1. Оценка интеллектуального развития по шкале Векслера — Беллвью.

2. Тест Роршаха.

3. Графический тест Маховера.

4. Визуально-координационный гештальт-тест Бендера.

Тест Векслера — Беллвью:

Определяется 3 показателя: коэффициент развития речи, коэффициент умственного развития и общий сравнительный коэффициент.

Шкала вербального развития (восприятие информации, словарный запас, арифметические навыки, абстрактное мышление, навыки общения и память) — коэффициент вербального развития: 59.

Шкала умственного развития (расположение картинок в заданном порядке, завершение рисунка, сборка модели из деталей конструктора, цифровая символика) — коэффициент умственного развития: 82.

Полная шкала (приблизительное усредненное значение показателей вербального и умственного развития с поправкой на возраст) — общий сравнительный коэффициент: 67.

Тест Роршаха:

Пациентом дано крайне мало ответов, большинство из которых являются типичными и наиболее распространенными. К выполнению задания отнесся небрежно, много крайне неудовлетворительных ответов, что указывает на неспособность к адекватному восприятию и объективной оценке реальности. Слабый эмоциональный контроль, предпочтение чистым цветам и однозначным ответам.

Тест Маховера:

Рисунки примитивные, типичные для ребенка десяти лет, т.е. гораздо младшего возраста, чем испытуемый, и характерные для пациента, страдающего слабоумием. Полученные рисунки также указывают на плохой мотивационный контроль.

Тест Бендера:

С помощью полученных рисунков не удалось выявить патологических нарушений. Однако все они свидетельствуют о явном слабоумии пациента.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ И ВЫВОДЫ:

Методы психологического исследования, использованные для данного тестирования, позволяют сделать вывод об умственной неполноценности пациента Один из вспомогательных тестов, проведенный в рамках теста Векслера — Беллвью позволяет сделать вывод о том, что он действует сообразно уровню развития, характерному для данной категории пациентов. Результаты теста Роршаха типичны. Отмечены: неадекватное восприятие реальности, незрелость суждений и крайне низкий уровень эмоционального самоконтроля. Тест Маховера — проецирующий тест, сходный с тестом Роршаха, где пациент посредством изображения человеческого тела отображает различные аспекты своей личности, — полностью подтверждает эти выводы. Тест Бендера, позволяющий судить о наличии органических патологий, как-то опухоли головного мозга и т, п., каких-либо патологических отклонений в центральной нервной системе не выявил. Предварительный диагноз: слабоумие на фоне Эмоционально незрелой, несформировавшейся личности.

С уважением

Уолтер Дж. Дережо, доктор медицины,

заместитель заведующего отделением психиатрии больницы Беллвью».

Хэнк убрал отчет обратно в папку.

Если прежде у него и имелись некоторые сомнения на тот счет, какой может быть защита Бэтмена Апосто, то теперь от них не осталось и следа. Ознакомившись с отчетом — а у адвокатов защиты наверняка уже имелась его копия, — Хэнк понял, что у него нет ни малейшего шанса добиться обвинительного приговора для Апосто. И, признаться, он и сам понимал, что такой приговор не был бы по-настоящему справедливым.

Но абсолютной справедливости не существует.

И это тоже слова судьи. И в самом деле, разве не было бы справедливо, если бы Апосто, вне зависимости от своих умственных способностей, все-таки понес наказание за совершенное им преступление? Как говорится, око за око, зуб за зуб. Как определить, где заканчивается Апосто-человек и начинается Апосто-личность? Что отделяет убийцу от умственно недоразвитого подростка? Разве они не одно и то же лицо? Предположительно, да. И все-таки было бы ошибкой добиваться смертного приговора для парня, умственное развитие которого остановилось на уровне десятилетнего ребенка. Это, было бы несправедливо. Это была бы слепая месть, обыкновенная животная реакция, и не более того.

Слепая..

Рафаэль Моррес был слеп. И разве этот его недостаток менее значим, чем умственная неполноценность Энтони Апосто? Нет. Однако слепота не уберегла его от смерти, к которой с ходу приговорил его Апосто. А вот умственная неполноценность Апосто спасет его от смертного приговора, который ему, по идее, должен был бы вынести суд штата. И в этом, подумал Хэнк, заключается разница между животными и людьми.

Это и есть справедливость, думал он.

Справедливость.

Но уже в среду вечером на той же неделе он больше не задумывался о справедливости для других, ибо в его душе бушевал всепоглощающий гнев по поводу вопиющей несправедливости того, что произошло с ним самим.

Тем вечером Хэнк заработался у себя в офисе допоздна, занимаясь подготовкой плана допроса Луизы Ортега на суде. Он решил использовать тот факт, что девушка была проституткой, вместо того чтобы пытаться изо всех сил скрыть его от присяжных. Если он изначально скроет род ее занятий, то защита затем постарается подорвать доверие к ее показаниям, поэтому он старался подбирать вопросы таким образом, чтобы, отвечая на них, она предстала бы жертвой обстоятельств, бедной девушкой, которую толкнули на панель голод и крайняя нужда. Однако он не считал нужным обнародовать тот факт, что девица, по крайней мере однажды, имела сексуальные отношения с Морресом. Для присяжных Моррес должен был оставаться беззащитным, слепым мальчиком, ставшим жертвой троих безжалостных убийц, а потому не нужно разрушать этот кристально-чистый образ, пятная его разного рода интимными подробностями.

Ну и конечно же он будет предельно осторожен при подборе присяжных заседателей. У него было право заявить неограниченное число обоснованных отводов или же дать отвод сразу всем тридцати шести кандидатам в заседатели. Например, он мог исключить человека из списка присяжных просто потому, что ему не понравился цвет его глаз. В идеале же ему бы хотелось включить в состав присяжных хотя бы троих пуэрториканцев. Однако Хэнк понимал, что это невозможно и следует считать величайшим везением, если адвокаты защиты согласятся на внесение в список хотя бы одного. Он долго раздумывал над тем, кому отдать предпочтение при подборе присяжных — мужчинам или женщинам, — но затем все-таки пришел к выводу, что большой разницы в этом нет. И хоть мужчины, наверное, с большим вниманием отнесутся к свидетельским показаниям Луизы Ортега, с другой стороны, они могут подсознательно солидаризироваться с мужественностью трех убийц. В то время, как женщина, движимая материнским инстинктом, хоть и проникнется состраданием к беззащитному Морресу, в то же время наверняка воспримет в штыки все, что проститутка скажет под присягой.

И как это бывает почти всегда, придется положиться на собственное чутье. При опросе присяжного ему сразу же станет ясно, будет этот человек беспристрастен или нет. Он знал адвокатов, утверждавших, что самый верный выбор присяжных — сразу же утвердить первых двенадцать человек из списка, и вся недолга. Но Хэнк не был согласен с такой точкой зрения, будучи уверен, что в таких делах нельзя полагаться на случай, и поэтому во время беседы с потенциальными присяжными он старался определить, удастся ли ему расположить к себе того или иного присяжного либо нет. Ведь, в конце концов, он был актером, которому была доверена одна из главных ролей в предстоящем шоу, и если присяжные не будут сопереживать ему, то его и без того непростая задача усложнится многократно.

О человеческих качествах присяжного Хэнк судил прежде всего по глазам. Он всегда подходил вплотную к опрашиваемому, будь то мужчина или женщина, и ему очень хотелось верить, что, глядя в глаза человеку, можно сделать вывод о его умственных способностях, о том, объективен ли он в своих суждениях, настроен дружелюбно или враждебно. Возможно, принятые им за основу критерии отбора были ошибочны, а потому и срабатывали не всегда. Разумеется, ему приходилось утверждать присяжных и в тех случаях, когда исход дела был очевиден и с самого начала было ясно, что вердикт, скорее всего, будет вынесен отнюдь не в его пользу. Но уж если глаза не являются теми окнами, через которые на нас смотрит душа (Хэнк не помнил, кому принадлежало это оригинальное наблюдение), то он попросту не мог себе представить, какая иная часть тела может служить более точным мерилом того, что происходит у человека на душе.

В шесть часов он позвонил Кэрин, чтобы предупредить ее, что не вернется домой к обеду.

— Ну вот, — огорчилась она. — Значит, мне придется есть в гордом одиночестве.

— А разве Дженни дома нет?

— Нет, она ушла.

— Опять! И куда эту девчонку занесло на сей раз?

— Она с подружками пошла в кино. В «Рэдио-сити» идет новый фильм с Брандо.

— С соседскими девочками? — уточнил он.

— Нет. Похоже, соседские девочки избегают нашу дочку. Она позвала кого-то из школьных друзей.

— Черт побери, — пробормотал Хэнк. — Неужели они даже ребенка не могут оставить в покое? А когда она вернется?

— Не слишком поздно. Не беспокойся. Перед нашим домом несут вахту сразу двое полицейских, они расхаживают вокруг него, словно часовые. И, между прочим, один из них очень даже симпатичный. Возможно, я даже приглашу его отобедать со мной.

— Давай-давай, пригласи.

— А разве ты не будешь ревновать?

— Ни капельки, — ответил Хэнк. — Но не исключено, что это станет причиной очередного убийства на бытовой почве. Дорогая, я, скорее всего, вернусь сегодня очень поздно. Так что не жди меня.

— Нет, Хэнк, я все же дождусь. А если тебе вдруг станет скучно, то позвони мне еще, ладно?

— Ладно, позвоню.

— Хорошо, милый. Пока.

Он положил трубку и, все еще улыбаясь, снова вернулся к работе.

В 7.10 вечера его телефон зазвонил. Он рассеянно снял трубку и сказал:

— Алло?

— Мистер Белл? — уточнил голос в трубке.

— Да, это я, — машинально подтвердил он. Ответа не последовало.

— Да, говорит мистер Белл.

Он снова выдержал паузу, но ответа не последовало и на этот раз.

— Алло? — сказал Хэнк.

Молчание в телефонной трубке было глухим, ничем не нарушаемым. Он ждал, зажав ее в кулаке, и тоже молчал, прислушиваясь, ожидая гудков отбоя, означавших бы, что на том, конце провода повесили трубку. Но никаких гудков не последовало. А на фоне тишины, царившей в его кабинете, молчание в трубке казалось еще более зловещим. И вдруг он почувствовал, как у него начинают потеть ладони, и от этого зажатый в руке черный пластик становится скользким.

— Кто это? — спросил он.

Ему показалось, что он слышит дыхание человека, находящегося на другом конце провода. Он старался вспомнить, как звучал голос, произнесший это «Мистер Белл?», но не мог.

— Если вы хотите мне что-то сообщить, что пожалуйста, — сказал Хэнк в пустоту.

Он нервно провел языком по внезапно пересохшим губам. Сердце в груди часто забилось, и это окончательно вывело его из себя.

— Я кладу трубку, — угрожающе предупредил он, не особо рассчитывая на то, что сможет совладать с собственным голосом, и дивясь собственному самообладанию, когда ему это все-таки удалось. Однако на неведомого абонента это заявление никакого впечатления не произвело. В трубке по-прежнему царило молчание, время от времени прерываемое лишь негромким статическим потрескиванием.

Хэнк с раздражением швырнул трубку обратно на рычаг. Когда же он возобновил работу над планом допроса Луизы Ортега, руки его предательски дрожали.

На часах было уже девять, когда он, наконец, вышел из своего кабинета.

Белокурая Фанни устало открыла перед ним двери лифта — единственного, работавшего в столь поздний час.

— Привет, Хэнк, — сказала она. — Что, опять полуночничаешь?

— Нужно во что бы то ни стало дожать дело этого Морреса, — объяснил он.

— Ясно, — вздохнула она и закрыла двери лифта. — И что ты можешь сделать? Это жизнь.

— Жизнь — фонтан, — торжественно процитировал Хэнк один старый анекдот.

— Вот как? — удивилась Фанни. — В каком это смысле? Он с деланным изумлением уставился на нее:

— Как?! Ты хочешь сказать, что жизнь — не фонтан?

— Хэнк, — вздохнула она, качая головой, — ты слишком много работаешь. Не забывай закрывать окна в своем кабинете. А то еще перегреешься на солнышке.

Он усмехнулся, но затем вспомнил о странном телефонном звонке, и ухмылка исчезла с его лица. Фасады зданий, в стенах которых днем вершилось правосудие, теперь чернели пустыми глазницами темных окон. Лишь редкий огонек, похожий на немигающий глаз, нарушал это мрачное однообразие. Улицы, по которым в дневное время деловито сновали адвокаты, судебные секретари, ответчики и свидетели, в этот поздний час были пустынны. Хэнк взглянул на часы. Десять минут десятого. Если повезет, то уже в десять он будет дома. А там они с Кэрин выпьют чего-нибудь перед сном, можно даже на свежем воздухе, и — спать. Это была тихая, летняя ночь, и она не давала ему покоя, напоминая о чем-то далеком и почти позабытом. Он никак не мог вспомнить ничего конкретного, но вдруг почувствовал, себя совсем молодым и понял, что это воспоминание о далекой юности, навеянное ароматами летней ночи, когда над головой чернеет бездонное, усыпанное звездами ночное небо и слышится шум городских улиц, когда мириады различных звуков сливаются в один непередаваемый звук — биение сердца большого города. Такой ночью хорошо ехать по Уэстсайд-хай-вей в машине с опущенным верхом и смотреть на то, как драгоценная россыпь городских огней отражается в темных водах Гудзона, и под чарующую мелодию «Лауры»[25] размышлять о том, что есть еще все-таки в жизни место и такому понятию, как романтика, и что она не имеет ничего общего с одолевающей нас изо дня в день будничной суетой.

Он дошел до Сити-Холл-парк, с его лица не сходила мечтательная улыбка. Походка стала энергичнее, плечи сами собой расправились, голова гордо поднялась. Он чувствовал себя полновластным хозяином города Нью-Йорка. Весь этот город принадлежал ему и только ему. Вся эта огромная сказочная страна с башнями, минаретами и гордыми шпилями была придумана специально для него. Он ненавидел этот город, но, видит Бог, в эти минуты душа его пела, отдаваясь во власть величественной фуги Баха; это был его город, и сам он был его частью. Проходя по парковой аллее под сенью раскидистых крон, он чувствовал, будто растворяется среди этого бетона, асфальта, стали и сверкающего металла, будто он сам и есть живое воплощение души этого города, и теперь ему было ясно, какие чувства переполняли Фрэнки Анарильеса, когда тот проходил по улицам Испанского Гарлема.

И тут он заметил подростков.

Их было восемь человек, они сидели на двух скамейках по обе стороны от дорожки, ведущей через небольшой парк. Хэнк обратил внимание на то, что лампы в фонарях, установленных вдоль дорожки, не то перегорели, не то были специально кем-то выбиты. Но так или иначе, обе скамейки, на которых расположилась компания подростков, были погружены в темноту, и разглядеть их лица было невозможно. Неосвещенный участок протянулся примерно на пятьдесят футов, а сплетающиеся в вышине ветви густых крон делали темноту почти непроницаемой. И эта темная полоса начиналась всего в каком-нибудь десятке футов от него.

Ему стало не по себе.

Хэнк замедлил шаг, вспоминая тот странный телефонный звонок: «Мистер Белл?» — а потом молчание, и подумал, не пытался ли кто-нибудь вот таким образом проверить, в офисе он или нет. Его дом в Инвуде теперь охраняли двое полицейских, но… И внезапно он испугался.

Подростки неподвижно сидели на скамейках. Молча, словно восковые изваяния, замершие в кромешной тьме, они сидели и ждали.

Ему захотелось повернуть назад и поскорее уйти из этого парка.

Но потом он решил, что с его стороны это было бы просто глупо. Во-первых, нет ничего особенного в том, что компания молодых ребят собралась летним вечером в парке, расположенном в самом центре города. А во-вторых, вокруг полно полиции. Бог ты мой, ведь этот район наверняка патрулирует никак не меньше тысячи полицейских! Он сделал шаг в темноту, потом еще один и еще, и, по мере того как он приближался к скамейкам с расположившейся на них притихшей компанией, мрак вокруг сгущался, а волны страха накатывали на него все с большей силой.

Подростки сидели молча. Он прошел между скамейками, глядя прямо перед собой, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, делая вид, что не замечает их присутствия, но в то же время и не отрицает его.

Атака была стремительной и неожиданной, ибо, если уж на то пошло, он ожидал удара кулаком, но вместо этого что-то жесткое и гибкое больно хлестнуло его по груди. Хэнк сжал кулаки и развернулся, собираясь дать отпор обидчику, но в этот момент из темноты за спиной вынырнул еще один жуткий силуэт, и, холодея от ужаса, он услышал металлическое бряцанье, звон цепей… цепей? Неужели его будут бить цепями? И тут что-то железное хлестко ударило его по лицу, не оставляя никаких сомнений на тот счет, что в руках восьмерых подростков были тормозные цепи, снятые с зимних автомобильных покрышек, усеянные острыми противогололедными шипами, — на редкость гибкое и прочное оружие.

Хэнк наугад ударил кулаком возникшую перед ним темную фигуру, и кто-то вскрикнул от боли, но затем откуда-то сзади подоспели и другие цепи, принявшиеся дружно лупить его по ногам, и он ощутил дикую боль, которая стремительно пробежала вверх по позвоночнику и отозвалась агонией в мозгу. Еще одна цепь хлестнула его по груди, и он ухватился за нее обеими руками, чувствуя, как глубоко впиваются в тело острые шипы.

И все это действо разворачилось в странном молчании. Никто из подростков не проронил ни слова. Время от времени, когда его удары все-таки достигали цели, слышались приглушенные нечленораздельные выкрики. Раздавалось лишь тяжелое сопенье, бряцанье со свистом рассекающих воздух цепей, обрушивавших на него все новые и новые удары; и вскоре ему уже начало казаться, что на его теле не осталось ни одного живого места, однако удары продолжали сыпаться с прежней методичностью. Одна из цепей захлестнула икру правой ноги, и он почувствовал, что теряет равновесие. «Падать нельзя, — думал Хэнк, — иначе они забьют меня ногами, а на ногах у них тяжелые ботинки…» Но тут его плечо больно ударилось о бетонное покрытие дорожки, за этим последовал сокрушительный удар ногой по ребрам, и тяжелая железная цепь с безжалостностью средневековой булавы хлестнула его по лицу. А затем цепи и тяжелые башмаки слились воедино, став средоточием сводящей с ума боли, и не было слышно ничего, кроме звяканья цепей, тяжелого сопенья подростков и доносящегося откуда-то издалека приглушенного гула автомобильного мотора.

Его переполняла ярость, бессильная, слепая ярость, грозившая захлестнуть его с головой и оказавшаяся сильней любой, самой пронзительной боли. Это был самый что ни на есть произвол, вопиющая несправедливость, но он оказался в беспомощном положении, будучи не в силах остановить рвавшие на нем одежду и впивающиеся в плоть острые шипы цепей и тяжелые кожаные ботинки, пинавшие его со всех сторон. «Да остановитесь же, дурачье вы долбаное! — мысленно возопил он. — Хотите убить меня? Но что вам это даст? Чего вы этим добьетесь?»

Очередной удар разбил ему лицо. Он чувствовал, как треснула кожа, лопаясь, словно шкурка колбаски, закопченной на раскаленной решетке жаровни во дворе его дома в Инвуде. Лицо рвется, необычное ощущение, льется теплая кровь, нужно постараться уберечь зубы… А город живет своей жизнью, водоворот звуков захлестывает погруженный во тьму островок на аллее парка, хлестко бряцают цепи, грохочут тяжелые ботинки, а в душе нарастает возмущение творящейся несправедливостью, его душит бессильная злоба, но вот новый удар в затылок, новая вспышка боли, и его окутывает тьма.

Но в самый последний миг перед тем, как окончательно провалиться в пустоту, он вдруг понимает, что так и не знает, кто его бьет — Громовержцы или Всадники.

И это уже не имеет ровным счетом никакого значения.