Дело принципа

— Другими словами, вам все равно — казнят их или нет?

— Я буду вести дело по обвинению…

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Я бы не хотел об этом говорить.

— В чем дело, Белл? Боитесь смертной казни?

— С тех пор, как я стал государственным обвинителем, я отправил на электрический стул семь человек, — ответил Хэнк.

— Вы когда-нибудь отправляли на электрический стул подростков?

— Я никогда не вел дела об убийстве, по которому проходили бы мальчики такого возраста.

— Понятно. — Бартон сделал паузу. — Вы когда-нибудь слышали о девушке по имени Мэри О'Брайен?

Хэнк на мгновение смешался, бросив быстрый взгляд на Холмса.

— Да, — признался он.

— Вчера я говорил с ней. Насколько я понимаю, в юности вы с ней крутили роман.

— Думаю, вам лучше уйти, мистер Бартон.

— Ни в Мэри ли О'Брайен — теперь Мэри Дипаче — кроется причина вашей неуверенности…

— Убирайтесь вон, Бартон!

— ..И нежелание вести дело так, как того хочет общественность?

— Хотите, чтобы я сам вас вышвырнул, Бартон?

— Для этого потребуется более крупный мужчина, мистер окружной прокурор, — ухмыльнулся Бартон. — Я все равно собирался уходить. Не пропустите завтрашнюю газету. У вас волосы дыбом встанут. — Он повернулся к Холмсу:

— До встречи, Шерлок, — и вышел из кабинета.

— Сукин сын! — пробормотал Холмс.

* * *

В этот же день Хэнк отправился к Мэри.

Он позвонил ей из офиса и предупредил, что придет. Она сказала, что ее не будет до трех часов, а после она готова его принять.

Он шел по улице, как по раскаленным углям. Нигде не бывает так жарко, как в Гарлеме, думал он. Хоть с чем сравнивай, Гарлем все равно окажется горячее, потому что Гарлем — это огромный бетонный склеп, в котором нечем дышать. В июле и августе…

В июле..

Он вспомнил Четвертое июля в Гарлеме. Ему было восемь лет, и в те времена фейерверки еще не были запрещены. Они с матерью стояли у окна своей квартиры на шестом этаже, слушали гром шутих и ракет, смотрели на разноцветные вспышки над крышами. На улице царили шум и суета — мальчишки поджигали консервные банки с порохом и убегали, банки взлетали в воздух, как настоящие снаряды, девчонки визжали. Стоял жаркий летний день, и даже на шестом этаже не чувствовалось ни дуновения. Хэнк высунулся из окна и наблюдал за весельем на улице. Его отец сидел в гостиной и слушал по радио бейсбол. Играла его любимая команда «Янки».

В шесть часов мать обнаружила, что кончился хлеб. Отец, увлеченный игрой, не мог оторваться от радио.

— Ты сходишь, Генри, — сказала мать. — Я посмотрю за тобой из окна.

Он взял деньги и сбежал вниз. Бакалейная лавка — в это время работала только она — находилась в соседнем доме. На улице царил настоящий хаос. С широко открытыми глазами он дошел до лавки, купил хлеб и уже повернул было к дому, когда его окружили ребята постарше.

Поначалу он решил, что это — игра. Но потом увидел горящие веревки для белья и понял, что у них в руках петарды. Внезапно раздался взрыв, потом еще и еще, у его ног, над головой все горело и гремело. Он попытался убежать, охваченный паническим страхом, но ребята не выпускали его из круга, ему некуда было деться от красно-желтых взрывов, ужаса, огня, опасности, бомб. Он пытался кричать, но его голос потонул в страшном грохоте взрывов. Только сверху доносился крик его матери:

— Генри! Отойдите от него! Генри!

А вокруг все гремел фейерверк, и из его груди рвался беззвучный вопль отчаяния.

Его отец выскочил из подъезда, как безумный, ударил ближайшего мальчишку, и тот распростерся на мостовой. Он подхватил своего сына и побежал с ним наверх, а Хэнк прижимал к себе буханку хлеба, превратившуюся в мягкую бесформенную массу в его руках. Дома мать кричала:

— Я не должна была его посылать! Но ты же никак не мог оторваться от своей дурацкой игры! Я знала, что ему нельзя сегодня выходить на улицу! Я знала это! Нельзя было его посылать!

— Все в порядке, — успокаивал ее отец, — С ним все в порядке. Они ничего ему не сделали.

Вероятно, не сделали.

Но с того дня он начал заикаться, и заикался до одиннадцати лет. И потом, в юности, если что-то его расстраивало, он снова начинал заикаться и вспоминал Четвертое июля в Гарлеме с разрывающимися вокруг него шутихами, горящий ад у своих ног и у себя над головой.

* * *

Он подошел к дому, в котором жила Мэри Дипаче, и поднялся по ступенькам. Как оказалось, ее квартира находилась на четвертом этаже. На двери висела петля для молочной бутылки, и его первой мыслью было: в Гарлеме по-прежнему воруют молоко. Он мрачно улыбнулся. Люди запускают спутники в открытый космос, посылают ракеты на Луну, разрабатывают межконтинентальные баллистические ракеты, способные разрушить целые города, а в Гарлеме — если ты не повесишь проволочную петлю, за которой нужно наблюдать из квартиры, — все так же воруют молоко. Он вздохнул и постучал в дверь.

— Хэнк? — раздался голос.

— Да — Одну минутку, пожалуйста.

Он стоял на площадке и прислушался: откуда-то доносились голоса — мужской и женский, — которые горячо спорили.

— И что ты делаешь с деньгами? — гневно вопрошал мужчина.

— А ты как думаешь? Покупаю меха и драгоценности, что же еще? Заправляю свой «кадиллак», черт тебя дери!

— Не умничай, глупая скотина! Я даю тебе сорок долларов в неделю на хозяйство. И где они? К среде ты уже без гроша. Что ты с ними делаешь? Ешь их, что ли?

— Держу конюшню арабских скакунов, — отвечала женщина. — А это стоит денег. А еще я устраиваю вечеринки для дам из высшего общества. Что еще, по-твоему, я могу делать со всеми этими деньгами, с такой кучей денег?

— Я знаю, что ты с ними делаешь! — вопил мужчина. — Играешь в эту идиотскую лотерею. Думаешь, я не знаю?

— Заткнись, все окна открыты! — предупредила женщина.

— Плевать я хотел на окна! Прекрати тратить мои деньги на лотерею!

Дверь открылась.

— Здравствуй, Хэнк, — с улыбкой встретила его Мэри. — Проходи.

На ней был темный льняной костюм, из-под расстегнутого пиджака выглядывала белая блузка. На лицо упала прядь рыжих волос. У него создалось впечатление, что она только что вернулась домой и сняла шляпку. В ее глазах сквозила усталость, в уголках рта пролегли тяжелые складки — результат напряжения последних дней. Но он сразу понял, что, как всякая женщина, она преодолела первоначальный шок и ужас и теперь готова стойко переносить все страдания, которые ей уготовила судьба. В ее глазах — а ему был знаком этот взгляд, потому что он часто видел его у своей жены Кэрин, — он увидел силу, достоинство и решимость. Но взгляд Мэри сейчас немного напугал его: это был взгляд тигрицы, охраняющей вход в логово с детенышами.

— Проходи, Хэнк, — повторила она. — Я только что вернулась. Говорила с адвокатами Дэнни. Он шагнул через порог.

— На этот раз никаких сцен, — улыбнулась она. — Обещаю. Он шел за ней по короткому коридору, мимо открытой двери ванной комнаты и наконец оказался в гостиной, в которой стоял гарнитур, купленный в одном из магазинов на Третьей авеню. В углу на столе примостился телевизор. Единственное окно, выходившее на вентиляционную шахту между домами, было закрыто занавесками. За окном проходила пожарная лестница. Сверху все еще доносились голоса ссорящейся пары.

— Садись, Хэнк, — пригласила Мэри. — Здесь не так уж плохо. Через окно дует ветерок, мы открываем дверь в спальню и устраиваем сквозняк.

— Спасибо, — кивнул он и сел на софу. Наступило неловкое молчание. — У тебя хорошая квартира, Мэри, — наконец произнес он.

— Не обманывай меня, Хэнк, — возразила она. — Я переехала сюда с Лонг-Айленда. То что я знаю, что такое хорошая квартира.

— Почему ты вернулась в Гарлем, Мэри?

— На заводе сократили производство, и Джонни потерял работу. Мы накопили немного денег и, наверное, могли бы содержать дом. Но один наш знакомый открывал обувной магазин здесь, в Гарлеме. Он предложил Джонни стать его партнером. Джонни решил, что это стоящее дело. Я была с ним согласна. — Она покачала головой. — В то время решение казалось правильным. — Она немного помолчала. — Если бы мы могли предвидеть, если бы мы только знали… — Она не договорила.

Он смотрел на нее и думал, удалось ли ей все-таки преодолеть первое потрясение. Внезапно она подняла глаза, и их взгляды встретились. Они смотрели друг на друга сквозь многие годы и молчали. Наконец она, словно после тяжелой внутренней борьбы, предложила:

— Хочешь выпить?

— Не стоит беспокоиться. Я пришел только…

— Мне немного стыдно, Хэнк. — Она опустила глаза. — За мое поведение у тебя в кабинете. Надеюсь…

— При сложившихся обстоятельствах…

— Да, да, знаю, но… — Она подняла глаза и посмотрела на него в упор. — Я хочу извиниться.

— Мэри, тебе незачем…

— Понимаешь, никогда не ожидаешь, что нечто подобное может случиться с тобой. Ты читаешь об этом в газетах, но это ничего для тебя не значит. И вдруг это происходит с тобой. С твоей семьей. Нужно… нужно немного времени, чтобы осознать это. Так что… прости меня, пожалуйста, за мое поведение. Я была сама не своя. Я просто… — Она резко встала. — У нас только водка и джин. Что ты будешь?

— Джин подойдет, — тихо сказал он.

— С тоником?

— Если есть.

— Да, кажется, есть.

Она ушла на кухню. Он слышал, как она открыла холодильник, откупорила бутылку с тоником, услышал стук льда о стакан. Она вернулась в комнату, протянула ему стакан и села напротив него. Они не чокнулись. Молча потягивали свои напитки. Внизу кто-то с шумом закрыл крышку мусорного бака.

— Странные вещи иногда происходят с людьми, — вдруг сказала она. — Два человека, которые когда-то хорошо знали друг друга, встречаются… как два незнакомца. — У нее вырвался нерадостный смешок. — Странно, правда?

— Да.

— Я… я рада, что ты сегодня пришел, Хэнк.

— Я пришел, чтобы сказать…

— Хочется верить, что люди, которые когда-то что-то значили друг для друга… что… что если ты хорошо кого-то знал… — Она запуталась в словах и потом просто добавила:

— Ты очень много для меня значил, Хэнк.

— Я рад это слышать.

— Когда мы были детьми, ты… ты многое для меня сделал.

— Правда?

— Да. О да. Понимаешь, я всегда считала себя уродиной, пока…

— Уродина? Ты?

— Да, да. А потом появился ты и решил, что я очень красивая, и ты без конца повторял мне это, пока… пока я сама не начала в это верить. Я всегда буду тебе благодарна за это, Хэнк.

— Мэри, уж ты-то вряд ли должна была сомневаться в своей привлекательности.

— Но я сомневалась, да еще как.

Вся неловкость пропала, каким-то невероятным образом спала напряженность, и оба совсем расслабились. Наконец стена, воздвигнутая из многих лет, рухнула, вернув им прежнюю легкость общения. Оглядываясь назад, он испытывал странную нежность к двум детям, которые когда-то держались за руки и шепотом обсуждали глобальные проблемы. Люди, сидящие сегодня в этой гостиной, мало напоминали тех детей из прошлого, но он все же узнал их и почувствовал, как приятное тепло разлилось по его телу. На мгновение он забыл, зачем пришел к ней. В этот момент ему было достаточно того, что они могут снова разговаривать друг с другом.

— Ты тоже много для меня сделала, — признался он.

— Надеюсь, Хэнк. — Она снова замолчала. — Хэнк, позволь мне объяснить, что произошло, потому что… я всегда немного переживала из-за того письма, мне всегда было стыдно за то, что я малодушно выбрала такой путь. Ты ведь знаешь, понимаешь, — надеюсь, ты понимаешь, — что я любила тебя?

— Так я думал когда-то. Но потом получил твое письмо…

— Я часто лежала по ночам с открытыми глазами и представляла, что в тот момент делаешь ты. Может, в тебя стреляют? Может, ты ранен? Вдруг твой самолет падает вниз? Что, если тебя возьмут в плен и будут пытать? Я часто плакала по ночам. Однажды ко мне в комнату зашла мама и спросила: «Мэри, Мэри, что с тобой?» — а я сказала: «Вдруг он погиб», — и тогда мама говорит: «Глупышка, нужно было выйти за него замуж, нужно было пользоваться каждой минутой любви, потому что любовь не так просто найти». И я снова заплакала. Я молилась — я никогда не была религиозна, хотя воспитывалась в католической семье, — я так за тебя молилась, Хэнк, я молилась о том, чтобы ты остался жив и невредим, чтобы… чтобы ты вернулся ко мне. А потом я встретила Джонни.

— И?..

— Возможно, тебе это покажется глупым. Но я бы не стала с ним встречаться, если бы не ты. И я не смогла бы полюбить его, если бы не любила тебя. Только благодаря твоей нежности и твоей… твоей любви ко мне я смогла полюбить другого мужчину. Вот почему мое письмо было таким жестоким. Мне не следовало его писать. Я должна была приехать к тебе в Англию и на коленях благодарить тебя, целовать твои руки, Хэнк. А не посылать такое письмо.

— Мэри, ты…

— И тогда, у тебя в кабинете, я была ужасно несправедлива к человеку, который всю свою жизнь был честен и справедлив. Я знаю, что ты должен выполнять свою работу. Я знаю, что ты сделаешь ее так, как нужно. И уважаю тебя за это. Я уважаю тебя так же, как и раньше. Я не смогла бы так сильно тебя любить, будь ты другим человеком. Не думаю, что ты сильно изменился. Ты — все тот же Хэнк.

— Я очень изменился, Мэри.

— Внешне? О да, ты уже не тот неуклюжий юноша, который когда-то собирал для меня цветы в парке. Но и я уже не та рыжеволосая, тощая…

— Ты никогда не была тощей! — возмутился он.

— ..девчонка, которая застенчиво принимала эти цветы. Но я думаю, что по сути своей мы остались прежними, Хэнк. Думаю, если мы приспустим маски, то окажемся все теми же глупыми детьми, которые считали, что мир населен драконами и рыцарями в блестящих доспехах. — Она немного помолчала. — Я права?

— Возможно.

Она кивнула, погруженная в свои мысли.

— Ты ведь пришел не о Дэнни говорить, да? — после паузы спросила она.

— Нет.

— Хорошо. Мне бы не хотелось. Понимаешь, я чувствую, что цель у нас одна. Справедливость. И я не хочу примешивать сюда эмоции. У тебя в офисе я была не права. Надеюсь, ты меня простишь.

— Я давно простил тебя, — сказал Хэнк, и их глаза на мгновение встретились. Мэри кивнула, вздохнула и отпила из своего стакана. В комнате стало очень тихо, только за окном звенел накаленный жарой воздух.

— Зачем ты пришел, Хэнк?

— Сегодня я говорил с репортером по имени Майк Бартон.

— Да.

— По его словам, он вчера с тобой встречался.

— Верно.

— Что ты ему сказала?

— Что Дэнни невиновен.

— Я имею в виду… насчет нас.

— О!

— Ты что-нибудь говорила о нас?

— Да. Я сказала, что мы знакомы с детства.

— Как именно ты ему об этом сказала?

— Он спросил, встречалась ли я с человеком, который представляет обвинение по делу. Я ответила, да, мы были знакомы в юности.

— И все?

— Кажется, да. Да. Все. А что?

— Он намекал на… большее.

— Большее? Ты хочешь сказать…

— Ну, он намекал, что мы близко знали друг друга. Он намекал…

— Понимаю. — Она замолчала, потом продолжила:

— Ну, разумеется, это не так.

— Не так?

— Мне жаль. Я должна была дать тебе это. Когда отдаешь все остальное, так глупо цепляться за… Я должна была тебе позволить.

— Мэри, дело в том…

— Тебя смущают мои слова?

— Нет.

— Хорошо. Потому что думаю, ты должен знать, что я хотела тебя так же сильно, как, судя по всему, хотел меня и ты.

— Я рад это слышать.

— Я была глупой маленькой девочкой.

— Думаю, нет.

— Была, была! В любви нельзя проводить границы. Любить — значит отдавать. Я должна была отдать тебе все, что имела, всю себя.

Он вдруг вспомнил о Кэрин и ее бомбардире и удивленно поднял брови.

— По поводу Бартона, — продолжил он. — Он пишет статью. Бог знает, что он там наплетет, но готов поспорить, что ничего хорошего. Он не напишет ничего такого, за что мы могли бы подать в суд на него или газету, но напичкает статью намеками, что мы были не просто друзьями и что наши прошлые отношения могут повлиять на исход дела.

— Понятно.

— Я решил предупредить тебя.

— Спасибо. Я ценю твою заботу.

— Я думал, твоему мужу не стоит…

— Не стоит — что?

— Не стоит… не стоит знать, что… что его жена… Она смотрела на него с неподдельным изумлением.

— Но я рассказала ему, как мы были близки, Хэнк. Я даже сказала, что немного жалею о том, что мы не занимались любовью.

— Ты ему это сказала?

— Да.

— И… и что он ответил?

— Он ответил — я очень хорошо помню его слова, — улыбнулась она. — Он ответил, что для него это не имело бы никакого значения, зато для нас могло многое значить. Вот что он мне ответил.

— Судя по всему… он достойный человек.

— Думаю, он бы тебе понравился.

— Ну, значит, у тебя не будет никаких неприятностей из-за статьи.

— Нет. Никаких. Во всяком случае, со стороны Джонни.

— Слава Богу.

— Ты для этого пришел?

— Да.

— Ты мог бы сказать мне все это по телефону.

— Мог бы, — кивнул он.

— Тогда зачем же ты пришел?

Он немного помолчал, потом широко улыбнулся:

— Наверное, мне хотелось убедиться, что я не был дураком, когда влюбился в девушку по имени Мэри О'Брайен.

Глава 7

Когда он вернулся домой, оказалось, что его ждут посетители. Кэрин встретила его в дверях и сообщила:

— Пришли Джон с Фредом. По-моему, это не просто дружеский визит.

— Что ты имеешь в виду?

— Сам увидишь. У них такой вид, словно они нашли золотой на лужайке соседа.

— Ты не поцелуешь уставшего воина? — улыбнулся он.

— Конечно поцелую.

Она скользнула по его щеке губами, и он сказал;

— Поговорим позже. Где Дженни?

— Она ужинает у подруги. Вернется не раньше одиннадцати.

— Думаю, мы найдем, чем заняться, а, Кэрин?

— Да? Но, по-моему, меня еще никто не спрашивал.

— Я никогда не спрашиваю своих женщин. Я просто затаскиваю их в свою пещеру.

— На твоем месте я бы сначала поговорила с комитетом по охране зеленых лужаек в Инвуде.

— Именно этим я сейчас и займусь: Ты приготовила мартини?

— Да.

— Вот хорошо. С удовольствием выпью.

— Коктейли стоят на баре. Я бы тоже присоединилась, но кто-то ведь должен приготовить ужин.

— Поставь вино в холодильник, — сказал он.

— Вот это да! — рассмеялась Кэрин. — Отчего бы вдруг такой романтический настрой?

— От одного твоего вида, моя голубка. — Он подмигнул ей и прошел в гостиную. — Вот так сюрприз! — воскликнул он. — Джон, Фред, как дела?

Оба встали, когда он вошел в комнату. Джон Макнелли — высокий мускулистый мужчина чуть старше тридцати, с рано поседевшими волосами. Он работал на химическом заводе в Йонкерсе. Фред Пирс занимался рекламой, работал главным художником на фирме, специализирующейся на фотографиях. В отличие от Макнелли, он был низеньким, пухлым человечком и своим неряшливым видом напоминал художника с Левобережья. Они за руку поздоровались с Хэнком, и Макнелли засмеялся:

— Что, домой после битвы, а?

— Тяжелый был денек, — согласился Хэнк. — Тяжелый. Хотите мартини? Я собираюсь выпить.

Пирс явно хотел, но Макнелли быстро отказался за обоих. Хэнк подошел к бару, взял графин и налил себе изрядную порцию мартини, достал из вазочки две оливки и опустил в свой стакан.

— За удачу. — Он поднял стакан.

— Будь здоров, — откликнулся Пирс и бросил взгляд на Макнелли, словно спрашивая, можно ли ему говорить. Хэнк ослабил галстук и сел.

— Что я могу сделать для вас, ребята? — поинтересовался он. — Пожертвования для родительского комитета? Для малой лиги? Что на этот раз?

— Да ничего серьезного, — ответил Макнелли.

— Мы просто пришли с дружеским визитом, вот и все, — добавил Пирс, снова бросив взгляд на Макнелли.

— Ну что ж, всегда рад вас видеть. — Хэнк смотрел на них поверх своего стакана и думал, зачем они пришли на самом деле, подозревая, что дело вовсе не в «дружеском визите».

— Соседям нужно иногда встречаться, — заметил Макнелли.

— Особенно в таком районе, как наш, — добавил Пирс. — Где все друг друга знают. Где люди много лет живут на одной улице. У нас хороший район, Хэнк.

— Конечно, — согласился Хэнк. На самом деле он не очень-то любил Инвуд. Но будучи обвинителем от округа Нью-Йорк, он должен был жить в пределах этого округа. Когда он только получил работу, то хотел поселиться в Гринвич-Виллидж, но Кэрин убедила его, что Инвуд со своей сельской местностью больше подходит для Дженни, которой в то время было всего пять с половиной лет. Однако он так и не пустил корни в районе.

— Мы бы хотели, чтобы он и дальше оставался таким Же хорошим, — продолжал Макнелли.

— Естественно, — кивнул Хэнк, потягивая мартини. Он чувствовал себя прекрасно. У него сразу поднялось настроение после разговора с Мэри и теплилась надежда, что соседи вскоре отправятся ужинать домой, а он наконец-то сможет поцеловать жену.

Вдруг ни с того ни с сего Пирс задал совершенно нелепый вопрос:

— Скажи, а тебе бы понравилось, если бы твоя дочь вышла замуж за пуэрториканца? Хэнк недоуменно заморгал.

— Что? Что ты сказал?

— Подожди, Фред, — вмешался Макнелли. — Мы же договорились, что я…

— Извини, Джон. Просто мы говорили о районе…

— Я знаю, о чем мы говорили. Господи, у тебя такта не больше, чем у паровоза!

— Мне жаль, если я…

— О, помолчи, дай я все объясню Хэнку, а то он сейчас Бог знает что подумает.

— Ты о чем, Джон? — не понял Хэнк.

— О районе. И о городе.

— По-моему, у нас хороший район, — сказал Хэнк. — И хороший город.

— Ты прав, — удовлетворенно кивнул Макнелли.

— Вот видишь, я же говорил, что он согласится с нашим мнением, — вставил Пирс.

— Каким мнением? — по-прежнему ничего не понимал Хэнк.

— О том, что район должен оставаться хорошим. И город тоже.

— Я вас не понимаю, — пожал плечами Хэнк.

— Ну, тогда давай обсудим, — предложил Макнелли. — Теперь ты знаешь, что мы с Фредом и все наши соседи — люди без предрассудков. Мы…

— Конечно знаю, — перебил его Хэнк.

— Так вот. Мы обычные американские граждане, которые считают, что все люди созданы равными и что каждый человек имеет право на место под солнцем. Я прав, Фред?

— Абсолютно, — кивнул Пирс.

— Так вот, — продолжал Макнелли. — Мы также не считаем, что бывают люди второго сорта, но полагаем, что некоторые… элементы этого города чувствовали бы себя лучше в сельской местности, нежели среди городской культуры. Ведь не станешь же ты утверждать, что люди, привыкшие к рубке сахарного тростника и рыбной ловле… нельзя же просто взять этих людей и бросить их посреди крупнейшего города мира, а потом надеяться, что они приспособятся к цивилизации. Эти элементы…

— Какие элементы? — спросил Хэнк, по-прежнему не понимая, к чему клонят соседи.

— Не будем играть словами, Хэнк. Я уверен, что мы смотрим на мир одними глазами, и знаю, что ты считаешь нас людьми с предрассудками. Я говорю о пуэрториканцах.

— Теперь понятно, — кивнул Хэнк.

— ..Которые, конечно, замечательные люди. На самом острове Пуэрто-Рико очень низкий уровень преступности, там можно спокойно ходить по улицам. Но там — не то, что тут. И в Испанском Гарлеме гулять по улицам небезопасно: в испанских районах очень высокий уровень преступности, и такие районы распространяются по всему городу. Очень скоро мы вообще нигде не сможем пройтись, не опасаясь нарваться на нож. В том числе и в Инвуде.

— Понятно, — повторил Хэнк.

— Конечно, мы не можем указывать этим несчастным, где им жить. Они американские граждане — как мы с тобой, Хэнк; как мы с тобой — они свободные люди, имеющие право на свое место под солнцем, и я не отрицаю их прав. Но, по-моему, их следует научить, что они не могут вот так просто явиться в цивилизованный город и превратить его в джунгли для диких зверей. Я думаю о своей жене и детях, Хэнк, и мне кажется, тебе тоже стоит подумать о своей прелестной дочери — ведь ты же не хочешь, чтобы однажды ночью ее изнасиловал какой-нибудь фермер с Пуэрто-Рико.

— Понятно, — еще раз повторил Хэнк.

— И наконец мы подошли к цели нашего визита. Так вот. Никто из живущих на этой улице не оправдывает убийства, это точно. Надеюсь, ты понимаешь, что мы все — законопослушные граждане, которые стремятся к свершению правосудия. Но ведь никто не бежит в джунгли — знаю, что это слово за последние дни уже набило оскомину, — но тем не менее никто не бежит в джунгли, чтобы повесить охотника за то, что он убил хищного тигра. Никому такая мысль даже в голову не придет, Хэнк.

— Понятно, — в который раз кивнул Хэнк.

— Хорошо. Итак, что мы имеем. Трое белых мальчиков прогуливаются по Испанскому Гарлему — ты, конечно, согласен, что он является частью джунглей, — и вдруг на них бросается дикое животное с ножом и…

— Одну минутку, Джон, — прервал его Хэнк.

— ..вполне разумным было бы… Что?

— Надеюсь, я тебя не правильно понял. Надеюсь, у меня сложилось неверное впечатление, будто ты пытаешься навязать мне свою точку зрения о том, как вести дело Рафаэля Морреса.

— Что ты, Хэнк, мы никогда бы не позволили себе ничего подобного, и ты это знаешь.

— Тогда зачем вы пришли?

— Спросить тебя, неужели ты серьезно собираешься приговорить к смертной казни трех белых мальчиков, которые — в целях самозащиты — не позволили этому пуэрториканцу…

— Этот пуэрториканец был таким же белым, как ты, Джон.

— Ладно, я оценил твою маленькую шутку, — криво улыбнулся Макнелли, — но мы считаем это дело чрезвычайно серьезным. А мы ведь твои соседи.

— Допустим. И что?

— Что ты собираешься делать?

— Я собираюсь представлять обвинение по делу об убийстве первой степени в соответствии с обвинительным заключением, вынесенным Большим жюри.

— Ты попытаешься повесить этих ребят?

— Я попытаюсь добиться признания их виновными.

— На каком основании?

— Потому что считаю их виновными.

— Ты понимаешь, что это означает?

— Что, Джон?

— Это означает, что каждый пуэрториканец в нашем городе сможет совершить преступление и быть уверенным в своей безнаказанности! Вот что это означает!

— По-моему, ты что-то перепутал. Убили-то как раз пуэрториканца.

— Он бросился на них с ножом! И по-твоему, достойных граждан нужно наказывать за то, что они защищают свою жизнь? Или свое имущество? Господи, Хэнк, ты открываешь дверь анархии! Ты прокладываешь путь диким животным для завоевания цивилизованного мира!

— На здании уголовного суда висит табличка с надписью. Она гласит…

— О, пожалуйста, не цитируй!..

— Она гласит: «Там, где кончается закон, начинается тирания».

— Какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Ты говоришь о цивилизованном мире. Без закона у нас будет тирания, анархия и дикие животные. А ты просишь меня отказаться от закона в пользу…

— Я не прошу тебя ни от чего отказываться! Я лишь прошу о правосудии!

— О каком правосудии?

— Правосудие всегда одно! — выкрикнул Макнелли.

— Вот именно. И оно слепо, оно не видит разницы между убитым пуэрториканцем и убитым американцем. Оно только знает, что был нарушен закон.

— Тебе бы понравилось, если бы твоя дочь вышла замуж за пуэрториканца? — вставил Пирс.

— Какая чушь! — отмахнулся Хэнк.

— И все-таки скажи, тебе бы это понравилось?

— Что ты так переживаешь по поводу своего сексуального превосходства? Думаю, мужчины-пуэрториканцы совокупляются точно так же, как и ты, не лучше и не хуже. Я сомневаюсь, что нам грозит опасность. Вряд ли на наш город идут полчища врагов, чтобы завоевать наших женщин!

— Бессмысленно с ним говорить, Джон, — покачал головой Пирс. — Просто бессмысленно.

— Ты можешь делать, что хочешь. — В голосе Макнелли прозвучала угроза. — Я только хотел сказать тебе, Хэнк, что, по мнению всех соседей…

— К черту мнение соседей! — Хэнк встал и стукнул стаканом по столу. — К черту мнение газет, которое, кстати, прямо противоположно мнению этого района. Я еду на этом осле и не хочу свалиться в реку.

— Ты о чем?

— О том, что я буду вести дело так, как считаю нужным, и не желаю слышать никаких намеков или советов! Это ясно?

— Яснее и быть не может. Пошли, Фред. Не сказав больше ни слова, соседи удалились. Из кухни вышла Кэрин.

— Ого! — воскликнула она.

— Да. Пожалуй, выпью еще мартини. Хочешь?

— Да. — Она покачала головой. — Я не думала… Газеты тоже доставляют тебе неприятности?

— Сегодня днем я разговаривал с репортером. И должен тебе кое-что сказать, Кэрин.

— Что?

Он протянул ей стакан.

— Мать одного из парней — Мэри Дипаче — оказалась девушкой… девушкой…

— Которую ты любил?

— Да. — Он немного помолчал. — Газеты постараются раздуть эту историю. Я решил, что тебе нужно знать.

Она молча смотрела, как он подносит стакан к свои губам. Его рука дрожала. Он быстро выпил и налил еще.

— Я же не читаю газеты, — произнесла она.

Он пожал плечами и провел рукой по лицу. За окном Внезапно потемнело, небо закрыли дождевые тучи. Он подошел к широкому окну:

— Дождь начинается.

— Да.

Она смотрела на лицо мужа и видела, как подрагивают его губы.

— Не обращай на них внимания, — сказала она. — На Макнелли, Пирса и всех остальных. Просто делай свою работу.

— Да, — кивнул он.

Где-то вдалеке небо прорезала молния, и сразу последовали низкие раскаты грома. Он повернулся к жене: