Женщина как-то сразу потеряла интерес к Хомуне, не дождавшись его ответа, снова подошла к Омару Тайфуру.
      - Посмотри, Санерг, как больно было моему сердцу. - Астарта повернулась ближе к свету, подняла рукой левую грудь - и все увидели рваные рубцы. - Я вытащила отсюда стрелу. А тебя спасти не могла.
      - А-а-а-а! - завопил Валсамон. Увидев шрам на груди женщины, он снова вспомнил скелет из коморы княжеского дворца. - Нечистая сила!
      Валсамон крестился, читал молитву, а женщина удивленно на него смотрела.
      - А где же мой мальчик, что же это я? Он же не умеет плавать. Мне надо в море, а волны сегодня особенно высокие. Я боюсь за своего мальчика! - громко застонала она и бросилась к выходу.
      - Куда же ты, Астарта, вернись! - кинулся следом Хомуня. - Пропадешь!
      Хомуня выскочил из церкви - женщины уже не было.
      Дождь перестал. На небе сияли яркие звезды. Луна, взобравшись на княжеский дворец, готова была покатиться по крыше. Ветер утих.
      Постояв немного, Хомуня повернул в церковь. Но не успел сделать и двух шагов, как почти рядом, в траве, услышал слабый стон Астарты. Хомуня подхватил мокрое от дождя холодное тело и понес в церковь.
      Омар Тайфур расстелил у костра плащ Астарты, и Хомуня осторожно опустил на него потерявшую сознание женщину. Валсамон подбросил в костер хворосту. Пламя разгорелось сильнее. Астарта открыла глаза, но взгляд ее был уже не живым, потухшим. Хомуня хотел подложить ей под голову валявшийся рядом мешок Валсамона, но, едва прикоснулся к Астарте почувствовал, как мелкая дрожь пробежала по ее телу. Астарта приоткрыла рот, судорожно, со стоном вдохнула воздух и тотчас затихла. Она умерла.
      Хомуня перекрестился, прикрыл обнаженное тело мокрым платьем, взглянул на Тайфура. Купец стоял, уронив на грудь голову, и беззвучно, одними губами, читал молитву.
      Возвратились в табор поздней ночью. Аристин не спал, ждал Омара Тайфура и не давал погаснуть костру. Каменная статуя древней богини Астарты, подсвеченная красноватыми всполохами, смотрела на Санерга и дальше, в степь, в бездонное звездное небо.
      Утром Омар Тайфур долго не выходил из шатра. Хомуня успел подогреть воду - купец имел привычку и в жаркие дни умываться только теплой, приготовить ему завтрак, но Тайфур не спешил вставать. Хомуне, сидевшему подле шатра, с противоположной стороны от входа, где еще держалась неширокая полоса тени, слышно было, как Омар Тайфур поминутно ворочается в постели и горестно вздыхает. Хомуня предполагал, что купец так тяжело переживает встречу с Астартой, ее неожиданную смерть. Но это было не совсем так. Хотя все, что произошло с Астартой, не оставило Тайфура равнодушным, расстроился он не столько из-за ее смерти, сколько из-за того, что мужа этой женщины убили собственные рабы. Тайфур боялся, что здесь, вдали от городов и селений, его невольникам тоже несложно будет расправиться со своим хозяином.
      Тайфур лежал в шатре и чувствовал себя самым несчастным человеком на земле. Ему рисовались ужасные по своей жестокости картины. Представлялось, что рабы давно сговорились убить хозяина, но прежде чем сделать это, непременно будут всячески издеваться над ним, наслаждаясь его муками. Тайфур порой воспалялся так сильно, что наяву бредил, даже чувствовал, как острые ножи телохранителей с хрустом вонзаются в его тело. Он готов был кричать от воображаемой боли, но не смел этого делать, боялся, что рабы, догадавшись о трусости своего господина, наверняка поспешат приступить к задуманным ими кровавым замыслам. Тайфур так разбередил душу, что уже не видел никакого выхода из положения, созданного собственным воображением, и совсем пал духом. Ему казалось, что если даже сейчас встанет, выйдет из шатра и разделит между рабами свое имущество, то и тогда не избежит смерти.
      - Они не преминут вам вредить, они хотели бы того, чтобы вы попали в беду, - шептал он строки из Корана.
      Тайфур услышал, как кто-то тихо подкрался к шатру и начал осторожно развязывать тесемки, соединявшие его борта, чтобы проникнуть внутрь. Купец поднял голову, сунул руку под подушку и с ужасом обнаружил, что на этот раз там не оказалось кинжала. То ли он сам забыл его положить, то ли выкрал кто. Тайфур бессильно уронил голову на подушку и, путая слова, тихим голосом начал читать предсмертную молитву.
      - Аллах творит, что желает. Когда он решит какое-нибудь дело, то скажет ему: <Будь> - и оно бывает. Пользование здешней жизнью недолго, а последняя жизнь - лучше...
      В шатер просунулась косматая голова Валсамона.
      - Горе им за то, что они приобретают, - еле слышно прошептал Тайфур и приготовился к самому худшему.
      - Доброе утро, мой господин, - улыбнулся Валсамон. - Как ты себя чувствуешь? Не заболел ли? Пусть все твои несчастья падут на мою голову.
      Тайфур не ответил, но облегченно вздохнул и расслабился - не увидел злого умысла на лице своего раба.
      - Носильщики обрадовались, думали, что ты заболел, господин мой. Прикажи наказать их. Гы-гы-гы! - затрубил Валсамон.
      - Бейте их по шеям, бейте их по всем пальцам! - ответил Тайфур словами Корана. Потом высвободил из-под одеяла ногу и что есть силы двинул ею в лицо Валсамона. - Берите их и избивайте, где бы ни встретили вы их. Над этим мы дали вам явную власть.
      Валсамон исчез из шатра и, может быть, не слышал, как Омар Тайфур крикнул ему вслед:
      - Солнцу не надлежит догонять месяц, и ночь не опередит день!
      Если бы даже и услышал Валсамон последние слова Омара Тайфура, все равно бы не разобрал, потому что купец произнес их по-арабски.
      Хомуне показался неожиданным гнев хозяина. Не понравился ему и донос Валсамона. <Зря он это сделал, - подумал Хомуня, - к хорошему это не приведет>.
      Лишь к полудню купец появился перед рабами и сразу велел Хомуне взять Аристина, двоих носильщиков, пойти с ними в церковь и похоронить Астарту. К этому времени Тайфур, наконец, придумал, как сделать, чтобы рабы свои злые намерения, если таковые зреют в их душах, направляли друг против друга и всеми силами старались добиться расположения хозяина.
      Прежде всего он велел хорошо накормить каждого невольника, выдать новую одежду тем, у кого она сильно изорвалась, а вечером наделил лучших своих рабов особыми полномочиями, чинами и званиями. Вот тогда-то Валсамон и был возведен в степень первого раба-телохранителя. Он тут же с наслаждением выпорол носильщика, нечаянно уронившего на землю незавязанный бурдюк с водой. Оно и понятно: сел дурак на лошадь и думает, что уже господином стал.
      Все, что сделал Омар Тайфур, Хомуня поначалу воспринял как невинную забаву молодого купца. Единственное, что вызвало неприятное чувство, самым низшим по званию рабам, если они обращались к Омару с просьбой, полагалось за десять шагов становиться на колени, на четвереньках ползти к стопам хозяина и только потом просить его о милости. Если кто противился, рабы, наделенные на то полномочиями, палками заставляли в точности исполнять ритуал.
      Это напоминало Хомуне далекие времена, когда его - молодого, строптивого, не умеющего смириться и привыкнуть к злу, к постоянному унижению, - больше всего травили, растаптывали душу те, кто рядом с ним изодранными до костей окровавленными руками, в изнурительных до отчаяния трудах добывали камень в каменоломнях, строили дома, рыли оросительные каналы, носили вьюки с товаром, растили хлеб, ковали железо, с кем доверчиво делился мыслями, кого покрывал от расправы, - они же доносили на него хозяину, врали, плели небылицы о непокорном русиче. Если рабовладелец или управитель наказывал Хомуню, они радостно смеялись. Избитого, оставляли без пищи, без одежды, заставляли голыми руками убирать дерьмо, шпыняли, бросали в него камнями и палками, не упускали малейшей возможности унизить, превратить его в скота, в падаль. Ни хозяева, ни рабы не могли понять желания русича и в неволе сохранить человеческий облик, независимость и достоинство. Правду говорят, что ближняя собака скорей укусит. Чем дольше жил, тем больше Хомуня поражался способности униженных унижать себе подобных, с волчьей хваткой и свирепостью рвать горло слабому, если почувствуют, что хозяин, будто псам, отстегнул им ошейники.
      Люди, сумевшие сберечь в себе доброту и сострадание, - и такие попадались ему на пути, - не раз советовали смирить гордыню. Египтяне говорили: <Раб - это живой убитый, если господин пнул тебя ногой в живот, стань на колени и поцелуй ударившую тебя ногу>.
      Хомуня не мирился, пытался бежать на Русь - его ловили, бросали в темницу, заковывали в кандалы, возвращали хозяину, тот тоже избивал его и в конце концов перепродавал другому. Из половецкой степи Хомуня попал к ромеям, из Константинополя в Египет, Персию, Антиохию, Крит, Иерусалим, Никею, снова в Константинополь. Откуда и привез его иудей Самуил в Трапезунд...
      Хомуня ехал следом за Омаром Тайфуром, вспоминал свою трудную, неудавшуюся жизнь и пытался найти корни, от коих и произрастают зло, алчность, - все то, что заставляет людей грабить и убивать друг друга. <Может, человек всасывает свои пороки с молоком матери? - размышлял Хомуня. - И если в груди женщины не хватает молока, то и сын, мучимый голодом с первых дней своего существования, растет алчным и жадным, всю жизнь добывает себе богатство, не жалея для этого ни своей, ни чужой крови. Но тогда как быть с Омаром Тайфуром? Почти двадцать лет Хомуня прожил в доме его отца, хорошо помнит, что мать купца была женщиной исключительно молочной, хватало не только Омару, но и Аристину, сыну умершей рабыни, ее служанки. Тому Аристину, которого Омар Тайфур истязал постоянно, хотя и пожаловал ему звание третьего раба-телохранителя, будто и не вскормлены они молоком одной матери. А может, эти пороки переходят из поколения в поколение, как божья отметина за грехи предков?>
      Снова вспомнился Хаким. Тот за двадцать лет ни разу не ударил, разговаривал без надменности, можно сказать, даже уважительно, как с равным. А разве Хомуня не допускал оплошностей? Допускал. Было за что и наказывать. Но старый купец, видно, понимал: плетью бояться себя заставишь, а любить не принудишь.
      Тайфур же будто и не родной - ни в отца, ни в мать не пошел. Добротою бог обделил. Жена старого Хакима родила сына, а сердца ему не дала.
      После Тмутаракани шли быстро. Задержались лишь в большом предгорном селении, торговали с касогами. Когда пришло время двигаться дальше, собрали товар, свернули и упаковали шатер, подготовили лошадей, Тайфуру вздумалось попрощаться с местным князем. И носильщики снова сбросили с себя вьюки, телохранители спешились, расседлали коней.
      Время приближалось к полудню. Воздух стал гуще, плотнее, словно в него подмешали подогретого пару. Солнце палило нещадно - и рабы, довольные, что Тайфур и Валсамон ушли в селение, скрылись в тени на окраине леса.
      Прислонившись спиной к шершавому стволу могучего дуба, Хомуня сидел на мягкой траве и смотрел на путников, которые приближались к табору. Их было двое. Один - высокий, худой, с длинной седой бородой, в широком голубом халате и в белой войлочной шапке. Он опирался на посох, но шагал широко и бодро, так что его спутнику, мальчику лет десяти-двенадцати, приходилось часто семенить рядом, а то и бежать вприпрыжку. За спиной мальчика болталась котомка, у старика - домра, с округлым, как обрезанная луковица, кузовком. Не доходя до табора, они свернули к одинокому тополю, стоявшему неподалеку, у родника.
      Присев под деревом, старик развязал котомку, достал две лепешки. Одну отдал мальчику. Но увидев, как тот жадно на нее набросился, отломил ему от своей еще половину.
      Хомуня встал, достал из своих запасов хлеб, сыр, небольшой кусок вяленого мяса и отнес путникам. Присел напротив.
      Мальчишка обрадовался, громко засмеялся.
      Старик принял подарок сдержанно, отломил немного сыру и хлеба, пожевал. Мальчик, взглянув на деда, подвинул к себе котомку и положил туда половину принесенного Хомуней хлеба и сыра.
      Потом старик спросил:
      - Ты кто?
      - Я - из каравана сарацинского купца. Раб, - медленно, подбирая слова, ответил Хомуня. Касогов он понимал хорошо, а вот говорил на их языке с трудом.
      - Ты только одеждой походишь на них, - старик кивнул туда, где находился табор.
      - Я - русич, из северной страны.
      Старик улыбнулся.
      - У нас, у адыгов, есть песня о русичах, о том, как наши воины разбили их Тамтаракай. Если душе твоей не обидно, я бы спел для тебя.
      - Недавно я видел развалины Тмутаракани. Спой, я послушаю твою песню.
      Старик взял домру, ударил по струнам, прикрыл глаза, тихо запел:
      Старый Инал умирал на лугу, под зеленой,
      покрытою лесом горою,
      вечно стоявшей меж
      морем и пастбищем.
      Все сыновья из набегов вернулись,
      их раны слезами кровавят на лицах,
      горечью горькой
      и печей печальной.
      Юные внуки стоят и на вечный покой
      провожают сурового деда,
      кровью залившего
      недругов с?ла.
      Каждый из них был достоин оружья
      великих адыгских воинственных предков,
      славой покрывших
      горы и долы.
      Старый Инал отдал саблю и власть над князьями
      любимому внуку Идару,
      барсоподобному
      храброму воину.
      Кречетом быстрым летал над землею,
      чтимый богами удачливый воин,
      саблею предков
      искусно владевший.
      Люди соседних равнин и далеких ущелий
      ясак уплатили Идару,
      главному князю
      храбрых касогов.
      Лишь не склонились пред ним непокорные,
      вольнолюбивые, гордые русы,
      жившие в Тамтаракае,
      у самого моря.
      Их покорить поручил он дружинам своим
      во главе с великаном Ридадей,
      многосчастливым
      и сильным.
      В поле тот встретил одетые в бронь и кольчуги
      полки Удалого Мстислава,
      телом дородного
      русичей князя.
      Зубром могучим встал гордый касожский силач
      пред веселым и храбрым Мстиславом,
      любым дружине
      и смелым в походах.
      <Выбери, князь, среди русичей самого сильного,
      пусть он со мною сразится,
      громко сказал благородный
      воин Идаров Мстиславу.
      Так сохраним мы дружины свои.
      Если он одолеет - возьмешь мою землю,
      щедрую, добрую,
      людям родную.
      Ежели я одолею - возьму все твое:
      и детей и жену молодую,
      светловолосую,
      голубоглазую>.
      <Пусть так и будет, - степенно ответил
      Мстислав Удалой великану Ридаде,
      воину храброму,
      зуброподобному.
      Сам я бороться согласен с тобою сегодня,
      счастливый и храбрый Ридадя,
      лучший и верный
      воин Идара>.
      Хомуня смотрел на изрезанные морщинами бледные руки старика, неторопливо перебиравшего струны, вслушивался в слова песни и чувствовал, как она все больше и больше захватывает его, заставляет вспоминать неудачный военный поход, в котором довелось участвовать ему в молодые годы.
      Иногда Хомуня поднимал голову и встречался с взглядом адыга. Глаза у старика были добрыми и немного озорными, их, показалось Хомуне, никогда не покидала улыбка.
      А старик потому и улыбался, что чувствовал, как сидящий перед ним человек, раб из далекой страны русов, для которого он пел, с участием слушает песню, волнуется. И это радовало старика, голос его становился крепче, пальцы увереннее перебирали струны.
      Разом схватили друг друга за плечи
      могучие витязи в схватке смертельной,
      Мстислав Удалой
      И Ридадя Счастливый.
      Горы сошлись и земля содрогнулась,
      шакалы примолкли, взревели медведи,
      честные витязи
      славы достойны.
      Лисы сбежали, попрятались в норы,
      застыло на месте горячее солнце,
      ясное, теплое,
      жизнь стерегущее.
      Ветры притихли, слетелися вороны, стиснули зубы
      Ридадя с Мстиславом,
      воин касожский
      с воином русским.
      Беркут могучий парит над горами,
      спешат под утес молодые козлята,
      дети невинные
      сильных отцов.
      Стрепет пугливый в траве затаился,
      дрогнуло юное сердце у девы,
      любящей витязя
      самого лучшего.
      Боги следили за схваткой жестокой
      и втайне гордились своими сынами,
      русичем храбрым
      и сильным касогом.
      Рыба в пучине - стрела серебриста,
      но в цепкие лапы попала орлану,
      быстро летящему
      рядом с волною.
      Кровью полита земля молодая,
      повержен Ридадя дородным Мстиславом,
      сыном Владимира,
      светлого князя.
      Плакали девы над телом холодным,
      сникли от скорби знамена Идара,
      славного князя
      храбрых касогов.
      Семьдесят лет и два года прошло,
      а у внуков в сердцах кровоточили раны,
      горькой обидой
      и мщеньем желанным.
      Войско собрали большое они и на помощь
      призвали шесть тысяч аланов,
      конников быстрых
      и смелых в бою.
      Серну настиг леопард длиннохвостый,
      трепещется горлинка в лапах сапсана,
      сокола быстрого
      с когтем железным.
      Стаи волков словно тучи клубились,
      под древними стенами Тамтаракая,
      светлого города
      русичей храбрых.
      Черный могильник взлетел к облакам
      и широкие крылья расправил над степью,
      алой зарею залитой,
      стоном наполненной.
      Сабли ломались, и гибли в боях сыновья молодые,
      и плакали вдовы,
      страшным объятые
      ужасом.
      Хаты горели, младенцы в дыму задыхались,
      в крови захлебнулась надежда,
      к жизни желанной
      у русичей.
      Солнце померкло, погасли зарницы,
      лишь ветер полощет ковыль на дороге,
      память стонала
      песней былинной.
      Хомуня сидел, низко уронив голову. Песня старого адыга совсем растревожила душу. Хотя в ней и рассказывалось о событиях давно минувших, Хомуне стало обидно, что здесь, в Тмутаракани, так нескладно все получилось. Где теперь они, потомки тех русских людей, которые жили когда-то на берегу моря? Может быть, они, проданные, как и Хомуня, в рабство, уже позабыли и язык свой или так же, как и он, тоскуя по своей земле, до сих пор мыкают горе где-нибудь на чужбине?
      Хомуне показалось, что старик не окончил песню, оборвал ее на полуслове. Он поднял голову и в ту же секунду вскрикнул - тонкая плеть со свистом словно ножом, остро полоснула его по спине. Хомуня вскочил и увидел Омара Тайфура. Купец замахнулся еще раз, но не ударил, вяло опустил руку и молча пошел к каравану. Там все были готовы к дороге.
      Старик зло посмотрел вслед Омару Тайфуру и громко сказал:
      - Да постигнет тебя участь Тамтаракая, сарацин паршивый. - Старик поднял голову и сочувственно взглянул Хомуне в глаза. - Я буду молиться, чтобы судьба к тебе была благосклонной, русич.
      - Спасибо на добром слове. У нас на Руси говорят: было бя счастье, а дни впереди.
      Хомуня быстро набросил седло на спину своей лошади и догнал караван...
      Радостные возгласы посла князя Бакатара возвестили об окончании пути. Хомуня, следом за Омаром поднявшись на вершину, где стояла крепость Хумара, увидел грозные башни с темными глазницами узких окон, высокие саженей пять - стены крепости, увенчанные парапетом с частыми проемами бойниц, мощные, окованные железными полосами, деревянные ворота. Рядом два облаченных в легкие кольчуги стражника. Ворота тяжело, со скрипом, открылись, и всадники, не останавливаясь, въехали на небольшую, тесно заставленную строениями площадь.
      Хомуне сразу бросились в глаза даже не строения и не детинец, возвышавшийся справа, а родник на краю площади, у самой башни, недалеко от ворот. Неведомым путем вода сумела пробиться из каменных недр в самую высь и прозрачной струей вытекала из небольшой глиняной трубы в деревянное корыто, а затем отводилась такими же трубами куда-то в глубь крепости.
      К детинцу, где находились дом князя и небольшая церквушка, прямо от ворот было не проехать, все завалено камнями - подновляли стену, - и посол Бакатара повел гостей кружным путем, по узким улочкам, между приземистыми, но длинными домами, протянувшимися вдоль крепостной стены, и княжескими конюшнями. В дальнем углу располагалась покрытая копотью кузница, тут же стояли двухколесные арбы, груженные плетеными сапетками с рожью, ячменем, просом и кукурузой, тушами заколотых животных, бревнами. Напротив, под навесом, скорняки выделывали бараньи шкуры, оттуда тянуло острым запахом кожи.
      То ли посторонние люди редко бывали в крепости, то ли аланов привлекли яркие, роскошные одежды Омара Тайфура, но кузнецы и скорняки прекратили работу и молча уставились на иноземного купца.
      Чуть в стороне Хомуня увидел еще один небольшой родник. Вода вытекала прямо из небольшого углубления между камнями и слабым ручейком уходила мимо скорняжной под стену крепости. У родника, присев на корточки, женщина в черных строгих одеждах ковшиком наливала воду в большой кувшин. Она лишь мельком взглянула на приезжих.
      Через узкие ворота въехали в княжеский двор. Бакатар, встретивший гостя у порога, оказался веселым и гостеприимным человеком. То и дело приглаживая широкие усы, он громко смеялся, и смех этот был довольно приятным. Князь часто заглядывал гостю в глаза, будто хотел удостовериться, правильно ли понял его собеседник. После взаимных поклонов и приветствий пригласил Тайфура к столу, уставленному дымящимся мясом, фруктами и напитками.
      Во время обеда Хомуня стоял позади Тайфура, часто сглатывал слюну, толмачил машинально, почти не вникая в смысл беседы. Омар рассказывал князю о Херсонесе и Трапезунде, о землях, расположенных в низовьях Куфиса, о людях, населявших эти земли. Бакатар слушал внимательно, лишь изредка задавал купцу вопросы, интересовался обычаями народов, их правителями. Но когда узнал о намерении сарацина идти в Дербент, встревожился:
      - Тебе не следует идти в Дербент, - торопливо перебил он гостя. Потеряешь не только караван, но и жизнь.
      Омар Тайфур вопросительно посмотрел на Бакатара.
      - Ты мой гость. Я не могу желать тебе зла. К Железным воротам сейчас идти опасно. Дербент пал. Его разрушили монголы - кочевники, пришедшие с востока. Я не знаю людей более жестоких, чем они. Убивают не только мужчин, способных держать в руках оружие, но и женщин, стариков и детей, грабят жилища. Что не в силах унести с собой, предают огню. Их тумены уже вторглись на земли степной Алании. Мы готовимся наглухо закрыть монголам путь в горы.
      - Что же мне делать? - пораженный известием, тихо спросил Тайфур.
      Князь пожал плечами.
      - Может быть, тебе повернуть на север, через половецкую степь - на Русь? Я знаю купцов, которые выбрали именно этот путь. Считают, что с Русью торговля выгодна. Да и половцы сейчас не опасны, купцов не трогают. Хоть и кочевники они, а ищут союз против монголов с нами и русичами.
      Едва князь произнес слово <Русь>, у Хомуни тревожно забилось сердце, ладони покрылись потом, задрожали колени. Он еле сдерживал себя, чтобы не упасть Тайфуру в ноги и молить, молить купца повернуть на север. Только бы ступить на родную землю, подышать ее воздухом, услышать русскую речь, а там - свобода или смерть... Слезами наполнились глаза Хомуни. <О, святая Одигитрия! - беззвучно шевелил он губами и, просунув руку под рубаху, прикоснулся к висевшему на шелковом шнурке бронзовому кресту - энколпиону с изображением богоматери Одигитрии с младенцем. - Спасительница, заступница моя! Дай силы рабу твоему выдержать и это испытание>.
      Хомуня острой гранью креста резко, сколько силы было в руке, царапнул по груди. Боль помогла подавить слабость, собрать волю и спокойно, не дрогнувшим голосом, перевести на арабский слова князя. Хомуня толмачил и ощущал, как его собственная кровь из раны медленно стекает по животу.
      Бакатар мельком взглянул на Хомуню, чуть замешкавшегося с переводом, и продолжил:
      - Можно отправиться и на юг, через горы. По Инджик-су поднимешься на плато Аркассара, через урочище Пхийя и перевал Ачарар выйдешь в ущелье реки Гумисты и спустишься к Севастополису. А там - рядом и Трапезунд. Но для каравана это слишком трудный путь. Можешь много потерять и рабов и ослов. Если вьюк упадет в пропасть - не достанешь. Да и торговли хорошей предсказать не могу. В Севастополис много морем привозят товару всякого, Бакатар помолчал немного, заглянул в глаза Омару Тайфуру и добавил: Через Клухорский перевал идти легче. Но ты не ходи туда. Выше по ущелью правит кровожадный Пазар, мой враг, он убьет тебя.
      - Спасибо за совет, князь, - Тайфур встал из-за стола, - я подумаю, какую дорогу выбрать. Только скажи мне, за что Пазар может убить меня?
      Бакатар усмехнулся, пригладил усы.
      - За то, что я принял тебя как гостя и оставил в живых.
      На обратном пути Хомуня жевал лепешки с сыром, которые сунул ему на прощанье слуга Бакатара, и все молил и молил бога, чтобы купец пошел торговать на север.
      В караван-сарае после краткого сна Тайфур велел Аристину, охранявшему покой своего хозяина, позвать к себе русича.
      Хомуня вошел и молча поклонился Омару Тайфуру.
      - Садись, - купец указал на коврик, разостланный у входа в комнату. Расскажи мне о Руси, какая она?
      - Прости, мой господин. Сумею ли? Тридцать семь лет прошло, как продали меня в рабство.
      - Вспомни о городе, в котором жил. Все, что помнишь, о том и рассказывай. Время у нас есть. В путь тронемся только завтра.
      Хомуня, обрадованный надеждой, поклонился Тайфуру.
      - Слушаюсь, мой господин.
      Купец подложил под локоть подушку, подтянул ближе кувшин с шербетом, приготовился слушать.
      Хомуня тяжело вздохнул.
      - Правду говорят, что раб - это живой убитый. Жизнь моя прекратилась еще там, где набросили на меня аркан. И если душа моя до сих пор не рассталась с телом, то только потому, что не порвались нити памяти с тем далеким временем, когда я твердо ходил по родной земле.
      Казалось бы, что я сделал для Руси? Ничего. Даже меч свой как следует не обагрил кровью ее врагов. Русь же до сих пор щедро питает меня все эти годы. Питает надеждой, дает стойкость душе, помогает вынести все муки, не сломаться.
      Порой мне кажется, будто земля обширна, как пустыня, и холодна, как снег в горах. Все, что происходит со мной и вокруг меня, - длинный и тяжелый сон, в который я погружен Дивом, умыкнувшим мою душу и удалившим ее от бога. И только изредка, чтобы усилить мои страдания, он переносит меня памятью на Русь - сказочную и великую, теплую и ласковую, как руки матери. И тогда я воочию вижу землю, пропитанную запахами моего детства и юности, поросшую злаками и травами; Залесье, стольный град Владимир, а рядом - село Боголюбово, светлое, словно умытое водами тихоструйной Нерли и Клязьмы; и людей, приветливых, добрых и сильных; вижу и другие города с величественными церквами и высокими теремами, сотворенными искусными руками русских мастеров. И снова туман застилает глаза. Что есть мочи пытаюсь разорвать пелену, но тщетно. Лишь сердце стонет от тоски и бьется, как у малой пичуги, зажатой в ладони.
      Разве можно понять, где сон, а где явь?
      В эти минуты я снимаю с груди крест - он один остался у меня светлой памятью о Руси, об отце и матери, под его створками - кусочек земли и засохшая травинка из села Боголюбова, - и целую отлитое киевским мастером изображение богоматери Одигитрии и успокаиваюсь, снова обретаю веру путеводительница поможет разорвать путы Дива, даст силы выдержать испытания и вернуться на родную землю. Только надежда и способна продлить дни нашей жизни. Иначе каков смысл в мучениях?
      Этот и еще один почти такой же крест привез из похода на Киев отец мой, Козьма, летописец и словутный воин, старшой дружины Андрея Юрьевича, великого князя владимирского, прозванного у нас Боголюбским. Хоть и не боярского рода мой отец, но близким был человеком великому князю. И не только ему. И князю Игорю Святославичу. В те годы Игорь еще не получил удела на княжение, водил в походы чужие полки. На Днепре отец с воинами обоих князей бок о бок бился против киевской рати, <согжоша и грабиша два дня весь град Подолье и Гору, и монастыри, и Софью>, - так после похода записал он в летописи.
      Почему князь Андрей воевал Киев? Хотел самолично править Русской землей, чтобы все удельные князья по его воле ходили, а они-то сами желали быть великими и чинили раздоры. Князя Андрея страшила <тьма разделения нашего>. По молодости он считал, что лучше добрая война, чем худой мир. Вот и старался мечом примирить непокорных. Только одного не разумел он: когда друг о друга слоны трутся, то между собой комаров давят.
      Второй крест достался брату моему, Игнатию, одногодку Юрия, сына великого князя Андрея. Дружны были в детстве княжич с Игнатием. Вместе играли, ходили учить грамоту в церковь Покрова, поставленную Боголюбским против княжеского дворца, на реке Нерли. Позже и я постигал там книжную мудрость.
      Я любил эту церковь. Небольшая, с золотою маковицей и узкими, словно прорезанными в камне, окнами, она легко вознеслась над высоким холмом, насыпанным мастерами у самой воды.
      Весной, когда Нерли выходит из берегов и холм превращается в остров, церковь становится похожей на большую нарядную ладью, и плавно парит над спокойной гладью реки. А кругом - одетые в буйную зелень, с голубыми, красными и желтыми цветами, поречье, широкие луга, темные ельники и дубравы.
      Рядом с храмом тихо и покойно. А в солнечные дни он светится особенно ярко, будто зовет к себе русичей, стремится укрыть их под своими сводами то ли пришли они с разоренного половцами юга, то ли с холодного севера - и напомнить всем, что <путь их един, как един и язык>.
      Имя свое этот храм носит в честь особого праздника, который ввел Андрей Боголюбский во славу победы над булгарами, не пускавшими вниз по Волге ладьи с товарами русских купцов в Грузию. Эту победу он одержал первого октября лета 6672-го вместе с рязанскими, муромскими и смоленскими князьями. Говорят, что князю Андрею привиделось, будто Богородица сняла с головы свое пурпурное покрывало и простерла его над Залесьем, над Владимиром и Суздалем, и даровала победу над булгарами. С тех пор-то и начал звучать во всех русских церквах в молитвах и песнопениях призыв к единству Русской земли, в коем осуждалась, как говорил князь Андрей Юрьевич, <тьма разделения нашего>.