Глава 3

Брать интервью во время съемок — дело непростое, а сильный дождь делает задачу почти невыполнимой. Команда Дженнин и без того прибыла на взводе. Все опоздали и были здорово раздражены (им не правильно указали, как проехать к месту съемок), так что Дженнин знала: еще чуть-чуть, и против режиссера, который и в свои лучшие дни отличался нерешительностью, поднимется возмущенный ропот.

Эстрадный певец, у которого она собиралась брать интервью, был парень что надо. В отличие от его агента, премерзкой, заносчивой бабы. Дженнин дала себе зарок, что в отснятом материале эта стерва даже не мелькнет. Кроме разве что одного-единственного плана в невыгодном для нес ракурсе «снизу вверх». Дженнин была уверена, что сумеет уговорить своего оператора снять ее именно так. Тогда передача получится — пальчики оближешь. А Дженнин Грей тем и славилась, что умела делать классные передачи.

Когда она впервые приехала в Лондон, ей было всего двадцать два, но уже в этом возрасте Дженнин считала себя взрослой и умудренной опытом. Вот почему ее так потрясло, когда журналисты и аналитики, с которыми она начала работать, потешались над ней, передразнивая ее йоркширский акцент. Тогда Дженнин было не до смеха — она прекрасно понимала, что за шутками и поддразниваниями скрываются снобизм и презрение. Поняв, что если врага нельзя победить, то надо вступить в его ряды, она потратила изрядную долю своего довольно скудного жалованья на курсы по технике речи. Прилежно прозанимавшись целый год, Дженнин научилась говорить, как истая уроженка Лондона. Лишь иногда, выйдя из себя, она сбивалась на йоркширский диалект. Впрочем, со временем это случалось все реже.

Билл Прюитт, главный редактор ее еженедельной телепрограммы, был убежден, что Дженнин по силам любая высота. Он прекрасно помнил, как девять лет назад впервые спросил ее, о чем она мечтает.

— Хотите знать правду? — спросила Дженнин. — Обещаете, что не станете смеяться?

Он улыбнулся:

— Обещаю.

— Я хочу стать знаменитой, — провозгласила Дженнин. Ее лицо казалось невозмутимым, но глаза задорно блестели.

Брови Прюитта поползли наверх.

— Знаменитой?

— Да, — кивнула Дженнин. — Но не просто знаменитой. Я хочу сделать себе имя, выпускать на экран яркие, блестящие и запоминающиеся программы.

Закончив эту напыщенную тираду, Дженнин почувствовала, что краснеет, — уж слишком тщеславной она могла показаться.

И вот теперь, девять лет спустя, она и вправду оказалась на гребне успеха.

Билл предупредил Дженнин, что сделать карьеру, о которой она мечтает, можно лишь сохраняя безукоризненно чистую репутацию, но именно в этом отношении у Дженнин не все складывалось так, как ей хотелось. Не многие, правда, знали о се частной жизни, но она всерьез опасалась, что рано или поздно пронырливые репортеры могут пронюхать о се теневой стороне.

Со вздохом сунув ноги в тапочки, она отправилась в кухню, где ее поджидала чашка горячего шоколада. Выпив шоколад, она посмотрела на часы, а потом сняла телефонную трубку и набрала номер Эшли. Телефон подруги не отвечал.

Накануне Дженнин, Кейт и Элламария провели с Эшли целый день, пытаясь разобраться в случившемся. Ведь все они были искренне убеждены, что Джулиан просто души не част в их подруге, а теперь каждая готова была винить себя за неверную оценку ситуации. Эшли выглядела потрясенной, и Дженнин знала, что она провела бессонную ночь. Самым неприятным было то, что все случилось именно сейчас, за две недели до Рождества.

Усевшись в кресло, Дженнин поджала под себя ноги и, отложив в сторону сценарий очередной программы, задумалась о приближающемся Рождестве. Вот бы ей в новом году встретить наконец достойного человека. Познакомиться с настоящим мужчиной, который всю жизнь мечтал о такой женщине, как она: миниатюрной блондинке, очень женственной (как уверяли подруги), бойкой на язык и независимой. Ее умение не лезть в карман за словом порой поражало даже близких знакомых. Иногда ее и саму забавляло, как лезут на лоб глаза у людей, которые только что пытались се убедить сделать что-то вопреки желанию. За очаровательной кукольной мордашкой Дженнин скрывался острый ум, и она умела отбрить самую навязчивую личность одной убийственной фразой. Но вот Он, мужчина ее мечты, полюбит ее такую, какая она есть. С ним она будет как за каменной стеной, он оградит ее от всех нападок, окружит заботой и любовью. Забавно, но Дженнин почему-то никак не удавалось представить себе, как может выглядеть ее избранник.

Поток ее мечтаний прервал стук автомобильной дверцы за окном. Дженнин со вздохом подобрала сценарий и погрузилась было в чтение, когда за дверью послышались шаги. Дженнин тут же напряглась. «Господи, только бы не ко мне», — подумала она.

Однако она уже знала, кто это, словно различила его запах. Задребезжал звонок.

— Уйди, — прошипела она. — Господи, сделай так, чтобы он убрался восвояси!

Она медленно встала с кресла и подошла к окну. Отодвинула штору и посмотрела вниз, на улицу. Ну конечно, вот его обшарпанный «ауди», а вот и он сам, стоит с задранной головой и смотрит прямо на нее. Господи, и дернул се черт выглянуть в окно!

Звонок раздался снова, уже настойчивее.

Не говоря ни слова в домофон, Дженнин нажала кнопку, отпирающую дверь подъезда. Затем, открыв дверь своей квартиры, вернулась в гостиную, уселась в кресло и стала ждать. Она слышала, как он взбегает по лестнице, преодолевая сразу по две ступеньки. Любой бы подумал, что ему не терпится с ней повидаться. Мерзавец! Она ненавидела его такой лютой ненавистью, что порой это ее даже пугало.

Господи, и как ей от него избавиться? Не убивать же. Но по-другому нельзя…

Она услышала, как хлопнула дверь, и в гостиную ворвался поток холодного воздуха.

— Привет, Дженнин, — ухмыльнулся он, снимая пальто и наливая себе виски. — Спатеньки приготовилась? — спросил он, глядя на ее халат.

Дженнин посмотрела на вошедшего. Коротко подстриженные волосы, некогда светло-русые, свалялись и приобрели грязновато-мышиный оттенок, серые глаза потускнели и налились кровью. Глядя, как он залпом выпил рюмку и тут же снова наполнил ее неразбавленным виски, она содрогнулась.

— Говори, что тебе надо, и выметайся!

— О, как дурно мы обращаемся со старыми друзьями, — укоризненно произнес он, одним духом выпив рюмку. — Хорошее виски, Джен.

— Дешевка, — процедила она. — Специально для тебя купила.

— Ах, Джен, ну можно ли грубить старому другу? Тебе не стыдно? Тем более другу, который так тщательно оберегает твою маленькую тайну. Знаешь, Джен, я бы предпочел, чтобы ты была со мной полюбезнее. В конце концов, разве я не помогаю тебе, держа язык за зубами?

— Да никто тебе не поверит, скотина ты этакая!

— Да, — ухмыльнулся он. — Но ведь ты не согласишься проверить, так ли это на самом деле.

— Убирайся отсюда! — взорвалась Дженнин. — Вон из моей квартиры! И из моей жизни!

— Я голоден. У тебя найдется что-нибудь пожрать?

— Нет.

— Да наверняка ведь что-нибудь есть. Я уверен: тебе больно смотреть, как я голодаю.

— Ты, поганый ублюдок! — свирепо процедила она. — Мало того, что ты ввалился ко мне, паскуда, так ты еще и жрать требуешь? Да пошел ты в задницу, мать твою!

Он прищурился. В глазах появился неприятный блеск.

— Зря ты так, Дженнин. Ты же не хочешь меня разозлить, верно?

— Да какое тебе вообще до меня дело? — вспылила она. — Ты нагло вторгся в мою жизнь, сидишь тут, лакаешь мое виски и еще чего-то требуешь…

— Прекрати! — Он встал и принялся медленно описывать круги вокруг ее кресла. — Ты говоришь, я вторгся в твою жизнь. Что ж, возможно, это так. По крайней мере мне удалось внести в нее хоть какое-то смятение. — Он криво усмехнулся. — Между прочим, я собираюсь вновь напомнить тебе о том, какую роль ты сыграла в моей жизни.

— Замолчи! — выкрикнула Дженнин.

— Ах, ты не хочешь слушать? Тебе неприятно вспоминать, как одной брошенной вскользь фразочкой ты загубила мою карьеру? Уничтожила меня. Напомнить, что ты сказала? На следующий день все газеты разнесли твои слова, напрочь перечеркнув мою жизнь и мое будущее.

Дженнин поморщилась.

— Послушай, Мэттью, — сказала она. — Ты сам отлично знаешь, что тебя выгнали со съемок исключительно за пьянство. Это никак не связано с тем, что я тогда сказала.

— Все ты врешь, Дженнин, — процедил Мэттью. — Просто накануне я тебя унизил, вот и все. Я поставил тебя на место, и твое оскорбленное самолюбие не могло этого вынести. «Это он — хороший любовник?» — насмешливо переспросила ты. А потом расхохоталась. Подло так, гаденько. Я никогда не забуду тебе этого смеха, Дженнин.

«Если вас интересует, каков он в постели, — добавила ты, — я скажу вам правду. Он всегда так накачан спиртным или каким-нибудь другим зельем, что ложиться с ним в постель — все равно что с бревном, у которого в нужном месте торчит сучок». Так ведь ты сказала? — Он уже орал во весь голос, угрожающе надвигаясь на нее. — Слово в слово, не так ли?

— Прекрати! — выкрикнула она вне себя от гнева и отчаяния.

— А ведь я уже выходил на первые роли в этом сериале, Дженнин. Еще немного, и все дальнейшие сценарии сочиняли бы под меня. Я понимаю — это звучит напыщенно, но мне платили хорошие бабки! А ты уничтожила меня за один вечер! — Он уже возвышался прямо над ней, обдавая вонючим перегаром.

Дженнин сжала кулаки.

— Сколько тебе надо на сей раз?

Мэттью ожег ее испепеляющим взглядом. Дженнин даже показалось, что он хочет ее ударить. Однако постепенно его гнев поутих.

— Вот это совсем другое дело, — сказал он. — Так-то оно лучше. Верно, придется тебе малость раскошелиться.

— Сколько тебе надо? Сколько? Назови сумму.

— Назову, — кивнул Мэттью. — Чуть позже. Я голоден — иди сваргань мне что-нибудь.

Самое обидное, что Дженнин вовсе не хотела идти на ту злополучную вечеринку. У нее першило в горле, да и вообще она чувствовала себя не лучшим образом. Пригласивший ее мужчина обошелся с ней по-свински. Незадачливый кавалер, видя, что Дженнин не обращает на него внимания, быстрехонько нашел себе новую партнершу, а Дженнин одиноко сидела в углу, потягивая виски и с трудом сдерживая слезы жалости к себе, которые почему-то всегда накатывались на глаза, когда она заболевала.

Сейчас она уже не могла вспомнить, почему вдруг заговорила с той женщиной. Они шутили, смеялись. Когда Дженнин собралась уходить и уже встала, то вдруг поняла, что здорово перебрала. Весело хихикая, она упала на диван. Женщина, тоже смеясь, спросила, не может ли помочь.

Дженнин смутно помнила, как женщина помогала ей подняться по лестнице, нашептывая по дороге ласковые слова и убеждая, что в таком состоянии нельзя ехать домой.

Дженнин не протестовала; она позволила женщине раздеть себя и уложить в постель. Дженнин даже не представляла, сколько раз женщина поцеловала ее, прежде чем она осознала, что происходит. И противиться не стала. Мягкие губы целовали ее, нежные руки ласкали тело, отгоняя прочь тоску и одиночество.

Дженнин испытывала только тепло и ласку, а еще — совершенно удивительные и неведомые ощущения. А потом… она и сама стала ласкать и гладить женщину, сначала робко и неумело, а затем смелее и смелее.

Внезапно, приподняв голову, Дженнин увидела незнакомого мужчину, который, стоя у кровати со стаканом в руке, разглядывал их, улыбаясь уголком рта. Тогда Дженнин еще не знала, что это был Мэттью Бордели, в те годы еще третьеразрядный актер. Женщина, которую она держала в объятиях, не только не смутилась, но была даже рада его появлению. Она пригласила его остаться и понаблюдать, что Мэттью и сделал. Дженнин сама не могла понять, что на нее нашло, но она, не смущаясь, предалась «этому бесстыдству» (так назвали бы случившееся ее родители) прямо у него на глазах. А Мэттью Бордели уселся в кресло и, неспешно потягивая виски, не отрываясь наблюдал за обнаженными женскими телами, сливавшимися в самых немыслимых позах.

С тех пор прошло больше года, прежде чем Дженнин снова встретилась с Мэттью. Они узнали друг друга, но в первое время никак не могли вспомнить, где и как познакомились.

Дженнин с такой решимостью заставила себя забыть ту вечеринку, что никогда больше о ней не вспоминала. Уж слишком велик был стыд, который она испытывала.

Первым вспомнил об этом Мэттью, однако Дженнин все категорически отрицала: нет, он ее с кем-то спутал'.

Что за чушь, ведь она уже два месяца была его любовницей. Не могла же лесбиянка вести себя в постели с ним так, как она? Но Мэттью упорствовал и стоял на своем, пока наконец Дженнин не призналась. Мэттью посмеялся над ее унижением, пообещав никому не рассказывать. Он отнесся к ее старым грешкам снисходительно, будучи сам весьма раскрепощенным в подобных делах.

Свое обещание Мэттью сдержал, но с тех пор стал время от времени предлагать ей поучаствовать в «групповухе», всякий раз повергая Дженнин в негодование. Тем не менее их встречи продолжались. Дженнин и сама не могла попять почему. Уже тогда она замечала, что порой его пристрастие к алкоголю принимает нездоровый характер. В ту ночь, когда он ее избил, Мэттью пришел к ней домой пьяный в стельку.

Они повздорили — Мэттью хотел выпить еще, а Дженнин категорически возражала. И вот тогда он ее ударил. Раз, другой, третий… Дженнин уже не помнила, сколько продолжалось избиение, но боль была ужасной. В конце концов он утомился и, грязно обозвав ее на прощание, ушел, напоследок пообещав, что больше она его не увидит. Дженнин про себя взмолилась, чтобы так оно и было.

На следующий день Дженнин должна была представить новую программу, поэтому ей было важно не ударить лицом в грязь и выглядеть как можно эффектнее. Однако из-за синяков на лице ей пришлось прийти в студию в темных очках, а разбитые губы мешали говорить. Даже толстый слой макияжа не скрывал полностью всех изъянов — выглядела она чудовищно. Мэттью сорвал ее первое выступление на телевидении. То, ради чего она столько работала. Подонок! Дженнин возненавидела его лютой ненавистью и поклялась отомстить.

Из оцепенения ее вывел голос Мэттью:

— Ты что там копаешься?

Пальцы Дженнин стиснули ручку ножа, которым она резала хлеб. Господи, с какой радостью она бы его зарезала!

Она резко тряхнула головой, отгоняя прочь эти мысли.

Так нельзя, надо взять себя в руки.

Вернувшись в гостиную, Дженнин швырнула на стол тарелку с едой и уселась на диванчик.

Нож и вилка звякнули о тарелку, затем Мэттью довольно вздохнул и сытно рыгнул. Дженнин ожидала, что теперь он скажет, сколько ему надо. Она достанет бумажник или чековую книжку, выдаст ему требуемую сумму, и он уберется на все четыре стороны.

Кривая усмешка исказила лицо Мэттью, и Дженнин невольно изумилась, что когда-то находила его не только привлекательным, но даже красивым. Прокуренные зубы, одутловатая от пьянства физиономия… Фигура, которой еще недавно позавидовали бы многие атлеты, изрядно обрюзгла.

— Сними халат, — вдруг сказал он, ковыряя в зубах.

Понимая, что в случае отказа он наверняка изобьет ее, Дженнин принялась медленно расстегивать пуговицы. При этом она смотрела на камин, стараясь провести грань между собой и собственным телом, нагие прелести которого сейчас пожирал жадным взором этот мерзавец. Дождавшись, пока его жертва расстегнула последнюю пуговицу, Мэттью рывком распахнул полы ее халата, и Дженнин напряглась, готовясь к самому худшему… Однако мучитель неожиданно схватил се за руку и помог встать.

— Хватит с тебя! — ухмыльнулся он. — И вообще, Дженнин, если ты научишься сразу делать то, что тебе говорят, жить тебе станет гораздо проще. Поняла? А теперь гони пятьдесят фунтов. Можешь чеком, а можешь наличными.

Мне все равно.

Осознав, что он ее не изнасилует, Дженнин так обрадовалась, что едва ли не бегом устремилась к столику, на котором лежала ее сумочка. Достав чековую книжку, она дрожащей от гнева и страха рукой выписала чек.

Мэттью с довольным гоготом забрал чек, сунул в карман почти пустую бутылку с остатками виски и был таков.

Глава 4

Элламария и Боб были знакомы уже более четырех лет; им не раз доводилось работать вместе. Элламария поначалу не догадывалась, что Боб влюбился в нее едва ли не с первого взгляда.

Боб и сам не мог толком объяснить причину столь внезапно и бурно вспыхнувшей любви. Разумеется, Элламария была красива, но ведь и сам он как режиссер постоянно общался с красивыми женщинами. И тем не менее именно Элламария пробудила в нем чувство, которое он прежде не испытывал ни к одной из них. За все годы семейной жизни он ни разу не изменял жене, даже в мыслях. Удачный брак, любимая работа — все это делало его жизнь насыщенной и счастливой. Но с той поры, когда он познакомился с Элламарией Гулд, многое изменилось.

Сидя на репетиции «Двенадцатой ночи», Боб внимательно наблюдал за игрой Элламарии в сценке с шутом Фесте.

Это была первая профессиональная роль Элламарии в шекспировской пьесе, и она отдавалась ей полностью, выкладываясь и телом, и душой.

Элламария подняла голову.

— Ладно, негодный плут, придержи язык. Сюда идет госпожа: попроси у нее прощения, да как следует, с умом, — тебе же будет лучше[2].

И покинула сцену.

— Стоп! Стоп! — поспешно выкрикнул ей вслед Боб и вскочил на сцену под пристальными взглядами актеров. — Мне кажется, Элламария, — сказал он, — что вам бы следовало чуть больше улыбаться перед тем, как покинуть сцену. Причем одними глазами, кокетливо. А вы, Джеффри, провожайте ее взглядом, а потом, дождавшись, когда она уйдет, всплесните руками.

Элламария смотрела на него во все глаза, но Боб старательно избегал ее взгляда.

Далее Боб объяснил труппе, чего именно добивается, изрядно развеселив всех, а затем вернулся на свое место.

— Начните со слов: «Если повесят на доброй веревке, то уж не женят на злой бабе…»

Говоря, Боб по-прежнему не сводил глаз с Джеффри.

Мария и Шут снова сыграли сценку, и на сей раз Боб позволил актрисе уйти. Потом кивнул своей помощнице, которая тут же громко возвестила:

— Перерыв на обед!

Элламария, кипя от гнева, заторопилась в свою уборную. Черт бы побрал этого Боба! Почему он к ней придирается? Неужели сам не видит, что она и без того полностью выкладывается? А ведь знает, как важно ей утвердиться, ощутить уверенность в своих силах. Косые взгляды актеров и перешептывания за спиной не ускользнули от ее внимания, и Элламария была полна решимости доказать, что роль получила вполне заслуженно, а не за то, что спала с режиссером. Она знала, что ей ничего не стоит избавиться от своего американского акцента (до сих пор ей это удавалось), однако даже это не убедило Морин Вудли, что Элламария Гулд по праву получила роль в «Двенадцатой ночи».

По убеждению Морин, никаких американцев нельзя подпускать к Шекспиру на пушечный выстрел. Это оскорбительно для памяти Великого Барда. Если же учесть, что эта американка получила роль исключительно потому, что спала с режиссером, то оскорбительно вдвойне.

Влетев в женскую гримерную, Элламария поспешно прошла в свою каморку и, захлопнув дверь, заперлась на ключ. Нужно во что бы то ни стало успокоиться. Взять себя в руки. Если за обедом она повздорит с Бобом, то тем самым лишь подтвердит досужие сплетни. Вдобавок Элламария ни за какие коврижки не согласилась бы показать этой стерве Морин Вудли, что расстроена.

Через несколько минут она наконец овладела собой и уже собралась было отпереть дверь и выйти, когда вдруг услышала, как кто-то в гримерной произнес ее имя.

— При одном виде этой Элламарии у меня кровь закипает в жилах. Роль не учит, прохаживается по сцене как гусыня и еще имеет наглость развлекаться, пока мы все вкалываем до седьмого пота. Меня просто тошнит от нее!

Элламария безошибочно узнала хрипловатый голос Морин Вудли.

— А ты слышала, как она обсуждала паузы с Николасом Гоу? — не унималась Морин. — Тоже мне, великая специалистка по Шекспиру выискалась!

— Кто знает, может, так оно и есть, — предположила Энн Хольер.

— Пусть только попробует мне подсказать! — продолжала Морин; судя по ее сдавленному голосу, как раз в эту минуту она мазала губы своей ядовито-оранжевой помадой. — Я ее так отошью, что она век помнить будет!

Элламария толкнула дверь и выпорхнула в гримерную.

Послышалось громкое «ах», и она со злорадным удовлетворением заметила, что оранжевая полоска протянулась вкось от верхней губы до самого носа Морин. Перекинув через плечо ремень сумки, она пропела:

— Ах, Морин, до чего вам идет этот цвет!

Энн Хольер, не удержавшись, хихикнула.

И нынешний облик Лондона, и его бурное прошлое приводили романтическую Элламарию в такой восторг, что даже Боб, посмеивающийся над ее восторженностью, тем не менее ворчливо признавал, что и сам далеко не равнодушен к красоте города. В шерстяных шапочках и шарфах по случаю холодной погоды они шли к Тауэру.

Некоторое время оба молчали, посматривая на прохожих и любуясь старинными крепостными стенами.

Стряхнув с себя оцепенение, Элламария спросила Боба:

— Хорошо отдохнул за уик-энд?

— Прекрасно.

Чувствуя, что Элламария не спускает с него глаз. Боб ухмыльнулся и прошептал:

— Я по тебе соскучился. — Затем покосился на нее. — А ты?

Чуть задумавшись, Элламария кивнула:

— Я тоже. Немного.

Боб изогнул брови.

— Только немного? — От неожиданности в его голосе прозвучал заметный шотландский акцент.

Элламария кивнула.

Мимо с оглушительным ревом пронеслась пожарная машина, и Элламария с Бобом остановились и посмотрели ей вслед.

— А немного — это сколько? — спросил вдруг Боб.

Элламария с недоумением воззрилась на него.

— То «немного», что ты по мне скучала, — пояснил он.

Ее глаза засияли.

— Оно необъятно. Больше самой Вселенной.

Боб порывисто обнял ее.

— Я счастлив. Я хочу, чтобы ты всегда по мне скучала. — Он привлек ее к себе еще ближе. — Боже, до чего ты соблазнительна. Даже в этих овечьих шкурах, — закончил он, щупая ее толстый полушубок.

Элламария расстегнула полушубок и, разведя полы в стороны, чтобы Бобу было удобнее ее гладить, опустила голову на его плечо.

— А как ты провела уик-энд? — спросил он. — Помимо того, что скучала по мне.

— Ох, всего и не упомнишь. Нескончаемые вечеринки, люди, встречи. Ну и мужчины, конечно. Толпы поклонников и фанатов. Черт побери, до чего же тяжко бремя славы!

— Понятно. Значит, самый обычный уик-энд.

— Н-да, пожалуй.

Внезапно, прежде чем Элламария успела понять, что случилось, Боб сорвал с ее головы шапочку.

— Ты что? — воскликнула она. — Ну-ка отдай!

— Кто они? — вскричал в ответ он. — Назови их. Я их всех вызову на дуэль!

— Сначала верни шапку.

— Говори — или я утоплюсь в Темзе!

Оба уже покатывались со смеху, но Элламария стояла на своем:

— Ни за что!

Глядя на прелестное раскрасневшееся лицо и ярко-синие глаза, в которых плясали огоньки, Боб снова прижал ее к себе и поцеловал в губы. В первое мгновение Элламария, не ожидавшая этого, немного растерялась, но затем и сама отдалась страстному поцелую. Ее шапочка, уже забытая, упала на землю, а рыжие волосы растрепались на ветру. Прильнув к Бобу, Элламария прижалась к нему всем телом.

— Господи, как же я по тебе соскучился, — простонал он. — Не могу без тебя! Ночь проведем вместе?

Она кивнула, чувствуя, как нарастает внутри знакомое волнение.

— У меня?

Элламария вскинула голову.

— Почему у тебя?

— Линда должна позвонить. Мне лучше быть на месте.

Элламария отстранилась. Настроение было испорчено.

— Извини, — поспешно сказал он.

— Ничего. — Она застегнула полушубок и нагнулась за шапочкой.

— Она просто должна сказать, в котором часу встречать мою мать. Мама собирается провести с нами Рождество, — добавил он. И тут же пожалел, что это ляпнул.

— Ну да, Рождество, — вздохнула Элламария.

— А ты уже решила, как его проведешь?

Элламария посмотрела на него в упор.

— Я бы хотела встретить Рождество с тобой.

Он снова заключил ее в объятия, чтобы не видеть слез, навернувшихся на ее глаза.

— Я тоже хотел бы встретить его с тобой, Элламария.

Но ты сама знаешь, это невозможно.

— Да, знаю.

— Ты ведь будешь не одна, правда? — неуклюже продолжил Боб. — В том смысле… — Он замялся. — С тобой, наверное, будут твои подруги, да?

— Не знаю, — соврала Элламария, чтобы он хоть немного помучился. Она не хотела говорить, что Кейт уже пригласила ее встретить Рождество у них дома.

— Тебя ведь наверняка все наперебой приглашают, так что скучать тебе не придется.

— Господи, Боб, да хватит обо мне заботиться! Разумеется, одна я не останусь. Но только от этого ничего не меняется — я все равно хочу быть с тобой. И рождественским утром хочу проснуться в твоей постели. А вместо этого мне придется думать о том, что с тобой она! И будет с тобой целый день, а обо мне ты, может быть, даже не вспомнишь.

— Что ты, Элламария, я постоянно о тебе думаю. Вообще никогда не забываю. Каждое мгновение, которое я провожу без тебя, я мечтаю о тебе. Ты ведь сама это знаешь. — Он обнял ее за плечи. — Я люблю тебя, Элламария.

Безумно люблю!

— Но не можешь расстаться с женой, — не удержалась она.

Боб вздохнул:

— Я ведь тебе миллион раз говорил — мы с ней не живем. Вся моя жизнь принадлежит тебе и только тебе.

Элламария промолчала. Глаза у нее затуманились. В ее голове роились невеселые мысли. Посмотрите на нее, на Элламарию Гулд, которая всю жизнь строила самые радужные планы. Блестящая карьера, ошеломляющий успех, слава, всеобщее признание. Все и шло у нее по этому плану, пока она не встретила Боба Мак-Элфри. Блистательного режиссера, который завоевывал ее расположение столь рьяно, терпеливо и неутомимо, что в один прекрасный день она подумала: «А какого черта? Я ведь никогда еще не крутила роман с женатым мужчиной. Может, это мне понравится?» И бросилась в омут с головой, ни разу не задумавшись о последствиях.

И вот теперь она столкнулась с горькой правдой. С трагедией разбитых надежд и невыполненных обещаний. С вечным ожиданием, тоской, одиночеством и щемящей болью, о которых он никогда не узнает. С минутками украденного счастья. Господи, и почему она его так любит? Неужели правду говорят, что из вечного и рокового любовного треугольника, сотканного из лжи и крови, не бывает выхода?

И Элламария снова с головой ушла в себя.

Глава 5

Тяжело вздохнув, Кейт закрыла книгу и повернулась на бок. В ее глазах блестели слезы, но на губах играла едва заметная улыбка. Дочитывая книгу, она частенько не могла сдержать эмоций.

Кейт посмотрела на часы. Половина шестого утра. Натянув простыню на голову, она закрыла глаза. Все ее тело было охвачено возбуждением, неистовой жаждой мужской ласки.

Кент скучала не просто по сексу: ей остро недоставало тепла и любви.

Она встала, залезла под душ и принялась во весь голос распевать. Потом, когда миссис Адаме, соседка сверху, остервенело забарабанила в потолок, умолкла.

Прохладная вода освежила Кейт, да и задорная песенка прибавила настроения. Выбравшись из-под душа, она чувствовала себя заметно лучше.

В девять она уже была полностью готова к выходу. Села в машину и покатила к вокзалу Виктория, неподалеку от которого располагалась редакция журнала «Красивая жизнь».

Три месяца назад, уйдя из журнала, чтобы целиком сосредоточиться на своей книге, Кейт решила, что бросит журналистику. Однако Маргарет Стэнли, знаменитый редактор отдела мод, убедила ее, что рвать с профессией репортера не стоит. С тех пор она то и дело сама звонила Кейт и подбрасывала работенку. А Маргарет Стэнли была не та женщина, которой можно отказать.