Хомуня

      - Хорошо! И рукам не больно.
      Всякая работа когда-нибудь да кончается.
      Все поле по краям огородилось кучами соломы, последние мешки с зерном брошены на куцые двухколесные телеги, и отдохнувшие лошади, упираясь подковами в горный, каменистый грунт, потащили хлеб в селение.
      Самым трудным был участок дороги, который вел на верх скалистого хребта. Приходилось впрягаться в арбу рядом с лошадьми или подталкивать ее сзади.
      Дальше пошло легче. А когда выехали на торную, с небольшим уклоном, караванную дорогу, ведущую в Аланополис, кони пошли рысью, женщины повскакивали на телеги, расселись на мешках с рожью. Но ненадолго, вскоре пришлось сворачивать в другое ущелье, где опять ожидало бездорожье.
      Сразу за поворотом предстояло проехать узкую - сажени три шириной седловину, с обеих сторон обрезанную глубокими обрывами с острыми выступами скал. Спуск в седловину небольшой, а вот подъем - не только крутой, но и высокий. И люди снова, до предела напрягая мышцы, арбу за арбой вытаскивали на широкое плато.
      Последнюю, самую нагруженную телегу вел Савкат. В низу седловины его Ожидали Хомуня, Саурон и еще четверо молодых, крепких мужчин. Они приготовились толкать арбу на гору.
      Арба спускалась медленно. Кони, удерживаемые Савкатом, приседали на задние ноги и высоко задирали головы, так, что он еле-еле доставал до уздечек. Перед концом спуска Савкат отпустил поводья и отскочил в сторону, хотел, чтобы лошади с разгона вытянули на подъем поклажу.
      И тут Хомуня увидел, что левое колесо завиляло, начало сползать с оси.
      - Стой, Савкат! Колесо соскочит! - крикнул Хомуня и побежал навстречу.
      Савкат бросился к лошадям, повис, схватившись за уздечки, но остановить не успел. Колесо соскочило - арба с треском завалилась набок, Савката сильно толкнуло дышлом, он не устоял на ногах и, если бы не задержал его Хомуня, полетел бы в пропасть.
      Колесо, наскочив на небольшой камень, начало сворачивать к обрыву. <Упадет под откос, - мелькнуло у Хомуни в голове, - придется оставить в седловине не только арбу, но и зерно>.
      Хомуня так и не понял, то ли колесо на него налетело, то ли сам он прыгнул и придавил колесо к земле. Больно ударившись, он заскользил к пропасти и сумел задержаться, когда до края ее оставалось не больше локтя. Разбитыми до крови, дрожащими руками Хомуня судорожно пытался ухватиться за сухую землю и отползти от обрыва, но не мог даже сдвинуться с места. Замычав от бессилия, он поднял голову, хотел позвать на помощь, но люди уже сами бежали к нему. Они осторожно подняли его и отнесли к арбе, на дорогу.
      Хомуня лежал на твердой земле, улыбался и смотрел на Бабахана, стоявшего перед ним на коленях.
      - Ну, как ты? - спросил вождь.
      Хомуня пошевелился.
      - Слава богу, жив. Боли не чувствую, но встать не могу, руки и ноги дрожат.
      - Еще бы. Отдыхай. Сейчас тот, кого ты спас, принесет тебе воды.
      Подошел Савкат, присел. Положил к себе на колени голову Хомуни, напоил водой.
      - Помоги мне встать, Савкат. А то я совсем умирать собрался.
      - Э, нет! Теперь ты должен две жизни прожить.
      Опираясь на Савката, Хомуня встал и увидел приближавшийся к седловине караван бывшего своего хозяина. Омар Тайфур - как всегда в ярких пышных одеждах - ехал рядом с проводником и смотрел, как люди племени Бабахана ставят колесо, грузят мешки на арбу.
      У Хомуни разом опустились руки, тревожно заколотилось сердце и засосало под ложечкой.
      - Бабахан, это мой хозяин, Омар Тайфур, - тихо шепнул Хомуня. - Если не спрячусь, он заставит телохранителей связать меня.
      Но прятаться было поздно. Омар Тайфур уже увидел беглого раба. Он подозвал к себе Валсамона и плетью указал на Хомуню.
      - Гы-гы-гы! - трубно засмеялся Валсамон и выхватил саблю.
      5. ЧТО В ИМЕНИ ТВОЕМ
      Аланская епархия ждала из Константинополя нового владыку - епископа Феодора. За день до приезда его преосвященства через перевалы, по горным лесистым тропам, торными караванными путями, кто пешком, кто верхом, и с Куфиса, и с Кяфара, и с равнинных низин стекались в Аланополис монахи, иереи, пресвитеры в строгих сутанах, а порой даже в расшитых золотом и серебром ризах, сверху прикрытых дорожными япопчицами - грубыми шерстяными накидками.
      Иные шли налегке, иные - с котомками, иные - прижимали к груди толстые библии, евангелия, иромологии и октоихи - книги священных ирмосов и песнопений, бережно укутанные скарлатом - дорогим бархатом.
      На благородных конях, украшенных серебряными бляхами и накладками, в окружении телохранителей, рабов и наложниц важно восседали неторопливые князья низинных земель и равнин, двигались со своими стадами овец, коров, молочных кобылиц, с походными шатрами и мягкими постелями.
      Вихрем, сбивая с дороги странников, нищих, калек, паломников и других, одетых в рубища босоногих людей, проносились в сопровождении десятка сородичей бородатые, в темных бурках, вожди горских селений, обвешанные острыми саблями, закаленными кровью ядовитых змей, с тугими луками, облагороженными костяными и серебряными накладками, с начищенными до блеска колчанами, боевыми секирами и острыми пиками.
      Никогда еще горы на своих дорогах и тропах не видели такого множества людей. Все торопились в Аланополис, боялись опоздать к приезду епископа. И не только потому, что уже несколько лет кряду епархия жила без владыки, а люди эти тревожились, что церкви пришли в запустение, многие племена охладели к вере в Иисуса Христа, все большее и большее число горских селений начали возвращаться к язычеству. Люди спешили и потому, что впервые за сотни лет, с тех пор, как в землях Алании утвердилось христианство, владыкою епархии назначен не эллин, а уроженец здешних мест. Его преосвященство отец Феодор родился и вырос в Аланополисе, учился грамоте и воспитывался в монастыре епархии, отсюда увезен был в Константинополь, там и получил он высокий духовный сан.
      На только что убранных, но еще не вспаханных полях, на лужайках по правому, примыкающему к городу, берегу Инджик-су, и даже за городскими стенами запестрели шатры, запахло дымом, жареным мясом, пряностями. Все три и без того кривые узкие улицы до непроходимости стеснила разноликая громкоголосая, многоязычная, текущая круговоротом толпа. К каменным заборам жилых кварталов, тесно застроенных одно- и двухэтажными домами, крытыми тонкими плитками песчаника и красно-коричневой черепицей, скученно прижались торговцы с лотками фруктов, пышных лепешек, овечьего сыра, мяса, с большими кувшинами белого и красного вина. В проулках прямо на земле выставили свои товары оружейники, гончары, кузнецы, ткачи, портняжки, чувячники, сапожники. Молодые ремесленники громко зазывали покупателей, расхваливали товар. Те, что постарше, наоборот, презрительно посматривали на приезжих, тихо переговаривались между собой.
      Одетые в легкую бронь стражники алдара, князя Кюрджи, жестокого и хитрого властелина, с секирами и длинными кинжалами, медленно прохаживались по улицам, разнимали дерущихся, добивали тяжело раненных, на глазах у всех снимали с них и делили между собой одежду и драгоценности, если таковые находили у пострадавших, и, оставляя кровавые следы, выволакивали голые трупы на окраину кладбища, хоронили в старых, давно заброшенных склепах и пещерах.
      У южной стены города, недалеко от Абхазских ворот, между древним языческим капищем и христианской церквушкой, на ровной, будто отшлифованной, базальтовой плите уселся Шила Бадур, обладатель волшебных ивовых прутьев и священного белого петуха, маг и предсказатель, тощий, с редкой, но длинной седой бородой и густыми бровями. Ослепительно белые одежды его широкими волнами рассыпались по камню, почти полностью прикрыли большую плиту - осталось место лишь для священного петуха, привязанного за ногу веревкой, и пучка ивовых прутьев.
      Шила Бадур не спеша вытащил из небольшой котомки кусочки пожелтевшего сыра и черствого хлеба, бережно разложил их на камне рядом с волшебными прутьями, достал медный, чуть примятый, кувшин с узким горлышком, заткнутым хорошо подогнанной деревяшкой, открыл его и окропил хлеб водой.
      Шумная, разношерстная толпа в ту же минуту плотным кольцом обступила предсказателя, беззастенчиво рассматривая его скудный обед, загадочные ивовые прутья, холеные руки Шила Бадура с тонкими длинными пальцами, равнодушно-спокойное лицо с крепким орлиным носом и черными умными глазами.
      Среди людей, окруживших мага и предсказателя, были и молчаливые горские князья, и нетерпеливые ремесленники в коротких, засаленных куртках, и осторожные, не привыкшие к людскому столпотворению пастухи в мохнатых бараньих шапках, и нарядные женщины в пестрых, плотно облегающих платьях, украшенных шитьем, позолоченными разрезными бубенчиками с узорами из красной и синей эмали. У многих на груди и на поясе блестели начищенные застежки, медные бляшки с небольшими овальными вставками из ярко-голубого стекла и ляпис лазури.
      Особняком, не смешиваясь с толпой, стояли пятеро доминиканских монахов во главе с худым и высоким, с редкими жирными волосами, торчавшими из-под клобука, его преподобием отцом Юлианом. Монахи выглядели усталыми, изможденными. Их мантии, когда-то строгие и внушительные, шитые из тонкого венецианского сукна, были порваны и теперь, туго подпоясанные серыми пеньковыми веревками, жалкими отрепьями висели на узких костистых бедрах. Все пятеро молча смотрели на Шила Бадура и поминутно сглатывали слюну.
      Протиснувшись сквозь толпу, рядом с монахами остановились Вретранг коренастый, широкий в плечах, с седеющей бородой, и младший его сын, Николай, - долговязый юнец с большими, распахнутыми глазами и темным пушком на верхней губе. Оба одеты в светлые короткополые легкие кафтаны с ромбовидными костяными застежками, в темно-серые салбары и легкие чувяки из сыромятной кожи.
      Шила Бадур, не обращая внимания на любопытных, взял ивовый прут, наколол им кусочек сыра и отправил в рот. Жевал он не спеша, сосредоточенно, изредка запивая водой.
      Толпа постепенно умолкла, будто не хотела мешать трапезе мага и прорицателя.
      Но вот Иелие, богатый, известный во всех городах и селениях купец из страны Лазов, растолкав локтями людей, рассмеялся и громко воскликнул:
      - Приветствую тебя, Шила Вадур!
      Предсказатель лишь на секунду поднял глаза на купца, раскрасневшегося от обилия выпитого вина, и, не удостоив его ответом, продолжал есть.
      Купец сделал вид, что не заметил равнодушия предсказателя.
      - Пойдем ко мне в шатер, Шила Бадур, я накормлю тебя молодой бараниной.
      Шила Бадур обеими руками взял кувшин, досыта попил воды, сложил в котомку остатки своего обеда, подобрал крошки, высыпал их петуху и негромко произнес:
      - Несчастен человек, который поедает животных. Рано или поздно боги перестанут защищать его от злых демонов.
      Купец усмехнулся, нарочито закатил вверх глаза, перекрестился.
      - Я признаю только одного бога - Иисуса Христа. И приехал в этот святой город для встречи с посланником всевышнего, его преосвященством епископом Феодором.
      - Посланник твоего бога - есть ничто. И едет на пустое место, ибо все, что должен был совершить он, то сделал ты, Иелие. Ты, торговец, имеющий много золота, скота, тканей, разъезжая по всей стране, своею волею назначил священнослужителей там, где опустели церкви, - Шила Бадур насмешливо взглянул на купца. - Что же остается епископу, посланнику твоего бога? И что это за бог, если его покидают люди, а новых пастырей назначает не слуга, облеченный доверием и властью, а торговец, имеющий деньги?
      Купец слушал Шила Бадура, удивленно раскрыв рот: все, о чем говорил прорицатель, было правдой. Иелие и в самом деле сам назначал пресвитеров, платил им деньги. Оттого не только святые отцы, но прихожане каждый раз встречали его как своего благодетеля. Под защитой церкви, в закоморах, хранились его товары, и сам он без охраны переезжал из села в село, из города в город.
      Иелие почувствовал, что люди, которых он только что усиленно расталкивал локтями, сами отстранились от него, один на один оставили с прорицателем.
      - Все, что священно, - то неподкупно и неподвластно торговцу. Если есть у тебя, Иелие, золотой динар, то брось его моему петуху - и ты убедишься в истине.
      Иелие вытащил из кармана кошель, достал золотой динар и кинул его под ноги священной птице, настороженно взирающей на могучего телом купца. Монета, звякнув о камень, откатилась к одеждам прорицателя. Петух нехотя подошел к блестевшему на солнце кружочку, наклонился, повернул набок голову, чтобы рассмотреть лучше, и равнодушно отошел в сторону.
      Толпа затаила дыхание. У доминиканских монахов жадно загорелись глаза. Шила Бадур щелкнул тонкими пальцами - петух встрепенулся, прыгнул на плечо прорицателя, потянулся головой к его уху, будто прошептал что-то, и слетел обратно.
      - Вот видишь, Иелие, священный петух не принял твоего золота. Подойди ближе и забери динар обратно, - сказал прорицатель. Собрав в левую руку ивовые прутья, он молча начал по одному раскладывать их перед собой.
      Купец, опасаясь насмешек, не стал забирать золотую монету. Подумав, спросил:
      - Что же, по-твоему, есть бог?
      - Посмотри вверх, а потом опусти голову - и узнаешь.
      Купец рассмеялся.
      - Там пустое небо. А под ногами у меня только пыль и камни.
      Прорицатель нахмурился и воздел вверх руки с зажатыми в них ивовыми прутьями.
      - Смотрите, люди! - воскликнул он. - Этот человек имеет глаза - и не видит солнца. У него есть ноги - и он не чувствует земли!
      Толпа возбужденно загудела.
      - Ты, слепец, Иелие. Так знай и расскажи всем: на свете только три великих божества - солнце, земля и вода. Человек не может изобразить богов ни в камне, ни на бумаге, ни на ткани. Боги равнодушны к идолам, засоряющим землю, - Шила Бадур опустил руки, снова начал раскладывать перед собой ивовые прутья. Потом посмотрел на купца. - Бог, Иелие, - ни женщина, ни мужчина. Он бог. Потому и неподкупен. Сними с себя, Иелие, золотые кольца и браслеты, не носи больше украшений, тем более, что ты не женщина, не блудница, ищущая похоти. Пусть постелью тебе служит земля, пищей - фрукты, овощи, сыр и грубый хлеб. И тогда боги явятся тебе воочию. И ты поймешь, что бог - это не идол, а живое существо. Бессмертное, как и человек. Разумное, совершенное, не приемлющее ничего дурного - какие и есть солнце, земля и вода. Пока земля, которую ты безжалостно топчешь, обогретая солнцем и напоенная влагой, будет рожать травы и злаки, человек будет жить. Кроме богов, Иелие, существуют священные деревья и рощи, камни и горы, птицы и животные. Есть и демоны, Иелие. Они живут рядом с людьми, едят и спят вместе с ними, посылают им сны и знамения, надзирают за их делами. Если ты, Иелие, остаток жизни проведешь рядом со мной, то многое узнаешь о божествах и полюбишь их.
      - Нет, Шила Бадур. Хоть и сладкие твои речи, но я не пойду за тобой. Если я это сделаю, то кто же будет привозить людям ткани, оружие, посуду, обувь?
      Предсказатель потянулся рукой к золотому динару, взял его, сдул с него невидимую пыль и бросил купцу. Иелие поймал монету и спрятал в кошель.
      - Правильные слова ты сказал, Иелие. В старое время мудрецы говорили: <Лучше с разумом быть несчастным, чем без разума быть счастливым>. Пахарь должен растить хлеб, пастух - смотреть за стадом, чувячник - шить обувь, а купец развозить все это людям. Но не обманывай их, Иелие. И больше никогда не превращайся в белого петуха, не пытайся заменить его. Только белому петуху боги позволили кричать в урочное время, возвещать людям истину.
      - А почему именно белый петух, Шила Бадур?
      - Белый цвет - самый чистый и благой от природы. Посмотри на свои руки - они черные.
      Иелие торопливо спрятал руки в карманы. Толпа засмеялась.
      - Прощай, Шила Бадур. Приходи ко мне в лавку, я прикажу дать тебе белой ткани для одежды.
      - Прощай, Иелие. Когда будешь доедать молодого ягненка, не забудь перед собой поставить соль. И чаще смотри на нее. Она рождается от чистого солнца и чистого моря и всегда сохраняет правду.
      Шила Бадур устал. Ему расхотелось гадать на ивовых прутьях, и он засобирался в путь. Толпа начала расходиться.
      Вретранг взглянул на сына. Николай словно оцепенел. Стоял не шевелясь и зачарованно смотрел на человека в белых одеждах.
      - Ты что, уснул? - толкнул его в бок Вретранг. - Пошли.
      Николай повернулся к отцу, но мысли его витали еще где-то там, рядом с предсказателем.
      - Что ты сказал? - переспросил он.
      - Пора, говорю. Идем домой. Русич сегодня должен прийти.
      - Отец, откуда берутся мудрецы?
      Вретранг пожал плечами.
      - Не надумал ли ты податься в язычники, в ученики к Шиле Бадуру?
      Николай улыбнулся, посмотрел вслед уходящему предсказателю.
      - Нет. Не учение его меня привлекает, а сам он - мудрый, сильный, независимый. Откуда у него все это? Не в нищете же он черпает силы?
      Вретранг задумался. Он не знал, как ответить сыну. Николай все чаще и чаще ставил его в тупик своими неожиданными вопросами.
      Вретранг поднял голову и увидел, что обоих их окружили доминиканские монахи.
      - Сын мой, - низко склонившись к Вретрангу, вкрадчиво заговорил его преподобие отец Юлиан, - ты христианин и добрый человек. Посмотри внимательно на слуг господних - сердце твое содрогнется от жалости, если узнаешь, сколько дней мы питаемся только травами да случайными дикими плодами. Неужели ты допустишь, чтобы посланники всевышнего умирали голодной смертью? Мои спутники ослабли телом. Но они сильны духом, каждый готов умереть во славу господа бога Иисуса Христа, на ниве приобщения язычников в лоно римской католической церкви.
      Вретранг удивленно посмотрел на Юлиана и равнодушно сказал:
      - Ну, так умирайте, я мешать не буду.
      Юлиан смутился. Но не в его правилах отступать от задуманного.
      - Грешен ты, сын мой. Сказано в писании: <Никто из нас не живет для себя и никто не умирает для себя>. Все во славу божию. Я искренне хочу помочь тебе и за невысокую плату продам индульгенцию, дарую прощение и отпущу грехи твои.
      Вретранг похлопал себя по пустым карманам.
      - Не ношу денег с собой, - сказал он и зашагал прочь.
      Его преподобие жеребцом на длинных ногах обскакал Вретранга, загородил дорогу.
      - Сын мой, я благословлю благословляющих тебя, а злословящих тебя прокляну; и благословится в тебе все племя твое. Во славу непорочного зачатия девы Марии, ради святой мадонны прошу тебя: накорми братьев моих, как когда-то Христос накормил детей израилевых. Проникнись состраданием к человеку. Поверь, бескорыстен я в молитвах своих.
      Перед Вретрангом уже стояли все пятеро истощенных монахов. Кроме Юлиана, никто из них не произносил ни слова, но глаза их, наполненные слезами, жалкие, просящие, как у голодной собаки, тронули Вретранга.
      - Ладно, - махнул он рукой. - Идите за мной. Так и быть, будете сегодня гостями в моем доме. - Вретранг повернулся к сыну. - Николай, ступай быстрее вперед, пусть приготовят поесть людям.
      На улице Эллинов, на площади Святого Георгия, не далеко от которой стоял новый дом Вретранга, собралось столько людей, что Вретранг с трудом протискивался вперед. Он шел и прислушивался к словам монаха, взобравшегося на священный языческий камень с изображением небесных созвездий Рыбы и Овена. Монах был без привычного клобука, в одной камилавке, небольшой черной тюбетейке, одетой поверх длинных рыжих волос. Мантия его расстегнулась, из-под нее выглядывала серая нижняя рубаха. Чтобы монах не упал с высокого камня, двое товарищей его, таких же, чуть захмелевших, поддерживали оратора за дрожащие колени. Третий с сумой продирался по толпе, собирал пожертвования.
      Вретранг возмутился надругательством чужеземцев над священной реликвией города, звездным камнем, энергичнее начал работать локтями.
      - ...И видит пресвятая богородица жену, подвешенную за зуб, закатывая глаза, громко, на всю площадь орал рыжий монах, - и страшные змеи исходят из уст ее и впиваются в тело ее. <Кто эта женщина, спрашивает богоматерь, - какой грех она сотворила?> И отвечает ей архистратиг Михаил: <Госпожа моя, эта женщина любила ходить по родственникам, по соседям, подслушивала, о чем говорят они, сплетничала, ссорилась. Из-за этого теперь и мучается>. И говорит богородица: <Лучше бы она не родилась вовсе>. И видит пресвятая других женщин, подвешенных за ногти. Пламя исходит из уст их, змеи выползают из пламени и прилепляются к несчастным. И вопиют женщины, и просят: <Помилуйте нас, нет мучительнее мук наших!> <Чем согрешили эти?> - спрашивает богородица. <Это попадьи. Попов своих не чтили и после смерти их вышли замуж. А это черницы из монастыря, продали свое тело на блуд. Оттого и мучаются>. И видит святая реку огненную. Будто кровь густая, течет она по земле и поедает ее. А среди волн - множество грешников. Прослезилась богородица и спрашивает: <В чем согрешения их?> И отвечает архистратиг: <Это блудницы и любодеицы, тайно подслушивающие, о чем ближние между собой говорят, сводницы и клеветницы, пьяницы, немилостивые князья, епископы и патриархи, и цари, не творящие по воле божией, сребролюбцы, лихоимцы, беззаконницы>. Идет добродетельная дальше. И слышит плач и голос грешных: <Господи, помилуй нас>. Только произнесли они молитву - утихла буря речная, схлынули волны огненные и явились свету грешники, как зерна горочные. Увидела святая, прослезилась и говорит: <Что есть река эта и волны ее?> И отвечает ей архистратиг: <Это течет смола, а волны у нее огненные. А мучаются жидове, как мучили господа нашего Иисуса Христа, сына божия; и все народы, крестившиеся во имя отца и святого духа; и те крестьяне, что веруют в демонов, отвергают бога и святое крещение; кто блуд сотворил в святом крещении и с кумом своим, и с матерями своими, и с дочерьми своими; и отравительницы, те, кто ядом умерщвляет человека; кто оружием убивает людей, и давят детей своих. Все мучаются за дела свои>. И говорит святая: <Поделом им! Пусть так и будет!> Нахлынули волны - и скрыла тела грешников огненная река. И завопили ангелы в едины уста: <Свят, свят, свят еси, боже светлый, и ты, богородица. Благословляем тебя и сына божия, родившегося от тебя. Радуйся благодатная богородица, радуйся просвещение света вечного!>
      Толпа смеялась и стонала, полнела звенящими монетами сума проповедника, женщины вытирали слезы, набожно крестились и удивленно посматривали на недовольно хмыкающих доминиканцев.
      Вретранг вплотную протиснулся к монаху, столкнул его со священного камня.
      - Ты что, наглец, грязными ногами чужую святыню топчешь? - воскликнул он и выхватил кинжал.
      Рыжий монах испуганно закричал, юркнул в толпу и скрылся из виду.
      - Горяч ты, Вретранг, - удивился Юлиан. - Разве можно на человека в сутане оружием целить?
      Вретранг усмехнулся, спрятал кинжал и молча зашагал вдоль высокого, не заглянешь во двор, каменного забора.
      Около узкой калитки, сделанной из толстых, грубо обработанных досок, Вретранг остановился, подождал спутников, постучал. Дверь открыл полуголый, крепкий юноша, одетый в короткие, грубые посконные салбары и истоптанные чувяки. Юноша, отступив в сторону, слегка поклонился Вретрангу, подозрительно посмотрел на незнакомых монахов.
      - Хурдуда, приготовь воды, святым отцам умыться надо, - приказал Вретранг.
      - Слушаюсь, мой господин, - покорно ответил раб и закрыл на засов калитку.
      В глубине двора - просторного, с многочисленными хозяйственными постройками, возведенными вдоль ограды, сразу за большой ветвистой яблоней, возвышался длинный двухэтажный дом с узкими решетками застекленных окон и крутой двускатной крышей, покрытой тонкими плитами песчаника и светлой, почти оранжевой калиптерой - полукруглой черепицей, плотно подогнанной по коньку и карнизам. И светлая черепица, и не успевшие потемнеть оконные рамы, деревянная крутая лестница, ведущая на второй этаж, да и сами стены, сложенные из тесаного, хорошо подогнанного камня, говорили о том, что дом выстроен недавно. Старый - приземистый, одноэтажный, в котором умерла Аримаса, - стоял в самом углу двора. Теперь там располагалась мастерская Анфаны, старшего сына Вретранга, известного в городе сапожника.
      Отец Димитрий сам крестил первого сына своего юного друга, дал имя ему - Афанасий. Но Вретранг и его жена, маленькая красавица Альда, с трудом выговаривали длинное чужеземное имя, и Афанасий вскоре превратился в Анфаны. Узнав об этом, отец Димитрий метал громы и молнии, грозился самыми тяжкими небесными карами, около года не показывался в доме Вретранга, но потом, под давлением Русича, отца Луки, смирился. И когда Анфаны подрос, сам отвел его в ученье к монахам, хорошо знающим сапожное ремесло. Отец Димитрий лелеял надежду поселить Анфаны в монастыре пожизненно, но Вретранг категорически воспротивился и решительно заявил, что ни Анфаны, ни кто-либо из других его сыновей монахом не станет. Детей у Вретранга было немало. Альда родила ему шестерых сыновей и дочь. Следом за Анфаны на свет появился Димитрий, потом Ботар, Библо, Сослан, Русудан и Николай. Все они выросли здоровыми, крепкими.
      Едва доминиканские монахи вошли во двор и чинно расселись в тени под яблоней, из мастерской стремительно, словно с цепи сорвался, спотыкаясь о разбросанные у дверей поленья, выкрикивая бранные слова и гремя развешанными вдоль прохода медными котлами, выскочил Анфаны. Добежав до середины двора, он остановился, как вкопанный, и удивленно уставился на незнакомых людей. Не отрывая глаз от монахов, Анфаны медленно стащил с себя и бросил на землю грязный кожаный фартук, оправил выскочившую из-за пояса забрызганную краской серую чугу - летнюю рубаху с короткими рукавами, шитую из грубой холстины, поклонился монахам и лишь потом поднял фартук.
      Из дверей дома, сараев и клетушек на шум выглянули братья Анфаны, служанки, Русудан и Альда.
      - Отец, если ты задумал сегодня устроить пир, то я тебе не помощник, у меня нет времени встречать гостей! - развел руками Анфаны и вопросительно взглянул на Ботара.
      - У нашего отца - увлечение, - рассмеялся Ботар, - он любит дружить только с монахами.
      - А ты помалкивай, когда старшие разговаривают! - оборвал его Анфаны. - Молод еще указывать. Лучше подойди ближе и я угощу тебя подзатыльником! Сколько можно ждать тебя? Неси накладку на подперсник. А ты чего глаза пялишь? - набросился он на Димитрия. - Быстрее тащи сафьян, не хватает кожи на катур и пахву.
      Кто-то из братьев прыснул, Анфаны повернул голову, но так и не понял, кто и почему смеялся.
      - Все хохочете? - на всякий случай прикрикнул он. - Рады, что не вам, а мне подставлять голову под секиру Кюрджи?
      Анфаны побежал обратно в мастерскую, споткнулся о сучковатое полено, громко выругался, запустил поленом по медному котлу. Двор снова наполнился звоном.
      Вретранг нахмурился, приказал сыновьям помочь старшему брату.
      Анфаны сердился неспроста. Кюрджи к приезду нового епископа заказал для себя светло-коричневые сафьяновые сапоги. Причем такие, чтобы ни у кого похожих не было. В тон сапогам велел изготовить седло, попону и сбрую.
      Заказ князя выполняли втроем. Димитрий выделывал кожу и готовил остов седла, Ботар ковал стремена, застежки, бляхи, накладки, украшения из меди и серебра, наносил позолоту, Анфаны шил. Но когда с летних пастбищ, оставив табун лошадей и стадо овец на попечение рабов, приехали Библо и Сослан, все побросали работу и напрочь забыли о княжеском заказе. Теперь же надо было спешить, епископа ждали с часу на час.
      Монахам подавали женщины. Вретранг сидел рядом и молча наблюдал, как голодные, люди спешили набить свои пустые желудки.
      Сначала монахи были нерешительными, даже слишком скромными, чопорными и щепетильными, настолько вежливыми, что Вретрангу порой становилось неприятно. Прежде чем взять что-либо с уставленной блюдами широкой кошмы, они бросали вопросительные взгляды на Юлиана, благодарно заглядывали в глаза Вретрангу. Но уже через минуту перестали церемониться, обжигаясь, жадно хватали горячее мясо, лепешки, наперебой, мешая друг другу, тянули руки к корчагам с кислым молоком.
      Первым утолил голод его преподобие отец Юлиан. Вретранг заметил это по его движениям. Они стали неторопливыми, степенными. Юлиан старался выбрать себе кусок мяса не крупнее, а повкуснее, тщательно обгладывал косточки, молоко пил не спеша, с наслаждением.
      Наконец, он посчитал нужным заговорить с хозяином. Отметил, что давно ему не приходилось так вкусно поесть, потом уточнил, сколько у Вретранга сыновей, похвалил их. И тут он попал в точку. Вретранг расплылся в улыбке. Детей своих он любил и гордился ими: мастеровые, за что ни возьмутся, сделают так, что любо посмотреть.
      Юлиан счел нужным заметить:
      - Все живые существа рождаются друг от друга через семя. Чем лучше семя, тем лучше и потомство. О сыновьях же сказано: <Что стрелы в руке сильного, то - сыновья молодые. Блажен человек, который наполнил ими колчан свой>. - Юлиан взглядом показал на Хурдуду, мастерившего в углу двора новую арбу. - Этот, как я понял, не сын твой?
      Вретранг улыбнулся, еще раз посмотрел на того, о ком заговорил монах, перевел взгляд на Русудан, единственную свою дочь, которая, он заметил, то и дело бегала к Хурдуде, о чем-то шепталась с ним.
      - Эта раб мой - Хурдуда. Он попал ко мне лет десять назад.
      Монахи уже заканчивали есть, но никто из них не вставал с кошмы, все прислушивались к словам Юлиана и Вретранга.
      - Вижу, хозяйство у тебя крепкое, - продолжил Юлиан, - рабочие руки лишними не бывают. И вот о чем я хочу тебе сказать. Папа римский возложил на меня миссию найти, остатки племен восточных венгров, дабы обратить их в веру католическую. Но дорога трудная, средства на пропитание у нас кончились. А потому прошу тебя, Вретранг, купи двоих сотоварищей моих, пусть будут они у тебя самыми послушными рабами.
      Вретранг внимательно посмотрел на спутников Юлиана. Монахи выпрямились, расправили плечи. Бродячая, без средств к существованию, жизнь всем им порядком надоела, и они рады продаться в рабство к хлебосольному хозяину. Двое из них были еще довольно молодыми и крепкими, если их подкормить как следует, вполне получились бы хорошие работники.