Первую смерть я увидел, когда мне минуло пять лет. Все мы жили при дворе князя Андрея. В доме у него постоянно теснились дружинники, мастеровые, художники, холопы, наезжали бояре, послы удельных князей, иноземные гости. Но перед той кровавой ночью лета 6682-го было тихо и пустынно...
      2. ХОМУНЯ
      Козьма, дожидаясь княгини Улиты, стоял подле ворот, держал под уздцы оседланных лошадей и хмуро поглядывал на окно, за которым как раз и располагалась ложница госпожи. Князь Андрей приказал сопроводить княгиню во Владимир, но Козьме не хотелось ехать туда. И не потому, что недолюбливал эту непутевую дочь боярина Кучки, ставшую женой Андрея Боголюбского. Козьму беспокоила неизвестность, не ведал он, когда княгиня изволит отпустить его обратно в Боголюбово. А ему непременно надо было вернуться засветло. На завтра, на воскресенье, в день святых апостолов Петра и Павла, назначены постриги Хомуне, младшему его сыну.
      Князь Андрей сам обещался быть крестным отцом, отвести Хомуню в церковь Покрова, куда к назначенному времени подойдет и Арсений, игумен пустыни святых Козьмы и Демьяна. Арсений прочтет молитву, предназначенную на первое стрижение волос у детей мужского полу. Соберутся гости, и Козьме надо было заранее подготовиться к встрече. Дело серьезное. Настало время сыну переходить из рук женских в мужские, предстоит в первый раз самостоятельно ехать верхом на коне, вступить в бытие гражданское, в чин благородных дворянских всадников.
      Козьме наскучило впустую водить глазами по окнам княжеского дома, он отвернулся и взглянул на церковь, которая высилась неподалеку от ворот, улыбнулся. Ему представилось, как добросердечный Арсений - высокий, худой и нескладный, с тонким и длинным носом, за что многие и зовут его Дятлом, - будет взирать на маленького, с наперсток, Хомуню и громоподобным басом, нараспев, читать молитву: <Заповедывай нам ся во славу Твою творити, пришедшего раба твоего начаток сотворити стрищи власы главы своея, благослови вкупе с его восприемником...>
      Козьма не заметил, как откуда-то сзади подобрался к нему Хомуня и уцепился за ножны меча.
      Задрав подбородок, Хомуня, не мигая белесыми, как и у самого Козьмы, ресницами, пристально и долго глядел отцу в глаза. Длинные светлые волосы его, повязанные синеватой, выгоревшей лентой, трепал ветер, щекотал ими обсыпанное конопушками лицо. Но Хомуня, как завороженный, не обращал на то внимания. Заранее зная, что отец не возьмет его с собой, попросил твердо, словно приказал:
      - Я хочу с тобой, батяня. Посади меня в седло.
      Козьма расплылся в улыбке, наклонился к сыну, взял на руки.
      Хомуня крепко обхватил шею отца и уткнулся лицом в его мягкую, пахнувшую медом и травами, коротко подстриженную бороду. Эти запахи особо остро он чувствовал, когда отец приходил из бани. Хомуню и самого мать купала в настое разных трав, но борода отца, казалось ему, всегда пахла по-особому. Он даже как-то спрашивал об этом, почему так происходит. Отец усмехнулся и ответил, что после постригов Хомуня будет ходить в баню не с матерью, а с ним. И тогда они станут мыться в одной воде и пахнуть будут одинаково.
      Хомуня отстранился от бороды отца и снова посмотрел ему в глаза, ждал ответа.
      Козьме не хотелось, чтобы сын расплакался от обиды, но не придумал, чем утешить его. Вздохнув так, словно и самому хотелось, чтобы Хомуня вместе с ним ехал во Владимир, Козьма тихо, чуть дрогнувшим голосом, сказал:
      - Нельзя, Хомуня. Я жду княгиню. К тому же вечер скоро, куда ж тебе, на ночь глядя? - и будто вспомнив самое главное, поспешно добавил: Завтра, после постригов, ты сам поедешь верхом. Теперь у тебя будет собственная лошадь. Она уже в конюшне. Найди в молодечной Прокопия, попроси показать.
      Что постриги назначены на воскресенье, Хомуня знал и давно ждал этого дня. Волосы мешали ему. И мальчишки, те, что постарше, говорили обидные слова, обращались с ним так, словно он девочка. Но о коне Хомуня услышал впервые. Обрадовавшись, он быстро выскользнул из рук отца и побежал искать Прокопия.
      В своем воображении Хомуня уже видел этого коня, тот рисовался ему могучим, сильным, с огромной густой гривой и почему-то обязательно с красным седлом и желтой, расшитой золотом, попоной. Он с наслаждением представил, как сейчас погладит шею коня, заранее чувствовал ладошкой гладкую и теплую шерсть. Но тут Козьма неожиданно вернул Хомуню. И тот снова, задрав вверх подбородок, смотрел на отца не мигая, лишь нетерпеливо, как жеребенок, переступал ногами.
      - Хомуня, ты еще успеешь к Прокопию. Сначала сходи во дворец, к княгине Улите, поищи ее в ложнице. Скажи, что кони готовы.
      Хомуня кивнул головой, повернулся и засверкал пятками к дворцу. Хомуня торопился, беспрестанно спотыкался о высокие ступени, опирался на них руками, и тогда уже на четвереньках одолевал крутые лестницы.
      Перед дверью, что вела в ложницу княгини, Хомуня приостановился, перевел дух, потом несмело потянул за массивную бронзовую ручку - тупой крюк с узорами и небольшим шишаком на конце.
      Посреди светелки, недалеко от окна, княгиня стояла в объятиях ключника Анбала, ясина родом, и не сразу заметила переступившего порог Хомуню. А увидев, резко оттолкнула от себя ключника, так, что тот, налетев на скамью, чуть не упал на пол, удержался за спинку кровати, стоявшей рядом, у стены. Княгиня быстро оправила платье и молча устремила глаза на мальчишку.
      Хомуня, как и учили его, низко поклонился и смиренно сказал:
      - Госпожа княгиня Улита, кони готовы.
      - Хорошо, отрок, ступай, - спокойным голосом приказала она. - Я сейчас спущусь во двор.
      Хомуня взглянул на ключника, испугался его темного злого лица и стремглав, под громкий смех княгини, выскочил из ложницы. Улита что-то говорила Анбалу, но Хомуня не прислушивался, вприпрыжку сбегал по ступеням.
      Вернувшись во двор, он издали крикнул отцу, что княгиня скоро придет и, не останавливаясь, помчался к молодечной.
      Козьма поднял глаза - и в раскрытом окне княгининой ложницы увидел Анбала. Ключник, проследив за Хомуней, тотчас скрылся в глубине комнаты.
      Козьма сердито сплюнул под ноги. Люди давно уже судачат о бесстыдстве ключника и княгини, но никто не решается сказать об этом Боголюбскому. А тот, то ли и в самом деле не замечает, как насмехается над ним княгиня, то ли делает вид, что в доме царит такой же покой, как и в прошлые годы, до казни Кучковича, старшего брата Улиты, учиненной за измену князю Андрею.
      Чем ближе к старости, тем все меньше и меньше становится у князя людей, на которых можно положиться. Как-то сразу один за другим начали умирать его братья и сыновья. Теперь у князя остался всего один наследник, Юрий, самый младший его сын. Да и тот сейчас далеко, посажен на княжение в Новгороде Великом. Там же, при юном княжиче, служит и Игнатий, старший брат Козьмы.
      Искусных воевод тоже не стало у князя, некому теперь водить его дружины в ратные походы, выигрывать сражения. Между тем, враги совсем перестали скрывать свои помыслы, в открытую восстают против Андрея.
      А он только тем и занимается, что строит храмы, дворцы, города. Со всех русских земель собрал каменотесов, художников, всяких мастеровых людей, не жалея злата и серебра платит им за труды их великие. Оградил город Владимир земляными валами, высокими частоколами, крепкими, рубленными из дуба, грозными башнями. Поставил Золотые ворота, на самом высоком месте новой столицы заложил Успенский собор, да такой, чтобы своим величием мог соперничать с главным храмом Руси, прекрасной Софией Киевской. Организовал книгопечатание. Переписчики сначала посмеивались: ничего, дескать, из этой затеи не выйдет. Но князь Андрей своего добился, первые печатные книги передал в Успенский собор и в храм Покрова.
      Растет Владимир, заложенный дедом Андрея, великим Мономахом, встречает каждого путника колокольным звоном многочисленных церквей. Диву даются иноземные гости, особенно те, которые прибывают в город не в ладьях, а ведут караваны прямым путем, через степи и дремучие леса. Праздничный перезвон обрушивается на них сразу, как только расступится лес и откроется широкая болонь Клязьмы, и сама река, и белокаменный город на ее берегу. А над ними - Успенский собор, огромный, словно сказочный богатырь с золотым шеломом на голове. Он зорко смотрит и на восток, и на запад, и на юг, и на север, бдит землю русскую, готовый созвать ее полки на всякого ворога, кто переступит границу.
      В Боголюбове князь Андрей не дает стареть своему любимому детищу церкви Покрова на Нерли. Украсил ее патами, золотом и финифтью, драгоценными каменьями и жемчугом. Столпы и ворота от верху до долу так же приказал оковать золотом, лучшим мастерам велел изготовить для храма многоценные сосуды и кубки.
      Храмы божьи великий князь строит превосходные, а в доме своем и в княжестве порядка навести не может. После казни брата княгиня все чаще и чаще стала уезжать во Владимир, неделями жила у Петра, Якимова зятя. Яким теперь за старшего у Кучковичей, командует всеми, словно князь.
      Следом за княгиней к Петру зачастил постельник Ефрем Моизович, а потом потянулся к Кучковичам и ключник Анбал. Никто не знал точно, чем они там занимались, но вскоре в Боголюбово прошел слух об особом предрасположении княгини Улиты к ключнику.
      Козьме обидно было за своего любимого князя, но вмешиваться в его семейные дела считал делом недостойным, ожидал, что перебесится княгиня, остепенится. Да и братья ее, которые, несмотря на измену старшего, все так же пользовались особым расположением и доверием Андрея Боголюбского, обласканы им большими наградами. Они-то должны были заметить недостойные поступки сестры, пресечь блудницу, отвести позор от княжеского дома.
      Такие тяжкие думы угнетали Козьму, пока не подошла сама княгиня. Она была в добром расположении духа, говорила с Козьмой приветливо, улыбалась и не прятала глаза. Сомнения Козьмы от этого как-то сразу развеялись, показались напрасными. Он помог Улите подняться в седло, махнул рукой отряду младших отроков, дожидавшихся выезда княгини в тени под старым дубом, и двинулся следом за госпожой.
      Улита оглянулась, увидела, что Козьма выстроил всадников походной колонной, по трое в ряд, приказала самому ехать рядом с ней.
      Она сокрушалась и жаловалась Козьме, что князю Андрею опять стало нездоровиться, самой приходится иметь дело с боярами, решать дела великого княжения.
      И действительно, к их приезду в доме Петра собралось около двадцати знатных вельмож, но все больше - Кучковичи и их друзья. А после захода солнца сюда же прибыли ключник Анбал и постельник Ефрем Моизович. О чем они говорили там, собравшись в повалуше, верхнем жилье дома, - неведомо. Боярские слуги чужих туда не пускали.
      Козьма бесцельно бродил по застроенному клетушками, тесному от избытка сараев, навесов, амбаров и балаганов боярскому двору и не находил себе места. В душу опять стучалась тревога и сжимала сердце, давила его.
      К ночи тревога опять исчезла сама, помимо его воли. Это случилось после того, как уехали Анбал и Ефрем, а следом за ними и Кучковичи, чуть захмелевшие, вышли и громко начали прощаться с княгиней. Разъехались, как показалось Козьме, всяк в свою сторону.
      Проводив бояр, княгиня подошла к Козьме и приказала никуда не отлучаться. <Ранним утром, - сказала она, - поедем обратно>. Вот тогда Козьма и успокоился, зашел в людскую, прилег на широкую скамью и уснул.
      Хомуня в молодечной Прокопия не застал, и никто из дружинников толком не мог сказать, куда он отлучился. Хомуня выскочил во двор, кинулся к воротам, но и отца уже не было.
      Проглотив обиду, Хомуня сам отправился в конюшню. Было бы кому пожаловаться, может быть, и расплакался. Но что же слезы лить понапрасну, если помощи все равно ждать не от кого. Да и отец не раз говорил, что плакать перед постригами - самое последнее дело, совсем не мужское. Хомуня лишь крепче стиснул зубы и прибавил шагу.
      Княжеская конюшня вытянулась вдоль высокого забора, за часовней и небольшим садом, почти у самой Нерли. Передние ворота были закрыты на массивный деревянный засов, но Хомуню это не смутило, он не раз уже пользовался дырой, прорубленной у порога.
      В длинном сумеречном помещении пахло конским навозом, сеном и лошадиным потом. Конюшня была почти пуста. Лишь в дальнем углу ее, у распахнутых настежь вторых, задних ворот, яркое солнце косыми лучами высвечивало у ясель несколько коней. Там же серой тенью промелькнул человек и скрылся за крупом лошади.
      Хомуня подошел ближе и увидел Прокопия. Тот старательно, щеткой, чистил кобылу, длинноногую, серую в мушках, или, как говорят дружинники, в горчице, - в мелких крапинах, какие появляются на боках, когда лошадь начинает стареть. От самой бабки до колена задняя левая нога кобылы почти сплошь была покрыта темной шерстью, словно надели на нее меховой старый чулок. И еще одна примета бросилась в глаза: левое ухо лошади было наполовину отрезано - то ли след былых сражений, то ли отсекли ухо по какой другой причине.
      Увидев Хомуню, Прокопий выпрямился, подмигнул ему.
      - Хорошо, что пришел, Хомуня. А то я совсем замаялся. Поможешь мне?
      Хомуня уставил на Прокопия широко открытые голубые глаза, не знал, что ответить. Он не против помочь, но сначала хотелось бы увидеть своего коня. Неуверенно потоптавшись, Хомуня отступил в сторону, оглядел стоявших рядом лошадей, опустился на корточки, зачем-то заглянул им под ноги.
      - Ты чего ищешь?
      Хомуня поднялся, подошел ближе.
      - А где мой конь, Прокопий? Отец сказал, что ты мне покажешь его.
      - Вот он, перед тобой. Готовлю к завтрашнему дню. - Прокопий достал из кармана кусок хлеба, протянул Хомуне. - Возьми, покорми Серую, пусть привыкает к тебе.
      Хомуня взял у Прокопия хлеб, но не спешил отдать его лошади, разочарованно смотрел на кобылу, на ее не такую уж густую и совсем не длинную гриву, как ему представлялось.
      Кобыла словно догадалась, что люди заговорили о ней, переступила ногами и повернула голову, будто давала Хомуне возможность рассмотреть себя лучше, чтобы понравиться новому маленькому хозяину. Почувствовав острый запах кисловатого хлеба, она потянулась к нему мордой.
      Хомуня испуганно отдернул руку. Лошадь недовольно фыркнула, опустила голову, всем видом показывая, что обиделась. Потом опять потянулась к хлебу.
      Хомуня увидел ее темные, с фиолетовым отливом, немного грустные глаза, и ему показалось, что лошадь смотрит на него укоризненно. Хомуне жалко стало Серую. Он неуверенно и боязливо протянул ей хлеб. Кобыла зашевелила ноздрями, чуть оттопырила большие черно-красные губы, крупными желтоватыми зубами попыталась достать душистый ломоть. Хомуня опасливо отдергивал руку, пока, наконец, не осмелился вложить хлеб в ее приоткрытый рот.
      - Молодец! - похвалил Прокопий. - Там, на солнце, сушится еще кусочек, принеси ей.
      Хомуня кинулся к воротам, в самом углу, на лопушке, нашел небольшой ломоть мокрого, слегка заплесневелого хлеба и вернулся к Серой. Прокопий показал, как на раскрытой ладошке, не опасаясь за свою руку, подавать лошади лакомство.
      Теперь у Хомуни все получилось быстрее и спокойнее. Преодолев страх, он погладил кобыле храп, потом маленькой ладошкой прикоснулся к ее груди. Серая ткнулась мокрыми, теплыми губами в шею Хомуне, отчего он вздрогнул и отдернулся. Но кобыла не сделала больно, только пощекотала за ухом. Хомуня рассмеялся и благодарно посмотрел на Прокопия. В эту минуту он уже не только смирился, что лошадь оказалась не такой, какой представлял ее в своем воображении, но и успел полюбить. И когда Прокопий спросил, нравится ли ему Серая, Хомуня радостно кивнул. Теперь она была для него самой лучшей лошадью на свете и ни на какую другую он не согласился бы ее променять.
      Солнце клонилось к закату, когда они с Прокопием закончили чистить Серую. Посвежевшая, она уткнулась в ясли и только изредка поднимала голову, посматривала на Хомуню и Прокопия.
      - Ты иди, а то мать, наверное, заждалась, ищет уже, - сказал Прокопий и проводил своего помощника к воротам. - Ступай, ступай побыстрее.
      Хомуня вприпрыжку бежал через сад, мимо часовни, радовался жизни, хорошему дню, а главное - необыкновенной лошади, которую ему подарил отец к завтрашним постригам, радовался тому, что его, наконец, скоро причислят к мужчинам, и у него будет не только собственная лошадь, но и свой, хотя и маленький, меч и настоящее седло, обещанные Прокопием.
      Хомуня свернул за угол часовни и нечаянно налетел на огромного человека, ударил его головой. Охнув, тот чуть присел от неожиданности и тут же накрыл Хомуню то ли плащом, то ли мантией, крепко, обеими руками, прижал его голову к себе, так, что трудно было дышать. Пытаясь вырваться, Хомуня яростно колотил своего мучителя по животу.
      - Ага! Попался, пардус этакий! Признавайся, разбойник, что утворил на сей раз?
      Хомуня узнал грозный голос князя Андрея, испугался, перестал молотить его кулачками - и князь сразу отпустил пленника, слегка отстранил от себя.
      Вытирая рукавом взмокший от напряжения лоб, Хомуня подумывал, как быстрее убежать от князя, но, увидав его доброе улыбающееся лицо, успокоился.
      - К маме хочу, - насупившись ответил он.
      - Вот те на! Чуть князя с ног не сбил и на него же обиделся, - князь опустился на корточки, пристально посмотрел Хомуне в глаза. - А еще собираешься стать моим отроком, дружинником. А того не ведаешь, что у сердитого губа толще, а брюхо тоще.
      - Не-ет, - смягчился Хомуня, - не обиделся. Ты голову мне придавил.
      Князь продолжал улыбаться, и Хомуня окончательно позабыл обиду, с интересом смотрел на его редкую, тронутую сединой бороду, доброе, изрезанное морщинами лицо с узкими, как у половцев, темными глазами. Потом и сам улыбнулся.
      - А у меня конь есть, настоящий. В конюшне.
      - Правда? - удивился князь.
      - Да. Кобыла, Серая зовут ее. Прокопий мне завтра меч даст и седло.
      - Ну, тогда обязательно возьму тебя отроком в младшую дружину. Подрастешь - пойдешь половцев воевать.
      Хомуня согласно кивнул. Князь поднялся, взял его за руку.
      - Пойдем ко мне в горницу, отрок. Вместе поужинаем. Голоден, наверное?
      Хомуня сглотнул слюну, зашагал рядом с князем.
      У каменной лестницы, ведущей в господские покои, Хомуня нерешительно остановился, поднял голову.
      - Мама заругает. Уже ищет, наверное.
      - Не заругает, кого-нибудь пошлю к ней.
      В ожидании, пока подадут на стол, князь Андрей сидел напротив Хомуни и думал о том, что к старости ему становится все более одиноко. И не только оттого, что растерял детей, нет внуков. Один сын у него всего лишь и остался.
      У каждого ростка - своя жизнь. Мстиславу, старшему сыну, суждено было еще в молодые лета умереть от ран, полученных в военном походе за отчину. Вспомнив об убиенном, князь Андрей перекрестился и еще раз уверился в мысли, что в том оно и есть предназначение Мстиславово - не дожить до зрелого возраста, отдать земле своей все, что дано было ему богом и родителями. В битве с булгарами сложил голову и Изяслав.
      Боголюбский посмотрел на Хомуню. Тот, не спрашивая, подтянул к себе раскрытую книгу - <Поучение Владимира Мономаха>, переписанное для князя Козьмой, - и сосредоточенно начал рассматривать рисунки, зашептал еле слышно, складывая слова.
      Глядя на отрока, князь Андрей взгрустнул по своей молодости. И не то чтобы хотел вернуть себе давно минувшие годы, заново стать унотом, вроде Хомуни. Об этом он не помышлял. Считал, что жить заново - все равно, что сполна насытившись, сразу садиться к другому столу: пища ни глаз не радует, ни утроба ее не приемлет.
      Взгрустнулось потому, что за годы своего великого княжения так и не сумел сделать, что замышлял, - собрать всю Русскую землю в единую отчину. А теперь, в шестьдесят три, уже не сотворишь того, что под силу было в сорок пять лет. В те времена князь Андрей отдавал себя делу, которое начал еще в молодости, сплошному заселению русскими людьми пустующих земель Залесья. Хоть и давно в этих местах выросли Ростов, Ярославль, Суздаль, но в селах, довольно редких в междуречье Оки и верхней Волги, жили в основном иные люди, мирные финские племена: мурома, весь, меря. Народ этот тихий, приветливый, поклонялся своим и славянским языческим богам, русичи охотно селились рядом, роднились с ними, вовлекали их в христову веру - только она и вызывала между ними споры, - брали их девиц в жены, отдавали им своих дочерей, заводили общее хозяйство.
      Еще при отце Андрея, при Юрии Долгоруком, получившем от Мономаха в управление Суздальскую землю, или, как теперь стали называть, - Белую Русь, потянулись-сюда теснимые половцами новые поселенцы. Рядом с древними русскими городами разрослись новые - Кснятин, Москва, Юрьев. А потом и Димитров, названный так в честь Дмитрия-Всеволода, младшего Андреева брата, родившегося у Долгорукого прямо во время полюдья, когда тот вместе с непраздной женой объезжал свою волость, собирал дань.
      При князе Андрее выросли и окрепли Боголюбово, Тверь, Городец-на-Волге, Кострома, Стародуб-на-Клязьме, Галич, Звенигород, село Киево на Киевском овраге. Заселяя новые земли, люди приносили с собой старые названия, привычные им по южной Руси.
      Как раз в те годы у князя и появился на службе Козьма, отец Хомуни, муж не только храбрый, но и способный к книгописанию. Козьма прибыл в Залесье из самого Киева, оттого и закрепилось за ним прозвище Кузьмище-Кыянин.
      Два сына у Козьмы, Игнатий и Хомуня, а разнятся между собой, словно не одна мать родила их. В облике старшего - смесь русской и половецкой крови, младший - чистый русак, точная копия отца. В давние времена дед Хомуни и Игнатия по материнской линии ходил с князем Мстиславом - старшим сыном Владимира Мономаха - в ратный поход, захватил в полон дочь половецкого хана и женился на ней. От нее-то и достались Игнатию приметы половецкие. И не только приметы. И языку половецкому она обучила своих внуков. Мал Хомуня, но одинаково ему, что по-русски изъясняться, что по-тюркски.
      Князь Андрей тоже не совсем похож на русича. И ему лицо досталось от матери, знатной половецкой красавицы. А нравом Андрей - настоящий северный князь, истый суздалец-залешанин, любил свою вотчину и никогда не стремился в Киев. Этим и отличался от Юрия Долгорукого. Тот, наоборот, почитал для себя честью владеть киевским столом, боролся за него всю жизнь. И добился великого княжения, одолев Изяслава Волынского, племянника своего.
      В те годы Андрею было уже около сорока. И когда впервые приехал в Киев, к отцу, многие заметили, что во время ратных походов в удали он не уступает своим родственникам, молодым и пожилым князьям. В разгар сечи часто забывается, залетает в самую опасную свалку. Однажды в пылу не заметил даже, как с него мечом свалили шлем. Но обычно князя Андрея никогда нельзя застать врасплох, не терялся в самых неожиданных и сложных положениях. А вот после битвы, в отличие от других, быстро трезвел от воинского опьянения, сразу становился осторожным, благоразумным, мирным распорядителем, умел наклонять дела в свою пользу, кстати молвить и вовремя смолчать. Первым подступал к отцу и просил помириться с побитым врагом.
      Юрий Долгорукий недолго княжил в Киеве. Изяслав Волынский добился победы и отобрал у него престол. Долгорукий расстроился, горько, по-детски плакал, сожалея, что ему приходится расставаться с великим княжением. Андрей переживал за отца, но не разделял его страсти к Киеву. Дело близилось к осени, и Андрей торопил его быстрее вернуться в Залесье: <Нам, батюшка, - упрашивал он, - здесь теперь делать нечего, уйдем-ка отсюда затепло>.
      После смерти Изяслава Юрий Долгорукий снова, теперь уже прочно, до конца дней своих, уселся на Киевском столе. Поначалу он оставил Андрея княжить во Владимире, который и городом-то не считался, а так, пригородом Суздаля. Потом приказал перебраться ближе к Киеву, в Вышгород. Чтобы всегда был рядом, а в случае смерти отца, без лишних помех мог бы занять, на правах старшего сына, великокняжеский стол.
      Крут характером был отец, не терпел своеволия. Но Андрей крепостью не уступал родителю. К тому же отличался красноречием, любил посостязаться в мудрости и с отцом, и с иноземными послами, и с удельными князьями. Не вытаскивая меча, многих из них умел побудить вовремя отказаться от своих притязаний.
      Но в главном своем помысле уговорить отца Андрей так и не смог. Много раз пытался ему доказать, что хоть и велик Киев, хоть и по праву зовется <матерью городов русских>, а не может доле оставаться столицей Руси. Считал, что пора перенести ее в северные земли, в Залесье. И не только из-за бесконечных набегов половцев. Слишком лакомым кусочком стал Киев для братьев, племянников и всех родственников: <Вечно они в мятеже и волнении, все добиваются великого княжества Киевского, ни у кого ни с кем миру нет. Оттого все княжения запустели, а со стороны степи все половцы выпленили>.
      Но отец не мог жить без Киева, без прекрасной Святой Софии - главного храма Руси. Весь мир знает дорогу в этот великий город. А греки, армяне, евреи, немцы, моравы, венециане живут тут постоянно, своими поселениями. Влечет их сюда выгодная мена товаров и гостеприимство россиян. Как прожить князю без купцов? Где взять куны? Как без них содержать дружину?
      Не убедил Андрей отца. Но от своего не отступился. Коль так получилось, решил сбежать от него. <Выкрал> из вышегородской церкви привезенную из Константинополя и поразившую его икону Богоматери с младенцем, надеясь, что она защитит его от отцовского гнева, меч Бориса, множество книг, и тайком ушел обратно в Залесье. От народа, однако, князь не скрывался. Наоборот, приказал укрепить икону на своей ладье так, чтобы лучше видна была людям. На каждой стоянке, на волоках, где ладьи перетаскивали из одной реки в другую, устраивал торжественные молебны, звал на них не только дружинников, но и жителей сел и городов, возле которых останавливался на отдых. Получилось так, что <тайная> дорога князя была четко означена часовнями и крестами, поставленными на местах молебнов, будто сама Богородица указывала людям путь в Залесье, где должна возродиться новая Русь.
      Через два года Юрий Долгорукий умер и великим князем, как и положено по обычаю, стал старший из его сыновей, Андрей. Но он, на удивление всем, в Киев не возвратился, сделал своей столицей безвестный Владимир. Оскорбленные киевляне в растерянности ждали, что великий князь одумается, переменит свое решение. Но все же приехали поздравить Андрея. С тем же прибывали к нему и полоцкие, черниговские, курские князья, бояре Господина Великого Новгорода. Каждого человека Андрей встречал радушно, возил по Суздальской земле, показывал новые процветающие города и села, многих приглашал к себе на службу. <Я всю Белую Русь, - хвалился он, - городами и селами населил и многолюдной учинил>.
      А вот ростовские бояре и епископ их, будто и коренные залешане, возмутились. Приехали к Андрею скопом. Бородатые, молчаливые, смотрят в землю. Насильно подтолкнули вперед тысяцкого, Степана Кучку.
      - Если ты, великий князь, считаешь, - от имени всех сказал, будто выдавил из себя, боярин, - что столица Руси должна быть в Залесье, то почему не в Ростове, в городе, принявшем крещение вслед за Киевом?
      Князь Андрей сощурил и без того узкие половецкие глаза, улыбнулся, оглядел рассерженные лица бояр и подумал: <Коль вы, отмахав десятки верст, прискакали во Владимир только за тем, чтобы указывать мне, повелевать великим князем, то что сталось бы, поселись я в вашем городе?>
      Князь Андрей, погасив улыбку, повернулся к иконе, опустился на колени и долго молился Богородице. Боярам делать нечего, последовали примеру князя. Окончив молитву, тот встал, повернулся к людям - на лице опять ласка и приветливость.
      - Так и помышлял я привезти эту чудотворную икону, - князь снова обернулся к Богородице, трижды перекрестил лоб, - так и помышлял я, мудрые мои бояре, привезти лик Богородицы в старую отцовскую отчину, в Ростов. Но было мне видение. Уже здесь, на Суздальской земле, во сне явилась ко мне Богородица и сказала: <Не хощу, да образ мой несеши в Ростов, но во Владимир постави его>. - Князь Андрей улыбнулся, кротко, будто виноват в том, что получил такое повеление, подошел к епископу, стоявшему чуть в стороне, и сказал тихо, но так, чтобы все слышали: - Я - раб божий. Как мне ослушаться воли пресвятой Богородицы?
      Епископ благословил князя Андрея. А бояре потупили взоры - князь, может быть, и неправду говорит, но кто же рассудит? Никто, кроме самой Богородицы.
      А что ж Киев? За него все так же продолжали драться князья. Андрей сначала не вмешивался в усобицы, только посмеивался, видя, как часто его родственники смещают друг друга на почетном столе. Но как только в Киеве объявился главный его соперник, двоюродный племянник, Мстислав Изяславович Волынский, направил туда войско. И не только свое, многие князья примкнули к Андреевой рати. И опять великий князь не стал занимать престол отца и деда. Отдал Киев младшему своему брату, Глебу, а после его смерти ближайшим родичам, родным племянникам, Ростиславичам Смоленским. Старший из них, Роман, сел в Киеве. Младшие, Давид и Мстислав, - в ближайших от южной столицы городах.
      Роман, при общем ликовании киевлян, помнивших справедливость и незлобивость его отца, торжественно отметил свое восшествие на престол, одновременно праздновал и победу, одержанную Игорем Святославичем Северским близ урочища Олтавы и реки Ворсклы над половецкими ханами Кобяком и Кончаком. Юный Игорь в знак уважения сам вручил Роману сайгат, за что, в свою очередь, щедро был одарен Ростиславичами.
      Поначалу Ростиславичи мирно княжили в Киеве. А потом показали неповиновение великому князю. И тот сразу направил туда посла с грозным приказом: <Не ходишь ты, Роман, в моей воле со своей братией, так пошел вон из Киева, ты, Мстислав, вон из Белгорода, а ты, Давид, вон из Вышгорода; ступайте все в Смоленск и делитесь там, как знаете>.
      Посол возвратился оскорбленным: князья обрили ему голову и бороду, потом отпустили и велели сказать великому князю: <Мы до сих пор признавали тебя отцом своим по любви; но если ты посылаешь к нам с такими речами, не как к князьям, а как к подручным и простым людям, то делай, что задумал, а нас бог рассудит>.