помещений капитала), бары и таверны (тоже верняк!), доставку продуктов питания, торговлю недвижимостью, производство одежды, мастерские по проявке фотопленки, кофейные бары (в одном Сиэтле — шесть штук), туристические агентства, сети мотелей, автоматы для торговли мелочами типа сигарет и жвачки, уборку мусора, поставку тканей, а также множество магазинов — спортивных, обувных, книжных, музыкальных, дамских и хозяйственных.

Все они приносили вполне ощутимый доход, а их счета принимали во всех банках Соединенных Штатов Америки. Часто у какого-нибудь магазина имелись отделения в других штатах, и по бухгалтерским книгам проходили взаиморасчеты за товары между членами одной цепочки. Подобные вполне законные операции отследить было просто невозможно, так же как найти связь между какими-либо противоправными действиями и нормальными рабочими расходами, оплачиваемыми через банк одной из совершенно законных фирм. Множество чеков, выданных в качестве зарплаты или оплаты за услуги, обменивались на большие, но еще не отмытые суммы наличными.

Деньги сами по себе не говорят ни о чем. Вот почему при большинстве незаконных сделок используются наличные. Но приобретенная таким способом наличка — тоже проблема, ее хорошо иметь, но толку от нее мало, пока не удастся придать ей вид законно заработанных денег. Отмывка денег — это преступление, единственная цель которого состоит в том, чтобы получить возможность воспользоваться плодами других преступлений. Полученные преступным путем деньги, пройдя через цепочку «чистых» предприятий, волшебным образом превращались в деньги, заработанные в поте лица честным трудом. Правда, прежние владельцы предприятий, требующих, по словам Эндрю, инвестиций и внимания, часто становились со временем нежелательными партнерами, что иной раз влекло за собой угрозу насилием или само насилие, то есть новые преступления. Но преступления были и оставались основным бизнесом семьи Фавиола.

Отца Эндрю бросили за решетку по четырем эпизодам, связанным с убийствами, но все знали, что семья замешана еще и в торговле наркотиками, и в азартных играх, и в ростовщичестве, и в отмывке денег, и в рэкете, и в скупке краденого, и в проституции. Концерн «Картер и Голдсмит» и создавался с целью скрыть за респектабельным фасадом все это многообразие преступной деятельности. Хотя и Карбонарио, и Орафо — оба жили на северо-востоке страны — Карбонарио на Стейтен-Айленде, а Орафо в Нью-Джерси, — официальные деловые обязанности заставляли их много путешествовать, и домой они попадали весьма редко. Когда всем заправлял Энтони Фавиола, они подчинялись непосредственно ему. Затем они перешли в подчинение Эндрю.

И вот теперь Сара Уэллес, лежа голышом в объятиях Эндрю Фавиолы, в то время как он чувствовал первые признаки нового прилива желания, принялась расспрашивать его о том, сколько часов в день он работает и не скучно ли проводить в одиночестве дни напролет...

— Ну, я постоянно получаю рапорты с поля боя, — пошутил он. — Постоянно кто-нибудь приходит или уходит.

— Разве не следует инвестиционной компании располагаться в финансовых кварталах?

— Что ты сочинила про сегодняшний вечер? — перебил он.

Пора было возвращать разговор на практические рельсы. Если их связь будет продолжаться — а таково его твердое намерение, — ей нельзя попадаться. Еще не хватало, чтобы ее дуралей-муж обнаружил...

— Я на встрече с другими учителями, — ответила она.

— Где?

— Мы якобы обедаем вместе. Все шесть преподавателей английского.

— Где?

— Не знаю. Я не по...

— Прежде чем прийти домой, придумай где. А лучше всего придумай сейчас. Ну... — Он ждал.

— "У Байса", — наконец выпалила она.

— Где это?

— На углу Пятьдесят четвертой и Пятой.

— Около школы, — одобрил он. Затем выдвинул ящик тумбочки у постели, открыл телефонный справочник по Манхэттену и набрал номер.

— Здравствуйте, — произнес он. — Вы сегодня работаете? До какого часа? Большое спасибо.

— Удачный выбор, — сказал он, положив трубку. — Они закрываются в четверть двенадцатого.

Он потянулся к ней, но тут Сара встрепенулась:

— Кстати, сколько сейчас времени? — Села и схватила часы. — Ой, — воскликнула она. — Без десяти восемь!

— Я вызову машину, не волнуйся, — успокоил ее Эндрю.

— Правда?

— Стоит только трубку снять.

— Но мне все равно надо идти, — заявила она.

— Еще полчаса. Я позвоню сейчас и скажу, чтобы тебя забрали в полдевятого.

— Получается не полчаса, а сорок минут, — заметила Сара.

— Домой приедешь в девять.

— Слишком поздно.

— Нет, если вы назначили обед в шесть тридцать...

— Эндрю...

Он уже взялся за телефонную трубку.

— Нет, пожалуйста, подожди.

Он ждал со снятой трубкой в руке.

— Пожалуйста, положи трубку. Мне надо с тобой поговорить.

«Интересно, а чем мы занимались все это время?» — усмехнулся про себя он, но послушно опустил трубку. Сара сидела на кровати, обернув простыню вокруг талии и оставив грудь неприкрытой.

Она заговорила, опустив глаза на свои руки, на переплетенные пальцы с золотой полоской обручального кольца.

— Мне сегодня стоило больших трудов выбраться к тебе, — начала она.

— Понимаю, я действительно живу очень далеко от тебя.

— Я не расстояние имела в виду.

— А что?..

— Мне было неприятно врать в понедельник и сегодня тоже. Мне трудно врать, Эндрю.

— Понимаю. Прости. Я вызову машину сейчас же.

— Когда ты вынуждаешь меня задержаться дольше, чем нужно, ты вынуждаешь меня... Ну неужели ты не понимаешь, Эндрю? Если я прихожу домой позже, чем обещала, мне приходится врать еще раз, чтобы объяснить...

— Извини. Ты права. Мне не следовало...

— Но дело даже не в этом. Главное... Эндрю, — сказала она, повернувшись лицом к нему, — главное заключается в том, что я не уверена, могу ли я и дальше продолжать лгать.

Она низко опустила голову. Он взял ее за подбородок. Развернул лицом к себе. Она посмотрела на него глазами, уже подернутыми поволокой.

— Так что ты хочешь сказать? — спросил он.

— Сама не знаю.

— Уж не хочешь ли ты сказать...

— Говорю тебе, я сама не знаю, что я...

— Если все дело в том...

— Я вру мужу, я вру дочке.

— А раньше ты никогда не врала?

— Я не такой человек. Я не вру. Не вру, и все.

— Никогда-никогда?

— Мужу — никогда.

— Ни в чем?

— Ни в чем действительно важном.

— Я важен для тебя?

— Какая связь?..

— Я задал тебе вопрос. Я важен?

— Да.

— Тогда соври, — приказал он и снова взялся за трубку. — Билли? Мне нужна машина где-то около полдевятого. Ехать в район пересечения Восемьдесят первой и Лекса. Не опаздывай. Все нормально? — спросил он, положив трубку.

Она снова посмотрела на свое обручальное кольцо.

— В следующий раз я пошлю за тобой машину, — продолжал он. — Так тебе будет легче. Куда-нибудь подальше от школы. Может, на Пятьдесят седьмую. Там всегда много народу.

— Кто такой Билли?

— Наш шофер.

— И других женщин он тоже возит?

— Среди моих деловых партнеров много женщин. Да, он возит и других женщин тоже.

— Потому что я не хотела бы, чтобы он подумал...

— Он привык. Тебе не о чем беспокоиться.

«Привык», — отметила про себя она.

— Может, мне лучше взять такси? — предложила Сара.

— Если хочешь — пожалуйста.

— Да, я так хочу.

— Отлично. — Он снова набрал прежний номер. — Билли? Все отменяется. Ты довольна? — спросил он.

— Да, — кивнула Сара. — Пожалуй, мне пора одеваться.

— У нас еще есть время.

— Опять ты начинаешь. Я говорю, что мне пора, а ты...

— Извини. Когда мы снова увидимся?

— Не знаю.

Она встала с кровати и направилась к стулу, на котором висела ее одежда.

— В следующую среду, вечером?

— Не знаю.

— Сара, — сказал он — пожалуйста, не поступай со мной так, о'кей? Я люблю тебя...

— Это невозможно! — воскликнула она. — Ты не любишь меня, ты не можешь любить меня. И прошу, не говори так больше.

— Я говорю правду.

— Я отлично знаю, что нет.

— Да.

Она покачала головой и со вздохом отвернулась. Он молча смотрел, как она одевается.

— Когда можно позвонить тебе? — спросил он.

— Нельзя мне звонить.

— Во сколько ты уходишь на работу?

— В семь тридцать.

— А твой муж?

— Вскоре после меня.

— Когда он возвращается домой?

— Около шести.

— А ты?

— Между половиной пятого и шестью. Но к тому времени моя дочка уже, как правило, дома. Я никогда не бываю одна, Эндрю, неужели ты не понимаешь? Это невозможно. Я не могу продолжать вести такую жизнь. Правда не могу. Мне слишком...

— Где ты обедаешь днем?

— В учительской столовой.

— Там есть телефон?

— Телефон-автомат. Но там полно других преподавателей...

— Когда у тебя перерыв?

— На пятой перемене.

— Это во сколько?

— В двенадцать тридцать.

— Я позвоню тебе завтра. Какой там номер?

— Не знаю. Не звони, не надо.

— Значит, ты позвони мне. И продиктуй номер того телефона. Тогда я смогу связываться с тобой, когда мне понадобится.

Она промолчала.

— Потому что я люблю тебя, — пояснил Эндрю.

Сара по-прежнему молчала.

— А ты любишь меня? — спросил он.

— Не задавай мне таких вопросов.

— А я задаю. Так ты любишь меня?

— Я с понедельника ни о чем другом не думала, кроме тебя, — вырвалось у нее. Она застегивала блузку. Ее пальцы остановились. — С понедельника мне в голову ничего не лезло, только ты. Мне казалось, что я схожу с ума.

Сара тряхнула головой, застегнула последнюю пуговицу, села в кресло и потянулась за туфлями.

— И я тоже, — признался он.

Сара резко встала, одернула юбку и направилась к шкафу за пальто.

— Ты еще не сказала, — напомнил Эндрю.

— Мне надо идти, — ответила она, надевая пальто.

— Сейчас я оденусь и поймаю для тебя такси, — объявил он.

— Ничего, я уже большая девочка.

— Но недостаточно большая, чтобы лгать ради меня, да?

Она промолчала.

— Даже несмотря на то что ты меня любишь, — продолжал он.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, а затем он кивнул, встал с кровати и начал одеваться. Они вместе вышли из квартиры в четверть девятого. В это время улица Бауери всегда пустела, все лавки закрывались, и только фонари разгоняли тьму. Стоял лютый мороз, из-под люков выбивался пар. Ни одного такси. Сара уже подумывала о том, что ей следовало позволить Билли, кем бы он ни был, довезти ее до дома. Она уже подумывала о том, что ей вообще не стоило сюда приходить. Впрочем, она твердо решила, что никогда не встретится с Эндрю. Если ей удастся сегодня обмануть Майкла, она никогда больше...

В конце улицы показалось такси.

Эндрю взмахнул рукой.

Машина остановилась.

Эндрю распахнул перед Сарой заднюю дверцу.

— Я позвоню завтра, — сказал он.

— Не надо.

— Я найду номер и позвоню.

— Я не хочу.

— Жди.

— Не надо, — повторила она, захлопнула дверь и назвала водителю адрес. Такси тронулось с места, но она так и не оглянулась на Эндрю.

Алонсо Морено вырядился как для тропиков. «Очевидно, никто не предупредил его, что в Нью-Йорке температура около нуля», — подумал Эндрю. Для встречи Морено выбрал клуб на перекрестке Шестнадцатой улицы и Восьмой авеню. Оркестр играл испанские мелодии, и на стол подавали блюда испанской кухни. Морено явился в бежевом летнем костюме, кричащем галстуке в цветочек и рубашке перламутрового оттенка. Шлюхи у барной стойки из кожи вон лезли, чтобы обратить на себя его внимание, но Морено был полностью поглощен едой. Когда-то Эндрю видел по телевизору фильм «Генрих Восьмой». Так вот, герой Чарльза Лаутона ел там точно так же, как мистер Морено. Запивал пищу он вином из графина. Два амбала-охранника сидели за соседним столиком и не сводили глаз с хозяина. Морено не желал, чтобы они присутствовали при разговоре, но считал необходимым, чтобы собеседник вообще-то не забывал о них.

— Вы тогда поступили очень храбро, — сказал он.

— Я хорошо плаваю, — отмахнулся Эндрю от комплимента.

— И тем не менее. Акулы.

Эндрю не хотел говорить об акулах. Он хотел выяснить, с чем испанец приехал в Нью-Йорк. Оркестр играл что-то до боли знакомое, одну из тех испанских песен, которую ты не раз слышал, но тем не менее не можешь припомнить ни названия, ни слов. Морено по-прежнему жадно ел и пил, словно они находились в шикарном ресторане, а не в дешевом заведении на Восьмой авеню, весьма вероятно принадлежавшем его картелю. Эндрю налил себе вина. Одна из шлюх у барной стойки улыбнулась ему и поприветствовала поднятым бокалом. В ответ он поднял свой.

Четверг подходил к концу.

Эндрю хотел позвонить Саре сегодня, даже выяснил номер преподавательской столовой у женщины, которой, если он не перепутал голос, несколько дней назад представлялся бакалейщиком. И он позвонил бы в полпервого, когда, по словам Сары, она обычно обедала, но за пять минут до намеченного срока с ним связался дядя и сообщил, что Морено просит аудиенции и что, очевидно, у него есть встречное предложение. Разговор продолжался около пятнадцати минут. Дядя Руди жаловался, что проклятая химиотерапия вгонит его в гроб быстрее рака, затем они договорились увидеться на следующее утро, чтобы обсудить результаты вечерней беседы с Морено.