Аристин, услышав решение вождя, радостно засмеялся, стал перед ним на колени, поклонился до самой земли, потом быстро вскочил и, улыбаясь припал губами к сандалии Хомуни.
      - Раб, он и есть раб, - презрительно усмехнулся Бабахан, плюнул на Аристина и направил лошадь к селению. Потом, обернувшись к Хомуне, сказал: - Я не приглашаю твоего раба в саклю. Пусть сидит где-нибудь рядом, под стеной, и спит под звездами. Там же и корми его.
      Аристин захлопал ресницами, не понимая, чем он не угодил этому могущественному старцу.
      Через неделю в селение приехал Анфаны и сообщил, что Омар Тайфур ушел с караваном за перевал, Кюрджи делает вид, что ничего не произошло. Игумен просит Саурона приехать, повидаться хочет.
      - Передай игумену, Анфаны, что Саурон еще не вернулся от Пазара. Я его жду только завтра к полудню. Отдохнет ночь, а утром вместе с солнцем прибудет в город.
      Хомуня, едва услышав, что купец покинул пределы Алании, почувствовал, как дрогнуло сердце. Как ни старался, Хомуня не мог сдержать своих чувств, они неожиданно хлынули наружу. Забывшись, он вслух прошептал благодарные слова Одигитрии и перекрестился, хотя в последние дни избегал этого делать в присутствии Бабахана, чтобы не будить в нем ненависть к Христу, чтобы неприязнь язычника к чуждой вере не отразилась на его добрых отношениях с вождем. Хомуня понял, что именно теперь наступило время его возвращения на русскую землю. Он переживал тревожную радость и не видел больше преград, способных помешать отъезду.
      Бабахан, услышав шепот Хомуни, взглянул на него и поразился необычному состоянию, которое овладело гостем. Прикрыв глаза, Хомуня дрожащими пальцами быстро перебирал складки своей одежды, будто искал что-то, крестился, потом снова нетерпеливо и бессмысленно теребил одежду.
      - Что с тобой, Хомуня? - спросил Бабахан.
      Хомуня, очнувшись, смутился, но тут же овладел собой.
      - Прости, Бабахан. Разволновался я. Спасибо, что ты приютил меня. Никогда я не забуду твоей доброты. И хочу сегодня же выехать к себе на родину, к своему племени. Ты разреши мне воспользоваться тем, что Анфаны возвращается в город, и ехать вместе с ним, - не дожидаясь ответа, Хомуня повернулся к Анфаны. - Ты мне поможешь найти игумена, того русича? Мне так захотелось увидеть его перед дальней дорогой, хотя бы словом обмолвиться с ним.
      - Я тебя понимаю, Хомуня, но не надо так торопиться, - сказал вождь. - Дорога окажется трудной, если к ней как следует не подготовишься, не услышишь прощального слова близкого человека. Я сам подберу тебе и рабу твоему хороших коней, оружие. А сейчас поезжай с Анфаны, повидай игумена. - Бабахан улыбнулся и добавил: - Тебе обязательно надо сейчас поехать, хоть один раз сделать так, как самому захотелось. Без этого не почувствуешь себя свободным человеком. И побыстрее возвращайся, Хомуня, я буду ждать.
      В пути Хомуня постоянно торопил Анфаны, просил ехать быстрее. Но тот медлил, все поглядывал на лошадь Аристина и покачивал головой. Привыкшая к неспешному движению в караване, она все чаще и чаще спотыкалась, останавливалась на крутых подъемах. Анфаны не выдержал, соскочил с седла и заглянул в зубы быстро уставшей лошади.
      - Эта кобыла родилась в один день с твоей матерью, Аристин, засмеялся Анфаны.
      Аристин ничего не понял, лишь пожал плечами.
      Пришлось почаще делать привалы. Хомуня нервничал, ругал себя за то, что не попросил для Аристина хорошего коня, такого же выносливого, как Сырма. Только теперь он убедился, насколько прав Бабахан - без крепких лошадей в далекий и опасный путь отправляться рискованно.
      Однако плохо ли, хорошо ли, но добрались они благополучно. Как только впереди показались городские стены, Анфаны перестал заботиться о старой кобыле Аристина, пустил своего жеребца машистой рысью.
      В монастыре, куда они пришли вдвоем с Анфаны, привратник сообщил, что игумена нет, отец Лука отдыхает на берегу Инджик-су. Привратник вызвался проводить их, но Анфаны заверил, что сам знает, где игумен любит посидеть в одиночестве.
      Русича они увидели издали, с холма, по которому сбегала к реке еле приметная тропинка. Он сидел на скамейке, вкопанной между стволами двух высоких берез, и смотрел на бурную, лазорево-зеленую реку. Длинные редкие седые волосы его, рассыпавшись по сгорбленной спине, ярко белели поверх черной сутаны. Тут же, на скамейке, лежали костыли, клобук и маленькая нераскрытая книга.
      - Ты, Анфаны, иди домой, - чуть заикаясь, поросил Хомуня. - Позволь мне самому побеседовать с отцом игуменом.
      Анфаны взглянул на взволнованное покрасневшее лицо Хомуни и ему стало жалко этого оторванного от своего племени человека.
      - Только скажи игумену о Сауроне, - напомнил он.
      Хомуня молча кивнул головой и спустился к березам.
      Сначала ему показалось, что игумен разговаривает сам с собой. Но когда подошел ближе и остановился в двух шагах позади него, понял, что русич поет и при этом чуть взмахивает правой рукой. Хомуня сразу узнал это песнопение, он разучил его еще в детстве, в церкви на Нерли, и потом часто пел с отцом, когда жили в Новгород-Северском. Игумен воспевал похвалу русским князьям Борису и Глебу, ставшим жертвой междоусобной борьбы:
      Радуйтася, лукавого змия поправим,
      луча светозарна явистася,
      яко светиле озаряюща всю землю Русьскую...
      пел игумен, и Хомуне чудилось, что он уже стоит не на берегу шумного Инджик-су, а на родной земле, у тихих струй Нерли.
      Хомуня беззвучно шевелил губами, вслед за игуменом повторял слова песнопения. Потом обошел скамейку, стал перед русичем и в полный голос пропел:
      Земля бо Руска благословися ваю кровью,
      и мощми лежаща в церкви...
      Игумен испуганно вздрогнул.
      - Кто ты, русич? - тихо спросил он.
      - Я - Хомуня, святой отец, иду на родную землю нашу, благослови меня перед дальней дорогой, - сказал Хомуня и опустился перед ним на колени.
      - Хомуня? - игумен побелел, кровь как-то сразу отхлынула от его лица. Он попытался быстро встать, не глядя потянулся к костылям, второпях нечаянно столкнул их на землю. - Хомуня, брат мой! - воскликнул игумен и протянул руки.
      Хомуня в радостном возбуждении схватил их и припал губами к бледным ладоням.
      - Истинно так, святой отец, все русичи - братья, истинно так, беспрестанно повторял беглый раб, осыпая слезами и поцелуями руки игумена.
      - Хомуня, ты так похож на отца нашего, на Козьму. Таким вот я и запомнил его, когда последний раз виделись в Новгород-Северском. Разве ты не узнаешь меня? Я - Игнатий.
      - Игнатий? - чуть не задохнулся Хомуня. - Игнатий? - пораженный неожиданной встречей, он вскочил на ноги и тут же бросился к брату.
      Два старых человека, один - как лунь, другой - поседевший только наполовину, замерли в объятиях под двумя высокими березами. У обоих глаза наполнились слезами. Уже намокли щеки и бороды, но они еще теснее прижимались друг к другу. И только изредка слышалось:
      - Хомуня!
      - Игнатий, брат мой!
      - Как же это так...
      Внизу шумно пенился Инджик-су, лазорево-зеленоватые воды по узкому ущелью катились на север, к Куфису, чтобы вместе потом бежать дальше, к Тмутаракани. На дне, увлеченные бурным потоком, глухо бились друг о друга круглые, отшлифованные временем камни. Солнце торопилось к вершинам Мицешты. Две белых березы, притаившись, опустили тонкие ветви, тихо роняли на землю капли своего живительного сока.
      - Хомуня!
      - Игнатий, брат мой!
      - Как же это так...
      Дажьбог остановил на мгновенье солнце. Тяжелым красноватым шаром оно зацепилось за сосны, которые плотным зеленым одеялом прикрыли гору, застыло на самой вершине, кажется, сам бог бросил прощальный взгляд на теплую долину, на двух русичей, на двух внуков своих, застывших в объятиях. Прошел миг - и солнце медленно опустилось за гору. Река потемнела, прохладой затопила берег.
      - Как же так, Хомуня, мы еще слова сказать не успели, а уже вечер. Как ты попал сюда?
      - Я сбежал от своего хозяина, Омара Тайфура, Игнатий.
      - Так ты и есть тот самый беглый раб? - поразился Игнатий и вскинул голову. - Помилуй меня, боже! Я чуть не погубил брата своего!
      Игнатий оглянулся. На холме, перед спуском к реке, стояли люди. Он протер уставшие глаза и узнал Вретранга и его сыновей.
      Аристин, беспокойно переживая долгое отсутствие нового хозяина, постепенно заразил тревогой весь дом. Вретранг не выдержал и, опасаясь, что ему придется держать ответ перед Бабаханом, если вдруг что случится с гостем, отправился на поиски. К нему присоединились и сыновья.
      Русичей они нашли там же, где их оставил Анфаны, но не посмели мешать и долго стояли на холме, ждали. Спустились вниз лишь тогда, когда игумен позвал их.
      Потом они вместе шли к дому Вретранга. В центре - игумен и Хомуня. Игнатий так и шел без клобука, с растрепанными волосами. Размахивая костылями, он снова и снова рассказывал, как увидел брата. Если на улице встречался человек, которого хорошо знал, игумен останавливал его, показывал Хомуню и опять повторял рассказ.
      7. ВСЕ, ЧТО ДОЛЖНО
      Игнатий все же решился поехать к Бабахану. И не только потому, что встреча с Хомуней придала силы, заставила ослабевшее с годами сердце работать так, что он чувствовал, как его жилы заново наполняются животворной кровью, точно так же, как вымерзшие за зиму ручьи по весне опять превращаются в стремительные молодые потоки.
      Завидуя Хомуне, величию его самообладания и настойчивости, он и сам загорался такой же устремленностью. И вместе с тем, у него хватало мужества трезво оценить свои силы, осознать и правоту, и вину свою перед Хомуней, перед всей землей русской.
      - Какая у человека цель? - словно оправдываясь перед младшим братом, спрашивал он. И сам же отвечал: - Человеку надо жить, совершая все, что должно, благоразумно выбирать то, что соответствует его природе и предназначению.
      Они сидели вдвоем в маленькой коморе, в доме Вретранга. Хомуня соглашался, не возражал, однако говорил о своем.
      - Разве человек не должен плодиться на той земле, где жили его предки, разве русская земля не перестанет быть русской, если сыновья покинут ее или отдадут топтать чужим коням?
      Эти слова звучали укором Игнатию, он волновался, перекладывал с места на место свои старые костыли, сердился.
      - И я стремился на Русь. И я собирался хоть малую толику сделать, чтобы процветала наша земля. Когда у князя Юрия не получилась жизнь с грузинской царицей, я первый уговаривал его вернуться домой. Но не нам командовать князьями, а им - нами. Строптив больно, не захотел идти на поклон к великому князю Всеволоду.
      Игнатию вспомнилось, как в Константинополе, незадолго до свадьбы русской княжны и императора Алексея, он пришел с князем Юрием на форум Быка - главную торговую площадь города, украшенную многочисленными античными статуями. Было раннее утро, жара еще не наступила, и площадь была такой многолюдной, что походила на переполненный улей.
      Удивительно то, что в этом-то столпотворении и довелось им нос к носу столкнуться с русскими послами, которые привезли в Константинополь княжну Евфимию. Среди послов оказались люди, которые хорошо, еще по Новгороду и Владимиру, были знакомы с князем. Признав его, послы бросились в обнимку. Но князь Юрий гордо - обиженный на всех - поднял голову, отстранился от русских людей и, приказав Игнатию не задерживаться, ушел прочь.
      После той встречи Игнатий еще долго жалел, что послушался князя. Может, давно бы на Русь возвратился? Но тогда не узнал бы Аримасы и не было бы у него Саурона.
      Игнатий задумался. И Хомуня не стал мешать ему. Он понимал, что надо бы сменить разговор, чтобы отвлечь брата от тягостных мыслей. Но разве сумеешь думать об одном, а говорить другое? Ему и самому тяжело. Пройти через годы скитаний, обрести, наконец, родного человека и тут же по собственной воле потерять его. Это какие силы нужны, чтобы сделать такое?
      - Прости меня, Игнатий. Не хотел тебе причинить боль. Я совсем не о том говорю, чтобы ты немедля на Русь собирался. Наоборот, себя оправдать хочу. Ведь не дело, что мы, родные братья, всяк своей жизнью жить будем. И куда тебе ехать? Здесь сын у тебя, внуки.
      - Вот-вот, - подхватил Игнатий. - Сын, внуки. А вижу я их, детей своих?
      - Так в том не они виноваты, Игнатий, - попытался вразумить его Хомуня. - Не они. Ты в монахи постригся, ушел от мирских дел не потому, чтобы быть ближе к богу. Ты через бога хотел постоянно общаться с душой Аримасы. А не получилось того. И ты сам об этом знаешь, да признаться боишься. Потому ты к Вретрангу и тянешься, что детей у него полон дом. Сразу двумя дорогами хочешь идти, брат. А они разные. Вот и ступил на ту, которая ближе. Тебе кажется, что ты всю жизнь подле Аримасы прожил, а здесь только прах ее. Душа ее там, у Бабахана. Не с тобой, а с сыном и внуками. Не они, а ты отделился от них.
      Эти слова больно ударили Игнатия. Он сидел сгорбившись, а тут - резко выпрямился, вскинул руки, словно пытался ими защититься от Хомуни, нечаянно зацепил костыли - и они загремели, столкнули кувшин с вином, который нетронутым так и стоял с самого утра. Разбился кувшин, вино разлилось по полу. Хомуня даже растерялся, не тронулся с места и не отводил глаз от Игнатия. Кровь отлила от лица брата, побелел он, руками уцепился за ворот. Потом Хомуня бросился было, хотел помочь расстегнуть сутану, но Игнатий не дал, отстранил руки.
      - Твоя правда, Хомуня. Я давно чувствовал это. Когда стал получать вести о внуках. Все хотел ступить на другую дорогу, о которой ты сейчас говорил мне, да не решался. А она, дорога эта, с каждым годом все дальше и дальше от меня уходит, так что на моих костылях до нее и не добраться. Человек-то, Хомуня, оказывается, каждый день должен обладать мужеством желать лишь того, что ему на самом деле нужно. Видно, мужества этого у меня и не хватало.
      Хомуня улыбнулся, подвинул свою скамейку ближе к Игнатию, положил руку ему на плечо, спросил, хитро подмигнув брату:
      - Ты сколько в этом городе живешь безвыездно?
      - Я же рассказывал тебе, как привез умирающую Аримасу.
      - А птиц у вас здесь всегда было много, как этим летом?
      Игнатий пожал плечами.
      - Я не присматривался, но, по-моему, всегда. Не пойму, к чему ты клонишь.
      - А ты видел хоть раз в жизни мертвую птицу в городе? Не убитую, а умершую.
      - Не видел. Где же они умирают?
      - Я тоже не знаю, Игнатий. Наверное, улетают куда-нибудь в горы, глухие места. Подумай, даже они, хотя силы уже покидают их, поступают так, как им предопределено природой. Недаром говорят, что лучше на родине костьми лечь, чем на чужбине быть в почете.
      Игнатий тяжело вздохнул.
      - Горько мне, Хомуня. Хоть облюбовал я себе место подле Аримасы и завещал об этом братии своей, но все же больно, что не в русской земле покоиться будут кости мои.
      Хомуня расстегнул рубаху, снял с шеи энколпион, поцеловал изображение Одигитрии с младенцем, протянул крест Игнатию.
      - Возьми, брат. В нем кусочек земли и сухая травинка. Еще там, в Боголюбове, отец надоумил взять их с собой. Хоть и кроха, а все же родная земля, - Игнатий вскинул руки, отстранил энколпион с русской землей, слишком щедрым показался подарок брата. - Бери, бери, - настоял Хомуня. У меня скоро вся Русь в руках будет, прах мой растворится в земле ее. А крест, что ж, попрошу - мне Ботар сделает не хуже этого. А ты освятишь его.
      В тот день и надумал Игнатий поехать к Бабахану, пожить там до весны. Его преосвященство епископ Феодор разгневался, когда игумен пришел испросить на то разрешение. Но все же согласие дал, высказал при этом надежду, что игумену удастся вернуть племя Бабахана к вере православной. К концу беседы он так загорелся этой идеей, что даже позволил взять свою карету на мягком ходу.
      Провожали игумена отец Димитрий, вся монастырская братия, пресвитеры церквей, ремесленники. А под конец, когда карета миновала городские ворота, запоздало подъехал и алдар Кюрджи.
      - Быстрее возвращайся, отец Лука. Нам трудно будет без тебя, - целуя игумену руку, сказал он.
      И хотя игумен не поверил его словам, а все же польстило. Они, может, и не от чистого сердца сказаны, но Кюрджи все же приехал проститься. Потому что влияние игумена на горожан не меньше, чем у самого алдара, а может, и больше. Если князь силой берет, на дружину опирается, то игумен сердцем и словом.
      И Хомуне приятно, что брата почитают в городе, значит, недаром Игнатий состарился здесь, о бесполезном человеке так не радеют.
      Дни, как вода в Инджик-су, катились быстро. Солнце остывало. С каждым днем оно палило все меньше и меньше. Люди уже не искали тени, не прятались от солнца, как прежде, а наоборот, все чаще и чаще подставляли ему спину, будто впрок запасались теплом, как хлебом на зиму. Лес попритих. Молодые деревца и кустарники, словно невесты, торопливо начали примерять наряды, подкрашиваться: то желтым чуть-чуть вспрыснут верхушки, то коричневым, то бурым с красноватыми подтеками.
      Зверь откормился, потяжелел, ленив стал. Только кабаны все так же неугомонны. Чуть солнце скрылось за гору, сумрак окутал склоны - пошли бродить по криволесью, в дубняках, под пихтами, буками, собирать желуди, орехи, яблоки, груши.
      Зубры покидали высокогорные луга. Трубный рев могучих быков по утрам слышали даже в селении. Самцы собирали гаремы, рыли копытами неподатливую землю, точили рога о деревья. Едва завидев соперников, наливались злобой, грозно опустив головы, бросались отстаивать свои права от блудливых пришельцев. Самки, стоя чуть в стороне, пугливо посматривали на разъяренных соперников, ждали исхода сражения. Кто победит, тот и будет владеть гаремом. Так предопределено свыше, самой природой. Ибо от слабого, никчемного быка родится и слабое потомство, запаршивеет стадо, не способно будет выстоять в жестокой борьбе за жизнь. Самец ценою крови должен доказать, что только он достоин ласкать подруг своих, только от него им дозволено будет произвести на свет теленка, чтобы сила могучих отцов вечно сохранялась и в детях и во внуках, чтобы жизнь продолжалась вечно.
      В ущельях - необыкновенно сухо. Дождей не было. Реки обмелели. Ручей, раньше шумно спадавший со скал подле сакли Бабахана, теперь еле слышно ворковал в расщелине.
      Наступил день, когда Бабахан велел развести большой костер, заколоть жертвенных баранов и лошадей, сотворить молитву Хырт-Хурону, чтобы дал Хомуне счастливую дорогу.
      Хомуня сидел с Игнатием на длинной широкой скамье, поставленной неподалеку от сакли, и смотрел, как, придирчиво оглядывая друг друга, из дому выходили празднично одетые девушки и молодые женщины. Почти на всех были расшитые бронзовым бисером шелковые или льняные платья, островерхие шапочки, легкие сандалии. Но наряднее всех выглядела Айта. Ее алое платье отличалось от остальных и ярким цветом, и удачным сочетанием серебряного и бронзового бисера, и замысловатым строгим узором, и отделкой. Специально для нее платье заказывал Игнатий у лучших мастеров города по меркам, которые привез ему Анфаны.
      Айта, радостная, зардевшаяся, подскочила к Хомуне, похвалилась обновой, присела рядом на скамейку, подальше от Игнатия. Игумена Айта побаивалась. Хоть и сказали ей, что он - дед ее родной, как и Бабахан, но слишком строг этот монах из Аланополиса, в черной сутане чужим казался. Еще не узнала душу его: добра ли она, нет ли.
      Хомуня поправил Айте островерхую шапочку, украшенную серебряным венчиком и позолоченными подвесками с круглыми янтарными бусинками, специально для нее сделанными Ботаром.
      Вышел Бабахан в новом пурпурном халате, подозвал к себе внучку, пошептал что-то на ухо и отправил к священному камню. Там уже собрались почти все жители селения, ждали вождя и Хомуню. Но Бабахан медлил, часто поглядывал на ворота, на солнце. Оно поднималось все выше и выше, становилось теплее, лучами своими ласково обнимало всю землю, и селение, и людей.
      Наконец, прибыли те, кого так ждал Бабахан, - Вретранг с сыновьями. С ними же и маленькая Альда и Русудан. Едва успели поставить коней, Бабахан подал сигнал - и запылал костер, пролилась на землю горячая кровь жертвенных баранов и лошадей. Застучали барабаны, запела зурна, юноши и девушки взялись за руки, поплыли в танце.
      Тут же, почти у самого обрыва, на ровной и длинной поляне собрались желающие померяться силой. На боевых конях, с оружием, показывали удаль и молодечество, умение владеть саблей и секирой, пускали стрелы.
      Аристин стоял позади Хомуни и Игнатия, с завистью смотрел на скачки, на игру юношей. Он тоже хотел бы показать свое умение, но Бабахан не позволил, сказал, что дело Аристина прислуживать хозяину.
      Игнатий болел за внука своего, Баубека. Позабыв о сане и возрасте, громко кричал, размахивал клобуком, радовался каждой его победе, сокрушенно огорчался, если Баубека постигала неудача. Хомуня искоса поглядывал на Игнатия, и сердце его сжималось от того, что наступил этот день, праздничный и грустный, когда приходится навсегда прощаться с братом, чудом обретенным в этих далеких ущельях.
      Потом снова собрались у священного огня. Бабахан просил Хырт-Хурона и покровителя путников Уастырджи дать счастливую дорогу Хомуне, уберечь его от недобрых людей, от болезней, от диких зверей, от непогоды, от порчи и от всех других бед, которые подстерегают человека.
      Закончив молитву, Бабахан поискал глазами Саурона, подозвал ближе, велел привести коней. Саурон бегом кинулся за угол сакли и тут же вернулся обратно, но уже вместе с Савкатом, Анфаны и Сосланом. Они подвели и передали Хомуне четырех коней. Два были навьючены всем необходимым в дороге: одеждой, обувью, походным шатром, продуктами; два коня - под седлом. Гнедой скакун арабских кровей, которого привел Саурон, сверкал богатой сбруей, роскошным золоченым начельником, сделанным в виде небольшой фигурки женщины с чашей в руках, символом дружбы - последняя работа Ботара. Уздечка и сбруя коня густо покрыты были серебряными и бронзовыми, с позолотой и чернью, орнаментированными бляшками, седло украшала яркая шелковая накидка. На груди у гнедого висела треугольная кожаная сумочка с вышитыми по ней павлинами - священными птицами древности. К седлам обоих верховых коней приторочены колчаны, полные стрел, сабли, маленькие боевые секиры на длинных ручках, кольчуги, остроконечные войлочные шлемы.
      - Теперь, Хомуня, у тебя все есть для дальней дороги, - сказал Бабахан. - Возьми еще этот кошелек с золотыми монетами. Омар Тайфур уплатил их Черному уху за твою голову - так пусть тебе они и достанутся.
      Хомуня, растроганный до слез, пытался отказаться от денег, и так уж слишком щедрыми были подарки Бабахана и Вретранга.
      - Бери, - успокоил его Саурон, - нам все это не нужно. Золото и деньги только в городе имеют ценность. У нас же, в ущельях, главное богатство - скот. От него берем и пищу и одежду.
      Подошла Айта. Остановилась чуть в отдалении, нетерпеливо переступала ногами, краснела от волнения, ждала, когда отец закончит говорить с Хомуней.
      Наконец Саурон отступил в сторону, Айта подскочила к Хомуне, протянула ему маленького, вырезанного из красного тиса коня с всадником на спине.
      - Пусть он принесет тебе счастье, - сказала она, смутилась и отошла.
      - Это не простой талисман, Хомуня, - пояснил Бабахан. - Благодаря ему люди обретают правильную дорогу. Я расскажу тебе историю, связанную с этим конем и всадником. Запомни ее. Ты еще не так уж и стар, найдешь жену себе, родишь сыновей. И передашь им талисман и расскажешь то, о чем услышишь сейчас. Они же передадут талисман детям и внукам своим.
      Так слушай. Давно это было. Так давно, что уже никто не помнит когда. Наши предки не всегда жили в горах, тогда они кочевали по степям, пасли скот в тех местах, где реки не бросаются с вершин, в пыль разбиваясь о камни, как в наших ущельях, а текут медленно, словно они не подвластны быстро бегущему времени. Пастухи присматривали за стадом, шили себе одежды, молились богам, посвящали им песни, изображали их в камне и дереве, лепили из глины. Конь кормил наших предков, одевал их, на спине своей уносил от жестоких врагов, которых ты знаешь, у каждого человека намного больше, чем верных друзей. Так было. Так есть. Так будет вечно.
      Такие талисманы, как тебе подарила Айта, хранились в каждой юрте. Их вырезали те мужчины, чьими руками повелевают боги, наделяют способностью в куске дерева увидеть коня и всадника. А дарили талисманы друзьям только юные девы, потому что душа их еще переполнена любовью, добротой и доверием, не испорчена черствостью, обманом, завистью, коварством и всеми другими пороками, которые мы получаем от демонов.
      Однажды боги разгневались на предков нашего племени, послали им слишком жаркое солнце и сильные ветры. Травы потеряли влагу, хрустели под ногами, ломались и тут же превращались в пыль. Скот истощал, кони ослабли. И когда темной ночью стоянку племени окружили враги, то спастись удалось немногим. У пастуха по имени Ксай отняли юрту, лошадей, скот, а его самого вместе с женой, сыном и дочерью увезли в далекие страны, такие далекие, что он и не знал обратной дороги. И ничего у них не осталось, что напоминало бы о принадлежности к племени. Только одежда и этот маленький талисман, который хранился на груди у дочери пастуха. Но одежда вскоре превратилась в лохмотья, они ее выбросили, приобрели себе новую, а деревянный конь с всадником остался.
      Много с тех пор родилось и состарилось внуков у того пастуха, пока появился на свет Поксай, потом его сын Ипоксай. Из поколения в поколение переходил талисман, а вместе с ним и тоска по своему племени. И тогда сказал Поксай своему малолетнему Ипоксаю: <Пойдем с тобой вместе, сын мой, и найдем свое племя>. Долгие годы шли они по земле, от народа к народу, спрашивали у людей, не видел ли кто из них такого деревянного коня и всадника, вырезанных из одного куска дерева? Люди смотрели на талисман, пожимали плечами, давали странникам пищу, одежду и те уходили в новые земли. Они шли так долго, что состарился и умер в дороге Поксай, вырос и возмужал Ипоксай.
      Наконец, он пришел в наше ущелье, устало опустился на камни и долго сидел, понурив голову, пока подошли к нему люди и спросили: <Кто ты, путник, и что тебя привело в наши горы?> Ипоксай встал, поклонился людям и сказал: <Меня зовут Ипоксай, я ищу соплеменников своих>. И люди спросили: <Кто твои предки, к какому роду они принадлежали?> - <Я не знаю - ответил Ипоксай. - Но все они хранят вот такого коня и всадника, вырезанных из одного куска дерева>.
      И тогда самая красивая девушка селения обнажила свою грудь и показала точно такой же талисман, висевший у нее на золотой цепочке. Ипоксай взял ее в жены, и стали они жить счастливо, родили много детей себе.
      - И ты береги талисман для потомков своих. Помни, теперь у людей нашего племени течет кровь брата твоего, - сказал Бабахан и обнял Хомуню. - Поезжай, пусть боги помогут тебе.
      Игнатий и Саурон проводили Хомуню до самых ворот. Они шли рядом, опустив головы, молчали. Только костыли жалобно поскрипывали уставшим деревом. Наконец пришли. Обнялись.
      - Кланяйся Русской земле, - обнимая брата, сказал Игнатий. Губы его задрожали, на глазах блеснули слезы.
      И больше ни слова не мог произнести Игнатий. Совсем расстроился. Только в конце, когда Саурон помог Хомуне подняться в седло, еле слышно промолвил:
      - Прощай, брат. Хорошо, что ты есть на свете. Береги нашу Русь.
      У Хомуни тоже остановилось сердце. Слишком тяжким было расставание. И с братом. И с его сыном Сауроном. И с Бабаханом. И с Айтой. Со всем их родом. И с селением, где обрел себе, наконец, свободу. Его мучило то, что он больше никогда не увидит Игнатия. И это было так тяжело, что Хомуня уже колебался - стоит ли уезжать ему, если здесь остался брат его? И если бы Игнатий, оросив щеку Хомуни своими слезами, произнес лишь одно слово <останься>, Хомуня возвратил бы лошадей Бабахану. Но Игнатий сказал: <Береги нашу Русь>.
      Аристин ехал следом. Ему хотелось поговорить с Хомуней, сказать, что он будет предан ему до конца своих дней. Он даже попытался сравняться с ним, поехать рядом, насколько позволят поводья заводных лошадей. Но заглянув в лицо своему хозяину, Аристин сразу отстал. Хомуня ехал с закрытыми глазами, отдал дорогу лошади.
      У Острого колена Хомуня приостановился, полой халата промокнул лицо, оглянулся. У ворот стояли Игнатий, Саурон, Бабахан, Вретранг, их дети. Хомуня вытащил из-за пояса шапку, помахал ею над головой.
      Люди в ответ взмахнули руками, кричали что-то, но Хомуня не разобрал слов, отвернулся, пустил коня рысью.
      Поздним вечером, в тех местах, где Инджик-су выходит из тесного ущелья и более спокойно бежит между холмами и невысокими пологими горами, свернули с дороги и через густой лес поднялись на взгорье, нашли удобную для ночлега поляну, расседлали и спутали лошадей.
      - Господин, мой, - решился заговорить Аристин, что прикажешь подать на ужин? У нас есть лепешки, сыр...
      - Я сам приготовлю, Аристин, - перебил его Хомуня и усмехнулся. - С этой минуты я уже не хозяин тебе, а ты мне не раб. И когда доедем туда, где Инджик-су соединяется с Куфисом и вместе с ним поворачивает на запад, мы попрощаемся с тобой. Мой путь - через Гипийские горы - на север, твой по течению Куфиса. Доберешься до Херсонеса, а там - куда хочешь: то ли в Константинополь, то ли в Трапезунд. Дело твое. Ты теперь свободен в выборе.
      Аристин не ответил. Молча развязал вьюк, поставил шатер. Так же молча поужинали и улеглись спать. Хомуня - в шатре, Аристин - рядом, завернулся в бурку. Каждый думал о своем. Хомуне было грустно, все переживал расставание с Игнатием и пока совсем не испытывал радости возвращения на родину, тоска и тревога овладели им полностью.
      Поднялись до восхода солнца и сразу отправились в путь. Селения, если они встречались на пути, объезжали стороной, старались меньше попадать на глаза людям. Так спокойнее и безопаснее для одиноких путников.
      Через несколько дней они были уже на правом берегу Куфиса. Остановились на отдых в небольшой порыжевшей от осени, рощице, пустили лошадей подбирать скудную, полусухую траву. Хомуня смотрел на исхудавших лошадей и думал, что ему не следует так торопиться, надо чаще делать привалы, давать возможность коням напастись вдоволь, иначе упадут, а пешком, да еще в зиму, далеко не уйдешь.