87-й полицейский участок (№40) - Отрава

— Там, на водяной кровати, — указал капитан.

— Ого, — буркнул медэксперт, — ну и воняет здесь. Он прошел прямо к кровати, стараясь не наступать на разбросанные по полу осколки стакана.

— Фууу, — заворчал он, опускаясь перед кроватью на колени.

Карелла пошел в мастерскую, взглянул на пачку сигарет, лежащую на столе, на золотую с монограммой зажигалку, расположенную сверху. «М.Х». «Тебе пришлось идти через весь город, детка». Он посмотрел на законченную картину, стоящую у стены. Похоже, Райли удалось передать падающий снег.

— Эту бутылку надо аккуратно завернуть и отправить в лабораторию, — распорядился Уиллис. — Ее кто-нибудь трогал?

— Я — нет, — сразу же откликнулся Чарли.

— Я тоже, — эхом отозвался Фрэнк.

— Я посмотрел ее, — сказал сержант.

— А почему вас так заинтересовала эта бутылка? — спросил Уиллиса капитан. — Вы считаете, что-то было в этом виски?

— Никотин, — ответил Уиллис.

— Вы разве врач? — спросил медэксперт. — Нет, но...

— Тогда позвольте мне составить заключение о смерти, договорились?

Уиллис бросил на него свирепый взгляд и вышел в комнату, где возле рабочего столика стоял Карелла. Он взглянул на пачку сигарет и зажигалку.

— Это ее?

Уиллис кивнул.

— Ты знал, что она пошла сюда?

— Да.

— Ладно, и кто будет с ней разговаривать?

— Я, — сказал Уиллис.

Глава 12

Он сидел один в гостиной.

Сегодня она сказала ему, что с утра пойдет в мансарду к Райли — «чтобы покончить с этим», а затем пройдется по магазинам. Она собиралась вернуться где-нибудь около часа и пообещала позвонить ему на работу, рассказать, как все прошло.

Часы на камине громко тикали.

Без одной минуты час.

Он не переставая думал об этом деле, о том, что кто-то действительно покончил с Райли, добавив ему никотина в виски и отправив его на тот свет вслед за МакКенноном и Холландером. Трое ее близких друзей умерли. Остался один Эндикотт, и она собиралась встретиться с ним на следующей неделе, чтобы сообщить о разрыве. «Покончить» и с ним тоже.

Пробили часы.

Всего один удар.

Динг.

И опять тишина.

Он все ждал.

В четверть второго в замке повернулся ключ. Она вошла, поставила свою сумочку на столике у дверей, стала подниматься по лестнице наверх и неожиданно увидела его.

— Эй, привет! — удивилась она. — А почему ты дома?

— Райли умер.

Вот так, сразу, безо всякой подготовки, наповал.

— Что!!

— Ты слышала.

— Умер?

— Умер. Расскажи мне все, что там произошло, Мэрилин.

— Но почему? Ты же не думаешь...

— Если не расскажешь мне, придется рассказывать Карелле. Он знает, что ты была там. Ты оставила свою зажигалку, да и два полицейских описали тебя.

— Значит, меня опять подозревают, так?

— Не опять, а все еще. По крайней мере Карелла.

— Но, ради Бога, поверь мне, я не убивала Нелсона. Я пробыла у него всего несколько минут!

— Кто сказал тебе, что он убит?

— Ты же сказал, что он умер. Насколько я понимаю, это был не разрыв сердца!

— Расскажи обо всем, что там произошло. От того момента, как ты вошла.

Мэрилин вздохнула.

— Слушаю, — сказал Уиллис.

— Я пришла туда в самом начале одиннадцатого, если не ошибаюсь.

— А когда ушла?

— Где-то... точно сказать не могу. Наверное, в половине одиннадцатого.

— Получается уже не несколько минут, а целых полчаса.

— Да, примерно полчаса.

— Хорошо, и что же произошло за эти полчаса?

— Он предложил мне выпить, мы пили кофе, и я сказала ему...

— Что он предложил тебе выпить?

— Виски.

— Ты пила?

— Нет, оно ужасно воняло.

— Ты его нюхала?

— Да.

— Ты брала бутылку в руки?

— Да. Я отвернула крышку и понюхала.

— И как оно пахло?

— Ужасно.

— Чем именно, Мэрилин?

— Откуда мне знать? Как я могу описать запах? Воняло виски. Ужасно.

— Просто запах виски?

— Да, по-моему, так. А что? Там что-нибудь было?

— Что вы делали потом?

— Я завинтила крышку и поставила бутылку обратно на полку. Нелсона отравили? Что-нибудь было в бутылке?

— А что потом?

— Ответь же мне, черт возьми!

— Да, его отравили.

— О Боже! Ведь на бутылке остались мои отпечатки! Это даст твоему коллеге необходимые доказательства, так?

— Если твои отпечатки действительно есть на бутылке...

— Ну конечно же!

— И если в виски обнаружится яд...

— Ты же знаешь, что да!

— Тогда полиции захочется узнать побольше о том, что ты делала с этой бутылкой.

— Все, что я делала... что ты хочешь сказать этим «полиция»? Твой партнер? Или и ты тоже?

— Я тебя слушаю, — сказал Уиллис.

— Я ничего не клала в эту бутылку!

— Ты просто взяла ее с полки...

— Да.

— ...И открыла крышку...

— Да, черт, подери!

— ...И понюхала содержимое.

— Да!

— Почему?

— Потому что Нелсон сказал, что это отличное виски. Он сказал, двенадцатилетней выдержки. И я... мне хотелось... то есть мне было интересно. Мне никогда не нравилось виски, но я подумала, что двенадцатилетнее пахнет лучше, чем другие сорта. Мне всегда казалось, что виски пахнет лекарством.

— Но на сей раз оно не пахло лекарством.

— Я не знаю, чем оно пахло! Я же сказала тебе! Оно воняло ужасно.

— Оно не пахло табаком?

— Не знаю.

— Ну подумай.

— Если я скажу, что оно пахло табаком, то значит, я ни при чем, так? Ведь он был отравлен никотином, да? Так же, как и Джерри. Значит, если я почувствовала запах табака, значит, никотин был уже в бутылке, когда я взяла ее в руки. Но я говорю тебе правду! Я не знаю, чем оно пахло! Я понюхала и закрутила крышку...

— Ну ладно, — вздохнул Уиллис. — А что потом?

— Мы пили кофе. Я сказала, что хочу покончить с этим.

— Как он отреагировал?

— Ему это не понравилось.

— Ты рассказала ему про нас?

— Да.

Уиллис кивнул.

— И что потом?

— Он предложил мне пройти к нему в постель.

— Ты это сделала?

— Нет!

— И что ты сделала?

— Я поцеловала его в щеку и ушла.

— Угу.

— Попрощалась и ушла.

— И через десять, через двадцать минут он умер.

— Я его не убивала!

— Сколько времени ты держала в руках эту бутылку?

— Минуту. Меньше минуты. Все, что я сделала, это...

— Дай сюда свою сумку.

— Что?

— Сумку, которая на столике.

— Зачем?

— Я хочу посмотреть, что там лежит.

— В ней нет никотина, если ты это имеешь в виду...

— Дай сюда.

Она подошла к столику, где оставила сумочку, принесла ее и вывернула все содержимое на пол, рядом с его креслом.

— На, развлекайся. А я пойду выпью.

Она подошла к бару и налила в стакан со льдом приличную порцию джина. Сделала большой глоток, затем подошла к тому месту, где он разбирал ее вещи, валявшиеся у его ног. Помада, карандаш для глаз, кисточка для пудры, салфетки, жевательная резинка, красный кошелек, чековая книжка, ключи, какая-то мелочь...

— Ну что, нашел яд? — спросила она.

Он стал запихивать все обратно в сумочку.

— Куда ты пошла после того, как вышла от Райли?

— В город.

— Зачем?

— Я же сказала тебе, мне надо было кое-что купить.

— И что ты купила?

— Ничего. Я хотела купить сережки, но не нашла ничего подходящего.

— Значит, ты ходила по магазинам с половины одиннадцатого до...

— Я ходила по магазинам до полудня. Затем перекусила...

— Где?

— В закусочной около Джефферсон.

— А что потом?

— Взяла такси и поехала домой.

— И приехала сюда в четверть второго.

— Я не смотрела на часы. Хочешь выпить?

— Нет.

— Там нет яда, можешь не волноваться.

Уиллис долго молчал, сжав руки и склонив голову.

— Карелла будет искать мотив, — сказал он наконец, как бы про себя. — Трое из твоих близких друзей убиты, и он захочет узнать... — Неожиданно он поднял голову. — Может быть, ты мне не все рассказала?

— С той минуты, как я вошла, до минуты, когда...

— Я говорю не о времени, что ты провела у Райли. Я говорю о тебе.

Она непонимающе смотрела на него.

— Может быть, эти трое знали что-нибудь о тебе, что могло бы...

— Нет.

— ...О чем ты мне не рассказала?

— Я рассказала тебе все. Никто из них ничего не знал о моем прошлом.

— А Эндикотт? Он знал, что ты была проституткой?

— Нет.

— Что он знает?

— Только то, что я рассказывала и другим. Я жила в Лос-Анджелесе, жила в Хьюстоне. Ездила в Мексику. Жила в Буэнос...

— Ты никогда не рассказывала мне про Мексику.

— Я уверена, что говорила о Мексике.

— Нет. А они знали, что именно ты делала во всех этих?

— Я сказала, что у меня богатый отец.

— То же самое, что говорила и мне.

— Да. Сначала. Но затем я рассказала тебе все. Ты же знаешь это, Хэл!

— Ты в этом уверена?

— Да.

— Потому что, если ты что-то скрыла...

— Нет, ничего.

— ...И если это хоть как-то связано с тем, что случилось с ними...

— Нет.

— ...Карелла все равно узнает. Он очень хороший детектив, Мэрилин, и он обязательно все выяснит.

— Я рассказала тебе все, — повторила она.

Наступило молчание.

— Все, что тебе надо знать.

— Что еще я не знаю, Мэрилин?!

Она не ответила.

— Что еще, Мэрилин? А Мексика?

Она подошла к бару, добавила в свой стакан льда и, подлив джина, вернулась на свое место.

— Почему бы нам не пойти наверх, в спальню? — спросила она.

— Нет.

Они продолжали смотреть друг на друга.

— Расскажи мне, — произнес он.

В Хьюстоне Мэрилин поначалу работала танцовщицей, как она выразилась, «без верха», в одном из заведений на Телефон-роуд. В ее обязанности входило подсаживаться между выступлениями к посетителям и выставлять их на бутылку дешевого шампанского. С каждой купленной бутылки она получала комиссионные. Иногда ей приходилось позволять себя потискать. Помяв грудь, попку они охотнее покупали шампанское. Позже она узнала, что кое-кто из работавших там девушек оказывает и более интимные услуги, подрабатывая руками, в кабинках мужского туалета. За каждый такой «сеанс» платили по десять баксов. Она тоже стала этим заниматься.

В заведении было фортепиано, и тот парень частенько приходил и иногда играл джаз. Хороший парень, он никогда не водил девушек в мужской туалет, смотрел только, как они танцуют, играл на фортепиано, заказывал в баре кое-какую выпивку и уходил. Он приходил два-три раза в неделю, и вскоре она поняла, что он положил на нее глаз. Однажды они разговорились, хотя парень был довольно застенчив, и он рассказал ей, что раньше играл джаз в Канзас-сити, а потом спросил, не сможет ли она иногда с ним встречаться. Они договорились о встрече на ближайшее воскресенье, в ее выходной. Они прекрасно провели время.

Она стала с ним спать — кажется, это случилось во время их третьего свидания. Месяца через три после того, как они стали встречаться, он сказал ей, что она теряет огромные деньги, делая это бесплатно. В Хьюстоне можно зарабатывать кучу баксов — здесь все время проходят конференции и съезды нефтепромышленников, почему бы ей не попробовать? «Что попробовать?» — спросила она. «Попробовать получать за это деньги, — сказал он, — сотню баксов за один раз».

Его предложение стоило обдумать.

Она зарабатывала около двухсот пятидесяти, тряся попкой и сиськами на сцене, примерно еще сотню — за шампанское и еще около сотни за «ручную работу». Этот пианист сказал, что она сможет заработать столько же денег за одну ночь, даже после того, как он вычтет свои комиссионные за организацию встреч с теми, кто в этом заинтересован, он знает множество парней, кто интересуется этим делом.

Итак, после шести месяцев пребывания в Хьюстоне она поддалась на уговоры сладкоречивого пианиста.

Месяц спустя его зарезали во время драки в баре, и она стала работать на Джо Сиарта, державшего небольшую «конюшню» из трех девушек. Он был не таким уж плохим сутенером. Никогда не бил своих девушек, хотя многие подобные типы считают, что только битьем можно заставить девушек работать как следует и подчиняться хозяину, и лупят их, как лупил ее тот парень в Лос-Анджелесе.

Когда ее впервые задержали, она перепугалась до смерти. В Техасе проституция — если это первое задержание — считается мелким правонарушением и наказывается штрафом, не превышающим тысячи долларов, или же тюремным заключением на срок не больше 180 дней, или и тем и другим. Она больше всего боялась, что ей придется просидеть в тюрьме полгода. Однако судья попался весьма снисходительный и принял во внимание ее юный возраст — ей было только семнадцать; Сиарт, не говоря ни слова, заплатил штраф в пятьсот долларов, и она снова была свободна, как птичка, однако сильно напугана.

Сиарту она сказала, что ей нужен отдых.

Он посмотрел ей прямо в глаза — любой другой сутенер выбил бы из нее эту дурь моментально — но этот сказал: «Конечно, Мэри Энн, отдохни немного», однако, несомненно, отлично понимал, что она надумала удрать.

Она и сама не знала, куда поедет, когда уезжала из Хьюстона, не знала, где приткнется, поэтому обратилась с просьбой о паспорте, на случай, если окажется в таком месте, где понадобятся документы, и это была ее самая большая ошибка. Она получила свой паспорт, несмотря на единственное задержание по статье 43.02, — паспорт на имя Мэри Энн Холлис с черно-белой фотографией семнадцатилетней хорошенькой блондинки, улыбающейся в объектив. Там, где надо было указать род занятий, она написала «учительница».

Она пересекла границу на машине, взятой напрокат в Хьюстоне. У нее было отложено немного денег, что давало возможность пожить в Мексике, кое-что потратить, посмотреть страну, Мэри Энн, учительница, вполне может себе позволить немного отдохнуть. Она и представления не имела, куда поедет после Мексики и что будет делать, когда кончатся деньги. У нее было что-то около тысячи долларов, и она не знала, надолго ли их хватит. Ей казалось, что с проституцией покончено навсегда. У нее был паспорт, и она могла ехать, куда захочет. В августе ей исполнится восемнадцать, и вся жизнь впереди.

В горах Сьерра-Мадре, в штате Герреро, возле города Игуала, она встретилась с одним человеком, который был похож на фермера, однако на самом деле торговал очень хорошей марихуаной, которую там называли «золотой». Тогда она стоила двадцать два доллара килограмм — в то время как в Америке за фунт просили триста тридцать пять. Она купила у него целый килограмм — подумаешь, всего двадцать два доллара. Ехала себе и ехала, время от времени останавливаясь в мотелях, когда наступал вечер, пила текилу, курила в своей комнате косячок, загорала.

Жизнь была прекрасна.

Она чувствовала себя превосходно.

С собой у нее была только большая кожаная дорожная сумка, в которой лежали паспорт в обложке, деньги, пластиковый пакетик с ее противозачаточным колпачком и тюбик с мазью, трусики, джинсы, блузки и туалетные принадлежности, а на дне находился неуклонно уменьшающийся запас «золотой» травки.

В конце жаркого и солнечного августа, вскоре после своего восемнадцатилетия она решила, что Мексика ей надоела, и однажды снова направилась в сторону американской границы. На ней были босоножки, шорты и белая длинная блузка-размахайка, которую она купила в небольшом магазинчике в одном из городков. Так она проехала Салтильо, потом небольшую деревушку Рамос Ариспе, и только ее миновала, как увидела длинную очередь машин у шлагбаума, возле которого стояли мексиканцы в форме.

В то время она не говорила и не понимала по-испански, однако один парнишка из передней машины объяснил ей, что они ищут оружие, поскольку прошел слух о готовящемся мятеже, о какой-то революционной группе, она до конца так и не поняла, о чем идет речь, потому что снова перепугалась до смерти.

Не потому, что у нее было оружие — ничего такого.

Но из-за того, что в ее сумке лежали остатки того килограмма «золотой» травки, которую она здесь купила.

Они нашли наркотик за три минуты, а потом...

— Ты действительно хочешь услышать все? — спросила она Уиллиса.

— Да, — ответил он.

Глава 13

Они сказали ей, что сообщили о ее аресте в американское консульство в Монтеррее. Она им не поверила. Значит, придется вернуться в Мексику, а насколько она знала — за наркотики подозреваемый мог быть задержан не более чем на трое суток без присутствия адвоката. За три дня, если магистрат решал, что дело необходимо передать в суд и за преступление положено наказание более двух лет тюремного заключения (а в случае с Мэрилин было именно так), то арестованного могли держать в тюрьме до суда целый год. Мексиканские законы основаны на кодексе Наполеона. Короче говоря, человек считается виновным, пока не докажет обратного. Когда Мэрилин потребовала, чтобы ей разрешили позвонить по телефону, местный полицейский сказал, что вопрос необходимо обсудить с окружным прокурором, он может разрешить или не разрешить это.

Через восемь дней после ее ареста в комиссариат пришел один из консульских чиновников. Он сказал, что ее обвиняют в хранении марихуаны, и если ее признают виновной, то ее ожидает срок от пяти лет и трех месяцев до двенадцати лет. Он обещал позвонить и сообщить о ней тем, чье имя и телефон она напишет на фирменном бланке американского посольства: это были ее мать, Джозеф Сиарт и тот бродяга, с которым она жила в Лос-Анджелесе. Позже консул сказал ей, что не смог дозвониться ни до одного из них. Она не знала, кому еще он мог позвонить.

Двенадцатого сентября состоялся суд в Сальтильо, ее защищал мексиканский адвокат, нанятый американским консульством. Мэрилин приговорили к шести годам тюремного заключения за те восемь унций марихуаны, что остались у нее от килограмма, купленного в Игуале. Консул пообещал ей, что американское посольство даст подробный отчет об аресте, суде и приговоре в Государственный департамент, который, в свою очередь, сообщит об этом ее родственникам или друзьям в Штатах. Но она не знала, где ее мать, а большинство друзей были уличные проститутки.

Утром пятнадцатого сентября специальный фургон перевез Мэрилин в «Ла Форталеса» — старинную тюрьму в штате Тамаулипас, примерно в двухстах милях к югу от Браунсвилла в Техасе. Вместе с ней в фургоне ехала женщина, которая убила своего мужа мотыгой, и мужчина, укравший пишущую машинку в фирме по торговле кондиционерами в Монтеррее. На Мэрилин по-прежнему были босоножки и легкая размахайка, то есть то, в чем ее арестовали. Дорожную сумку конфисковали в Рамос Ариспе, поскольку в ней содержалось доказательство преступления. Косметика, колпачок, паспорт и белье остались в сумке, равно как и некоторые серебряные безделушки, которые она могла бы реализовать в «Ла Форталеса».

Вскоре после прибытия в тюрьму она поняла, что здесь за все надо платить. Она поняла это после того, как их обыскали и десяток женщин выстроился в очередь к длинному столу, на котором лежали сложенные стопками одеяла, одежда, циновки и матрацы в полосатых тиковых наматрасниках. Женщина, убившая мужа мотыгой, невысокая, коренастая, смуглая, с короткими вьющимися волосами, грустными карими глазами, отвислыми грудями и широкими бедрами, вытащила из черного кожаного кошелька, висящего на ее шее, несколько песо и протянула служительнице — женщине с суровым лицом и ярко-рыжими крашеными волосами. Та передала ей одеяло, две пары бумажных панталон и несколько выцветших серых, похожих на брезент халатов.

Когда заключенная довольно энергично выразила свой протест, служительница великодушно добавила еще пару панталон к той куче, которая уже лежала на ее протянутой руке. Та снова возразила. Служительница покачала головой и показала ей рукой, чтобы та не задерживалась и проходила дальше. Деньги Мэрилин исчезли где-то между постом у Рамос Ариспе и местной тюрьмой, ей нечего было предложить за тюремную одежду. У нее была только ее длинная белая размахайка, весьма потерявшая вид после трех недель в тюрьме без душа в Рамос Ариспе. Служительница что-то сказала ей по-испански. Мэрилин не поняла. Та повторила. Мэрилин покачала головой. Служительница, так ничего и не выдав, махнула ей.

«Ла Форталеса», выстроенная испанцами еще в шестнадцатом веке в качестве оборонительного сооружения второй линии, располагалась на высоте двух тысяч метров над уровнем моря и возвышалась над местностью; отсюда был виден даже Мексиканский залив, находящийся в двадцати пяти милях к востоку. Правда, заключенные могли разглядывать только стены. В конце двадцатых годов прошлого века, когда новое мексиканское правительство захватило крепость и превратило ее в тюрьму, здесь находилось всего сто десять заключенных. Сейчас здесь размещалось четыреста восемьдесят, из них шестьдесят семь в женском участке. Поскольку раньше это место использовалось для одиночного содержания мужчин — в те времена в Мексике еще не слыхивали о женщинах-убийцах, грабителях, похитителях и вымогателях — оно представляло собой как бы тюрьму в тюрьме, квадрат в квадрате, стены которого достигали шести с половиной метров; перед ее зарешеченными окнами вставали еще более высокие внешние стены. Толщина стен отсека диктовалась шириной камер, в которых женщин запирали каждый вечер в десять и откуда выпускали в тюремный двор в шесть утра, когда камеры мылись водой из шланга. Мэрилин все это казалось похожим на лабиринт, вроде тех, что помещаются в книжке головоломок, которые она так любила покупать в детстве.

Внешние стены тюрьмы, метров двух с половиной толщиной, были сложены из кирпичей, скрепленных цементом. Главные ворота с толстенной решеткой располагались в передней части крепости, далее шел мощеный булыжником крытый проход, — наследие тех времен, когда тюрьма еще была крепостью, — который вел ко вторым воротам. За воротами находились администрация и комната обыска, где имеющие деньги заключенные могли купить себе одежду и прочие вещи, необходимые для выживания. Сразу же за этими двумя помещениями был тюремный двор, по периметру которого располагались мужские камеры и всевозможные мастерские. Мэрилин и других женщин провели сквозь третьи зарешеченные ворота, мимо внимательно наблюдавших за ними мужчин — охранников и заключенных, болтающихся по двору (кто-то играл в карты, сидя прямо на грязной земле, кто-то курил или разговаривал, кто-то бренчал на гитаре) — к небольшой внутренней тюрьме с двойными дверями — решетчатой и массивной деревянной, закрывающей женскую территорию от мужских любопытных глаз. Но не от глаз охранников, дежуривших на пулеметных вышках, откуда просматривался каждый уголок.

В камере два на два с половиной было семь человек вместе с Мэрилин.

У каждой стены стояла двухъярусная койка. Пространство между койками не превышало метра. В одном углу в небольшом промежутке между койками находилась параша, где на глазах у охранников на сторожевых башнях облегчались женщины. В первые три дня своего заключения Мэрилин не опорожняла кишечник. Она также не могла есть вонючую еду, приготовленную в тюремной кухне, которую разносили дважды в день — в восемь утра и шесть вечера. Позже она узнала, что мужчины-заключенные устроили во внешнем корпусе небольшую кухню, где можно было купить более или менее съедобную еду — однако вначале у нее все равно не было денег.

Когда их сюда доставили, все койки были уже заняты. Мэрилин и ее попутчица попытались получше устроиться на каменном полу. Тереза Делароса, убившая мужа мотыгой, спала на матраце, купленном в первый день в тюрьме, но ей пришлось ночевать на полу лишь первые две недели. После того, как стало известно, что она двадцать шесть раз ударила мужа мотыгой по лицу, голове и шее, едва не обезглавив беднягу, пока, наконец, не попала в сонную артерию и не прикончила его окончательно — после этого к ней отнеслись с заслуженным уважением, и одна из женщин, занимавшая нижнюю койку слева от входа, уступила свое место. Мэрилин спала сидя, прислонившись спиной к стене, умещаясь на пространстве менее метра напротив параши, куда всю ночь ходили мочиться женщины.

Во дворе был душ, и женщин раз в неделю водили туда. В тюрьме чистоплотность не являлась ни необходимостью, ни удовольствием. Охранники на башнях через бинокли с интересом наблюдали за всеми кабинками, было видно, как блестят на солнце линзы. В первые две недели Мэрилин не ходила в душ и никогда не снимала свою размахайку. Может быть именно это и вызывало к ней особый интерес со стороны охранников. Она не знала, что они уже дали ей прозвище «La Arabe orada» «Золотая арабка», из-за развевающейся белой блузки и длинных светлых волос.

Когда она впервые попробовала тюремную пищу, ее тут же вырвало прямо в наполненную дерьмом паращу стоявшую в углу камеры. Панчита, ее соседка по камере, возмущенная нарушением обеденного этикета, принялась изо всех сил бить ее ногами, пока Мэрилин стояла скрючившись над парашей. Тереза что-то сказала, Панчита бросилась на нее, и обе женщины завопили друг на друга. Тереза вытащила заточенную до остроты бритвы ложку, купленную в тюрьме, и прошептала что-то по-испански. Мэрилин не поняла, что именно, но почувствовала страх. Панчита же, злобно бормоча, отошла от нее и полезла наверх на свою лежанку на правой стороне камеры.

Мэрилин выучила имена женщин, потому что они очень часто повторялись, но не понимала их язык и поэтому ни с кем не разговаривала. К ней никто не приходил. Она не могла купить ни конвертов, ни почтовой бумаги или марок, поскольку у нее не было денег. Девушка чувствовала себя в этой внутренней тюрьме еще более одинокой, чем все остальные, более одинокой, чем когда-либо в своей жизни. А затем как-то совершенно неожиданно она стала их понимать. Вчера все было непонятно, а сегодня — ясно, как Божий день.

— Я помню, — рассказывала Панчита, — как в Веракрус, где я родилась, праздновали день Мадонны Розарии. Это было во вторую неделю октября.

— А я никогда не была в Веракрус, — сказала Беатрис.

— Это красивый город, — заговорила Тереза. — Однажды мой муж возил меня туда.

— И они все шли в красивых костюмах...

— К церкви на Пласа Самора, — грустно вздохнула Энграсия.

— А потом в городе начинались танцы.

— Да, здесь в тюряге не потанцуешь, — покачала головой Беатрис.

— Но в Веракрус — ах, — воскликнула Панчита. «En Veracruz, todos los dias eran dorados, у rodas las noches vio-letas»[3].

Панчита получила пожизненный срок за то, что утопила двоих своих детей в Рио де ла Бабиа. Белита и Энграссия были лесбиянками и спали вместе на нижней койке под Панчитой. Каждую ночь, прижавшись друг к другу, они доводили себя страстным шепотом до оргазма, не стесняясь соседок. Еще одна женщина находилась здесь уже больше двенадцати лет. Она никогда не разговаривала. Стояла у стены в дальней стороне камеры и смотрела сквозь решетку на освещенный солнцем двор. Сокамерницы называли ее «La Sordomuda»[4]. Беатрис, попавшая сюда за попытку вооруженного ограбления жилищной фирмы в Матеуле, страдала от астмы. Она платила за медицинскую помощь, которую оказывал ей еженедельно в тюремной больнице единственный работник — медсестра, бывшая тоже заключенной. Очень часто Беатрис начинала задыхаться по ночам, хватая воздух широко раскрытым ртом, ворочаясь на каменном полу и стеная: «Guieru movir, guiero movir, guiero movir»[5]. Время от времени она обращалась к охраннице в конце коридора: «Que hora es?»[6], на что та отвечала неизменно: «Es tarde, callate!»

* * *

Если кого-нибудь надо было вызвать к начальнику тюрьмы, то через зарешеченные ворота во внутрь пропускался порученец из внешнего блока, он стучал в деревянную дверь и выкликал имя заключенной и жуткое слово «Alcaide!», что означало «к начальнику». El carce его, охранник, открывал внутреннюю дверь, и женщину под любопытными взглядами заключенных-мужчин проводили через двор, затем сквозь вторые ворота и усаживали на деревянную скамейку возле кабинета начальника тюрьмы, где та и ждала, пока он не соизволит дать аудиенцию.

Десятого октября Мэрилин услышала свое имя, затем «Alcaide!», затем отворилась дверь, и она прошла за порученцем через двор, и яркое солнце просвечивало через легкую размахайку, так что все мужчины во дворе могли всласть налюбоваться ее длинными ногами.

Она села на деревянную скамью и стала ждать.

По пустырю перед конторой и перед комнатой обыска на другой стороне сновали ящерки. Из-за двери выкрикнули ее имя, и посыльный — вольнонаемный парень, по имени Луис, который также приносил из кухни еду тем женщинам, которые могли это себе позволить, провел Мэрилин внутрь и вышел, закрыв за собой дверь.

Имя начальника тюрьмы было написано на небольшой деревянной табличке, сделанной в тюремной мастерской: «Эриберто Домингес». Это был невысокий, смуглый человек с тоненькими усиками под носом, в форме оливкового цвета, которую носили все охранники в этой тюрьме, однако воротник гимнастерки украшали несколько красных и зеленых полос, очевидно свидетельствующих о его высоком звании. На столе у правой руки лежал кнут. На другом конце стола стояла фотография женщины с двумя детьми.

— Садись, — приказал он по-испански.

Она села.

— У меня имеются некоторые твои вещи, которые представляют для тебя ценность.

Она не ответила.

— Твой паспорт — ведь он же тебе нужен, да?

— Да, — ответила она по-испански. — Мой паспорт мне очень нужен.

— И еще кое-какие украшения. Здесь в этой тюрьме мы не обкрадываем своих заключенных. Здесь не так, как в других мексиканских тюрьмах. Самая плохая — тюрьма в Сальтильо. Но здесь не так. Мы сохранили для тебя все эти вещи.

— Большое спасибо, — сказала Мэрилин.

— Ты хорошо говоришь по-испански, — похвалил он.

— Совсем немножко.

— Нет, нет, ты говоришь очень хорошо, — повторил он. — Эти безделушки... Они помогут тебе здесь в «Ла Форталеса». Как я понимаю, ты спишь на голом полу, и кроме этой штуки у тебя больше ничего из одежды нет.