Французское общество времен Филиппа-Августа

Колыбелью новой архитектуры становятся прежде всего области к северу от Луары, та капетингская Франция, где стройка в полном разгаре. Вот епископ Эврар де Фуйуа из Амьена, который 1220 г. начинает возводить наиболее завершенный из всех наших соборов по планам архитектора Робера де Люзарша. В Осере епископ Гийом де Сеньеле кладет в 1215 г. первый камень в хоры своей церкви: обычно начинали с хоров — надо было, чтобы прежде всего каноники могли как можно скорее начать службу; неф, порталы, башни, трансепт появлялись потом, и был это труд одного или нескольких столетий. Работы в Осере идут так быстро, что к концу года высокие перегородки хоров почти закончены. Хроника не называет нам архитектора, magister opens, но рассказывает, что по его неосторожности чуть было не случилось несчастье. Он решил как следует закрепить подпорами — поперечными балками — две башни первоначальной церкви, расположенные по обе стороны от старых хоров; но на них появились трещины. Каноники спросили его, могут ли они там без опаски отправлять богослужение. «Бояться нечего», — отвечал архитектор. Но один из его служащих заявил, что он иного мнения и надо бы подождать. Архитектор возразил, что не следует лгать капитулу, подпоры надежны. «Но все же, — продолжают каноники, — вы можете утверждать, что нет никакого риска?» — «Я ничего не могу гарантировать полностью, ибо не могу читать будущее». Этот ответ убедил каноников перейти в пристроенную капеллу, и вовремя, ибо, едва прозвонили на южной башне колокола, как она со страшным грохотом рухнула на северную. И тогда увидели, как происходят чудеса, которые не могли не сопровождать столь угодное небесам дело, как строительство собора: двое молодых людей, наблюдавших, как работали каменщики, и стоявших на башне в тот момент, когда она упала, истинным чудом успели спастись; некоторые предметы культа остались невредимы под обломками. Немного позднее, когда рабочие трудились над расчисткой, кусок стены, оставшийся на башне, вдруг начал рушиться; все спасаются, но один замечает, что забыл свою рубаху в опасном месте, там, где шатается стена; он бежит туда, и все думают, что он погиб; но, к счастью, Бог следил за ним и вовремя остановил падение стены, которая, несомненно, его бы раздавила.

Бог с теми, кто строит, дабы восславить его. В Шалоне-на-Марне 29 августа 1183 года освящают неф и трансепт церкви Богоматери, переделанной по канонам новой архитектуры. Здесь, в виде исключения, начали не с хоров. Хоры были сооружены только в первой половине XIII в. и освящены в 1322 г. В Эвре собор, также посвященный Богородице, был почти разрушен пожаром в 1194 г., в ходе войны Филиппа Августа с Ричардом Львиное Сердце. Епископ Робер де Руа в 1202 г. начинает надстраивать большой неф и сооружает трифорий удивительно изящной простоты. В Лизье собор св. Петра был заложен в 1141 г. епископом Арнулем, но в 1183 г. оставлен им незаконченным. В 1215 г. его расширяют — удлиняют хоры, окружают их галереей и многочисленными апсидными капеллами. В Руане с 1207 г. трудятся над собором Богоматери. Щедроты графини Марии Шампанской позволяют епископам достроить в Мо здание, начатое в 1170 г. К 1210 г. делают крестовины и кафедры, и к 1220 г. отстраивают большую часть хоров. В Нуайоне собор, заложенный в 1152 г., завершили в первые годы XII в. Десятью годами позже, в 1211 г., архиепископ Реймсский Обри де Умбер кладет первый камень в хоры замечательного собора; но здесь работа пойдет не так быстро — хоры будут закончены только к 1241 г. По крайней мере, нам известно имя его строителя, Жана д'Орбе, которому определенно принадлежит честь задолго до Робера де Куси, всегда несправедливо упоминаемого, быть первым архитектором Реймсского собора. Трудятся и в Труа, где епископ Эрве, прежде чем умереть, заканчивает в 1223 г. алтарь собора св. Петра и окружающие его капеллы. В Лане величественная церковь Богоматери со своими четырьмя башнями и огромными химерами, нависшими над городом, была заложена на исходе правления Людовика VII, около 1170 г., епископом Готье де Мортанем. Ее сооружали все время правления Филиппа Августа. Хоры, наименее древняя часть здания, были завершены в 1225 г., а портал датируется временем битвы при Бувине.

Суассонский собор был творением одного из героев четвертого крестового похода — епископа Нивелона Шеризи, азарт-нейшего охотника за византийскими реликвиями. Именно для того, чтобы их красиво разместить, потребовалось расширить, вернее, перестроить алтарь его церкви. С Суассонским собором нам посчастливилось больше, чем с другими: мы точно знаем, когда были закончены хоры — на их каменной стене вырезана дата: «13 мая 1212 года община каноников начала подниматься на сии хоры».

В долине Луары и по ее окраинам сооружения менее многочисленны, но некоторые — одни из самых красивых. В Шартре романская церковь в 1194 г. сгорела, и епископ Рено де Мусой тут же начинает возводить огромный собор; к 1220 г. устанавливают большую розу, а своды уже по большей части завершены. Гийом Бретонец сравнивает кровлю храма с огромным черепашьим панцирем. «Вот она, — восклицает он, — вырастает внезапно, новая, сверкающая скульптурами. Это шедевр, равного которому нет в целом мире. Он может не бояться пожара до самого Судного Дня». В Ле-Мане в 1217 г. епископ велел перестроить хоры в церкви св. Юлиана. Большой алтарь св. Петра в Пуатье освящают в 1199 г. и помещают в нем между 1204 и 1214 гг. красивый витраж с распятием. Наконец, в Бурже закладывается собор св. Стефана (1192 г.).

Движение распространилось даже на самые отдаленные провинции. Первоначальная лионская церковь строилась под руководством епископа Гишара с 1175 г., а собор св. Стефана в Тулузе был возведен в разгар альбигойских войн (1211 г.). В Байонне епископ Гийом де Донзак закладывает первый камень (1213 г.) в собор святой Марии. В Бретани достраиваются соборы в Кемпере и Сен-Поль-де-Леоне. В Альпах основан собор Эмбрене. Но, по мнению христианского мира, все эти чудеса превзошла большая королевская церковь в Париже, творение Мориса де Сюлли.

Собор Богоматери стал делом всей его жизни. Говорят, что папа Александр III, будучи проездом в Париже в 1163 г., заложил первый камень новой церкви. Этот факт прямо не подтвержден ни единым современником, но хоры точно были уже почти полностью сооружены к 1177 г., за три года до восшествия на престол Филиппа Августа, ибо аббат Мон-Сен-Мишеля Робер де Торини в это время видел их и с восхищением упоминает о них в своей хронике. «Уже давно, — пишет он, — Морис, епископ Парижский, трудится над возведением собора этого города. Верхушка без большой кровли уже сооружена». Также несомненно и то, что в 1182 г., 19 мая папским легатом был освящен главный алтарь собора Богоматери. В 1185 г. там провел богослужение патриарх Иерусалимский. Ко времени кончины епископа Мориса в 1196 г. закончили большую кровлю, но не соорудили еще ни башен, ни порталов собора, которые являются творениями непосредственных преемников Мориса, прежде всего Эда де Сюлли, и были завершены, по всей вероятности, только в 1220-1225 гг. При строительстве понадобилось сначала подготовить место для нового собора, разрушив старую романскую церковь Богоматери и маленькую церковь Сент-Этьен-ле-Вье, купить и снести множество домов, проложить улицу Нев-Нотр-Дам, доходившую до паперти и напрямую выходившую к обоим мостам.

Спросим себя, как могли епископы нести столь огромные расходы по подготовке и самому сооружению новых зданий? Кто брал на себя издержки по строительству? Откуда поступали деньги? Вопрос интересный и требует точного ответа. Прежде всего, нет никакого сомнения в том, что епископ вкладывал в великое предприятие существенную часть сеньориальных доходов — своих личных средств. Это делал в Лане Готье де Мортань, а в Париже так же поступал Морис де Сюлли. Один современник определенно утверждает: «Он возвел здание скорее на свои средства, нежели на щедроты других». И мы знаем, что в своем завещании Морис де Сюлли еще отказал своей церкви сумму в сто ливров, чтобы настелить кровлю из свинца. В Суассоне епископ Нивелон предоставляет землю для собора и отказывается от своих прав на доходы с вакантных пребенд. В Осере епископ Гийом де Сеньеле только в первый год строительства вкладывает 700 ливров из своего кармана, не считая отказа от доходов от юрисдикции, а в последующие годы каждую неделю выделяет сумму в десять ливров.

К фондам, предоставляемым епископами из своих епархиальных доходов, добавляется взнос членов капитула, обычно выделяющих на строительство некоторые поступления. На собор идут также деньги от обычных приношений, сделанных верующими во время мессы или прочих служб, при выставлении реликвий. А мы знаем, что в средние века дары алтарю и реликвиям составляли значительный и верный доход. В этом побочном источнике средств недостатка никогда не было. О парижском соборе Богоматери кардинал Эд де Шатору в середине XIII в. говорил: «Парижский собор был по большей части возведен на лепту женщин» — это истинная правда, хотя и несколько преувеличенная, ибо средства от приношений составляли церковное имущество лишь отчасти. Чтобы умножить щедрость верующих, обращались и к другому средству: частным лицам, жертвовавшим деньги, отпускали грехи или гарантировали индульгенциями сокращение срока пребывания в чистилище. Один из современников Филиппа Августа, монах цистерцианского ордена Цезарий Гейстербахский утверждал, что Морис де Сюлли прибегал к следующим приемам: ростовщику, приходившему спросить о том, как спасти свою душу, епископ предлагал отдать на сооружение собора деньги, нажитые его ремеслом. Регент певчих собора Богоматери, знаменитый Петр Кантор, к которому также обратились, заметил тому же ростовщику, что было бы еще лучше вернуть деньги тем, кого тот ограбил. Правда, певчий был противником церковной роскоши и не стремился строить собор.

Итак, надо было добывать деньги, дабы возвести достойный Бога храм. В религиозном плане цель тогда оправдывала средства. Папы охотно давали на это буллы с отпущением грехов — так поступил, например, в 1202 г. Иннокентий III, чтобы помочь перестройке собора в Эвре. Существовал и другой способ, использовавшийся многими епископами, к примеру, при строительстве Осерского собора: епархиальные или капитульные священники брали самые почитаемые из своих реликвий и носили их по всему своему и соседним диоцезам, доходя иногда даже до рубежей страны и переходя границу. Вдоль всего пути следования они собирали пожертвования для пополнения церковных фондов.

Наконец, к суммам, добытым и собранным епископской властью, прибавлялись единовременные пожертвования частных лиц.

Внести деньги на сооружение собора — наилучший способ спасти свою душу. Гийом Бретонец, так восхищавшийся, как мы видели, Шартрским собором, восстановленным после пожара 1194 г., замечает, немного играя словами, что огонь, которым была уничтожена старая церковь, спас души всех, кто помог своими деньгами строительству новой. Нам известен один из жертвователей, некий Манассе Мовуазен, который в 1195 г. даровал шартрской церкви Богоматери ренту в 60 су; эта рента была целенаправленно предназначена на перестройку церкви (ad opus ecclesie); «и когда начатая работа, — говорится в дарительной грамоте, — милостью Божией подойдет к концу, вышеназванная рента останется все равно в распоряжении церкви». Взамен жертвователь просто просит каноников молиться за него в этой церкви в годовщину его смерти. В Париже король Людовик VII дает 200 ливров; рыцарь Гийом де Бар — 50; племянник папы Александра III — две марки серебром. В Осере спустя пять лет после закладки первого камня собора образовалось «братство созидания», состоявшее из группы верующих, желавших получить отпущение грехов, добывая средства, чтобы ускорить окончание строительства храма. Возможно, этот институт был распространен и во многих других местах.

Чтобы обладать духовными правами в сооружаемом соборе, достаточно было выделить место, поставить материалы, взять на себя расходы за окно, витраж или любой предмет, служащий культу. Пожертвования такого рода многочисленны: это поле соперничества отдельных лиц и корпораций в набожности. В Суассоне графиня Вермандуа Аделаида, дабы помочь возведению собора, предоставляет из своих угодий Валуа весь строевой лес, необходимый для сооружения кровли; она же дает распиленный на куски и обработанный дуб, чтобы изготовить скамьи для каноников; наконец, она несет расходы по одному из витражей. Другой сеньор из того же края берет на себя еще два окна. В Труа в 1218 г. одно частное лицо разрешает церковному совету брать в своем карьере тесаный камень. В Шартре в 1210 г. канцлер капитула Робер де Беру преподносит в дар одно из окон хора. Этот витраж сохранился до наших дней — он изображает две группы паломников и самого коленопреклоненного пред алтарем жертвователя со следующей надписью: «Robertus de Berou, Camotensis cancellarius». В Париже регент певчих Альбер дает 20 ливров на изготовление скамеек новой церкви Богоматери, а декан капитула Барбедор одаряет храм витражом за 15 ливров. Все эти щедроты и множество других, которые можно было бы упомянуть по картуляриям и некрологам, были выгодно помещены: они приносят дарителям уважение на этом свете и надежды на спасение в мире ином. Каждый христианин, каждая христианская корпорация могут подобным образом содействовать обогащению и украшению храма, возводимого их епископом; и теолог времен Филиппа Августа даже всерьез задается вопросом по поводу одного случая, имевшего место, возможно, в епископство Мориса де Сюлли: «Корпорация парижских проституток просит дозволения поднести в дар витраж или чашу. Может ли епископ принять сей дар? Да, если только он сделан без огласки». Морис де Сюлли, широкой души человек, вполне мог решить, что деньги куртизанки стоят денег ростовщика. Благое намерение очищало все.

Новая церковь, достаточно широкая, чтобы удовлетворить все потребности службы, достаточно высокая, чтобы символизировать христианский идеал, говорящая языком лепных украшений и цвета — вот чего желал епископ своим клирикам и народу; признательности и всеобщего восхищения было достаточно, чтобы вознаградить его за труды в ожидании посмертного воздаяния. Творение высокого зодчества доставляло счастье всем — убогим и могущественным. Однако иным оно не нравилось. Были люди, проникнутые монастырским духом, не признававшие пышности даже христианской, денег, даже расточаемых для службы Богу. На протяжении всего средневековья в христианстве сосуществовало два противоположных течения: тех, кто думал, что молитва должна быть главным образом почитанием духа, актом веры, выражаемой просто, в строгих рамках, без церемоний, взывающих к чувствам, и тех, кто, напротив, полагал, что все, что есть прекрасного и ценного в земном, должно посвятить службе Богу. За шестьдесят лет до начала XIII столетия святой Бернар уже с негодованием обличал «огромную высоту церквей, их необычайную длину, роскошь мрамора и росписи». Он видит в них самое суетное из всех сует и заявляет, что «вместо того, чтобы украшать себя позолотой, церковь лучше бы прикрыла наготу своих бедняков: ведь деньги, растрачиваемые на храмы, украдены у несчастных». Что бы он сказал, если бы увидел крикливую пышность готики и всеобщее стремление к сооружению больших церквей? Моралист его школы, Петр Кантор, находивший, что епископы слишком много тратят на возведение дворцов, не более одобрял и сооружение соборов: «Зачем строить церкви, как это делают сейчас? Верхушки этих церквей должны бы быть ниже, чем основная часть этого здания, ибо они символизируют мистическую идею. Христос, вершина человечества, смиреннее, чем его церковь. Сегодня умудряются все выше и выше поднимать хоры церквей. Подобная любовь к высоте есть гордыня и напасть». И он добавляет: «Каковы же последствия этой болезни? А то, что эта роскошь, эта пышность в украшении церквей имеют своим результатом ослабление набожности и уменьшение раздач милостыни бедным. Соборы нынче сооружаются с ростовщичеством и алчностью, с ухищрениями лжи». Пьер клеймит злоупотребление дарами, в которых так нуждаются епископы. Подношения, считает он, следовало бы принимать только по великим праздникам — слишком много церквей и алтарей. «Посмотрите, — говорит он под конец, — как было в Израиле: там существовал только один храм, только одна дарохранительница, только единожды приносили дары».

Петр Кантор, возможно, прав с точки зрения христианского аскетизма, но даже здесь его мнение спорно; с точки же зрения искусства он ошибался. Если бы его слушали, то сейчас перед нами не было бы ни собора Парижской Богоматери, ни прочих соборов, выраставших по всей Франции Филиппа Августа. И не следует забывать, что именно в этих шедеврах романского и готического искусства, а не в литературе проявил свою мощь и своеобразие дух средневековья.

* * *

Вне своей духовной миссии епископы оказывали бесспорные услуги обществу, ибо покровительствовали своим подданным — горожанам и крестьянам, одновременно и себя защищая от разбоя светских сеньоров и становясь помощниками короля в его усилиях по сосредоточению национальных сил для наведения порядка. Вечно динамичная жизнь, нескончаемая борьба большинства архиереев снискала им симпатию и признательность. И действительно, епископы часто были просто воинами, которым явно недоставало того, что мы сегодня называем христианскими добродетелями, но они жили и умирали, окруженные уважением и любовью жителей своего диоцеза. И когда историограф епископов Осерских, говоря, например, о смерти в 1181 г. епископа Гийома де Туей и о всеобщей скорби, которую она вызвала, утверждает, что «невозможно было и выразить, какой великий траур охватил весь город, какими стенаниями, каким плачем выражалась боль всех тех, кто присутствовал на похоронах», то мы знаем, что это не дежурная фраза, не избитое клише при описании официальной церемонии. Люди средневековья могли искренне любить своего епископа, ибо нуждались в его заботах, и мы знаем, что он много тратил на их общее дело, равно как и на дело монархии.

Класс же благородных феодалов — суверенов и вассалов — не так благоволил к епископам из соображений совершенно обратных: в глазах светского сеньора епископ часто становился помехой и врагом. Ниже речь пойдет о постоянном противостоянии, приводившем во всех концах Франции к столкновению епископов и баронов. Знать не писала историю, а посему мы не знаем, что они думали и что говорили главе своего диоцеза; самое большее мы можем догадаться об этом по тому, как часто они вели с епископами ожесточенные войны и как долго пренебрегали их анафемами. Но за неимением собственно истории у нас есть художественные произведения, глубоко пропитанные феодальным духом и сочиненные преимущественно для слушателей в замках. Это жесты — литературный жанр, достигший своей высшей точки развития в эпоху Филиппа Августа. Следует иметь в виду, что жесты предоставляют нам в более или менее преувеличенном виде мнения, бывшие в ходу в феодальном обществе, в рыцарской среде. Итак, читая поэмы, написанные в основном для развлечения и из лести рыцарям-воинам, мы прежде всего констатируем, что епископы в них не играют почти никакой роли; если же они там и появляются, то как неприметные фигуры, персонажи второго плана. Они не видны в мирное время и едва упоминаются в войске и в битвах. Впрочем, то же самое касается клириков в целом, духовенства черного или белого. Авторы таких поэм, как «Гарен Лотарингский» или «Жерар Руссильонский», показывают духовенство всегда в зависимом или приниженном положении; если их послушать, то духовенство годится только для того, чтобы служить писцами у неграмотной знати, подбирать мертвых на поле битвы, перевязывать раненых и служить мессы для тех, кто им платит.

Нечего и говорить, насколько это равнодушие, слегка презрительное отношение к епископату и Церкви противоречит исторической реальности. Ведь известно, какое значительное место не только в церковном, но и в светском обществе занимали епископы, как часто они принимали участие в военных экспедициях, в судебных или политических советах королей и знатных феодальных сюзеренов. История показывает, как повсюду, при всех обстоятельствах иерархи Церкви вмешиваются и действуют. Жесты — один из любопытных примеров бесцеремонности, с которой их авторы трактуют современные им реалии; и это же доказывает, до какой степени надо быть осторожным, извлекая из этих сказочных сочинений пригодные для истории выводы. Ясно, что здесь мы сталкиваемся с предвзятым мнением. Поэт, пишущий для развлечения благородных, разделяет все предрассудки знати, которую он прежде всего и выводит на сцену — он всего лишь отголосок, орудие злобы военного сословия. Рыцарство борется с епископами за признание собственного превосходства, за свою юрисдикцию и даже за то, чтобы о ней говорили в жестах, слагаемых для его же увеселения.

Итак, жонглеры обычно не говорят почти ничего об увенчанных митрами и владеющих посохом властителях; если же и упоминают их, то лишь затем, чтобы представить в самом неблагоприятном свете. Так поступил, к примеру автор поэмы «Гарен Лотарингский»: в своего рода вступлении он говорит об епископате как об эгоистичной, скупой корпорации, которая отказывается взять на себя расходы по защите королевства. Когда архиепископа Реймсского, самое высокопоставленное церковное лицо во Франции, просят помочь своими деньгами императору Карлу Мартеллу и его рыцарям, приготовившимся сражаться с язычниками, он отвечает: «Мы священники, и наш долг — служить Богу. Мы будем охотно молиться о ниспослании вам победы и сбережении вас от смерти. А вам, рыцарям, Бог велел приходить на помощь клирикам и защищать святую Церковь. Зачем же столько слов? Я призываю в свидетели великого святого Дионисия, что вы не получите от нас ни единого анжуйского су». — «Сир архиепископ, — отвечает клюнийский аббат, — нехорошо вам забывать о благодетелях. Ежели мы и богаты (хвала Господу за сие!), то благодаря добрым землям, которые их предки передали нам. Пускай каждый из нас сегодня выделит им немного добра: не следует, отказывая совсем, рисковать потерять все». — «Делайте что хотите, — возражает в гневе архиепископ, — но скорее я позволю себя привязать к хвостам их лошадей, чем дам пару мелких анжуйских монет».

В этом отрывке содержится очевидный намек на денежные вымогательства, объектом которых были со стороны короля и Папы во второй половине XII в. епископы, возможно, даже намек на конкретный эпизод — требование в 1188 г. Филиппом Августом саладиновой десятины. Истина же в том, что Церковь и ее подданные почти в одиночку несли это тяжкое бремя. Несомненно, некоторые епископы и задерживали свой взнос; другие уступали только насилию, но в конечном итоге высшее духовенство платило. Мы видим, как оно отдает в залог, чтобы помочь королю и Папе, даже свои алтарные ценности и священные сосуды. Феодальный поэт допускал тут субъективное преувеличение и, в общем, историческую неточность.

Категория жонглеров, создававших и развивавших в эту эпоху другой жанр народной литературы, фаблио, особенно набрасывается, как мы видели, на низшее духовенство, приходских священников — епископы фигурируют в рассказах нечасто; но если им и отводится какая-то роль, то уж точно неблаговидная. Рассказчик заставляет их вести скандальную жизнь, которая служит примером, объясняющим распущенность простых служителей. Здесь снова чрезмерная галльская веселость сатириков злоупотребляет некоторыми фактами, слишком явными, чтобы приписывать всему епископату проступки кое-кого из его представителей.

Следует признать, что литература на народном языке прежде всего повторяла то, что говорила о епископате религиозная литература некоторого рода. В средние века духовенство подвергалось не столь грубому обращению на словах, сколько порицаниям со стороны самого же духовенства. Знать и горожане, враги Церкви, никогда не были более жестокими и несправедливыми по отношению к епископату, чем иные проповедники, считавшие своей обязанностью разить наотмашь, дабы сильнее обличать и карать. Впрочем, многие из авторов проповедей были монахами или клириками, пропитанными монашеским духом — духом, как мы знаем, малоблагосклонным к официальным и обмирщенным церковным властям. Вот портрет епископата, который нам оставил один из них, Жоффруа де Труа:

Епископы — это волки и лисы, ставшие магистрами. Они льстят и соблазняют, дабы вымогать. Их пожирает скупость, сжигает желание обладания. Вместо того чтобы стать покровителями и защитниками церквей, они являются их расхитителями, грабят их, продавая таинства, попирая правосудие. Единственный их закон — собственная воля. Посмотрите, как они ходят: с высоко поднятой головой, неприступным видом, сурово взирая, сухо разговаривая. Все в их облике дышит гордыней. Их поведение — ниспровержение добрых нравов, их жизнь — само беззаконие. Они жаждут наводить ужас на свою паству, забывая, что они врачеватели, а не суверены.

Адам де Персень сравнивает жизнь клириков с жизнью Христа: «…они питают свою роскошь и гордыню. Они беспокоятся не о душах, а о своих ловчих птицах, ухаживают не за бедными, а за собаками. Они делают из святого места ярмарку, бандитский притон». Петр Блуаский особенно клеймит судей и управляющих епископов, «официалов», замещавших прелата в его суде и частично освобождавших его от деловых забот. Недавно учрежденные, эти произвольно сменяемые агенты представляли в диоцезе единство управления и власти, скомпрометированное архидьяконами; они и сами злоупотребляли своей властью. «У них только одна мысль: подавлять, обирать, драть шкуру с жителей диоцеза. Это епископские пиявки или губки, которые он время от времени выжимает. Все деньги, которые они выколачивают из бедных, идут на тонкие блюда и удовольствия епископской жизни. Эти крючкотворы, охотники за слогом, ловко заманивающие в свои сети несчастных истцов, толкуют закон по-своему и самовольно чинят правосудие. Они разрывают доверенности, разжигают ненависть, расстраивают браки, способствуют супружеским изменам, в качестве инквизиторов проникают в дома, позоря невинных и прощая виновных. Одним словом, эти сыны жадности ради денег делают все. Они сами продались дьяволу».

Официальные документы подтверждают, что многие епископы вели не слишком благочестивую жизнь. Декреты двух соборов, состоявшихся в Париже в 1212 г. и в Монпелье в 1214 г., содержат одинаковые предписания и запрещения, косвенно показывая нам нравы епископата. Епископам приказывают носить тонзуру и одежду своего сословия. Им запрещают надевать ценные меха, пользоваться разукрашенными седлами и золочеными уздечками, играть в азартные игры, охотиться, браниться самим и позволять браниться рядом с собой, усаживать за свой стол комедиантов и музыкантов, слушать заутреню в постели, говорить о фривольных вещах во время церковной службы, отлучать людей без разбора. Они не должны покидать свою резиденцию, обязаны созывать свой синод по крайней мере раз в год и во время поездок по диоцезу не возить с собой многочисленную свиту — слишком тяжкое бремя для тех, кто их принимает. Им запрещено брать деньги за указы, закрывать глаза на сожительство священников, давать разрешение на брак, позволять виновным избегать отлучения. Наконец, запрещено допускать недозволенные браки и отменять законные завещания, разрешать танцевать в святых местах, праздновать в соборах праздники дураков, дозволять в своем присутствии судебные поединки или Божий суд.

Не следовало бы верить на слово составителям проповедей, склонным скорее видеть ало, нежели добро, или заключать из соборных декреталий, что общее состояние церковных нравов было столь уж плачевным. Однако, разумеется, епископат, несмотря на великие реформы предшествующего периода, оставался частично феодальным. Многие прелаты принадлежали к благородному сословию и жили, как владельцы замков.

Епископ Осерский Гуго де Нуайе — тип воинственного епископа, который сражается против знати, сопротивляется даже королю и усердно трудится над расширением территории и увеличении доходов своей церкви. Он строит резиденции — настоящие крепости, «окруженные широкими рвами, куда с великим трудом издалека подведена вода, защищенные огромными палисадами, над которыми возвышается донжон, с крепостными стенами, с башнями, воротами и подъемными мостами». Однажды граф Шампанский Тибо, используя свое право сюзерена, повелел срыть до основания стены и башни этих громадных поместий, оставив стоять только жилище. «Епископ Осерский много тратил, — добавляет епархиальный хронист. — Он любил общество рыцарей и принимал в их состязаниях и развлечениях большее участие, чем это допускал священный сан. Он был весьма образован, читал книги и охотно отдыхал за учением, когда у него было на это время. Очень деятельный, когда речь шла о его интересах, он мало занимался интересами других и был жесток со своими подданными, обременяя их непосильными поборами».

В Нарбонне архиепископ Беренгарий II (1192-1211 гг.) был одним из тех, кто, по выражению самого Иннокентия III, «не знал иного Бога, кроме денег, а вместо сердца имел кошелек». За все полагалось платить, даже за посвящение в епископы. Когда кафедра вот-вот должна оказаться вакантной, он запрещает назначать должностное лицо, дабы пользоваться доходами. Он наполовину сокращает число каноников в Нарбонне, чтобы присваивать пребенды, а также удерживает в своих руках вакантные архидьяконства. В его диоцезе, пишет Папа в 1204 г., видят «монахов и белое духовенство, которые отрекаются от сана, поселяют у себя женщин, живут на ростовщические проценты, становятся адвокатами, жонглерами или лекарями». Через шесть лет Беренгарий не исправился; Иннокентий снова просит в связи с этим своих легатов объявить церковное порицание ему и его коллеге, архиепископу Ошскому, который, сдается, был не лучше. Илия I, архиепископ Бордо (1187-1206 гг.), брат предводителя гасконских наемников, часто использовавшихся Генрихом II и Ричардом Львиное Сердце, жил в окружении рыцарей и обирал свой диоцез. Выше мы видели, что Папа обвинял его в раздаче бенефициев этим шайкам. Однажды Илия обосновался со своими людьми или наемниками, лошадьми, охотничьими собаками и куртизанками в аббатстве Сент-Ирие и так проводил время за счет местных жителей и монахов, что после его отъезда те и другие чуть не умерли от голода. В письме от 1205 г. Иннокентий III сравнивает его с «засохшим и бесплодным деревом, которое довольно собственным гниением, как вьючное животное своим навозом».