— Я очень рад видеть вас, — сказал Хэнк.

— Как вы себя чувствуете?

— Уже лучше. Завтра меня отсюда выпишут.

— Ясно. Значит, я вовремя вас застал.

— Да.

Дипаче замялся:

— Неужели это действительно было так ужасно, как описано в газетах?

— Полагаю, что да.

— Восемь на одного! — проговорил Дипаче и покачал головой. — Не понимаю этого. — Он немного помолчал. — А вы?

— Тоже нет. Не совсем.

— А кто это был? Пуэрториканцы? Или, может, приятели Дэнни?

— Не знаю. Было темно.

— Да сейчас, наверное, уже и без разницы, — вздохнул Дипаче и нервно хохотнул, но тут же осекся, и теперь его глаза смотрели на Хэнка с невыразимой, безнадежной тоской. — Я просто не понимаю, — повторил он. — Не знаю, почему люди так поступают. Ну, там на войне или еще где, но… А вы служили в армии?

— Да, — ответил Хэнк.

— Ну конечно же. С моей стороны глупо было спрашивать об этом. Конечно же вы служили… — почти шепотом проговорил он. — А вот мне не довелось. Повреждение барабанной перепонки. Категория 4-Ф. Не годен к прохождению военной службы. — Он снова помолчал, а потом добавил:

— Один мой знакомый регулярно присылал мне «Янки»[26].

— Хороший был журнал, — заметил Хэнк.

— Да. Ну а потом я познакомился с Мэри. Она была необыкновенной девушкой.

— Да, — не мог не согласиться Хэнк.

— И вот теперь мой сын — убийца. — Он покачал головой. — Мистер Белл, пожалуйста, если можете, объясните мне, как такое могло произойти. Потому что это не укладывается у меня в голове. Я уже мозги сломал, пытаясь понять хоть что-нибудь, но у меня ничего не выходит. Господи, я не понимаю! Не понимаю ровным счетом ничего!

Его лицо исказила гримаса отчаяния, и Хэнку показалось, что он вот-вот заплачет.

— Мистер Дипаче, — сказал он, — не свете есть много явлений, которые нам не дано…

— Вы знаете, чем я занимаюсь с тех пор, как это случилось? — продолжал Дипаче, не слушая его. — Я предаюсь воспоминаниям. Размышляю о том, как мы жили, пытаюсь вспомнить буквально каждое слово, когда-либо сказанное мною сыну, каждую его провинность, каждый шлепок, который он получал от меня за это, каждый подарок, наши с ним прогулки. Я пытался восстановить его жизнь. Я проживал с ним его жизнь, проходил по этому пути шаг за шагом, миллиметр за миллиметром, пытаясь понять, почему он решился на такое. Потому что если он действительно совершил это преступление, то это не его вина. Я постоянно спрашиваю себя, что я сделал не так, где допустил ошибку. В чем? На каком этапе я подвел своего сына?

— Вы не должны винить себя за то, что вашей семье приходится жить в трущобах, мистер Дипаче. Возможно, с Дэнни все и обошлось бы, если бы…

— Тогда кого мне винить? Кого я должен винить за то, что у меня больше нет работы на Лонг-Айленде? Кто виноват в том, что я принял решение переехать обратно в Гарлем? Мистер Белл, кого мне винить за то, что сам я по жизни неудачник, а мой сын — убийца?

— Но у вас есть ваш магазин. У вас…

— Мистер Белл, у меня нет ничего, кроме моей никчемной жизни. Приятно познакомиться, Джон Дипаче, ничтожество и хронический неудачник. Даже Дэнни понял это. А Мэри? Мэри меня любит. Не спорит, не перечит, все, что я ни скажу, исполняет беспрекословно. Но ребенок не способен на такую любовь. Любовь ребенка нужно уметь заслужить. А какой пример я мог подать Дэнни? Я помню, как он впервые узнал о том, что я не служил в армии. В один прекрасный день он подошел ко мне и сообщил, что отец его друга был моряком, и спросил у меня, а кем был я. Что я мог ответить? Что меня не призвали, потому что у меня повреждена барабанная перепонка. Тогда он спросил, что это такое — барабанная перепонка. И я объяснил, что у меня в ухе есть дырка, через которую в голову может проникнуть ядовитый газ, а специальных противогазов тогда еще не изобрели. Он же спросил напрямую: «Так ты что, не служил в армии?» Я сказал, что не служил. «И во флоте тоже?» — не унимался он. Нет, и во флоте тоже. «Тогда кем же ты был? Морским пехотинцем?» Нет, и пехотинцем я тоже не был. «Но как же так? — недоумевал он. — Значит, ты был никем?»

Я был никем и ничем, мистер Белл. Другие отцы сидели за штурвалами бомбардировщиков, они бомбили Германию, а я был никем.

— Не говорите ерунды. На войну никто не рвался.

— А я рвался. Как можно объяснить, что такое поврежденная барабанная перепонка, восьмилетнему ребенку, которому очень хочется гордиться своим отцом, считать его героем? Потом как-то раз я услышал его разговор с соседским мальчишкой. Мальчишка рассказывал ему, что во время войны его отец служил на эсминце, который затонул, потому что в него врезался японский самолет-камикадзе. Когда рассказ был закончен, Дэнни сказал: «А зато мой папа собирает марки, и его коллекция самая большая в мире». Какое уж тут сравнение: коллекционер марок и героический матрос с затонувшего в бою эсминца.

— Вряд ли это имело какое-то отношение к…

— Мистер Белл, а у вас есть дети?

— Есть. Дочка. Ей тринадцать.

— С девочками проще. Так что в этом смысле вам повезло.

— Я бы не сказал, что с ними так уж легко.

— А у вас когда-нибудь возникает ощущение, что вы совершенно не знаете своего собственного ребенка?

— Иногда.

— Со мной же такое бывало довольно часто, и даже задолго до того случая, до… до убийства. Я глядел на Дэнни, он рос у меня на глазах, и я думал о том, что скоро он станет совсем взрослым и что я совсем не знаю его. Я часто думал о том, когда это началось, когда мы с ним перестали понимать друг друга, когда он перестал быть просто моим сыном, а превратился в молодого человека по имени Дэнни Дипаче, почти самостоятельную личность, так не похожую на тех двух людей, которые произвели его на свет. Я глядел на него и поражался, откуда он взялся, этот незнакомец, сидевший с нами за обеденным столом и рассказывавший разные истории о своих друзьях, которых я никогда и в глаза не видел? Откуда он пришел в наш дом? Кто он такой? Неужели мой сын? Но как же так? Ведь еще совсем недавно я держал своего сына на руках, кормил его из бутылочки. Так кто он такой, этот… этот человек, с которым я никогда не был знаком прежде? А вы, мистер Белл, разве не чувствуете того же? Разве ваша дочь не вызывает у вас похожих чувств?

— Да, — смущенно признался Хэнк. — Бывает. Иногда.

— Но девочки — это совсем другое дело. С ними легче, — повторил он. — Я где-то читал, что за год мальчиков арестовывают в пять раз чаще, чем девочек. К тому же девочек задерживают в основном за проституцию. Ничего более серьезного… типа обвинения в групповом избиении или… убийстве им не грозит.

— Наверное, вы правы, — согласился Хэнк.

Дипаче кивнул. В палате наступила напряженная тишина.

— Знаете, я тут вспомнил кое-что, — вдруг заговорил он снова. — Это всплыло как-то само собой, когда я сидел и перебирал в памяти события и разговоры из той, нашей прошлой жизни. Это случилось вскоре после того, как я потерял работу. Помнится, я накрывал кустарник в саду. Переезд в Гарлем был делом решенным, дом мы собирались продавать, но мне не хотелось бросать растения на произвол судьбы, а зимой там всегда задували холодные ветры, и если не позаботиться о кустах с осени, то сад пришел бы в упадок, так что я каждый год закрывал их брезентом. Это было поздней осенью, день выдался ясный, погожий, но в воздухе уже чувствовался легкий морозец. Благодатный был денек. Я работал в саду. Помнится, на мне еще был старый коричневый свитер…

(Квартал, где живет семья Дипаче, представляет собой типичный для Лонг-Айленда район, застроенный дешевыми домами. Их дом оценен в 11990 долларов, и при его покупке в качестве начального взноса им пришлось выложить целую тысячу долларов наличными. Прежде ежемесячные выплаты составляли 83 доллара, но теперь эта сумма возросла до 101, так как недвижимость была окончательно оценена для обложения налогом, а также потому, что банк, в котором находится закладная Дипаче, утверждает, что за ними якобы числится какая-то недоимка, и смысл этого термина ему не совсем ясен, Однако он понимает, что платить за дом теперь придется на восемнадцать долларов в месяц больше, чем прежде.

В доме Дипаче шесть комнат, и он находится на угловом участке — семьдесят на сто футов, в то время как участки большинства соседей имеют размеры шестьдесят на сто. Но из-за того, что дом стоит на углу, его задний двор весь на виду, что очень раздражает Дипаче. Ему всегда хотелось иметь настоящий, закрытый со всех сторон задний двор. А тот факт, что ему приходится готовить барбекю на глазах у соседей, сильно его смущает. Теперь он занят работой во дворе, накрывает брезентом кустарник. Дома в этом районе расположены друг против друга, симметрично относительно дороги и, кажется, тянутся бесконечной вереницей до самого горизонта. Листья на кленах, растущих на лужайках перед домами, пожухли и сделались бурыми. Задувает пронизывающий ветер, и он ворошит волосы занятого работой Дипаче. Ярко светит солнце. Стоит холодный осенний день. Все вокруг напоминает о том, что лето кончилось и зима уже не за горами.

Дипаче работает усердно и споро. На нем коричневый свитер с рукавами, протершимися на локтях, и сильно растянутой горловиной. Но он очень любит этот свитер. Мэри подарила его ему много лет назад, когда они еще только встречались. Тогда он напоминал ему военную форму. Теперь свитер пахнет потом, и на нем заметны следы краски, оставшиеся со времени прошлых хозяйственных работ, но это очень теплый свитер, и он отлично на нем сидит. С тех пор, как Мэри подарила ему этот свитер, он совсем не поправился и уверен, что ни полнота, ни худоба ему не грозят. Он таков, каков есть, и останется таким до самой смерти.

Когда к нему подходит Дэнни, Дипаче не поворачивает головы, чтобы поглядеть в его сторону. Он продолжает работать, закрепляя брезент при помощи веревки, концы которой накрепко связывает, предварительно обмотав прочные, нижние ветки куста. Дэнни уже почти тринадцать лет. Это высокий мальчик, но он еще только-только вступает в пору взросления, постепенно превращаясь из неуклюжего, длинноногого подростка в прекрасно сложенного юношу. Какое-то время он просто стоит рядом и молча наблюдает за тем, как работает отец.)

Дэнни. Пап?

(Он никогда не называет отца «папочкой». Это слово кажется ему слишком детским. Обращение «пап» он Тоже считает не слишком подходящим. По его мнению, оно не раскрывает того смысла отношений между отцом и сыном, какой он в него вкладывает. Ему хотелось бы подыскать другое, более точное, дружеское обращение, которое в то же время звучало бы по-мужски. «Папочка» здесь не годится, да и «пап» тоже как-то не очень. Он часто подумывал о том, чтобы называть отца просто по имени — Джонни. Ему кажется, что это придало бы их отношениям совершенно новый смысл. Но он заранее знает, что отцу это не понравится, хотя ни разу так и не осмелился заговорить с ним об этом. Он просто интуитивно чувствует, что отец не одобрит подобную инициативу с его стороны. Поэтому, отвергнув слово, кажущееся ему излишне наивным, и не имея возможности обращаться к отцу так, как ему хотелось бы, он остановился на обращении «пап», которое, конечно, подходит к данной ситуации, но полностью его все-таки не удовлетворяет.)

Дипаче. Что тебе, Дэнни?

Дэнни. Это правда?

Дипаче. Что?

Дэнни. Что мы переезжаем?

Дипаче. Ну да. Правда. Будь добр, подай мне вон тот моток веревки.

(Дэнни подает отцу веревку, наблюдая, как ловко тот работает. Ему очень хотелось бы помочь отцу. Он помнит, что жгучее желание помогать отцу одолевало его еще в детстве, когда он был совсем маленьким. Когда отец красил что-нибудь, он тоже прибегал и просил дать ему покрасить, на что отец отвечал неизменным отказом. В какой-то мере Дэнни мог его понять. За что бы ни брался его отец, он делал все старательно и аккуратно и не хотел, чтобы ребенок болтался под ногами и мешал работать. И все же Дэнни очень хотелось иметь возможность хотя бы изредка ему помогать.)

Дэнни. А куда… где мы теперь будем жить?

Дипаче. В Гарлеме.

Дэнни. Это там, где живет бабушка?

Дипаче. Да, там, поблизости. Подай мне ножницы.

(Дэнни протягивает отцу ножницы. Он вспоминает, что отец брал его к себе в помощники лишь в исключительных случаях, когда нужно было что-нибудь подать или подержать. В мечтах же он представлял себе, как они с отцом вместе красят стену дома, сидя рядом на перекладине лесов. Он называет своего отца «Джонни», они весело болтают, подшучивают друг над другом и смеются, а когда приходит время обеда, то, сидя все на тех же лесах, жуют приготовленные Мэри бутерброды, после чего Джонни говорит: «Так, делу — время, потехе — час», — и они снова берутся за кисти. Время от времени кто-нибудь из них затягивает песню. Это происходит спонтанно, и иногда пение обрывается на полуслове и сопровождается смешками. Ближе к вечеру они убирают леса и, отойдя на некоторое расстояние и уперев в бедра перепачканные краской руки, любуются своей работой. И Джонни говорит: «Отличная работа, сынок. А теперь давай прогуляемся до торгового центра и выпьем по стаканчику газировки». Это была замечательная мечта. Но она так и не сбылась. И теперь уже не сбудется никогда.)

Дэнни. Мне не нравится в Гарлеме.

Дипаче. Ничего, Дэнни, привыкнешь. Мы с мамой считаем, что будет лучше всего…

Дэнни. Там избивают людей. Я однажды сам видел это.

Дипаче. Когда это было?

Дэнни. Когда умер дедушка и мы ездили на похороны. Когда мы вместе с Кристиной пошли за мороженым.

Дипаче. Ты никогда не рассказывал мне об этом.

Дэнни. Они гнались за чернокожим парнишкой. Их было много, целая ватага. Тот парень попытался вскочить на машину, остановившуюся у светофора. Он пытался убежать от них. Но там не оказалось подножки, и, когда машина тронулась, он просто ухватился за ручку двери и повис, поджав ноги, пытаясь удержаться на ней. Но машина набрала скорость, и он упал, а они окружили его. Они ударили его мусорным баком. Я до сих пор помню, как он лежал на дороге, а те ребята схватили урну для мусора и бросили ему на спину. Темнокожий парень лежал на земле, прикрывая руками затылок, а тяжелая урна переходила из рук в руки, раз за разом обрушиваясь на него. А потом приехали полицейские.

Дипаче. Ты никогда не рассказывал мне об этом.

Дэнни. А потом, когда мы с Кристиной пошли дальше, нас обогнали два парня из той компании, и я слышал, как один из них сказал: «Видал, как я приложил этого козла? Нет, все-таки нужно было лупануть его еще разок по башке, чтобы мозги повылазили». Вот так он сказал. И засмеялся. И тот парень, что шел с ним, тоже засмеялся. Это было в тот день, когда мы хоронили дедушку. Потом мы вернулись в траурный зал, где лежал в гробу дедушка. Я тогда еще заплакал, помнишь? До этого я не плакал по дедушке. А потом заплакал.

Дипаче. Я не видел, как ты плакал, Дэнни. Вот уж не знал, что мой отец так много значил для тебя.

Дэнни. Пап, мне не нравится Гарлем.

Дипаче. Но здесь у меня больше нет работы. А тот обувной магазин…

Дэнни. Пап, а разве обязательно переезжать в Гарлем? Пап, мне там не нравится. У меня и друзья здесь и…

Дипаче. Ничего, заведешь себе новых друзей.

Дэнни. Я не хочу дружить с ребятами, которые избивают цветных урнами из-под мусора.

Дипаче. Не все дети в Гарлеме такие, как они.

Дэнни. Пап, ну послушай меня. Неужели ты не можешь хотя бы на минутку оставить этот куст и выслушать меня?

Дипаче. Что еще, Дэнни?

Дэнни. Я не хочу жить в Гарлеме, пап. Ну пожалуйста. Я не хочу там жить.

Дипаче. Дэнни, все гораздо сложнее, чем ты думаешь. Я потерял работу.

Дэнни. Но почему, черт возьми, почему ты ее потерял?

Дипаче. Выбирай выражения, когда разговариваешь с отцом.

Дэнни. Извини, но почему ты должен был потерять работу? Почему ты не смог удержаться на этом месте? Почему именно ты, пап?

Дипаче. Сократился выпуск продукции. Так что дело не во мне.

Дэнни. Но я не хочу жить в Гарлеме!

Дипаче (начиная раздражаться). Ты будешь жить там, где будем жить мы с мамой!

Дэнни. Я не хочу там жить! Я не хочу и не буду жить там, где ребята…

Дипаче. Дэнни, вопрос уже решен, мы переезжаем. Все. И больше я не желаю слышать ни слова на эту тему.

Дэнни. Пап, ну пожалуйста, неужели ты не понимаешь? Я не смогу там жить. Я… Мне…

Дипаче. Что тебе?

Дэнни. Мне… мне…

— И он так и не закончил той фразы? — спросил Хэнк.

— Нет, — покачал головой Дипаче. — Но вчера вечером, размышляя об этом, я, кажется, понял, что он пытался сказать мне.

— И что же?

— Он пытался сказать, что ему будет страшно. Страшно. — Дипаче замолчал. — А я его так и не услышал.