Французское общество времен Филиппа-Августа

В «Песни о Гарене» один из баронов велит двум монахам явиться ко двору короля. Он подкупает их, чтобы заставить лжесвидетельствовать, и одного из этих несчастных избивает до полусмерти рыцарь противной стороны. Здесь монах хуже чем смешон — он отвратителен.

С большей осторожностью жонглеры обращаются с архиепископами и епископами, которые сами являются знатными сеньорами и частью феодального мира. И все же в «Песни об Эрве де Меце» епископат предстает эгоистичным, алчным, скупым и отказывающимся выделять средства для защиты королевства. Когда король просит архиепископа Реймсского — самое высокое церковное лицо во Франции — помочь деньгами в войне против сарацин, прелат заявляет, что не даст и гроша. Тогда один из баронов восклицает: «Тут надобны другие слова. В Галлии двадцать тысяч рыцарей, печами и мельницами которых пользуются священники. Пускай задумаются об этом, ибо, клянусь Господом, дела примут иной оборот». Но архиепископ упорствует в своем отказе. «Мы клирики, — говорит он, — наш долг — служить Богу. Мы будем молить, чтобы Он даровал вам победу и защитил от смерти. А вам, рыцарям, Бог приказал приходить на помощь священникам и покровительствовать святой Церкви. К чему же эти слова? Призываю в свидетели святого Дионисия, вы не получите от нас ни одного анжуйского су».

Что же касается главы Церкви — Папы, то феодальной эпопее, написанной современниками Филиппа Августа, никак нельзя было полностью умолчать о персоне, управлявшей в ту эпоху всем христианским миром и отдававшей приказания королям, как смиреннейшим из подданных. Папа занимает свое место в жестах, но место на заднем плане, весьма незначительное по сравнению с тем, какое он занимал в реальной жизни. Понтифику даже не принадлежит Рим, он — едва ли суверен, это скорее второстепенный персонаж, появляющийся в свите императора или французского короля, где он выглядит не более чем знатным владельцем замка. Прочтем первые стихи «Жирара Руссильонского»: «Это случилось на Троицу веселой весной; Карл собрал свой двор в Реймсе. Там было много храбрых сердцем; был там и Папа с проповедью». Ниже Папа участвует в посольстве, направленном Калом Мартеллом в Константинополь, как простой епископ. Поэт, несомненно, наделяет его некоторым моральным авторитетом и властью над епископами и баронами, делая из него первого советника французского короля: «Это был священник, много знавший и говоривший мудро и кстати». В «Песни о Гарене» Папа — миротворец, старающийся, правда, безуспешно, унять феодальные страсти, напоминая баронам об их первейшем долге — примириться, чтобы вместе выступить против врагов веры. Здесь, очевидно, обнаруживаются некоторые черты близости к исторической достоверности, но в целом рыцарская эпика незаслуженно умалила и принизила великую фигуру церковного главы, возвышавшегося в средние века.

В общем, феодальный ум презирает священника — миролюбивого и ленивого, он питает неприязнь к Церкви, проповедующей добродетели, противоположные рыцарским достоинствам. А кроме того, знатный человек завидует ее богатствам, чувствуя себя как бы обделенным всем тем, что дано клирику. Именно это наивно и прямолинейно выразил автор «Эрве де Меца» в начале своей поэмы: «Ныне, когда достойный муж заболевает и ложится в постель с мыслью о смерти, он не смотрит ни на своих сыновей, ни на племянников, ни на кузенов — он велит привести черных монахов из ордена святого Бенедикта и отдает им все, чем владеет в землях, рентах, очагах и мельницах. Миряне от этого беднеют, клирики же все богатеют».

Но знать и клирики не ограничивались взаимообличениями. Борьба между ними была делом настолько привычным и повседневным, что занимала значительное, порой первостепенное место в исторических документах. Внимание хронистов она привлекала как одно из наиболее характерных проявлений беспокойной жизни средневековья, одно из типичных форм социального беспорядка, или, если угодно, социальной враждебности.

Вражда светских и церковных сеньоров разгорелась во всех провинциях и почти во всех округах. Ибо не было во Франции города, где бы граф не соперничал и не конфликтовал с епископом или капитулом; а в средние века от столкновения до применения силы всегда недалеко. Не было деревни, в которой донжон замка не представлял бы угрозы соседнему монастырю. От верха и до низа всей феодальной лестницы мы видим одно и то же: владельцы замков стараются отобрать у клириков их земли, доходы, права, людей или, по крайней мере, живут грабежом церковных имений и сокровищ, собранных в святилищах благочестием верующих. В низших слоях рыцарского сообщества нуждающийся дворянин считает, что клирик и монах чрезмерно богаты, и нападает на них, обирая. В высших сферах знатные бароны жалуются, что их политический и судебный авторитет ущемлен церковными трибуналами и светской властью прелатов, и сражаются с духовными властями, чтобы ограничить их распространение. Не следует рассматривать эту борьбу излишне узко и ограниченно. Бесспорно, документы свидетельствуют о широчайшем и повсеместном разбое, которому предаются на церковных землях знатные и мелкие сеньоры, но в конфликтах барона и епископа, как и в стычке горожанина с клириком, следует видеть также и первое проявление оппозиции мирского духа, первые протесты гражданской власти против религиозного авторитета. Внизу мы наблюдаем «подвиги» владельца замка, силой проникающего в амбар и кладовые монахов, грабящего их сервов, похищающего их скот и возвращающегося к себе после набегов. Наверху же — знатные французские сеньоры, сплотившиеся вокруг Филиппа Августа (как, например, в 1205 году), чтобы воспротивиться распространению церковной юрисдикции и ограничить политические и финансовые притязания папской власти. В обоих случаях — война с Церковью, но второй представляет для нас больший интерес.

Церковь защищается, зачастую успешно, от всевозможных нападений. Не следует думать, исходя из жалоб проповедника Жака де Витри, что Церковь всегда была безоружной и безропотной жертвой феодального насилия. Она обороняется и при помощи светской власти, коей обладает, и призывая на помощь короля и Папу, и посредством отлучения. В начале XIII века оружие отлучения не настолько притупилось, как иногда любят утверждать. Сеньоры того времени уже, разумеется, легче переносили отлучения и интердикты. Они уже привыкли к ним понемногу и сопротивляются много лет, прежде чем покориться, но на большом количестве примеров известно, что в конечном счете они приносили повинную. Все еще горячо верующий, барон мог вынести личное отлучение, но заставить своих подданных смириться с интердиктом было много труднее. И ежели знать привыкала к анафемам, то в том была определенная доля вины самой Церкви, обрушивавшей их сверх всякой меры. В своих внутренних конфликтах церковники отлучали и друг друга по далеко не всегда серьезным мотивам, но под предлогом защиты от мирян они прямо-таки злоупотребляли этим оружием. В каждый год правления Филиппа Августа мало кто из крупных сеньоров не понес наказания в виде интердикта или отлучения. Достаточно просмотреть хроники, епископскую переписку, особенно переписку Пап, картулярии епархий или аббатств: в них только и говорится, что об отлученных баронах, земли которых находятся под интердиктом. Список их бесконечен — в него входят все или почти все французские сеньоры, не исключая короля, герцогов и владетельных графов. Прежде всего, это доказывает немыслимое число преступлений и насилий феодалов, но равным образом и слишком легкое отношение Церкви к отлучениям, что пришлось признать и Папам, обязав духовные власти соблюдать большую умеренность.

Приведем один пример. Вне сомнения, графы Шампанские в конце XII и начале XIII века принадлежали к числу баронов, лучше других поддерживавших порядок в своей сеньории и выказывавших наибольшее почтение Церкви, ее представителям и имуществу. Графиня Бланка Наваррская и ее сын Тибо IV, долго состоявший под ее опекой, ни были ни гонителями Церкви, ни ее опустошителями. Тем не менее нам известно по крайней мерс семь случаев отлучения или интердикта, наложенных на графскую семью шампанскими епископами. Достаточно было ареста имущества любого подданного аббатства или капитула должностными лицами графа, чтобы последнего постигла церковная кара. Дело зашло так далеко, что Иннокентию III пришлось призвать многих шампанских епископов поуменьшить наложение анафем и интердиктов владельцев фьефов и их подданных, на города и деревни. Гонорий III даже отменил отлучение, наложенное на графиню Бланку аббатом Сен-Дени.

Злоупотребления были. Но они хорошо объяснимы раздражением и ожесточением церковных властей против непрекращающихся нападений знати. Когда речь идет о каких-нибудь графе и епископе, то есть о двух знатных баронах, стороны можно считать равными. Но что делать и какое иное оружие, кроме отлучения, можно употребить, если нападающий носит кольчугу и, окруженный своей ватагой, недосягаемый в своей башне, набрасывается на одинокий монастырь? Такое случалось постоянно, и именно монах обычно делался жертвой как мелких, так и крупных феодалов, для которых война с монахами становилась одним из главных занятий.

Если мы пожелаем составить себе представление о регулярности, с которой семейство владельца замка или даже представителя самой мелкой знати нападало на местный монастырь, то следовало бы обратиться к картуляриям, вроде картулярия аббатства Сент-Ави, что возле Орлеана. Здешний сеньориальный дом Boelli, или Буайо (в самом имени нет ничего аристократического), в течение многих поколений, передавая традицию от отца к сыну, борется с монахами аббатства. Последние в 1183 г. жаловались, что Жослен Буайо взимает с крестьян их деревни Сери беззаконные поборы и оскорбляет их. С этим насельники монастыря обращаются к епископу Орлеанскому. Он тоже может немного и препровождает их к верховному сеньору области — Тибо V, графу Блуаскому. Граф принимает под свое покровительство жителей Сери, но не даром, а ценой ежегодной ренты в два сетье овса с дома, вносимых в Блуа. В средние века у несчастных крестьян не было выбора, и малым, чтобы не дать проглотить себя, приходилось отрезать ломоть великим. Гарантии опять-таки часто были иллюзорными. Надо думать, защита графа Блуаского не возымела большого эффекта, так как в 1198 г. посланцы Сери снова жаловались на сеньоров Фуше и Филиппа Буайо, помешавших им приехать, переворошить и перевезти на телегах сено со своих лугов. В 1217 г. конфликт осложнился. Глава семьи Буайо Амелен был тогда каноником в Ле-Мане. Но прежде всего он был владельцем и сеньором, а потому не меньшим врагом монахам Сент-Ави. Буайо потребовал, чтобы люди Сери ворошили сено на его лугах, перевозили его в его ригу в Божанси и туда же сносили жерди для его виноградников; поставляли дрова на Рождество; постоянно доставляли яйца или трех куриц и выплачивали подати два раза в год (что было уже явным прогрессом, поскольку его предок Жослен взимал их, сколько хотел). Наконец, Амелен требовал высшей и низшей юрисдикции над деревней. Неспособный защитить своих людей, аббат Сент-Ави снова обратился к епископу Орлеанскому, договорившемуся с Амеленом Буайо о прекращении боевых действий. Последний отказался от всех своих прав за двадцать ливров, выплачиваемых наличными. Но не все члены этой ужасной семейки примкнули к соглашению. Один из них, по имени Рено, наложил руку на какую-то собственность людей Сент-Ави и самого аббатства и отказывался вернуть захваченное. В 1219 г. его отлучили от Церкви, и он оставался под отлучением пять лет. Это наказание пришлось ужесточить, и сохранилось распоряжение, разосланное в связи с этим от имени епископа Орлеанского настоятелям всех приходов диоцеза. «По воскресным и праздничным дням, — пишет он, — после того, как отзвонят колокола и зажгут свечи, вы будете возвещать об отлучении рекомого Рено, и считайте находящимися под интердиктом всех тех, кто хотя бы самую малость торговал с ним». Из долгой войны между монахами Сент-Ави и семьей Буайо мы привели только эпизоды, относящиеся по времени к правлению Филиппа Августа; но она началась много раньше и закончится спустя много лет после кончины короля. Средневековые суды, конфликты и войны длились столетиями, передаваясь по наследству из поколения в поколение, ибо, несмотря на перемирия, каждая из сторон держалась за свои требования и не отказывалась от того, что считала своим правом.

То, что происходило в этом уголке орлеанского Боса, совершалось повсюду, где противостояли друг другу сеньор и аббат, и насилия часто бывали даже более серьезными. В 1187 г. сеньор Шатору Рауль, собрав сильное войско, сжег деревни аббатства Деоль, убивая их жителей и изгоняя монахов из многих их приорств. Спустя десять лет его преемник Андре де Шовиньи был отлучен за подобные же насилия по отношению к этому аббатству. В Бурбонне новый сеньор Ги де Дампьер Бурбонский не оставлял в покое приора Сен-Пурсена, захватывая его фьефы и домены, грабя его фермы и даже совершая насилия над самим приором и его монахами. Наследующий ему сын Аршамбо продолжал обращаться с монахами, как с врагами. Аббату Турню, которому подчинялся Сен-Пурсен, пришлось обратиться за помощью к Филиппу Августу. В ланских и реймсских землях монастыри, как и аббатства святого Мартина Ланского в Сини, буквально растаскиваются тьмой феодалов, сеньоров Куси, Пьерпона, Розуа, Рюмини, Шато-Порсиан, Ретель. В акте от 1203 г. фигурирует Роже де Розуа, исповедующийся в своих провинностях и признающийся в том, что часто отбирал у монахов зерно и скот. Когда однажды монахи оказали сопротивление, в лесу завязалась кровопролитная битва между людьми графа Шато-Порсиана и братьями-послушниками аббатства Сини. В Шампани сеньоры Жуанвиля пребывали в скрытой борьбе с аббатами Монтье-ан-Дер и Сент-Урбана; в Провансе сеньоры де Кастелян — с монахами святого Виктора Марсельского. То же самое происходило в Вандоме, где аббаты Троицы терпели с самого основания аббатства, то есть с середины XI в., постоянные гонения графов Вандомских. Граф Жан I вынудил монахов покинуть аббатство и в течение четырнадцати месяцев укрываться в одном из приорств. Граф пребывал отлученным три года, когда в один прекрасный день 1180 г. его увидели босым, входящим в монастырь испрашивать прощение у аббата. Это было точное повторение сцены, имевшей место немногим менее ста лет раньше, когда дед графа Жана, Жоффруа-Журден, также вынудивший вандомского аббата удалиться в изгнание, принес в переполненном соборе публичное покаяние. Можно также отметить, что сын Жана I Бушар, бывший в графстве Вандомском соправителем, соперничал в жестокости со своим отцом, так немилосердно облагая поборами и вымогательствами подданных аббатства, что английский король Генрих II счел своим долгом вмешаться и заставил Бушара возвратить добычу. Алчность к монастырскому добру была у феодалов стойкой, неуемной страстью, передававшейся по наследству.

Нам редко известна в деталях история этих грабежей, история войн между донжоном и аббатством. Но одному монаху, Гуго из Пуатье, пришла, однако, хорошая мысль рассказать эпизоды вековой борьбы, которую вело знаменитое аббатство Везле притив графов Неверских, своих постоянных и неутомимых гонителей — борьбы типичной, длившейся почти все XI столетие и почти каждый год провоцировавшей вмешательство Пап, епископов и королей Франции. Никакой духовной или светской власти так никогда и не удалось полностью разоружить сеньора и защитить аббата. К несчастью, эта история, рассказанная Гуго де Пуатье, столь поучительная и драматическая, завершается задолго до кончины Людовика VII. Для эпохи же Филиппа Августа у нас есть лишь письма папы Иннокентия III, правда, весьма красноречивые. Одно из них приоткрывает картину того, что произошло в 1211 и 1212 годах между графом Неверским Эрве де Донзи и Готье, аббатом Везле, и именно по ним мы можем представить себе постоянство феодальной вражды и разного рода притеснения, которым подвергались монахи.

Первоначальная причина бесконечного конфликта заключалась в том, что аббатство Везле хотело зависеть лишь от Папы и не быть обязанным никакой службой, ни денежной, ни иной другой, графам Неверским. Графы же, напротив, утверждали, что они официально были поверенными, хранителями, естественными патронами аббатства, а потому монахи обязаны нести повинности по отношению к ним, прежде всего кормить их и их рыцарей, когда те появлялись в аббатстве, иными словами, предоставлять им то, что люди средневековья называли «пристанище и помощь» (le gite et la procuration). Как только Готье был избран аббатом в 1207 г., он стал подвергаться со стороны графа Эрве де Донзи тем же притеснениям, что и все его предшественники.

Эрве начал с того, что потребовал от всякого вновь назначаемого аббата Везле плату за право избрания. Готье отказался признать это требование, но, чтобы успокоить врага, как собаку, которой бросают кость, он преподнес в дар графу пятьсот ливров. Граф, посчитавший дар недостаточным, изыскал новые способы для вымогательства. Он обязал аббатство заплатить девятьсот ливров одному горожанину Бержа, хотя монастырь ничего не был тому должен, под предлогом того, что граф выступал гарантом долга. Некий еврей, обращенный в христианство и принявший крещение, дал аббатству сто ливров. Затем он вернулся к иудаизму, «как пес к своей блевотине», по выражению Папы. Эрве де Донзи принудил аббатство передать ему сто ливров этого еврея-еретика. Граф часто посылал своих людей забирать вьючный скот и повозки аббатства и его подданных, используя их при перевозке припасов в свои замки. Вместо того чтобы возвращать взятое, он держал их у себя по три недели, а то и больше. Граф позволял слугам рубить по своему выбору лес аббатства, принимал у себя и укрывал преступников, грабивших монастырское добро, и призывал монахов на свой суд, хотя по своим привилегиям они не были подвластны никакому светскому суду. Под многочисленными предлогами военным отрядам было велено охранять пути и дороги, ведшие к аббатству, так что монахи не могли получать ни воды, ни леса, в которых нуждались. Во время сбора винограда граф мешал людям монастыря собирать виноград и продавать урожай, а также захватывал повозки, перевозившие в аббатство провизию, вино и прочие предметы первой необходимости. В конце концов аббат пожаловался Филиппу Августу. Французский король отдал приказ Эрве воздержаться от подобных бесчинств. Внешне тот подчинился, но враждебные действия продолжались, ибо он перестал вредить непосредственно сам, но попустительствовал всем врагам монастыря.

Уже говорилось, что земля графа Неверского была открыта для снующих туда-сюда воровских шаек, одна из которых была как-то захвачена в загородном доме с добычей, отобранной у монахов. На какое-то время преступники установили вокруг Везле блокаду, так что монахи и люди из монастыря не могли больше безопасно покидать обитель. Вассал графа Эрве, рыцарь Жослен, обкладывал монахов незаконными поборами, уводил у них лошадей и забирал все, что находил нужным; он дошел даже до того, что совершил набег на одно из приорств аббатства и присвоил его угодья. Аббат обратился к графу, но тот, хотя и мог бы единым словом положить конец злодеяниям Жослена и прочих разбойников, ничего не предпринял, дабы их унять. Впрочем, он и сам захватил приорство Дорнеси и в течение шести месяцев получал доходы от него, мешая монахам даже собирать десятину. Монахи приорства, совершенно лишившиеся средств к существованию, вероятно, все покинули бы свой монастырь, если бы граф, вняв добрым советам, не вернул того, что им принадлежало. В домене Аскона, другом владении аббатства, сын прево по имени Жан решил, игнорируя монахов, стать наследником отца и сделать таким образом превотство наследственным. Вместо того чтобы воспротивиться таковому беззаконию, граф ему посодействовал и приказал аббату предстать с сыном прево, вопреки прерогативам Церкви, перед светским судом.

Таковы факты, исходя из которых аббатство Везле не переставало требовать правосудия и возмещения ущерба у графа Неверского. Но тот был глух. Однажды, когда жалобы ему наскучили, он пригрозил бросить в пруд приора монастыря и его свиту. Пришлось половине братии аббатства отправиться в Невер добиваться решающей встречи с графом. Они простерлись перед ним ниц и смиренно изложили свою просьбу, он же отказался рассматривать ее. Тогда монахи упросили советников оказать воздействие на сеньора, чтобы попытаться заключить мир, хотя бы и тяжкий. После долгих переговоров советники ответили, что аббатство получит благоволение графа, если только монахи и везлейские горожане выплатят ему тысячу ливров провенской монетой. «Да это же разорение нашей общины!» — воскликнули монахи. Горожане Везле, напуганные перспективой уплаты подобной суммы, заявили аббату, что ежели он немедленно не обратится в Рим, моля Папу о заступничестве, то все они покинут Везле и укроются в городах французского короля. Был послан настоятельный призыв к епископам, архиепископам, знатным баронам королевства, герцогу Бургундскому и самому Филиппу Августу. Все эти лица мольбой и угрозами принуждали графа Неверского прекратить преследование аббатства, возместить причиненный ему ущерб и взять монахов и горожан под свое покровительство, поскольку в этом состоит его долг. Эрве де Донзи не слушал ничего.

Тем временем аббат, будучи уже не в состоянии выносить все это, решился сам обратиться в Рим к папе Иннокентию III с жалобой. Едва он уехал, как насилия удвоились. Стояла осень 1211 г., время сбора винограда. Горожане Везле и монахи рассчитывали, что смогут собрать его вовремя. Внезапно появились солдаты графа и прогнали сборщиков из виноградников, рассыпав по земле уже собранное, ранив людей аббатства, уведя или убив монастырских лошадей. Ущерб аббатства составил пятьсот ливров, а убытки горожан — более трех тысяч марок; кроме того, слуги Эрве разнесли на куски мельницу одного прево аббатства и забрали оттуда жернов и оснастку.

Вновь вмешавшийся Филипп Август пригрозил графу Неверскому карами, если тот не остановится. Граф на некоторое время принял это к сведению. Заметим, однако, что французский король назначил цену своему вмешательству. Весь доход от наконец завершенного сбора винограда в Везле предназначался королевской казне. Однако Иннокентий III тоже встревожился: письмом от 13 ноября 1211 г. он поручил епископу Парижскому и легату Роберу де Курсону отлучить графа Неверского от Церкви и при необходимости наложить интердикт на его домены, если французскому королю не удастся в течение двух месяцев заставить его подписать мир с аббатством.

Все вышеприведенные подробности достаточно наглядно подчеркивают упорство сеньоров, их страсть к добыче и сильнейшие трудности, с которыми приходилось сталкиваться, заставляя их отдать захваченное. И в самом деле, никто ничего не мог поделать. Сам король Филипп Август добивался лишь видимости сатисфакции, повиновения на несколько дней. И вот на сцене появляется Папа со своими отлучениями — добъется ли он большего? Угроза отлучения, исходящая от самого главы Церкви, была делом нешуточным. Тем не менее и она не произвела никакого эффекта, ибо Эрве де Донзи дал себя отлучить и оставался под отлучением до конца 1213 г. Вовсе не отлучение заставило его покориться и заключить мир с враждебным монастырем. Чтобы обуздать этого упрямца, пришлось употребить дипломатию и использовать против него иное оружие. Сейчас мы увидим, сколь разнообразные его запасы имела в своем распоряжении папская курия.

Эрве де Донзи, сеньор Жиана, стал графом Неверским в 1199 г. вследствие брака с Матильдой, наследницей старой графской фамилии. Этот брак состоялся при посредничестве Филиппа Августа, потребовавшего себе в качестве комиссионных (слово вульгарное, но точное по смыслу) замок и город Жиан. Как и у всех баронов, у Эрве были соперники и враги. Они-то и обнаружили, что наследница, на которой он женился, состояла с ним в четвертой степени родства, а известно, что в ту эпоху Церковь с трудом разрешала подобные браки, если не имела особых причин их допускать. В 1205 г. по прямому доносу герцога Бургундского Иннокентий III приказал произвести расследование по поводу родства Эрве и Матильды — бесспорно, чистая формальность, ничего за собой не повлекшая, ибо вплоть до 1212 г. не обнаруживается больше никаких следов процедуры по расторжению их брака. Но в июне 1212 г., после везлейского кризиса и отлучения графа Неверского от Церкви, Иннокентий III весьма кстати вспомнил, что повелел начать расследование, и приказал его возобновить. Это болезненно задело графа, так как при расторжении брака Матильда забрала бы все свое приданое, то есть графство Неверское, а Эрве де Донзи, лишенный всего, переходил в категорию мелких сеньоров. И тогда случилось то, что и предвидел Папа: едва поверенный в делах, посланный графом в римскую курию защищать его интересы, узнал, что во Францию отправлен приказ о расследовании, как предстал перед Иннокентием III «охваченный глубокой печалью, — говорится в папском письме, — и смиренно молил нас, представляя нам всевозможные ручательства, отозвать приказ о расследовании; он пообещал от имени графа, что аббатство Везле не будет больше подвергаться никаким притеснениям». Иннокентий приказал своим уполномоченным отложить процедуру расследования, как только граф Неверский согласится подписать мир и Дать монахам и Церкви разумное удовлетворение.

Мирный договор был продиктован самим Папой. 12 апреля 1213 г. он вынес решение, по которому граф Неверский мог появляться в монастыре Везле только два раза в год — на Пасху и в день праздника Марии Магдалины, и тогда монахи были обязаны давать ему ввиду его полномочий лишь компенсацию в сто ливров. Со своей стороны, аббат должен прекратить любые жалобы по поводу понесенных убытков, за исключением десятин Дорнеси, за которые графу присудили выдать компенсацию. Наконец, это соглашение утверждалось французским королем. Только на этих условиях с графа Неверского было снято отлучение.

Эрве де Донзи покорился. Но оставался вопрос, волновавший его больше всего — вопрос законности его брака. Иннокентий III дал еще некоторое время сему дамоклову мечу повисеть над головой знатного феодала. Последнему пришлось спешно обратиться к Папе с письмом, в котором он объяснял, что его брак продолжался на глазах у Церкви (in conspectu ecclesiae) тринадцать лет и Матильда принесла ему дочь, и что, наконец, к нему можно и снизойти, поскольку он принял крест в защиту Святой земли. 20 декабря 1213 г. он получил папское прощение, объявившее его брак навсегда неоспоримым. Вот что требовалось сделать, чтобы заставить феодального сеньора уважать аббатство. Правда, нельзя категорически утверждать, что, подписав мир и получив прощение, граф Неверский не возобновил через некоторое время своих привычек к грабежу и насилию по отношению к везлейским монахам.

Соблазн был слишком силен, а добыча — чересчур легкодоступна. Поэтому феодалам не составляло большого труда терроризировать и обирать монастыри, одиноко стоящие в деревнях или окруженные лишь простым бургом. Наверное, вести войну с духовенством в городах — больших населенных центрах — было не так удобно; но там, однако, бароны получали возможность действовать в согласии с горожанами, для которых монах или каноник тоже были врагами. Капитулы соборов, эти богатые и могущественные общины клириков, обитавших в наглухо запертых и укрепленных монастырях, вызывали, как и аббатства, алчность мирян, и здесь тоже происходили постоянные войны, зачастую весьма ожесточенные, ибо в них вовлекалось окрестное население.

В таком городе, как, например, Шартр, капитул собора Богоматери и граф Шартрский конфликтовали на протяжении всего средневековья. Слуги сеньора, поддерживаемые горожанами, не переставали изводить каноников, нередко провоцируя серьезные инциденты. В 1194 г. графиня Шартрская повелела схватить одного из слуг капитула, заключить в темницу и отобрать все его имущество. В 1207 г. ее люди пожелали забрать женщину и двоих мужчин из людей капитула, и спор пришлось вынести на суд короля. В 1210 г. должностные лица графа задержали и бросили в узилище клирика из хора собора Богоматери; капитул, защищаясь, наложил интердикт на весь город. Несколько месяцев спустя вспыхивает грандиозный мятеж: под угрозой собор, а дом декана забросан камнями и изрешечен ударами кирки. Филиппу Августу пришлось лично приехать восстанавливать порядок и наказывать виновных, соучастниками которых были сеньориальные служащие. Во многих городах, где есть капитулы, происходит то же самое — судебные тяжбы и сражения между феодалами и клириками, насилия над монастырями, ограбление и разрушение домов каноников; и счастье еще тем, кто не пострадал лично!

В 1217 г. ланский капитул, жертва травли и грабежей графа Ретеля, сообщил об этом в римскую курию. Папа повелел отлучить графа. Тот в течение двух лет пренебрегал анафемой, и наконец Гонорий III решился предпринять против Ретеля более серьезные меры. Интердикт был наложен на все его земли, все места его пребывания, а вассалы были освобождены от клятвы верности на все время, пока он остается под бременем отлучения. «И ежели виновный будет продолжать упорствовать в своем мятеже, пусть остерегается, — пишет Папа, — чтобы не оказаться отлученным как еретик». За год до этого тот же капитул уже был объектом еще более серьезного посягательства, вызвавшего скандал во всей Франции. Ангерран, сеньор де Куси, захватил декана ланской церкви Адама де Курландона и держал его в темнице больше года. Отлучение, интердикт, мольбы, угрозы, вмешательство архиепископа Реймсского и французского короля — все было употреблено для освобождения пленника. Только в 1218 г. Ангерран де Куси решился испросить прощения и дать удовлетворение капитулу.

Таким образом, война с канониками дополняла войну с аббатствами. Мы уже не говорим о стычках с приходскими священниками, о которых документы времен Филиппа Августа не сообщают. Возможно, они были не столь часты по той простой причине, что владелец замка, патрон или даже собственник приходской церкви (полный или частичный), мог водворять в нее служителей по собственному выбору и беспрепятственно накладывать руку на десятины. Как же простому кюре, не назначенному сеньором, оказать сопротивление? Во всяком случае, возможности обороняться у него не было, и Церковь поневоле закрывала глаза на эти жертвы низшего ранга. Порой монастырям и капитулам удавалось защититься самим, и удачнее всего, когда им покровительствовали епископы, короли или Папы. Уже приводились многочисленные примеры вмешательства великого понтифика, и надо признать всю значительность роли, которую брал на себя Рим, защищая монахов и каноников против лихоимства и насилия феодалов. Но Папа не мог поспеть всюду, действовать одновременно и при всех обстоятельствах: он был очень далеко и чаще всего обладал только моральным авторитетом для противостояния смутьянам.